Re animae (гет)

Гермиона прижала маленького эльфа к себе и поцеловала Олли в щеку. Он засопел расстроено, а она подумала, почему из всех живых существ она прощается именно с домовым эльфом? Судьба? Она еще чуть посидела на корточках, обнимая Олли как плюшевого мишку. А потом проговорила:

— Утром расскажи Джеку, Гарри и Рону, что я пошла в Запретный Лес. Ладно, Олли? Только утром.

— Хорошо. Вы возвращайтесь. Непременно возвращайтесь.

Гермиона шла по лесу, пинала шишки под ногами, шуршала листьями. Внешне она выглядела абсолютно спокойной. И если бы так тоскливо не ныло под ложечкой, не сводило живот, не замирало сердце, то она бы подумала, будто просто гуляет по Запретному Лесу. Хотя он в любые времена был не самым лучшим местом для прогулок. Она шла то быстро, то медленно, сложила руки за спиной и тут же расцепила их, подумав: «Ну, что ты как на заклание?». В скором времени она вышла на поляну Кентавров. Они были там. Магориан кивнул ей, приветствуя, потом подмигнул лукаво и продолжил разговаривать с остальными. Никто больше не смотрел на нее, и Гермиона свернула чуть вправо и вновь зашагала, не ощущая ни слабости, ни сомнений.

Северус Снейп мрачно оглядывал зал, но среди веселящихся пар он не видел Гермионы и Джека. Ему казалось, что прошла уже чертова уйма времени, но минутная стрелка сдвинулась только на шесть делений. Ограниченное терпение Снейпа иссякло, он сжал руку в кулак так сильно, что побелели костяшки. Мерлин, он не просил ее уходить прямо сейчас! В Большой Зал вернулся Джек. Он прошел к столу и затеял разговор с друзьями. Джек не метал злобные взгляды на Северуса Снейпа. Он думал, что все это не его дело.

За считанные минуты Северус быстрым шагом добрался до лазарета. Он уже видел, как Гермиона сидит в кресле и пьет тот сироп, что по ошибке называет чаем. И дверь была приоткрыта, и Снейп уже с облегчением выдохнул и медленно вошел, но в комнате было пусто. На кресле скомканное и брошенное лежало платье, а на полу грустно стояли туфли, уткнувшись носами друг в друга. Они выглядели обиженными. Еще надеясь, Снейп прошел в каморку, где были ее вещи — может, она уткнулась во что-нибудь мягкое и плачет? Но нет, там тоже было пусто. И он уже не знал, где она, и размышлял: было бы это на нее похоже — забиться в угол и плакать. Наверное, нет. Он помнил ее после Последней Битвы, как она сидела и смотрела в стену. Сухие глаза. Уставшие глаза. Ну и ладно. И Снейп медленно развернулся и вышел из комнаты.

Джек никогда не прикрывался благими намерениями. Он был честен и прям как стрела, за что часто страдал. Ему тяжело было понять, почему люди предпочитают слушать неправду. Он не знал, что огорчило Гермиону. И почему такой угрюмый и неприкаянный шатается по залу Директор. Снейп не мог найти себе места: минута за преподавательским столом, минута у окна, минута у правой стены, минута у левой. И Джек видел, как порой черные глаза Снейпа останавливались на нем. Он не боялся, но чувствовал себя неуютно. Ничего не осталось в Директоре от того улыбающегося человека с горящими глазами, что танцевал вальс. И Джек подошел к нему сам. Снейп посмотрел на него так, будто он не смог сварить зелье для излечения фурункулов:

— Что вы уставились на меня, мистер Персиваль?

Джек нагло смотрел Снейпу в глаза и, как подумал последний, пытался без приглашения пробраться прямо в душу.

— Не так, Директор. Это я хотел у вас спросить — почему вы бросаете на меня косые взгляды? Я не трогал ваши бесполезные сейчас зелья и не пробовал стащить такие же бесполезные ингредиенты из вашего личного хранилища. Потому я спрашиваю вас — что я такого натворил?

— Наглец.

— Нет, сэр. Я не больше наглец, чем вы приятный и милый человек. Я проводил Гермиону до лазарета и позвал ей Олли. Вот и все. Если вы об этом.

Снейп задумался на минуту.

