Двери (джен)

Каждый раз, когда входная дверь захлопывалась за ее спиной, Мартиша делала глубокий вдох. Она превосходно владела собой в любых обстоятельствах и всегда умело подбирала слова для достойных ее внимания и крадущих ее время. Но чем больше шагов отделяло ее от порога дома, тем большее напряжение нарастало у нее в груди. Мартиша никому и никогда не позволяла о нем догадаться и просто смирилась с тем, что за пределами родных стен ей не удавалось обрести покой.

В тот день ей пришлось вызвать такси, поскольку Ларч увез Гомеса и детей на поимки Маскилонга — уродливой щуки. Прошлым вечером Мартише никак не удавалось уговорить Уэнсдей и Пагзли отправиться спать, с таким предвкушением они ждали поездку. Уэнсдей практиковалась в стрельбе из лука целый вечер: она не успокоилась, пока не пронзила сердца всех портретов в их семейной галерее, а Пагзли заготовил взрывчатку лет на десять вперед. Мартиша отправилась бы с ними — если уж покидать стены дома, то со своими близкими, — но по вторникам у нее были другие планы.

Серый автомобиль ожидал ее у подъездных ворот к особняку. Приблизившись, она отметила, что водитель уставился на ее дом, выпучив глаза и открыв рот. Мартиша рассудила, что от этого джентльмена не стоит ожидать галантных жестов и соблюдения этикета, и сама распахнула дверь заднего сидения.

— Доброе утро, — вежливо поприветствовала она таксиста.

Тот медленно обернулся к ней. Мартиша поборола желание прикрыть его подбородок и лишь произнесла с легкой улыбкой:

— Будьте добры, сперва на Мидл-роуд, а затем на Кардинал-стрит, девятнадцать.

Таксист сглотнул. Вот чудак, так распереживался, как будто она его на плаху отправила, а не в центр города.

— Да-да, конечно, — пробормотал он и нажал на газ.

Городская суета всегда заставала ее врасплох, особенно, когда она путешествовала в одиночестве. Улицы казались более изогнутыми и запутанными, чем в действительности. Будто тот, кто их отстраивал, имел злой умысел сбить путника с дороги и навсегда лишить его пути домой.

Мартиша видела, что водитель настороженно поглядывает на нее в зеркало заднего вида. Из-за своей рассеянности он неловко перестроился на одном из поворотов, и к городской какофонии примешались красочные матерные тирады и серия надрывных гудков. Таксист был уже готов выкрикнуть ответ в полуоткрытое окно, но закашлялся, так и не успев дать отпор уличным невежам. Он все никак не мог побороть приступ кашля, и Мартиша протянула ему платок.

— Так нравится черный цвет? — наблюдательно заметил он вместо благодарности, взяв кружевную ткань.

— Ваша правда, — согласилась она. — Однако судьба не оставила мне иного выбора. У меня аллергия на любой цвет, кроме черного.

— Чего только не бывает... И что будет, если вы наденете, скажем, оранжевое платье?

— При продолжительном контакте моя кожа начинает отслаиваться струпьями — завораживающее зрелище, — Мартиша приветливо улыбнулась. — Но это не очень практично.

На этом общительность таксиста исчерпала себя. Как жаль, а они как раз затронули приятную тему для разговора.

Они сделали остановку на Мидл-роуд, где располагались цветочные магазины. Их ассортимент не приходился Мартише по вкусу, но для себя она содержала дома прекрасную оранжерею, а сегодня ей был необходим букет свежих пионов.

Увидев за стеклом одной из лавок налитые цветом напыщенные бутоны, Мартиша сочла их подходящими и элегантно прошествовала внутрь. На легкий звон колокольчика обернулся тучный мужчина с усами и залысиной. Складки на его лице из улыбки сложились в удивленную мину.

— Доброе утро, печальная сегодня погода, не правда ли?

— Это да, сплошные тучи, — мужчина серьезно кивнул. — Как я могу помочь, такой... экстравагантной особе?

— Одиннадцать пионов, будьте любезны, — Мартиша мягким жестом указала на приглянувшийся букет.

Мужчина моргнул, нерешительно пробрался мимо нее к цветам и начал осторожно их раскладывать на прилавке.

