Отряд Каприны (джен)

Выстрел.

Бледно-оранжевый сгусток энергии влетел в мишень, обуглив солому. Кафу неглубоко вдохнул, досчитал мысленно до одного, пока заряжался кристалл, и на выдохе нажал на кнопку, выпуская еще один заряд. Никаких резких движений, никаких лишних мыслей.

С тех пор, как у них появилось свободное время, Кафу старался все это время проводить на стрельбище. Так было проще не думать. Выстрел — и меркла на миг кипа дешевой бумаги, прихваченная им из одного разоренного дома; Кейзель, деливший теперь с ним комнату, по поводу трофея ничего не сказал, но молчание его было очень громким. Однако не дергать же без того занятых людей из-за мелочи, которую быстрее и проще достать самому? Кафу полагал, что не стоило. Выстрел — и он почти забывал свою первую и единственную за последние недели попытку хоть что-то нарисовать. Думалось и казалось правильным что-то из прошлой жизни — лодка, рыбьи спины, отражение звезд в воде. Вышли мертвые линии, лишенные души и смысла... Выстрел.

Сейчас на счету был каждый человек, сохранивший разум, а уж способный драться и при оружии — вовсе на вес золота; кузнец и интендант Цитадели, всеми силами пытавшиеся пополнить оскудевший из-за безумцев арсенал, только рады были, что Кафу со своим. А вот в прежней жизни свою ручную пушечку он старался прятать, особенно в столице, чтобы не нарываться на подозрительные взгляды:

"Интересно, где деревенский художник научился обращаться с такой редкой игрушкой? И еще интереснее, где этот оборванец ее раздобыл? Дорогая же, наверное..."

Выстрел.

Где научился, где раздобыл... в Кристальном Рифе, где же еще. Много лет назад, когда его родители владели небольшим складом и собственной лодкой, и все соседи прекрасно понимали, что за товар хранится на складе, кто и зачем ночами выводит лодку в море, но молчали. Половина деревни жила контрабандой, а другая половина не видела в этом ничего дурного; на Положение о незаконной торговле кривились и те, и другие. Да что там, каждый гвоздь в пришвартованных лодках презрительно звенел, и с явным неодобрением гудели мачты — это же додуматься надо было, за почтенное ремесло на каторгу отправлять!

Родители Кафу, как и вся родня до пятого колена, принадлежали к первой половине, сам он — ко второй, ибо в семейном деле оказался феерически, прямо-таки виртуозно бездарен; как говорила мать, "чтобы настолько не уметь считать деньги, особый талант нужен". Кафу и сам про себя все понимал, поэтому за чужие весла не хватался, а на родительские деньги учился рисовать... Но отцовскими уроками стрельбы не пренебрегал: он был бездарностью, а не бестолочью.

Выстрел.

Именно поэтому, когда у родителей случилась размолвка с кем-то из товарищей по опасному ремеслу — Кафу, загулявший в ту ночь почти до рассвета, потом с особым усердием убирался на складе, оттирая каждую каплю пролитой крови... проще было не думать, пока руки заняты, — он предпочел отдать все, но сохранить шкуру. Себе оставил лишь принадлежности для рисования, отцовские очки, немного денег на первое время и смешное оружие из последней партии товара, с виду похожее на ручную пушку, а принципом действия — на кристальный меч. Все равно эту штуку никто не заказывал; перекупили у пиратов и никак не могли решить, кому продать подороже, а в партии хватало более ценных вещей, да и сам склад вместе с лодкой контрабандистам достался почти даром. Родители поворчали бы, конечно, но что с бездаря взять?

Выстрел.

Ему повезло. По закону сирот отправляли в приюты — малышню в общие, а мальчишек с десяти-двенадцати лет прикрепляли к гарнизонам, — но Кафу, осиротевший в девятнадцать, уже два года как считался взрослым. Не пришлось прятаться от стражи, лезть в церковное хранилище, править записанные в книгах годы и еще как-то изворачиваться; кьянтинского чиновника, вздумавшего доискаться до тщедушного юноши — сколько, мол, лет и где родные, — Кафу просто послал длинным коленом туда, куда в Кристальном Рифе испокон веков посылали столичных ищеек.

— Ты здорово стреляешь, — заметил подошедший Кейзель. Искренне заметил, стоило признать; сам Кафу на его месте от шпильки не удержался бы.