— Раз у вас, мистер Персиваль, так хорошо получается искать домовых эльфов, то найдите мне Олли. Я жду его в кабинете.

— Хорошо, сэр.

Снейп давно не был так зол. Он ходил по кабинету из угла в угол. Три шага вперед, три шага назад. Он хотел не так. Он хотел, чтобы завтра Гермиона с постной миной отправилась в Хогсмид вместе со всеми. Чтобы делала вид, что его не существует. Чтобы делала вид, что гриффиндорцы выше слизеринцев и никогда не снизойдут до общения с ними. Тогда Снейп был бы доволен. Но он не подумал, что она не подросток и не будет глупо обижаться. Обижается только тот, кто хочет обидеться. Она не хотела. И Снейп ждал Олли.

Гермиона смотрела по сторонам, но ничего не замечала. Никаких дыр и порталов. Она думала, что по дороге будет вспоминаться детство и Хогвартс, но в голову лезло что попало: «Дыры, порталы… какой фантастики они все начитались? Каких фильмов насмотрелись про спасителей человечества? «Супермен»? «Человек-паук»? «Капитан Америка»? А вот и нет! Гриффиндорская всезнайка! Новое слово в спасении мира». Гермиона сделала еще шаг и уткнулась в невидимую стену, полыхнувшую голубым светом, и девушка пыталась было отпрянуть, но не смогла пошевелиться. Она закрыла на мгновение глаза, а когда открыла их, то не увидела ни Запретного Леса, ни неба…

Олли стоял перед Снейпом и думал — ждать ли ему утра или не запираться и сразу все выложить, а потом оборвать себе уши и разбить лоб? И с чего начать? С Астрономической Башни или сразу с опушки Запретного Леса? Директор навис над Олли, и тот съежился, но не потому, что боялся Снейпа, нет. Просто, когда такая черная громадина как утес висит над тобой, поневоле кажешься себе еще меньше. Снейп прошипел Олли:

— Мне неважно, что с тобой случится. Пусть бы ты разодрал себе уши, поломал ноги и разбил бестолковую голову. Ты не забыл, кому ты подчиняешься? Где она?

Олли посмотрел на Снейпа безнадежно, выдохнул и выпрямился.

— Она в Запретном Лесу.

— Как?

— Что как?

— Раньше ты понимал меня с полуслова. Почему она оказалась там?

— Я не знаю этого. Она была на Астрономической Башне. Потом попросилась в Запретный Лес, и я помог. Она разрешила сказать утром — Гарри, Рону и Джеку.

— Олли, Олли — голова, два уха, — устало выдохнул Снейп, — когда это было?

— Пару часов назад.

— Найди Рона и Гарри, приведи сюда.

— Слушаюсь, сэр.

И Олли исчез. А Снейп горько усмехнулся — ну вот, его даже не включили в список доверенных лиц. И зачем было пытаться ее уберечь? Она все равно оказалась в Запретном Лесу. Ринулась туда, как муха на мед. Да еще, верно, злая, как венгерская хвосторога.

Гермиона удивленно рассматривала каменные стены, что окружали ее со всех сторон. Нигде не было ни окон, ни дверей, ни ниш. Пять стен. Пол и потолок. И голос в голове: «Доброй ночи, Гермиона». «Ну вот, — подумала Гермиона, — клаустрофобии у меня, слава Мерлину, нет, но голоса в голове… Шизофрения? Шути, шути, Гермиона. Тебе чем страшнее, тем смешнее. И как отвечать? Вслух или в голове?» И вновь:

— Как тебе удобно. Мне все равно.

— Ну, хорошо, тогда вслух. Буду беседовать, словно сама с собой. Думаю, можно опустить формальности. Вы знаете мое имя и, верно, знаете, зачем я пришла. Тогда, может, приступим? Сходить туда, не знаю куда, принести то, не знаю что? Или пару десятков испытаний, как в Форте Байяр?

— Мне нравится, когда ты храбришься. Хорошо. Не хочешь, значит, слушать длинные и красивые легенды?

— Нет. Спасибо, Дамблдору. Просто хотелось бы узнать, кто вы. Вы знаете меня, а я нет. Если это возможно. Вы же не сэр Майкл?

— Нет. Что ж. Я та сила, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

— Что за фантасмагория? Бред какой-то. Причем здесь Булгаков?