И пусть его манеры оставляли желать лучшего, ей пришлось по душе, с каким вниманием и заботой он осматривал каждый цветок. Мужчина тем временем отправил ей косой взгляд, и его усы зашевелились от надменной улыбки:

— Вам бы этих вон, зантедеский, — он глухо хохотнул, указывая на длинные черные бутоны, обрамленные сочными листьями. Мартиша не оценила замечание, и он добавил: — Ну, каллы то есть. Сорт "Черная звезда". Ну, чего же вы, они на вас похожи, — он был крайне раздосадован, что его комплимент не был принят.

— Благодарю за внимание к моей скромной персоне, — она вежливо кивнула, — но цветком моей души навсегда останется белладонна. Отравление им влечет бред, галлюцинации или даже бешенство.

— Что вы говорите, — продавец окинул ее беспокойным взглядом.

— В средние века белладонну использовали как дурман во время судов над ведьмами, чтобы вытянуть из них признания в несовершенных грехах. Как будто настоящая ведьма не знает, как справиться с таким жалким трюком, — приветливо продолжала Мартиша, но продавец кисло скривился и вернулся к прилавку.

— Сколько пионов, говорите?

— Одиннадцать, благодарю вас, — она склонила голову в покорной учтивости.

* * *

Глаза Летти округлялись каждый раз, когда Мартиша подходила к регистратуре. Позади раздавалось надменное фырканье других медсестер. Одна из них, крупная и темнокожая, буравила ее черными глазами каждый раз, когда работала по вторникам.

— Добрый день! — неизменно вежливо здоровалась Мартиша. — Я бы хотела проведать Филомину Манзарек.

Белые зубы Летти сверкнули в неискренней улыбке, но ничего против она предъявить не могла.

Когда Мартиша отворяла дверь шестьдесят седьмой палаты, она наблюдала, как Филомина отводила тусклый взгляд от окна и как ее лицо озаряла радость, стоило ей увидеть свою посетительницу. Она непременно окидывала внимательным взглядом длинное черное платье и сипло произносила:

— Как удивительно прекрасно ты сегодня выглядишь, Тишь.

— Благодарю, дорогая.

Мартиша присаживалась в кресло у кровати и отмечала, что руки ее любимой подруги еще больше истощились. Но стоило им начать разговор, Филомину словно пронзала жизнь. Ее голос наполнялся красками, будто она подпитывалась неведомыми силами.

Мартиша сменила букет у прикроватного столика из десяти почти увядших пионов на свежий.

Три месяца назад Филомина призналась, как ей тоскливо от мысли, что это может быть ее последний шанс полюбоваться на обожаемые пионы. На следующую встречу Мартиша принесла с собой один цветок. Через неделю два. Сезон пионов подошел к концу, но Мартиша знала, что достанет их в любое время года, и готова была приносить с собой хоть триста цветов за раз.

— Спасибо тебе за это, — Филомина улыбнулась, глядя на букет. — Я же знаю, что ты предпочла бы пучок аконита этой пушистой сентиментальности.

Мартиша ласково погладила подругу по руке со словами:

— Есть уступки, на которые идешь из снисходительности, а другие даются от души.

Гомес яростно любил жизнь и ничего не боялся. Он вступал в бой с каждым, кто вставал у него на пути, приходя в восторг, он хохотал, разрывая глотку, и щедро осыпал тирадами, проявляя негодование. Он крал каждый момент, который мог провести рядом с Мартишей, чтобы любить ее пылко и страстно.

Но когда Тишь засыпала у него на груди и ее блаженное дыхание мягко щекотало его обнаженную кожу, Гомес настороженно прислушивался, не раздается ли тоскливый скрип половиц. В детстве Фестер не раз совершал ночные прогулки, и, может, именно сегодня он обнаружит свое присутствие. И тогда...

Гомес представлял несметное количество раз, как накинется на брата то с неистовой бранью, то со слезами счастья. Он обхватил бы его в удушающих объятьях и заставил ответить за каждый день, наполненный тревожным ожиданием.

Но дом не позволял ему разобрать столь желанный звук: сквозняки подвывали стенающим стенам и не давали Гомесу обрести покой. Поэтому он вставал с кровати, шел к комнате брата и прислонялся ухом к тяжелой двери, за которой его ждала удручающая тишина.