"А ты удивительно бесшумно ходишь для такой громадины". Вдохнуть, досчитать до одного, в сотый раз напомнить себе, что недостойно срывать зло на парне, которому без того несладко... Вернее, несладко сейчас было всем, но Кейзелю, за какие-то грехи назначенному главой новой гвардии, в особенности.

— Спасибо. Ты чего-то хотел?

— Каприна велела всех позвать.

— Иду, — Кафу поставил оружие на предохранитель и отошел от линии стрельбы. Стрелять в мишень, насквозь прожженную в пяти местах, все равно было уже неинтересно.

* * *

— Мы должны восстановить связи с другими поселениями, — без обиняков начала леди, когда все собрались. На столе перед ней лежала карта поселений и дорог. — Больше всего меня сейчас интересует Кристальный Риф и дорога через каньон, поскольку путь по морю обеспечить пока некому и не на чем...

"В присутствии старших по званию не браниться, — напомнил себе Кейзель, сцепив зубы. — Даже если очень хочется".

Как лидер отряда, пусть и назначенный из соображений "ты на эту роль не слишком подходишь, но все остальные не подходят вовсе", он тем более не имел права высказываться — не знал и не хотел проверять, как Каприна отреагирует на открытое неподчинение. Желающих выслужиться отщепенцев она могла найти на его место хоть два десятка, а он разве имел право так глупо оставлять людей, которые только-только начали доверять ему и друг другу? Особенно сейчас... Но высказаться хотелось. Одно дело — разбирать завалы и скручивать безумцев в городе, тут все показали себя неплохо, а совсем другое — вести группу вчерашних незнакомцев в каньон.

На картах это место отмечали как "Каньон Отрыжка Хейгу"⁽¹⁾; местные называли его просто каньоном. Пепельная пустыня в кольце Бирюзовых гор определяла жизнь материка задолго до того, как был заложен первый камень Цитадели Кьянтина, поначалу лишь форпоста на границе освоенных земель. Сменялись века, крепости обрастали городами, города богатели, укрывшись от пепла за спинами гор; люди торговали друг с другом, прокладывали пути сообщения, мало-помалу объединялись в единое государство, а каньон просто был — и людям приходилось с ним считаться.

Кейзель выбирался туда лишь однажды, когда потребовалось упокоить мертвяков, и запомнил главное: в каньоне пытаются выжить отщепенцы, которым не место среди приличных людей, и они опасны; по каньону бродят чудовища, которые не прочь закусить человечиной, и они опасны; в каньоне оживают мертвецы, и они опасны — но все они вместе взятые вполовину не так опасны, как сам каньон.

Тогда еще светло было, но в облаке пепла, который никогда не оседал до конца, это мало что меняло. Черно-серый пепел ложился на стекла очков, мешая смотреть, вяз в толстом слое защитной мази, умудрялся проникать сквозь пропитанную всем, чем только можно, одежду, хрустел на зубах, раня десны... впрочем, в последнем Кейзель сам был виноват — умудрился неплотно завязать платок, за что и расплатился кровавым оскалом и парой дней кашля. А его приятелю просто не повезло — в бою отошел слишком далеко от тропы и наткнулся на выход горячего пепла, только мазь уберегла от серьезных ожогов. Каньон не прощал ошибок, даже нечаянных.

— Вам нужен проводник?

Кейзель оглядел товарищей — Алексина съежилась и свела плечи, Нико буравила мрачным взглядом стол, Кафу сидел спокойно и как-то равнодушно, будто его все это не касалось. Благородная девица, навряд ли хоть раз покидавшая столицу, охотница из горного племени, выходец из деревни, где, если верить слухам, плавать учились раньше, чем ходить... "Честно? Проводник не помешал бы, но где его сейчас возьмешь?"

— Кто-нибудь из вас уже выходил в каньон? Сам или с проводником, неважно? — спросил он, ни на что особо не надеясь.

Алексина замотала головой:

— Ни разу, — и чуть слышно призналась: — Я даже свой размер очков не знаю.

Кейзель посмотрел на нее внимательнее, оценивая — глаза круглые, широко посаженные, не раскосые, — прикинул.

— Двойка, скорее всего, но лучше замерь у интенданта. Ладно... вы двое ходили же?

Нико кивнула:

— Дважды. Первый раз — когда меня изгнали, я старалась держаться горной тропы, но в одном месте пришлось спуститься. Второй — летом, когда с Кафу в Кьянтин шли.