— Притом, что мне всегда нравились эти слова. А Майкл Трейтор давно уже не помнит, кто он и где. Больше тысячи лет в одиночестве, тут кто угодно сойдет с ума. Ты могла бы ему помочь. Только он вряд ли это оценит — он безумен.

— Не буду лгать, что я очень переживаю за сэра Майкла. Я никогда не была с ним знакома, и здесь я, отчасти, по его вине. Я хочу только, чтобы в Хогвартс вернулась магия, чтобы жил Волшебный Мир и волшебники. Я не могу даже затеплить свечу без спичек, но я не стала ненавидеть волшебство и тех, кто им владеет.

— А хотелось бы снова чувствовать, как струится по жилам твоим сила? И больше никаких магглов. И палочка ждет тебя дома, во втором ящике сверху. Хочешь?

— Я не за этим сюда пришла.

— Дело твое. Послушай меня, если ты не справишься — ты останешься здесь с Майклом Трейтором, безумным стариком, и скоро тоже сойдешь с ума. И ваш мир навсегда лишится магии. Достойная цена?

— Вполне.

— Тогда иди. Все самое лучшее и все самое нужное на земле достается дорогой ценой. Я не зло и не добро. Я не хочу, чтобы ваш мир лишился магии, и я не хочу, чтобы магия появилась там, где ее никогда не было. Я хочу посмотреть на тебя — ничего нет на земле интереснее человека. И того, на что он способен. Закрой глаза.

И Гермиона закрыла глаза, и когда открыла их, то не увидела ни каменных стен, ни потолка…

Гарри, Рон и Снейп вновь шли в сторону Запретного Леса. И вновь молчали. Каждый думал о своем. Рон о том, что дал бы Снейпу по уху раз другой, ведь как ни крути — только он мог быть в этом виноват. Но лицо у него было такое, такое незнакомое, что ли, что Рон только почесал костяшки. Гарри почему-то вспоминалось, как они искали крестражи и жили в палатке, и каждый день он просыпался и видел Рона и Гермиону. Она всегда была чересчур упрямой. Снейп же все злился, потому что он, когда злился, ничего не боялся. Он не знал, почему Гермиона помчалась в Запретный Лес. Может, виноваты кентавры? Снейп невыносимо захотел оторвать им хвосты, руки, ноги, головы и все остальное, что можно было оторвать. Но только Гермиону не вернешь, хоть перебей ты всех кентавров. Может, она вернется сама...

Поляна Кентавров. Северусу хватило одного взгляда на Магориана, чтобы понять — она прошла. Уизли, Снейп и Поттер сели на поваленный ствол бок к боку. И Рон достал из-за пазухи плоскую фляжку, предложил Гарри, но тот отказался. Рон подумал и посмотрел на Снейпа:

— Джин. Холодно же.

— Без него тошно, Уизли.

Снейп ненавидел ожидание.

Гермиона открыла глаза и увидела серое свинцовое небо, грязно-желтое поле и утоптанную неширокую дорогу. И только начала раздумывать, что тут нужно делать, как услышала: «Беги, пока не упадешь замертво». И она побежала. Она часто потом видела эту дорогу во сне. Она бежала без цели, без времени и без конца. Все то же было над ней серое небо. Все та же грязно-желтая трава рядом. Все та же утоптанная дорога под ногами, присыпанная мелкой пылью. Она почувствовала, как сбивается пластырь на ногах, и как кроссовки трут свежие раны, как становится мокро и больно, так больно, будто стопы протерлись до костей. Но она бежала и скоро перестала ощущать боль. Словно боль была отдельно, а Гермиона отдельно. Она чувствовала, как не хватает дыхания — она давно шумно дышала через рот. И иногда что-то внутри грудной клетки жалобно свистело. Она пыталась думать, но ни одна мысль не задерживалась надолго. И двигались как автомат ноги — левая, правая, левая, правая. Закололо в боку. И, в кои-то веки, она не вспомнила про медицину. Потом зажгло левое плечо. А она никак не могла надышаться, совсем уже было надумала упасть на обочину в благословенную траву, но вдруг вспомнила Снейпа так ясно, будто он стоял перед ней. И у нее не было сил думать — достоин он того или нет, и все ли он, что есть у нее дорогого, она просто бежала дальше. Гермиона уже не понимала, что бежит по траве, давно не различая дороги в мареве, что плыло перед глазами. Она слышала только свое дыхание и за ним не слышала, как колотится сердце. Она шаталась из стороны в сторону и уже не помнила, куда и зачем, и чего ради она бежит, но никто не смог бы остановить ее. А потом она упала, жестко ударившись виском о неласковую землю, и ничего больше не видела, кроме восхитительной темноты.

