Двери (джен)

Гомес яростно любил жизнь и ничего не боялся. Он вступал в бой с каждым, кто вставал у него на пути, приходя в восторг, он хохотал, разрывая глотку, и щедро осыпал тирадами, проявляя негодование. Он крал каждый момент, который мог провести рядом с Мартишей, чтобы любить ее пылко и страстно.

Но когда Тишь засыпала у него на груди и ее блаженное дыхание мягко щекотало его обнаженную кожу, Гомес настороженно прислушивался, не раздается ли тоскливый скрип половиц. В детстве Фестер не раз совершал ночные прогулки, и, может, именно сегодня он обнаружит свое присутствие. И тогда...

Гомес представлял несметное количество раз, как накинется на брата то с неистовой бранью, то со слезами счастья. Он обхватил бы его в удушающих объятьях и заставил ответить за каждый день, наполненный тревожным ожиданием.

Но дом не позволял ему разобрать столь желанный звук: сквозняки подвывали стенающим стенам и не давали Гомесу обрести покой. Поэтому он вставал с кровати, шел к комнате брата и прислонялся ухом к тяжелой двери, за которой его ждала удручающая тишина.

Уже год Гомес не слышал криков Фестера во сне, год как не врывался в эту комнату поутру, чтобы вонзить нож ровно в сантиметре от его уха, год как дверь, даже не запертая на ключ, казалась затворенной на тысячу засовов.

Фестер делал это и раньше — бесследно пропадал на недолгое время. И когда после той роковой ссоры прошло три дня, а брат все не появлялся, Гомес рассудил, что тот опять разыграл свое представление. Он не желал заходить в комнату из принципа и запретил Вещи и Ларчу ее проверять. Теперь он в доме хозяин. Вещь потратил весь свой запас возмущенных жестов, пытаясь убедить Гомеса, что тот не простит себе такое отношения к брату. Гомес лишь отмахивался и утверждал: раз Фестер решил быть упрямым болваном — это его затруднения, и пусть он не пудрит мозги семье, а намылит свою лысину и выходит в свет.

Только через две недели после пропажи Гомес решился прислониться ухом к двери. Тишина: ни шороха, ни скрипа, ни стона. Гуляя возле той части дома, куда выходила комната Фестера, он пытался разглядеть в окне знакомый сутулый силуэт, но его неизменно встречали лишь затворенные занавески.

Раз в несколько дней Гомес устраивал Вещи возмущенную тираду, расхаживая по гостиной.

— Как он смеет измываться над нами! Что подумают родственники?

"Порадуются отсутствию одного из наследников", — парировал Вещь.

— Если бы только родители были живы!

"Они не меньше тебя бы ждали его возвращения".

— Как будто я хочу видеть этого остолопа, этого упрямого, омерзительного...

"Членистоногого?"

— Вот именно. И из-за чего он встал в эту напыщенную позу?!

Гомес умолк. Он подошел к окну и прислонился к старинной раме. На улице было серо и мрачно — его любимая погода. Но он бы все отдал, чтобы разразился гром и двор разнесла в клочья столь обожаемая Фестером буря. Что бы он только не отдал...

Стоила ли игра свеч? На протяжение долгих лет, сколько Гомес ни старался, ему было сложно конкурировать со старшим братом. С того момента, как Фестеру исполнилось пятнадцать, девушки сходили по нему с ума. А Гомес был лишь тенью, жалким подражанием. Он обладал шармом, но Фестер был популярнее. Его считали обаятельным, но Фестер его затмевал.

И теперь, когда он мог наконец выйти из досадной тени, все женщины стали ему противны. Если они смотрели на него с обожанием, он отворачивался, подавляя тошноту. Все они казались низменными, жалкими, нечестивыми.

Гомес жестоко ранил Флору и Фауну, прекратив с ними общение. Он никогда не любил их, он просто хотел доказать брату, что может победить его, что он чего-то стоит. И теперь жестоко расплачивался за эту победу. Фестер покинул родной дом, а Гомеса покинуло всякое желание стать тем, кем он никогда не был.