Что ж, по крайней мере, из них четверых трое знали, что делать и как себя вести.

— Вы шли с проводником?

— Сами. Денег было в обрез, а проводники накануне ярмарки совсем берега потеряли, — Кафу едва заметно скривился. — Полсотни с носа серебром... знаешь, где я видал такие цены? У меня десять проходов было, решили рискнуть.

Только намертво вбитые привычки молчать, пока не спросят, и не повышать голос в присутствии старших по званию не позволили Кейзелю переспросить: "сколько?!". Десять проходов, то есть уже одиннадцать — это и для солдата очень прилично, не то что для простого человека. Хотя... стребуй кто с него полсотни серебряных — сумму, какой он в прошлой жизни в глаза не видел — он бы, может, тоже рискнул головой.

— Ты же из Кристального Рифа? Сможешь быть нашим проводником?

— Да на оба вопроса, мазь тоже варить умею.

— Хорошо, — Кейзель выдохнул. Действительно очень хорошо, гораздо лучше, чем он мог рассчитывать. — У нас есть проводник, леди.

— В таком случае, я полагаю, с подготовкой вы справитесь сами. Если будут какие-то затруднения, сообщайте, если нет — выдвигайтесь, как только будете готовы, — леди Каприна поднялась с места, давая понять, что аудиенция окончена.

После собрания разошлись кто куда: Алексина и Кафу — к интенданту, узнавать насчет очков и прочего; Нико и Кейзель с мешком дешевых украшений — на чудом уцелевшую водную ферму, где жили, работали и выращивали себе подобных гидрогениты, полукальмары-полулюди. Безумие их не затронуло так, как людей и антропоморфов — то ли потому что в большинстве своем гидрогениты умом не отличались и сходить им было не с чего, то ли по другой причине, Кейзель не знал. Он вообще прежде гидрогенитов видел только на картинках — и лишь потому, что защитная мазь для выходов в каньон готовилась как раз из слизи гидрогенитов, а такую полезную скотину стоило знать в лицо.

Пока они шли, часы пробили двенадцать раз; он не помнил, дня или ночи, но это уже почти не имело значения. Все равно по осени солнце нечасто выглядывало из-за туч, а осень наступила, кажется, десять дней назад. Или двенадцать?

— Знаешь, я теперь все время сбиваюсь со счета — какой день, сколько времени, — признался он. — А ты?

— А я уже не считаю. Раньше считала, а теперь... Осень как осень — ветер, темень, только в этот раз еще и разруха. Ну и голодно будет, наверное.

— Но должен же быть порядок, правда? — Нико не ответила, только пожала перевязанными светлой тканью плечами, и он перевел тему: — Слушай, а как разговаривать с гидрогенитами?

— У нас нет мази, а местных старшин мы пока не знаем, так что почти никак — позволим дозорным нас рассмотреть, передадим им через ворота бусы, возьмем слизь и пойдем обратно. И будем ждать, пока сварится мазь... до Рифа и обратно на четверых дней пять, не меньше, — но особо расстроенной из-за задержки Нико не выглядела.

— Так не хочешь идти в каньон?

— Ну а кто хочет? — резонно отозвалась она. — Но дело не в этом, просто Кафу в последнее время слишком много думает, а ему это вредно.

Кейзель не удержался от смешка:

— Ты говоришь, как мой бригадир — он тоже нас работой до ушей загружал, чтобы мы не думали о чем не надо, — бывший бригадир, вспомнилось вдруг, и смеяться тут же расхотелось. Скорее всего, уже совсем бывший, ведь навряд ли безумие поразило людей только в столице...

— Ничего веселого. Когда что-то плохое случается, он либо находит себе дело и делает его до тошноты, либо начинает думать, раскисает и уже ничего делать не может. Он уже мне говорил, что ему не рисуется, а это дурной знак...

Может, не зря она беспокоилась? Кейзель так и не понял, связывала этих двоих дружба или нечто большее, но само то, что они прошли каньон вместе, о чем-то говорило. Наверное, Нико лучше прочих знала смысл этого "не рисуется", глубоко непонятного самому Кейзелю — не рисуй, раз не рисуется, что такого-то, — и изрешеченной мишени, и, может, чего-то еще, что видела только она. Поговорку "каньон жрет самоуверенных, а закусывает отчаявшимися" Кейзель знал и сам; отчаявшийся проводник — хуже не придумаешь. Но где искать другого?

