Божественная кровь (джен)

Сон Зефона не прервался, несмотря на недовольное рычание, что было неудивительно — пятый сын Каина спал, используя вместо подушки одного из псов, и окружённый ими же. Любое существо, особенно человеческих кровей, грозило быть разорванным гораздо раньше, чем доберётся до него и посмеет потревожить. Исключительно злобные псы, с юного возраста воспитываемые вампирами, относились к человеку также, как к их хозяевам относилось большинство выращенных людьми собак — то есть, ненавидели. Причём, в отличие от дворовых псов, которые начинали лаять при приближении созданий ночи, эти, спасибо волчьей крови, не лаяли. Они рычали, а порой и вовсе нападали молча. Среди обращённых Зефона шли не умолкающие споры о том, чем именно их Мастер кормит своих питомцев. Многие предполагали, что телами своих жертв. Поэтому личная свора Зефона воспринимала всё, что пахло человеком, как еду. Хотя подходить к ним боялись даже вампиры — в отличие от других псов, которые могли, пусть и неохотно, слушаться даже вампиров из других кланов, эти слушались исключительно Зефона и заменяли ему личную стражу.

Поэтому рычание Зефон игнорировал. Он бы проснулся только в том случае, если бы пошевелился лежащий под ним пёс, а тот бы рискнул нарушить сон хозяина только в случае, если бы вампиру грозила реальная опасность. Рычание... возможно, кто-то из вампиров подошёл слишком близко к его комнате.

Вообще он довёл до подчинённых мысль, что будить его полагается только в самых крайних случаях, иначе можно стать мишенью для метательных ножей. Отравленных, разумеется. Причём, Зефон вовсе не считал, что обращается со своими последователями слишком жестоко — он был искренне уверен, что им же при таком воспитании будет лучше. Выживаемость повысится.

Через некоторое время Зефон зевнул, потянулся и, перевернувшись, почесал волкособа за ухом. Тот издал довольное урчание. Остальные псы зашевелились, поднимаясь и потягиваясь следом за своим хозяином — если он встал, значит могло начаться что-то интересное, типа выгула по местным трущобам. Жители города уже некоторое время жаловались на приходящих ночью непонятно откуда волков, но стража не могла сделать с этим решительно ничего. Они просто не могли понять, откуда эти самые волки брались.

Сына Каина они воспринимали как вожака своей маленькой стаи, и, разумеется, его авторитет у свирепых животных был неоспорим. Они охотно шли за ним куда угодно, и сегодня Зефон решил устроить и им, и себе маленький праздник — вывести за город, туда, где начинался огромный зелёный лабиринт Термогентского леса.

Несмотря на идущий из глубины леса запах воды, здесь было хорошо. Хотя бы потому, что не воняло людьми и нечистотами. Да и в принципе не воняло. Питомцы Зефона тоже обрадовались прогулке, и, когда вампир решил залезть на особо здоровенное дерево, дабы осмотреть местность, даже начали играть между собой, вызвав искреннее умиление хозяина. Хотя куда чаще он умилялся на то, как они кого-то доедали...

Зефон взбирался всё выше по дереву, но неожиданно его внимание привлёк некий предмет между ветвями. Приглядевшись, вампир опознал в нём какой-то странный, плотный и весьма крупный кокон. Он осторожно достал кинжал и ткнул в оболочку кокона остриём. Тот в ответ зашевелился. Зефон подался чуть назад, прикидывая пути к отступлению и готовясь, в случае необходимости, быстро спрыгивать к своим защитникам.

Тем временем кокон треснул, и наружу потянулись суставчатые лапы. Вампир как завороженный смотрел на то, как эти лапы сменились головогрудью и брюшком, как выползающая из зимней спячки тварь расправляет многочисленные конечности.

Будь на месте пятого лейтенанта Каин, он бы, возможно, заметил в этом пауке странные черты, наводящие на мысли о мелких, плюющихся ядовитыми струями демонах. Зефон же просто любовался необыкновенно крупным пауком. Подумав, он взял животное за тело сверху, так, чтобы оно не могло его укусить, и стал спускаться.

Псы на находку отреагировали подозрительным ворчанием и, чуя, как опасно это существо, приблизиться не решились. А жизнерадостный вампир решил, что было бы неплохо отнести «лапочку» домой. Надо же посмотреть, какой именно у неё яд, и как быстро от него умирают окружающие.