Уже год Гомес не слышал криков Фестера во сне, год как не врывался в эту комнату поутру, чтобы вонзить нож ровно в сантиметре от его уха, год как дверь, даже не запертая на ключ, казалась затворенной на тысячу засовов.

Фестер делал это и раньше — бесследно пропадал на недолгое время. И когда после той роковой ссоры прошло три дня, а брат все не появлялся, Гомес рассудил, что тот опять разыграл свое представление. Он не желал заходить в комнату из принципа и запретил Вещи и Ларчу ее проверять. Теперь он в доме хозяин. Вещь потратил весь свой запас возмущенных жестов, пытаясь убедить Гомеса, что тот не простит себе такое отношения к брату. Гомес лишь отмахивался и утверждал: раз Фестер решил быть упрямым болваном — это его затруднения, и пусть он не пудрит мозги семье, а намылит свою лысину и выходит в свет.

Только через две недели после пропажи Гомес решился прислониться ухом к двери. Тишина: ни шороха, ни скрипа, ни стона. Гуляя возле той части дома, куда выходила комната Фестера, он пытался разглядеть в окне знакомый сутулый силуэт, но его неизменно встречали лишь затворенные занавески.

Раз в несколько дней Гомес устраивал Вещи возмущенную тираду, расхаживая по гостиной.

— Как он смеет измываться над нами! Что подумают родственники?

"Порадуются отсутствию одного из наследников", — парировал Вещь.

— Если бы только родители были живы!

"Они не меньше тебя бы ждали его возвращения".

— Как будто я хочу видеть этого остолопа, этого упрямого, омерзительного...

"Членистоногого?"

— Вот именно. И из-за чего он встал в эту напыщенную позу?!

Гомес умолк. Он подошел к окну и прислонился к старинной раме. На улице было серо и мрачно — его любимая погода. Но он бы все отдал, чтобы разразился гром и двор разнесла в клочья столь обожаемая Фестером буря. Что бы он только не отдал...

Стоила ли игра свеч? На протяжение долгих лет, сколько Гомес ни старался, ему было сложно конкурировать со старшим братом. С того момента, как Фестеру исполнилось пятнадцать, девушки сходили по нему с ума. А Гомес был лишь тенью, жалким подражанием. Он обладал шармом, но Фестер был популярнее. Его считали обаятельным, но Фестер его затмевал.

И теперь, когда он мог наконец выйти из досадной тени, все женщины стали ему противны. Если они смотрели на него с обожанием, он отворачивался, подавляя тошноту. Все они казались низменными, жалкими, нечестивыми.

Гомес жестоко ранил Флору и Фауну, прекратив с ними общение. Он никогда не любил их, он просто хотел доказать брату, что может победить его, что он чего-то стоит. И теперь жестоко расплачивался за эту победу. Фестер покинул родной дом, а Гомеса покинуло всякое желание стать тем, кем он никогда не был.

Постепенно его накрывали отчаяние и одиночество. Он стал избегать родных стен, проводя больше времени в поездках и разгулах со старыми друзьями. Он мог пойти по наклонной дорожке, но все изменили одни похороны.

Она была прекрасней, чем сон в забвении, чем отражение бледной луны на поверхности черных вод, чем последний крик птицы перед падением в пропасть. Никто не смотрел на покойника в ту ночь.

Он сделал предложение в тот же вечер. Разумеется, он ее не заслуживал.

И даже когда Мартиша взяла его фамилию и сделала его существование невыносимо прекрасным, он не оставил привычку прислоняться к двери в комнату брата каждую ночь.

Минул практически год, как Фестер исчез, и накануне первой годовщины Мартиша предложила:

— Дорогой, а почему бы нам в этот день не провести сеанс и не попытаться его найти?

— Дорогая, ты действительно сумеешь увидеть, где он сейчас?

— Только если он покинул нашу бренную землю.

Гомес согласился с ее предложением. Они пригласили кузена Это и матушку Мартиши и приступили к приготовлениям. Утром в назначенный день, когда Гомес спускался к завтраку, Вещь поманил его, нервно подергиваясь и подскакивая на месте.

— Что, друг, думаешь, не стоит этот пень нашей заботы, и пусть себе продолжает шастать хоть по Земле, хоть за ее пределами?

"Хочу предложить тебе пошастать в другом месте".