Она очнулась от головной боли, что начиналась в затылке и тупо пульсировала в висках. Потерла руками ссадину на голове и тихо ойкнула. Потом перевернулась на бок и полежала еще минуту, ощущая ломоту во всем теле. Присела на корточки, и пятки, задев за задник кроссовка, взорвались болью. Она и не пробовала снять кроссовки — они заскорузли и прилипли к стопам. Ох, как же больно. Гермиона, хромая, подошла к очагу, где горел огонь. Откуда он возник посреди поля, она не знала, но была уверена: чтобы не придумал еще голос — ее никто не остановит. И услышала «Терпи, пока тот, в кого ты веришь, не избавит тебя милосердно от боли». И вытянула руку над огнем, переминаясь в стоптанных кроссовках. «Ничего нового. Приветствую тебя, Гай Муций Сцевола!» — сказала она негромко, претерпеваясь к новой боли. Сначала боль была невыносимой, и потом она не могла объяснить, как выдержала это. Сначала ей казалось, будто в руку врезались иголки, потом еще и еще, и пахло противно и приторно собственной паленой кожей, и боль проникала в самый мозг. И не было ни черта, ни Бога, ни Снейпа, ни Хогвартса, был только тот, кто шептал ей неслышно в ухо — «Опусти. Опусти руку. Ничего на свете такого не стоит». Но она не двинулась. Чувствовала, как мокнет от пота лоб, и как пот стекает по вискам, как прокусила она нижнюю губу, и как во рту разлился железно-сладкий привкус крови, и услышала почему-то слова, сказанные тем самым бархатным голосом: «Тронет ветер вашу ель — закачает колыбель»… И снова, и снова: «Тронет ветер вашу ель — закачает колыбель…». И боль ушла. И Гермионе даже казалось, что не она отчаянно вытягивает руку над костром, а кто-то другой. А она просто смотрит со стороны и шепчет, сжимая кулаки: «Держись. Только держись».

Тронет ветер вашу ель — закачает колыбель…

В третий раз она очнулась лежа на полу. Вокруг все было мокрым, а ей было холодно. Она баюкала черную кисть. Казалось, рука сожжена и нет в ней никакой жизни, и нечему болеть, но она болела. И она прижала ее к губам, и целовала то, что было пальцами, и напевала себе под нос детские песенки. Но только боль не унималась. Нужно было идти, и Гермиона приподнялась, опираясь здоровой рукой о стену, с упрямой решительностью, ожидая следующих слов, что эхом прозвучат в ее голове…

Хогвартс спал. Сопели ученики в спальнях. Пыхтела миссис Норрис в ногах у Хьюго. И домовые эльфы видели свои незатейливые сны. Аргус Филч, допив последний ящик огневиски и всяко превысив любую норму содержания алкоголя в крови, почил в бозе. Этого никто не знал. Да, впрочем, если бы и знал, то не стал бы плакать. Хагрид так храпел в своей избушке, что крыша держалась только на честном слове. Профессор МакГонагалл, что-то предчувствуя, не спала, вертела палочку в руках и смотрела в окно. И Бернард мерз на улице, забравшись с ногами на скамью у входа в Хогвартс.

Снейп, Рон и Гарри сидели на бревнышке. Все трое изрядно продрогли, но никто и не собирался уходить. Ведь что-то должно было случиться. Ни у кого не осталось ни сил, ни желания вспоминать прошлое и пытаться сводить счеты. Гермионы все не было.