Постепенно его накрывали отчаяние и одиночество. Он стал избегать родных стен, проводя больше времени в поездках и разгулах со старыми друзьями. Он мог пойти по наклонной дорожке, но все изменили одни похороны.

Она была прекрасней, чем сон в забвении, чем отражение бледной луны на поверхности черных вод, чем последний крик птицы перед падением в пропасть. Никто не смотрел на покойника в ту ночь.

Он сделал предложение в тот же вечер. Разумеется, он ее не заслуживал.

И даже когда Мартиша взяла его фамилию и сделала его существование невыносимо прекрасным, он не оставил привычку прислоняться к двери в комнату брата каждую ночь.

Минул практически год, как Фестер исчез, и накануне первой годовщины Мартиша предложила:

— Дорогой, а почему бы нам в этот день не провести сеанс и не попытаться его найти?

— Дорогая, ты действительно сумеешь увидеть, где он сейчас?

— Только если он покинул нашу бренную землю.

Гомес согласился с ее предложением. Они пригласили кузена Это и матушку Мартиши и приступили к приготовлениям. Утром в назначенный день, когда Гомес спускался к завтраку, Вещь поманил его, нервно подергиваясь и подскакивая на месте.

— Что, друг, думаешь, не стоит этот пень нашей заботы, и пусть себе продолжает шастать хоть по Земле, хоть за ее пределами?

"Хочу предложить тебе пошастать в другом месте".

Гомес пожал плечами и последовал за своим компаньоном. Если Вещь с такой стремительностью вел его за собой, дело обещало быть занимательным. Его уверенность только возросла, когда они приблизились к одной из дальних могил на семейном кладбище.

— Боишься, что мертвые нас сегодня потревожат?

Вещь протестующе захлопал пальцами по плите, а затем нажал на выступ каменной гравировки, и плита с гнусным скрежетом отошла в сторону. Гомес склонился над темным проемом и увидел земляные ступени, ведущие в неизвестность.

— А я всегда говорил, что этот дом не поддается топографии, — пробормотал Гомес.

Вещь запрыгнул на его плечо, и они отправились вниз.

В туннеле царил полный мрак, Гомес пробирался вперед, согнувшись в три погибели и вытянув руку перед собой. Вещь подсказывал ему направление, резко дергая за ворот рубашки то в одну, то в другую сторону. И в какой-то момент Гомес понял по глухим отзвукам, что земляной пол под ногами сменили доски.

Внезапно Вещь резко потянул его за ворот. У Гомеса непременно потемнело бы в глазах, если бы в проходе можно было хоть что-то разглядеть. Вещь ослабил хватку, и он закашлялся. Придя в себя через минуту, Гомес начал осторожно прощупывать то, что находилось перед ним, и понял, что стоит перед очередной лестницей.

Он начал медленно подниматься по крутым ступеням, опустившись на четвереньки. Спустя недолгое время по тусклому свету он догадался, что находится над землей, и вскоре они вышли на крошечную площадку без окон и дверей. Но Гомес прекрасно владел необходимыми жизненными навыками, поэтому без труда простучал ту стену, за которой скрывался вероятный проход вперед, поддел панель складным ножом, и та со скрипом отворилась.

Комната Фестера ничуть не изменилась с того дня, как он исчез, если не считать, что все вокруг покрывало не полсантиметра пыли, а добрых три.

На столе в безумном беспорядке были разбросаны препараты для опытов. Коллекционные орудия пыток были развешены по стенам соответственно историческим эпохам, а сундуки и ящики комодов были открыты и частично выпотрошены. По поверхности зеркала паутиной расползлись трещины — Гомес однажды пнул Фестера так, что тот влетел в стекло макушкой. Изголовье кровати было изрезано от многочисленных соревнований по метанию ножей. Сколько чарующих воспоминаний.

Вещь осторожно передвигался по комнате, оставляя за собой на грязном полу узорчатый след. Даже если бы Гомес захотел произнести пламенную тираду, то не смог бы. Но, собравшись с духом, торжественно проговорил:

— Я знаю, что ты, упрямый остолоп, обязательно вернешься домой.

И вышел из комнаты Фестера, оставив дверь открытой.