Гомес пожал плечами и последовал за своим компаньоном. Если Вещь с такой стремительностью вел его за собой, дело обещало быть занимательным. Его уверенность только возросла, когда они приблизились к одной из дальних могил на семейном кладбище.

— Боишься, что мертвые нас сегодня потревожат?

Вещь протестующе захлопал пальцами по плите, а затем нажал на выступ каменной гравировки, и плита с гнусным скрежетом отошла в сторону. Гомес склонился над темным проемом и увидел земляные ступени, ведущие в неизвестность.

— А я всегда говорил, что этот дом не поддается топографии, — пробормотал Гомес.

Вещь запрыгнул на его плечо, и они отправились вниз.

В туннеле царил полный мрак, Гомес пробирался вперед, согнувшись в три погибели и вытянув руку перед собой. Вещь подсказывал ему направление, резко дергая за ворот рубашки то в одну, то в другую сторону. И в какой-то момент Гомес понял по глухим отзвукам, что земляной пол под ногами сменили доски.

Внезапно Вещь резко потянул его за ворот. У Гомеса непременно потемнело бы в глазах, если бы в проходе можно было хоть что-то разглядеть. Вещь ослабил хватку, и он закашлялся. Придя в себя через минуту, Гомес начал осторожно прощупывать то, что находилось перед ним, и понял, что стоит перед очередной лестницей.

Он начал медленно подниматься по крутым ступеням, опустившись на четвереньки. Спустя недолгое время по тусклому свету он догадался, что находится над землей, и вскоре они вышли на крошечную площадку без окон и дверей. Но Гомес прекрасно владел необходимыми жизненными навыками, поэтому без труда простучал ту стену, за которой скрывался вероятный проход вперед, поддел панель складным ножом, и та со скрипом отворилась.

Комната Фестера ничуть не изменилась с того дня, как он исчез, если не считать, что все вокруг покрывало не полсантиметра пыли, а добрых три.

На столе в безумном беспорядке были разбросаны препараты для опытов. Коллекционные орудия пыток были развешены по стенам соответственно историческим эпохам, а сундуки и ящики комодов были открыты и частично выпотрошены. По поверхности зеркала паутиной расползлись трещины — Гомес однажды пнул Фестера так, что тот влетел в стекло макушкой. Изголовье кровати было изрезано от многочисленных соревнований по метанию ножей. Сколько чарующих воспоминаний.

Вещь осторожно передвигался по комнате, оставляя за собой на грязном полу узорчатый след. Даже если бы Гомес захотел произнести пламенную тираду, то не смог бы. Но, собравшись с духом, торжественно проговорил:

— Я знаю, что ты, упрямый остолоп, обязательно вернешься домой.

И вышел из комнаты Фестера, оставив дверь открытой.

Школьные двери всегда встречали его открытыми, словно распахнутая пасть, заглатывая беспечных и обреченных. В средних классах Пагзли нравилось учиться, его веселили хаос, бессмысленность переживаний и драмы по пустякам. Однако первый год старшей школы начался не так задорно, как он себе воображал.

Уэнсдей перевели в Нэнси Рейган Хай — она нигде не задерживалась подолгу — и Пагзли поступил туда следом.

— Дорогая, напоминаю о нашем уговоре, — вкрадчиво проговорила мама по пути в школу в первый день учебного года. — Если и в этот раз ты... не поладишь с местным обществом, следующим пунктом назначения будет Невермор.

— Моя память остается в добром здравии, в отличие от вашего рассудка. Вы знаете, что не заставите меня, если я того не захочу, — мрачно отвечала Уэнсдей, глядя в окно автомобиля.

Пагзли искренне не понимал, почему сестра протестовала против обучения в академии, которую закончила их мама. Он сам не мог поступить в Невермор до следующего года и в глубине души желал, чтобы Уэнсдей и на этот раз не задержалась в школе, а родители добились своего. Положа руку на сердце, он был уверен, что так оно и будет. Он поймал лукавый взгляд матери и понял, что она думала о том же.

Уэнсдей ходила в обычную школу из "генетически благородного упрямства", как с гордостью говаривал их отец. Они с мамой мечтали, чтобы она и Пагзли закончили обучение в Неверморе, завели там близких по духу друзей своего круга. Но в последние годы Уэнсдей сопротивлялась любым добрым намерениям родителей.