Яд у потомка порочной связи гигантских пауков с существами демонического плана оказался просто на редкость сильным даже для вампиров. Зефон решил, что популяцию этих существ нужно будет в ближайшем же будущем пересчитать и позаботиться, чтобы у людей не было доступа к их яду, не перекрывая, однако, таковой себе. А ещё он, кажется, придумал достойный подарок Доуме... Несмотря ни на что, Зефон всё ещё не простил ему смерть одной из сук первого поколения своих собак.

Третий и шестой лейтенанты, хотя и остались в арьергарде, не очень-то жалели об этом. Что для старшего, что для младшего это было возможностью получше узнать пределы своих сил и степень подготовленности к грядущему правлению, пусть и на уже прирученном городе.

Попутно выяснилась и ещё одна вещь: не только собаки, но и лошади, выращенные вампирами, переставали пугаться созданий ночи и начинали испытывать острую неприязнь к людям, не подпуская тех к себе. Это явление не только позволило знати не опасаться больше угона породистых скакунов, но и открыло перед лейтенантами перспективу много более быстрого передвижения и возможность степенных конных прогулок или охот.

Последние сразу же полюбились Доуме, испытывавшему острую неприязнь к сидению в четырёх стенах. Почти всё свободное время он проводил за пределами уже успевшего поднадоесть города, иногда в одиночку, а иногда со свитой или в компании брата рыская по лесным чащобам в поисках добычи. Хотя он и не любил дальний бой, считая, что вампиры, как истинные хищники, должны убивать жертву лицом к лицу, пусть даже превосходя числом в два раза, он всё же обучился стрельбе из арбалета, потому что это оказался единственный приемлемый способ убийства добычи, не слезая с коня. Можно было, конечно, закидывать дротиками, но слишком неудобно. А третий сын Каина, возможно, был не столь умён, как остальные, однако далеко не глуп.

После очередного дня, в течение которого абсолютно ничего не произошло, Доума даже в какой-то мере посочувствовал Разиэлю, с которым они по приходи судьбы по имени Каин сейчас, фактически, занимались одним делом. И, едва закрылись двери мэрии, третий лейтенант приказал подать ему коня и отправился на прогулку. Мелкая отказался, сославшись на необходимость работать с бумагами.

Вернулся в город вампир только после полуночи. Он даже не охотился — просто наслаждался свежим воздухом и быстрой скачкой. На него напало обычно ему несвойственное слегка философское настроение. В конце концов, он всё-таки докопался до Мелкаи с очень неожиданной просьбой — просто посидеть и выпить. Да, к зависти всё того же Разиэля, в Курхагене сейчас уже производились зачарованные алхимические настойки на основе крови, которые оказывали на вампиров такой же эффект, как алкогольные напитки на людей. Производили их, кстати, потомки Мелкаи, который не без оснований полагал, что в будущем экспорт подобных напитков может составлять большую долю доходов его клана.

Двое вампиров чинно беседовали о судьбах мира и перспективах как на ближайшее, так и более отдалённое будущее, о том, как построят империю и будут править под надзором Каина, но в какой-то момент Доума резко изменился в лице. Мелкая с беспокойством посмотрел на брата.

— Эм... Что с тобой, брат?

— Мел, мне кажется... С этой настойкой что-то не так, — ответил Доума, прислушиваясь к ощущениям собственного организма, посылавшего какие-то непонятные, но тревожные сигналы.

— Что с ней может быть не так? Нам наливают из одного бочонка.

— Я... не знаю.

Будь третий лейтенант человеком, по его лицу бы начал струиться пот. А так... это удивительно, но он побледнел. До этого момента Мелкая не думал, что в случае с вампиром такое возможно. А его старший брат тем временем чувствовал, что реальность перед глазами начинает расплываться, а голова — жутко кружиться. Если бы у него была память о человеческой жизни, происходящее бы напомнило ему об алкогольном отравлении, но так он решительно не мог понять, что происходит.

— Брат... Мне плохо. Мне очень плохо...

Каин знал, что вампира можно отравить. Более того, в своё время он несколько раз по незнанию сам пил дурную кровь и потом долго мучился, приходя в себя. Но он никогда не делился всей гаммой переживаемых в те моменты ощущений с сыновьями. Впрочем, и Доума вряд ли кода-либо поделился бы ей с кем-то. И нет, не потому, что в конечном итоге он умер. Всё-таки отравить вампира насмерть, когда рядом есть, кому спасать — задача непростая. Третьему лейтенанту долго пускали кровь, накачивая потом другой, чистой, непосредственно из запястья обращённого.