— ...так что я только порадуюсь, если на складе вовсе не найдется мази — тогда через пять дней у нас будет хороший проводник. Немного одуревший от паров, зато без лишних мыслей в голове.

— А если мази вдруг окажется достаточно? И вообще мы сможем выйти хоть завтра?

Нико поддернула повязку на левой руке и повернулась к нему:

— Значит, сегодня в казармах или резиденции что-то как следует сломается — так, что потребуются силы всех незанятых мужчин. И у нас все равно будет хороший проводник, — и добавила, видимо, разглядев выражение его лица: — Впрочем, не переживай до времени. Скорее солнце взойдет зимой, чем на нашем складе всего окажется в достатке.

* * *

Мази на складе, само собой, не оказалось. "А чего вы хотели? — развел руками интендант. — Столько высокородных ублюдков — извини, девочка — жравших с королевского стола, разом решили позаботиться о себе, что ни одной баночки не осталось! Давайте как-нибудь сами соображайте..." Зато лаборатория Цитадели не слишком пострадала — пара обвалившихся полок и дверь на одной петле, будто кто-то ворвался, огляделся и, не найдя беззащитной живой цели, выбежал вон, не в счет, — и нашлось там практически все необходимое. И пока Кафу, что-то бормоча, разбирал мерные склянки, Алексина воевала с найденными на складе очками — уже не новыми, с потертым и кое-где потрескавшимся кожухом, но для нее первыми в жизни.

Защитные очки — "двойка", как и предполагал Кейзель — оказались тяжелыми, с неудобным тугим ремнем; Алексина уже третий раз пыталась их надеть, но ремень то съезжал, скользя по волосам, то отказывался затягиваться до нужной прорези, а у нее от неудобной позы уже начали затекать шея и локти. Обидно было до зубовного скрипа: Кафу со своей "единицей", которую ему подобрали вместо старой, сломанной в гуще городских беспорядков, справился не то что с первой попытки — одним движением! Ей бы так...

— Давай помогу, — Кафу отвлекся от склянок и подошел к ней. С силой, но не резко надавил с краев, плотнее прижимая к ее лицу оправу-кожух, ловко оттянул ремень и закрепил как надо. — Вот. Поноси пока, чтобы привыкнуть — в каньоне их снять будет нельзя.

Она осторожно ощупала свое лицо, сдавливающий голову ремень.

— Может, я чего-то не понимаю, но ведь для такой сноровки двух раз в год недостаточно?

— Да я просто прежнюю пару одно время надевал, когда надо и не надо, — ей послышалось, или вместо "прежнюю" Кафу чуть не сказал другое слово, более привычное? Крохотная заминка, не больше доли мгновения... но она была. — Решил — не в кармане же носить эту дуру, еще потеряю... и вообще так было проще.

— А вот деликатничать со мной не надо, — прозвучало резче, чем хотелось, но Алексине порядком надоело, как в последние недели все пытались не упоминать при ней своих родных, будто боялись ранить. Будто она была хрупким цветком, готовым сломаться от любого порыва ветра!

Хотя... может, в чем-то они были правы.

Алексина не знала, что произошло с ее семьей, и не хотела знать. Радовалась, что в предместья посылали другие отряды, не просматривала списки спасенных, не ходила в восстановленные кварталы. Ей хватило духу лишь на то, чтобы попросить одного из бывших слуг передать записку — мол, жива, здорова, теперь служу в Цитадели, — и после, услышав, что в их старом доме тихо, понадеяться на лучшее. В конце концов, родители всегда рано ложились спать.

Потому что иначе пришлось бы искать тела, изо всех сил не думая о том, что жизнь ее родителей мог оборвать не какой-нибудь безумец, а ее новые товарищи или даже она сама — когда из темноты на тебя выскакивает, размахивая чем-то тяжелым, бывший человек, ты сперва бьешь, а потом... уже даже не приглядываешься.

Потому что, даже если допустить на миг, что они выжили и остались в здравом рассудке — что Алексина могла им сказать при встрече, что услышала бы в ответ? Суровую отповедь — мол, как можно, только потеряв мужа, оставаться наедине с мужчиной, да еще так запросто позволять ему прикасаться к себе? Поздравления — в прежней жизни Алексине даже место фрейлины не светило бы, не то что назначение в личный отряд? Плач и причитания, едва не заупокойные молитвы по ней — в ее же присутствии — при одном упоминании каньона? Зачем ей это все, а родным зачем? Она сжала зубы, резко втянула носом воздух, вдруг ставший холодным и горьким.