В первый же день в Нэнси Рейган Хай Пагзли понял, что это место ему не по душе. Он по-прежнему мог наслаждаться беспорядком и сумятицей, забавляться над пустыми истериками и нежными страданиями, но ему не удавалось выловить хоть одно приятное лицо в потоке жестоких незнакомцев.

На одном из первых занятий по биологии он обратился к однокласснице:

— Не знаешь, могу ли я забрать препарированную лягушку домой?

Она уставилась на Пагзли в недоумении.

— Но если ты тоже хочешь — я уступлю.

Она отправила ему полный отвращения взгляд, а позже Пагзли видел ее в компании других девиц; они злостно шептались, поглядывая в его сторону.

Парни из его класса тоже были странными: половина изображала из себя нелепых мачо, остальные старалась сделать себя незаметными, будто проклинали землю за то, что она их носит. Они настолько не любили себя, что казались такими же неприятными, как и те, кто отчаянно себя превозносил.

Только одна его одноклассница выглядела как человек, с которым можно иметь дело. Грета была выше Пагзли на полголовы, ее тучное и мощное тело, удивительно не подходящее четырнадцатилетней девочке, выглядело сильным и непробиваемым. В первую же неделю она толчком плеча сумела открыть заевшую классную дверь, чем заслужила его уважение.

Время вне занятий Пагзли проводил в одиночестве. Он обнаружил уютный уголок на обшарпанной лестнице около спуска к подвалу. Ему нравилось есть ланч, сидя на каменных ступенях, и смотреть на облезлую металлическую дверь. Сырой воздух и запах плесени напоминал ему о доме.

За одним из таких ланчей его слух привлек визгливый смех. Когда он обернулся, то увидел на школьном дворе несколько одноклассниц — они перекидывали друг другу неопределенный предмет, за которым бегала босая Грета.

— Какой-какой размер? Пятидесятый? — хохотнула блондинка с длинными ресницами. — У папы как раз поломалась яхта, не одолжишь сплавать в круиз на выходные?

Пагзли понял, что девицы перебрасывали зеленый кед. После очередного броска они заехали Грете прямо в лицо.

— Упс, — сказала девушка, бросившая кед, а остальные заржали.

— Валим скорее.

Проходя мимо Пагзли, одна из них скривилась в улыбке и что-то прошептала своей компании, отчего те вновь покатились со смеху.

Пагзли обернулся и увидел, как Грета потирает щеку. Она поймала его взгляд, пожала плечами и поплелась прочь.

Но косые взгляды одноклассниц казались ему пустяком, не достойным внимания. Пагзли не был против того, что одноклассники считали его странным, но все же он хотел, чтобы они по достоинству оценили его таланты. На уроке химии он спросил у Ханны — своей напарницы по лабораторной:

— Хочешь, покажу фокус?

Ханна покосилась на колбу с тиоцианатом калия .

— А это опасно?

— Нисколько! Закрой глаза.

Она скептически фыркнула, но, сложив руки на груди, зажмурилась.

Пагзли шустро сбегал к дальней части класса и вернулся за парту с хлоридом железа. Смешав его с тиоцианатом калия, он получил кроваво-красную субстанцию и измазал в ней свои ладони. Выглядели они так, будто секундой раньше он удерживал фонтан артериальной крови.

— Открывай, — довольно сказал Пагзли.

Ханна открыла глаза и пронзительно завизжала. Пагзли искренне поразился, почему ни одна из колб в классе не разлетелась вдребезги.

— Это просто химическая реакция!.. Тиоцианат железа...

Фокус не удался, да и учитель влепил замечание. Нет чтобы порадоваться, что хоть кто-то из класса владеет материалом.

Но главные неприятности поджидали его на следующий день. Ханна наябедничала старшей сестре, которая встречалась с омерзительным верзилой — капитаном команды по водному поло. Вот от чьей физиономии хотелось тиоцианат калия не для опытов применить, а внутрь.

— Эй, жирдяй, ты совсем не втыкаешь, да? — верзила встретил его на лестнице во время перемены. Он был высокий, намного выше Греты, и старше на несколько лет. — Чего уставился, урод? Ты какого хрена над Ханной измывался?

— Почему измывался? Я же оказался в крови, а не она.