Поначалу Доуме казалось, что он умирает; слабость сковала всё тело могучего вампира, а зрение отказывалось фокусироваться, выдавая вместо привычной реальности набор тусклых разноцветных пятен. Голоса брата и обращённых доносились словно через толстую каменную стену, порой превращаясь во что-то, напоминающее далёкое эхо, прикатившееся из дальнего конца огромной пещеры. Конечности не слушались, было такое ощущение, что физическая оболочка решила устроить бунт против обитающей в ней души и разума. Он едва не давился вливаемой в него кровью, постепенно заменявшей отравленную, струящуюся из распоротой вены.

По мере того, как яд покидал организм несчастного вампира, зрение начинало возвращаться, но вместе с ним приходило головокружение до тошноты, в сопровождении дикого желания умереть окончательно, лишь бы это всё поскорее закончилось. Озвучить просьбу перестать себя кормить Доума не мог даже мысленно — постепенно переходящее в боль головокружение мешало сосредоточиться и воспользоваться Шёпотом. Только потом, по мере того, как к мышцам вернулась привычная сила, и тело перестало по ощущениям напоминать тряпичную куклу, он смог нормально поесть и продышаться. И, когда всё закончилось, вампир желал одного — найти виновного и убить его с особой жестокостью, к примеру, медленно поливая водой, так, чтобы ожоги успевали заживать, до тех пор, пока будет энергия на регенерацию. Но, увы, понять, кто именно был виновен, не получилось.

Того, кто наливал настойку, жестоко наказали, но вампир так и не понял, за что — всё это время он вовсе ничего не наливал, а мирно спал в своей комнате. Но так и не смог объяснить, почему решил сделать это ночью, причём даже себе. Самое интересное, что никто так и не нашёл ни скляночки с паучьим ядом, ни особо одарённого и доверенного обращённого Зефона, который привёз её туда. Когда третьего лейтенанта откачали, потомок его младшего брата был уже слишком далеко, мысленно рапортуя Мастеру об успешно выполненном задании.

Зефон бы даже порадовался наконец-то свершившейся мести в полной мере, если бы не одно «но» — засечённые им тревожные слухи, ползущие о правителях Курхагена. Он мог попытаться их пресечь, но сам факт возникновения этих пока слабых шепотков означал, что, возможно, у Каина и его сыновей меньше времени на тихий неявный захват территорий, чем они планировали. Несмотря на превосходящую скорость, выносливость и физическую силу вампира в сравнении с человеком, было очевидно, что их всё ещё могут просто задавить числом, если люди вновь объединятся под одним знаменем, чтобы уничтожить «мерзких кровососов». Этого нельзя было допустить. А значит, Зефону предстояло на какое-то время забыть о братьях, вызывая в памяти их образы лишь тогда, когда следовало напомнить себе, что есть те, кого он обязан превзойти в глазах Каина.

* * *

Когда старший брат наконец пришёл в себя, Мелкая вздохнул с облегчением даже не фигурально. Несмотря на то, что травили отнюдь не его, он тоже себя так плохо ещё никогда в жизни не чувствовал. Страх, растерянность, непонимание... переходящие в ужас из-за осознания того, что Доума сейчас может умереть у него на руках.

Он не боялся, что именно его и сочтут отравителем, — для такого он, по мнению его же братьев, был слишком умён, — но было кое-что, некая иллюзия, в которую он хотел верить не меньше, чем вампиры младших поколений: что с ними ничего не может случиться. Что бы ни произошло, они выживут. Никто из них, отмеченных благословением Каина, не умрёт. Мелкая не мог точно сказать, откуда взялась эта вера, служившая защитой от детских страхов. Возможно, контраст между внешним видом и положением в семье всё же сыграл свою роль — на лицо он выглядел старше всех, даже Турэла. И братья нет-нет, да и запугивали чем-то «маленького Мела»: то собаками, к которым вампир до сих пор относился с некоторой опаской, то страшными людьми, то ещё какой-нибудь хренью. Именно хренью, иначе это было не назвать. И, прекрасно понимая желание братьев подурачиться и всю несерьёзность этих «пугалок», Мелкая, видимо, всё же не смог полностью избежать их влияния. Теперь, когда брату неожиданно стало плохо, и он начал едва ли не умирать на руках у младшего, эти смутные страхи зашевелились, поднимаясь откуда-то с самого дна души, где покоились слоем слежавшегося ила. Они переплетались, свивались в один, самый жуткий кошмар для того, кто мнит себя потомком бога — страх уязвимости.