— Помочь очки снять?

— Зачем? — не поняла она.

— В них плакать неудобно — слезы так и болтаются потом, даже не вытрешь. Так помочь?

— Да нет... все уже, — еще один вдох — медленнее, тише. — А как ты считаешь, я... плохой человек? Ну, потому что не хочу узнавать про родных?

Кафу фыркнул так громко, что Алексина вздрогнула:

— Нет, конечно. Мы имеем право чего-то не знать, чего-то не делать — это я тебе говорю как человек, оттиравший со стен кровь своих стариков. Я точно знал, что они мертвы, даже почти наверняка знал, от чьей руки... не знать было бы проще.

— Почему?

— Потому что я ни-че-го не собирался с этим делать. Потому что в Рифе все вообще не так работает, как в Кьянтине или, скажем, у Бареки; донеси я страже — не дожил бы до утра, а выходить в одиночку против матерых головорезов... сама понимаешь. Если бы месть возвращала убитых к жизни, я бы, конечно, рискнул, а так не видел смысла, — когда он успел оказаться совсем близко и положить руки ей на плечи? Впрочем, была ли разница? — Но повторюсь — мы жили в одной деревне, с кем-то на соседних улицах, и я знал убийц в лицо... не самое нужное знание, я бы без него прекрасно прожил.

Может, он поэтому на собрании сидел с каменным лицом? Тогда Алексина немного удивилась — неужели ему совсем не хотелось навестить родную деревню? — а сейчас подумала, что в дом, связанный с такими воспоминаниями, вряд ли хочется возвращаться... или просто Кафу, как и она сама, не горел желанием видеть, во что превратился его дом теперь.

— То есть ты меня не осуждаешь?

— Я никогда никого не осуждаю за желание жить. И за желание жить хоть немного лучше.

Кажется, в прошлой жизни что-то подобное говорил ей муж. Мол, все хотят жить лучше, иметь больше, и нет ничего плохого в том, чтобы улучшать свое положение всеми доступными средствами — службой, торговлей, удачным браком... Он, к слову, тоже Алексину ни за что не осуждал — не тешил себя иллюзиями, но, как и она, принимал правила игры. И когда эти правила объяснял он, богатый дворянин, кавалер какого-то там ордена, они казались простыми и на редкость понятными.

В устах Кафу, бывшего художника, у которого даже на проводника до Кьянтина денег не нашлось, те же слова звучали... не лицемерно, нет — просто иначе, будто он вдруг заговорил на чужом языке. Алексине очень бы хотелось развернуться и посмотреть ему в глаза — чтобы, возможно, понять немного лучше, — но они стояли слишком близко, а отстраниться мешал стол... да и стоило ли?

— Кхм-кхм! — раздалось от двери. Негромко, но отрезвляюще.

— И как вы вечно умудряетесь так подкрадываться? — беззлобно проворчал Кафу, убрав руки и отступив назад.

Нико поставила тяжелое ведро с крышкой прямо у входа и спокойно парировала:

— Это не мы подкрадываемся — это ты слишком увлекаешься. Но я не против, только про мазь не забудьте, — подмигнула Алексине — или показалось в неверном свете лампы? — и исчезла так же неожиданно, как появилась, только блеснули длинные белые косы.

— Надо будет сюда кристалл прикрутить, свет ровнее...

— Ага, — рассеянно согласилась Алексина, которой впервые в жизни на свет было плевать. — А вы с Нико вместе или?..

Не то чтобы это имело значение прежде, но сейчас показалось жутко важным. Не таким, как грядущая вылазка, но определенно важнее, чем светильник в старой лаборатории.

Кафу встал к столу, как ни в чем не бывало, закатал левый рукав — от запястья почти до локтя шел наискось длинный шрам:

— Мы по законам Бареки вроде как брат и сестра. У Нико такая же отметина... но с человеком мешать кровь не принято, поэтому обычно она делает вид, что не помнит, а я — что верю ей, — он закатал второй рукав. — Ладно, это неважно. Ты мне лучше расскажи, как с этим всем богатством обращаться?

Сперва Алексина не поняла, о чем он. Затем проследила за его взглядом — а смотрел Кафу на мерные склянки, причем с таким видом, будто в самом деле не понимал, что для чего нужно, — и совсем растерялась:

— Ты же говорил, что умеешь варить мазь...