«Блуждай, пока не сойдешь с ума…»— услышала она и пошла по коридорам. Они были одинаковы и, казалось, что такой и есть кишечник изнутри — с многочисленными изгибами и ворсинками-закоулками. Она пыталась сначала считать — два налево, три направо, прямо — будто это имело какой-то смысл, будто был какой-то выход. И она не помнила, когда оставила эту затею. Просто шла по коридорам, поддерживая обгоревшую кисть, хромая на обе ноги. Просто шла, вспоминая все, что могла вспомнить:

«Зима. И мама говорит ей: «Не вздумай трогать языком железо». И Гермиона тут же бежит на улицу, находит железный столб качелей и с удовольствием проводит по нему языком. Стоит, примерзнув к столбу, а вокруг, как назло, никого нет. А язык щиплет и становится так страшно, что она, прикрыв глаза, с силой отталкивается от столба и, поливая снег горячими красными каплями, идет к дому…»

«Лето. Последнее лето перед поступлением в Хогвартс. Она еще не знает об этом — МакГонагалл с письмом появится на пороге их дома только через неделю, но Гермиона что-то предчувствует, что-то не дает ей покоя. Она бесцельно шатается по улицам, сидит на чердаке, где дышит пылью, и смотрит сквозь маленькое окошко, как садится алое солнце. Потом, в комнате, она расставляет любимые книги, словно прощаясь с ними….»

"Поиски крестражей. Такое, казалось, бесконечное дело. Меч Гриффиндора. Патронус Северуса Снейпа. Бесконечные дни и ночи без дома и почти без надежды».

«Осень. Ранняя осень после победы, когда она вернулась в маггловский мир. Снова…»

Коридоры не кончались и были так одинаковы, что она уже давно не пыталась понять — была ли она раньше здесь или ей это только приснилось. Она и вправду сходила с ума. И это было так милосердно. Она устала спать в холодных коридорах. Она устала от тупой боли в кисти. Она устала от воспоминаний, которые, казалось, не могли договориться и приходили все вместе, а не по одному.

«И снова Последняя Битва. Тебе казалось, что ты никого не убила? Так, Гермиона? Ты ни чем не лучше любого убийцы — помнишь, как ты говоришь «Ступефай», и Пожиратель падает с башни и разбивается насмерть. И голова его, как расколотый орех. Ты не убийца? Нормальная такая философия — если не ты, так тебя? Но это не может оправдать. Зря ты думала, что лучше их. Ты никогда не пыталась их понять. Ты всегда думала, что ты другая, а оказалась одной из многих»…

И Гермиона упала на руку. Уткнулась лицом в зловонную лужу и замерла на мгновение, но милосердный Мерлин не подарил ей сна.

«И вновь она сидит в Подземельях. И вновь перед ней — пыльные ботинки профессора Снейпа. И кресло, и огневиски, и до одури надоевший сарказм, и давнее прошлое мешается с недавним настоящим — она снова ест поджаренный на огне хлеб и лежит с ним рядом, чувствуя его дыхание, и боится заснуть, потому что тогда, утром, все кончится».

И Гермиона сидит в этом бесконечном лабиринте, баюкая больную кисть, и смотрит, смотрит в стену, и, если бы кто-то мог взглянуть ей в глаза, то увидел бы, как бегают туда-сюда зрачки и видят то, что другим не дано видеть. Как бессвязно шепчут губы. Как поводит она головой, будто кто-то подходит к ней сбоку. Как озаряются ее глаза светом, будто увидела она двойную радугу. Ничего уже непонимающая, сидела Гермиона Грейнджер на холодном мокром полу, и никто не заставил бы ее отступить, потому что она уже не знала, куда идти и откуда она.

«Гермиона, милая Гермиона»… И она вскинула взгляд к потолку, испуганно, как ребенок, которого разбудили средь ночи…. И увидела мерзкого скрюченного старца, что тянул к ней руку сквозь серую дымку, а глаза его обещали не так уж много, но такое долгожданное — забвение. И он сказал почти неслышно: «Отдай то, что тебе дороже всего». И Гермиона медленно вложила свою искалеченную кисть в протянутую ладонь…

Первой вернулась на портрет Полная Дама. За время своего отсутствия она придумала много новых и трудных для запоминания паролей. От радости возвращения смену она проводила каждые шесть часов, что доставило много неприятностей гриффиндорцам. Потом вернулась вода. Потом закряхтели и пришли в движение лестницы. И коридоры осветились огнями палочек — ах, эти волшебные «Люмос»! И Джеймс тихо пищал от радости, повиснув под потолком — да здравствует «Вингардиум Левиоза». И, ненароком попав в Подзмелья Хогвартса, можно было вполне очутиться в объятиях пылкого гриффиндорца и не менее любвеобильного слизеринца. И быть ласково покусанным миссис Норрис, которая, стоит отдать ей должное, совсем не переживала о своем окоченевшем хозяине.