— Ты думаешь, я идиот?

Именно так Пагзли и думал.

В тот день он отделался лишь несколькими пинками и градом оскорблений, но с тех пор, стоило верзиле и его компании столкнуться с ним в коридоре, они начинали ржать, как кони, толкались и отвешивали подзатыльники, иногда плевали ему в лицо. Пагзли в дураках не остался и подкинул им в ящики взрывчатку. Она не могла нанести серьезные увечья, лишь пугнуть резким взрывом и окатить землей с семейного кладбища.

Но верзила и его банда приняли такой жест близко в сердцу.

— Эй, фрик!

Они подкараулили Пагзли около его шкафчика на перемене. Верзила подбрасывал в воздух яблоко, а его уродливое лицо искажала злобная ухмылка. Один из подпевал крутил в руках веревку. Что ж, он столько лет прожил под одной крышей с Уэнсдей, не сложно было догадаться, что за этим последует.

— Знаешь, такую безмозглую свинью, как ты, стоило бы поджарить на вертеле, вот только сначала ее нужно прокоптить в темном помещении.

— Сначала ее нужно выпотрошить. Но не думаю, что у тебя для этого достаточно крепкий желудок, — отозвался Пагзли.

— Держите его, — верзила кивнул своим напарникам, и тем не потребовалось много времени, чтобы скрутить Пагзли и обвязать веревкой.

— А это, — верзила приблизился к его лицу и запихнул яблоко ему в рот, — чтобы ты научился затыкаться в приличном обществе.

* * *

Уэнсдей превзошла саму себя в искусстве отмщения, за что ее выдворили из Нэнси Рейган Хай, а капитан команды по водному поло лишился яичка. И Пагзли остался совсем один. Все сторонились его, и даже компания верзилы перестала его донимать. Школьные будни превратились в череду неприятных лиц, которые стремились от него отвернуться. Одно только радовало — в следующем году он вместе с Уэнсдей будет учиться в Неверморе. Если, конечно, сестра не сумеет ускользнуть оттуда или вляпаться в очередные неприятности.

Родители предлагали ему перейти на домашнее обучение или сменить школу, но он не согласился из принципа. Ну и потому что не хотел, чтобы Уэнсдей решила, что он совсем слабак. "Генетически благородное упрямство", как отец с гордостью прокомментировал решение сына.

Пагзли продолжал приходить в обеденный перерыв на ступеньки около подвала, все равно туда никто не совался. Он сидел спиной ко двору, смотря на облезлую дверь, что было куда приятнее, чем ловить косые взгляды.

— Ты всегда так внимательно ее разглядываешь, — раздался голос неподалеку.

Пагзли обернулся и увидел Грету. Она нерешительно переминалась с ноги на ногу.

— А что за ней вообще? Кажется, там подход к трубопроводу?

— Вроде как, — отозвался Пагзли.

Грета задумалась.

— Не пробовал пробраться и проверить?

— Моя сестра заверила меня, что если я вновь пронесу взрывчатку в школу, возникнут трудности.

— Разве не твою сестру исключили после того, как она выпустила пираний в бассейн во время тренировки команды по водному поло?

Пагзли кивнул.

— Я мог бы воспользоваться отмычкой... но мне нравится просто сидеть, смотреть и представлять, что за ней может скрываться что угодно.

Грета уставилась на дверь, и Пагзли впервые внимательно рассмотрел ее лицо: выпученные глаза, как у тритона, жидкие волосы, длинный нос. Он отметил и два огромных прыща: один на левой щеке, второй на подбородке. Она была прекрасна.

Пагзли встряхнул свой шарф и расстелил его на ступеньке рядом с собой.

— Если хочешь, можем смотреть на нее вместе.

Как много значит имя, которое мы не выбираем.

В среду вновь придет Рене. Уэнсдей знала, что это имя означает "перерождение". Она уже успела выяснить, что оно происходит от латинского имени Renatus: рожденный заново из воды и Святого Духа. Только этого ей не хватало.

Уэнсдей не нравилось новое. Ей не нравился лощеный блеск и пошлые искусственные заменители. Она ценила дух времени, когда каждая трещина могла рассказать о пережитых трудностях, а потертости о нелегкой доле. Уэнсдей не желала ничего менять, ей хотелось, чтобы все вернулось на круги своя.