— Ага, умею. В своем котелке, той же ложкой, которой ем, на глаз, — тут Алексина хихикнула: ей очень живо представился процесс варки зелья в котелке на костре, причем в зелье плавали кусочки репы. Кафу поднял бровь: — Что? Я художник, а не алхимик.

— Ясно. Тогда смотри...

* * *

Каньон можно было обсуждать тысячу раз, к нему можно было готовиться неделями — и все равно не подготовиться до конца. В племени Бареки о нем слагали сказки одна другой страшнее, и все дети племени знали: каньон нельзя победить, нельзя задобрить — можно лишь попытаться его обмануть. Перед выходом в каньон члены племени — всегда взрослые, прошедшие особое испытание воины — уходили в горы и долго молились, прося у богов благословения и защиты; и если во всех прочих случаях антропоморфы обращались с молитвами к Великому Коту Мо, то для каньона просили помощи у Лебиуса и Каристона — считалось, что первый одарит путешественника своей мудростью, чтобы обмануть проклятую землю, а второй, покровитель воинов и путешественников, укажет верную дорогу. Нико во многом успела разочароваться, но только чудо в свое время спасло ее, изгнанницу, ступившую на землю каньона без подготовки и в одиночестве. И потом, когда она снова вышла на тропу с резью в слезящихся глазах, во рту, в горле; и позже, всю дорогу до Рифа, когда ее то и дело скручивало кашлем.

Люди готовились всерьез, но иначе — придавая большее значение внешнему, чем внутреннему, и в чем-то, пожалуй, были правы: в очках Нико чувствовала себя гораздо увереннее, чем в повязке паучьего шелка. Люди предпочитали занимать себя делом, а не молитвой, и такой подход был по-своему хорош — он помогал не думать, не скатываться в уныние; перекрытиям резиденции очень повезло, что дел за несколько дней до выхода оказалось более чем достаточно, ибо, по мнению Нико, накануне выхода в каньон ничто не было слишком.

От одного его вида — угольной черноты, простирающейся во все стороны, насколько хватало глаз — у нее перехватывало дыхание, и кровь билась в жилах, не зная, куда бросаться. В голову, чтобы Нико поняла, что творит, или в ноги, чтобы убегать, не оглядываясь?

Так было в первый раз, когда ей пришлось сойти с обвалившейся тропы. Во второй пришлось чуть легче: тогда кожа ее блестела как зеркало от защитной мази, и рядом шел друг, рядом с которым она могла не бояться упасть. Сейчас их было четверо — больше целебных зелий в поясных сумках, больше рук, умеющих держать оружие, больше шанс выжить. И все же...

"Я иду второй, — напомнила она себе. — Я не имею права уйти, потому что мы распределили очередь и роли; я иду второй, и Алексина сможет ухватиться за меня, если собьется с тропы... А Кейзель сможет подхватить ее, если она устанет". Но были ли они по-настоящему готовы?

Горная тропа мягко уходила вниз, исчезая в пепельном облаке, почти как спуск к морю. Там, внизу, нужно будет беречь дыхание, и без крайней необходимости до самой сторожки они не произнесут ни слова — а до первой сторожки, насколько помнила Нико, чуть больше двух часов хода.

— Лежит он, подобный ленивому дракону, и жаждет добычи...

— Мне больше нравится другая присказка, — не оборачиваясь, бросил Кафу. — Которая про кровь и грог.

"Кровь не грог, захочешь — не разбавишь", — припомнила Нико. И чуть не спросила, к чему он, но взглянула на его прямую спину, расправленные плечи, будто не ощущавшие тяжесть баклаги с водой — и не спросила.

Может, зря она переживала? Может, для Кафу страшный простор каньона был тем же морем? И сам он, стоя на берегу этого моря, стряхивал с души плесень унылых мыслей и бросал вызов пеплу, как его предки раз за разом бросали вызов соленой воде? А ведь его кровь теперь текла и в ее жилах, и поколения удачливых контрабандистов стали и ее семьей тоже. Может, не просто так все случилось — и ее изгнание, и Кристальный Риф, и ритуал, проведенный в обход всех правил, по пьянке на Первый Рассвет.

Нико во многом разочаровалась... но в такую путеводную звезду она готова была поверить.

1) В игре — "Отрыжка Дьявола". Но у местного дьявола есть имя, так что "не отсебятина, а ребрендинг".

Вернуться к тексту