Снейп сразу почувствовал возвращение магии и ринулся туда, куда не мог пройти раньше. Со свистом вырывалось дыхание изо рта, стучало глупое сердце, и никак не могли опередить его Гарри с Роном. Он первый увидел Гермиону, что лежала на траве, обнимая себя за плечи, и рука одна была скрюченной и черной, Гермиона покачивалась вперед-назад, будто сама себя старалась убаюкать. Он видел как под тонкими веками туда-сюда бегали глазные яблоки. Что-то видели, что-то искали. И Северус остановился. Рон с Гарри тормошили ее и шептали ласково: «Гермиона, очнись же, Гермиона». И она открыла глаза. Увидела Гарри и Рона, и профессора Снейпа. Что такое случилось у него с лицом? Она вспомнила, как Гарри пригласил ее в Хогвартс, и вспомнила пожар, и набег на кладовые, и крыс. И должна была что-то еще помнить, но не могла понять что. Гарри и Рон помогли ей подняться. Гермиона схватилась за друзей здоровой рукой и застывшей правой, и попробовала ковылять за ними на стертых ногах. И еле слышно сказала: «Здравствуйте, профессор». Да какое это имело значение? Гарри подхватил ее на руки, а потом его сменил Рон. А Северус Снейп стоял, недвижим, и просто смотрел им вслед.

Мадам Помфри снова была на коне. Даже не на коне, а, как минимум, на единороге. И через пару часов Гермиона, вымытая, накормленная и вылеченная, спала на кровати в настоящем колдомедицинском лазарете.

Хогвартс выстоял, и вернулось волшебство, завтра снова начнутся уроки. Все будет так, как и сотни лет до этого. А Директор стоял над кроватью Гермионы и смотрел, как дышит она спокойно, и как бледны ее искусанные губы. Как лежит на груди перевязанная кисть и поднимается в такт дыханию. Может быть, она захочет остаться в Хогвартсе? Но он не тешил себя надеждами. И, честно говоря, он чувствовал себя предателем. Но если бы он и не прогнал ее, она бы все равно оказалась в Запретном Лесу. Правда, это ни черта не утешало. Снейп не знал, что там случилось — она никому не рассказывала. Но ему казалось, будто она совсем не помнит его, другого Северуса Снейпа. Или не показывает вида, что помнит. Может, так и нужно, и Снейп покинул лазарет.

Гермиона прощалась с Джеком и Олли. С Джеймсом и Хьюго. С Хагридом и Минервой. С профессорами Вектор и Синистрой. Она так рада была, что Хогвартс снова полон волшебства, что непрестанно улыбалась. Гермиона никому не рассказывала о том, что случилось в Запретном Лесу. Может, когда-нибудь потом. Она снова была ненужной здесь. И нужной там — в мире магглов. И это ее совсем не огорчало. Она медленно собрала все инструменты, лекарства, свою одежду. Вернула платье и туфли. Она танцевала на балу — с Роном, Гарри, Джеком и кем-то еще. Не помнит. Не помнит тут и не помнит там. Но это не приносило ей никакого беспокойства, как бывает, когда не помнишь чье-то имя, а оно крутится и крутится в голове. Ей было все равно, хотя что-то мелькало в памяти — слабый запах полыни, сладкий чай, ночь, где тебе ничего не снится, потому что кто-то дышит тебе в затылок. Все равно.

Гарри провожал ее Подземельями Хогвартса к главным воротам. На улице Гермиона глубоко вдохнула и на минуту замерла, вскинув голову к высокому небу. Гарри услышал шаги, обернулся и отошел. Северус Снейп, Мастер Зелий и кавалер Ордена Мерлина смотрел на Гермиону и молчал. Она не обернулась, просто кивнула Гарри, и они направились к Запретному Лесу, Снейп смотрел им вслед.

В ушах у Гарри всю дорогу звучало безнадежное: «Гермиона, Гермиона, Гермиона…», сказанное таким знакомым голосом. И Гарри не знал, как так получилось, ведь Снейп молчал.