В прошлую среду Рене только лишь послушала, как она играет, и, осыпав совершенно ненужными, но вроде как искренними комплиментами, спросила ее, почему она не выступает на конкурсах. Уэнсдей закатила глаза и ответила, что ей не пристало тешить свое эго трофеями-пустышками или огорчаться из-за их отсутствия. Неужели эта женщина не понимает, что она играет, потому что музыка дарит минуты забвенного покоя и блаженного одиночества? А еще называет себя музыкантом.

Уэнсдей и ее заставила сыграть несколько пьес, и со скрипом признала, что Рене все же на что-то годилась. Ее ведение смычка было таким неуловимым и тонким, что Уэнсдей пришлось прикусить язык, чтобы не сорваться и не попросить несколько рекомендаций. Всему свое время. После отрывка из финальной части концерта Гайдна, Рене аккуратно отставила виолончель в сторону, и Уэнсдей, не глядя ей в глаза, бросила:

— До встречи через неделю.

После чего покинула комнату для занятий музыкой.

Родители выделили ей это помещение, когда она начала обучаться игре на виолончели. Разумеется, мама предложила ей освоить скрипку, которой виртуозно владела сама, но Уэнсдей ответила, что в этом доме ей хватало воплей Пагзли и нужен инструмент посолиднее.

Прошло почти семь лет, и после встречи с Рене Уэнсдей было особенно непросто возвращаться в комнату для репетиций день за днем, чтобы продолжать оттачивать свое мастерство. Но она давно для себя решила, что только упорный труд приведет ее к цели и ничто не должно сбивать с намеченного пути. Она отругала себя за проявление слабости, поднялась в комнату для занятий и, глухо затворив за собой дверь, принялась за игру.

На середине сюиты ре-минор Баха она вспомнила, как Рене, просмотрев ее репертуар, поинтересовалась:

— А ты только классику играешь?

Уэнсдей ей не ответила. Она не могла взять в толк, почему эта женщина решила усомниться в ее вкусовых предпочтениях. Рене явно не знала, когда остановиться, и продолжила допрос:

— Ну, ты же подросток, какую еще музыку ты любишь?

От такой вопиющей наглости Уэнсдей даже открыла рот. Пребывание в этой комнате стало и без того тоскливым, неужели она планирует выдворить отсюда еще и Баха?

Рене слегка смутилась, но затем улыбнулась:

— Мы будем играть только то, что тебе нравится, не переживай на этот счет.

Смычок под рукой Уэнсдей издал скрипучий звук, и она замерла. Болел большой палец — плохо, слишком сильно зажала кисть.

— Кто здесь переживает, — процедила она сквозь зубы.

Неужели все и правда думали, что она не замечала, как они шептались за ее спиной? Папа, встречая ее каждое утро, сочувственно трепал по голове, а мама смотрела с такой невыносимой лаской, от которой стошнило бы даже золотистого ретривера.

Она уже не ребенок, ей почти тринадцать лет, и она может сама справиться с жизненными трудностями.

Уэнсдей поправила ноты на пюпитре и принялась играть с начала.

У нее не было времени на глупости. Жизнь слишком скоротечна. Совсем недавно она каждую среду ожидала прихода Фавиана. Хотя бы раз за урок он с недовольным выражением лица корректировал ее захват смычка и бережным и точным движением поправлял ее левый локоть. В начале каждого занятия он открывал и протягивал ей канифоль со словами:

— Ух, заиграем так, что пыль полетит во все стороны!

За семь лет они вместе прошли путь от дрожащего смычка и неловких пальцев на грифе до сюит Баха и ноктюрнов Чайковского. А два месяца назад она стояла у его могилы и сжимала канифоль в ладони так, что на пальцах остались черные отметины.

Раньше в этой комнате, занимаясь самостоятельно, она наслаждалась одиночеством, но сейчас оно давило на нее своей пустотой.

После второго занятия Рене заявила:

— У меня будет для тебя дополнительное и обязательное домашнее задание, — она подняла свою сумку, и Уэнсдей отметила потертости на старой коже. Рене достала оттуда несколько пластинок. — Я бы очень хотела, чтобы ты послушала эти альбомы.