Если я бог, могу ли я умереть? Во многих религиях божества погибали так или иначе, Мелкая знал это, отчасти специально почитывая литературу подобного плана. Но смерть эта приходила либо по решению самого божества, либо от тёмных сил. Только они и были главной тёмной силой этого мира по мнению что смертных, что по собственному. И потому перспектива гибели могла происходить ровно по двум равно пугавшим Мелкаю причинам: либо междоусобная грызня потомков Каина, которая могла обернуться крахом всех мечтаний их создателя, либо допущение, что, раз люди способны убить их, они вовсе не боги, а в самом деле те жалкие кровососы, что высмеивались автором хроники Сэрафана. Этот вопрос до сих пор не давал младшему сыну Каина покоя. Подлый, в какой-то мере еретический голос, порой нашёптывавший: а что, если правы были они?

Мелкая догадывался, кто мог подсунуть брату отраву. Собственно, кандидатура всё ещё оставалась ровно одна, вот только от того, что они с Доумой это знали, было не легче — наказать всё равно уже не получалось, равно как и ответить чем-то подобным. Этот шаг Зефона никак не давал его единственному младшему брату покоя. Имеет ли право зваться богом существо, которое ведёт себя так по отношению к своим же собратьям? Существо, которое может, не задумываясь, ударить в спину ради собственных интересов? Можно ли считать его богом? Если да, это означает, что однажды передраться могут они все. Но если нет...

Работа с документами и поездки по лесам с братом, пусть и пребывавшем теперь в неизменно отвратительном состоянии духа, помогали отвлечься от этих душевных терзаний. Подспудно Мелкая догадывался, почему они преследуют именно его — он был самым младшим, самым слабым. Он был богом в меньшей степени, чем все остальные. Пусть и казалось, что разница в силе между ним и всё тем же Зефоном была не столь уж ощутима, это была лишь видимость. Зефону хватало наглости даже при хорошо воспитанной осторожности пусть неявно, но бросать братьям вызов, а Мелкая уже не мог позволить себе такой роскоши. Что бы ни случилось, для него навсегда остался лишь один, самый тяжёлый для некоторых исход — принять и смириться. Привыкнуть к позорному клейму слабейшего, которого могут уважать за ум, но всё же никогда не признают за равного. Доума... возможно, он мог бы, ведь его в своё время не принимали Турэл с Разиэлем, но слишком сильная разница в положении убивала эту надежду. Рахаб? С младых когтей пользовался слишком сильным расположением старших. Признание Зефона Мелкае после случая с ядом было уже не нужно. Пожалуй, он бы в какой-то мере даже оскорбился, если бы рыжий вдруг соблаговолил сообщить, что считает его равным себе. Вот только он был последним, по мнению Мелкаи, от кого можно было бы ждать подобной милости. От Рахаба, быть может... Если бы он снисходил до того, чтобы обращать внимание на нечто, не представляющее ценности, как материал для изучения, и не являющееся Разиэлем. И последнее, о чём мог мечтать шестой лейтенант — признание Каина. По крайней мере, так считал он сам, не подозревая, как глубоко ошибается на самом деле, обрекая самого себя на беспросветность безнадёжности. Хотя, быть может, это решение и было в чём-то мудрым. Нельзя больно удариться, когда падать просто некуда. Но годилась ли такая «защита» для одного из сыновей Каина? Мог ли он позволить себе быть лишь ползучим гадом в сравнении с прочими? Ведь даже паук стремился забраться наверх... Ответ на этот вопрос могло дать лишь время. Время — и постепенное осознание того, что в мире есть множество существ, что ниже. И что есть некая искажённая справедливость, такая же условная, как равновесие в мире, где его главный символ разрушен, но всё-таки не уничтожен. И можно лишь гадать, сколько ещё прольётся крови из-за этой самой искажённой справедливости, позволяющей возмездию покрываться налётом фанатизма и презрения и переходить в безжалостную резню, где будут забыты все правила морали и чести.

Ну а пока... горький глоток паучьего яда, чёрные сомнения и страхи, желание спрятаться и убежать, забыть, не верить... И лязг выхватываемых где-то в трущобах наточенных ножей...