Уэнсдей настороженно протянула руки к пластинкам и просмотрела старые картонные обложки. Мужчина в юбке с принтом зебры был еще ничего, размытые парни с нелепыми челками выглядели подозрительнее, но вот название на следующей не могло не вызвать у нее протеста.

— Это хорошо, что дизайном они решили продвигать физику в замутненные массы, но у них в названии присутствует слово "розовый".

Рене обреченно выдохнула.

— Название группы выбрали, чтобы отдать честь двум блюзовым музыкантам: Пинку Андерсону и Флойду Каунсилу. Неужели ты о них не слышала? — она заискивающе улыбнулась.

Уэнсдей уставилась на пластинку. Задание так задание. Она переживала пытки и похуже.

Решив, что лучше покончить с делом незамедлительно, она на следующий же день включила записи на своем любимом граммофоне. Сделав звук как можно тише, чтобы потом не пришлось отвечать на раздражающие вопросы, она улеглась прямо на полу и принялась слушать. Из других частей дома доносился знакомый шум: визжал маленький Пуберт, Пагзли забавлялся с новой взрывчаткой, бабушка вдогонку Ларчу выкрикивала список продуктов для покупок. Граммофон пел новым для нее голосом:

"You're lost little girl".⁽¹⁾

Уэнсдей фыркнула. Она во втором классе писала сонеты поизящнее этого примитивного экспромта.

"You're lost, tell me who are you?"⁽²⁾

Уэнсдей отвела взгляд от потолка и посмотрела под кровать. Под ней оказался незавершенный самодельный капкан, который она когда-то готовила для Пагсли — а она и забыла об этом.

"I think that you know what to do". ⁽³⁾

Уэнсдей закрыла глаза.

Во вторник она приступила к занятию позже обычного, и репетиция с самого начала шла через пень-колоду. Вещь, который проскочил в класс вслед за ней, старался ее подбодрить, но на очередное невнятное жестикулирование получил пинок ботинком. Чувствительный и ранимый, он, разумеется, оскорбился и, одарив ее смачным щелбаном в лоб, гордо засеменил из комнаты.

— Дверь за собой закрывай, обрубок ты неотесанный! — бросила ему вдогонку Уэнсдей, остановив игру, но Вещь успел удалиться.

В комнате для репетиций, несмотря на открытую дверь, было очень тихо. Уэнсдей устало прислонилась лбом к грифу. Древко оказалось неожиданно теплым.

— Ты знаешь, что делать, — тихо сказала она себе.

И тут в голове заиграла неразборчивая мелодия.

Уэнсдей аккуратно положила смычок на пюпитр перед собой и, стараясь идти за нотами, всплывающими в памяти, наиграла щипком:

Ля-соль-фа-ми.

Странное вступление, почему оно в таком нелогичном месте вело к тонике?

Ля-си-ля-соль-ми.

Она посмотрела на приоткрытую дверь. Пусть слушают. А раздражающие вопросы... Что ж, она переживала пытки и похуже.

На мелодию накладывались обрывки текста, которые она успела запомнить:

"No one remembers your name when you're strange". ⁽⁴⁾

Инструмент отзывался легкой вибрацией в ее объятьях. У Уэнсдей защипало в глазах.

Есть имена, которые она обязательно будет помнить, потому что они звучат очень близко и значат слишком много.

Она вспомнила, как смотрела в словаре происхождение имени Рене. Возможно, пластинки могли представлять для нее некоторый интерес. Она заприметила еще одну песню, которая соответствовала ее цветовым предпочтениям, и если добавить в нее барочные пассажи, то могла получиться любопытная аранжировка.

Си-ре-си-ля.

Уэнсдей завершила песню на глиссандо.

1) (Англ.) Ты потерялась, маленькая девочка.

Строка из песни The Doors "You're lost little girl".

Вернуться к тексту

2) (Англ.) Ты потерялась, скажи мне, кто ты?

Строка из песни The Doors "You're lost little girl".

Вернуться к тексту

3) (Англ.) Я думаю, ты знаешь, что делать.

Строка из песни The Doors "You're lost little girl".

Вернуться к тексту

4) (Англ.) Никто не вспомнит твое имя, когда ты странный.

Строка из песни The Doors "People are strange". Слово "strange" также переводится как "чужой", "посторонний".

Вернуться к тексту