Для того, кто умел верить... (гет)

И однажды проснутся все ангелы

И откроются двери

Для того, кто умел верить.

Fleur. Для того, кто умел верить

— Эмили… Да ты не спишь!

— Нет. Я не сплю… я рисую тебя — спящую.

Джорджиана приподнялась на локте, щурясь от света «люмоса» парившего над головой её сестры, сидевшей по-турецки на соседней кровати и вовсю чирикавшей карандашом в альбоме с плотной обложкой, разложенном у неё на коленях.

— А можно я к тебе?

— Можно, — Эмили оторвалась от рисования и подняла голову, сдувая упавший на нос локон, — тебе приснился дурной сон?

— Угу.

— Смотри, как ты спала. Ни за что не подумаешь, что тебе снилось что-то плохое.

Джорджиана влезла к сестре на кровать, взглянула на рисунок и одобрительно кивнула. Лица на картинках Эмили всегда получались удивительно похожими на оригинал. Правда, с масштабом у неё бывало не всё ладно, но мисс Корнер говорила, что этому можно научиться. Сама мисс Корнер умела рисовать только цветы и силуэты, но сразу сказала, что у Эмили — несомненный талант. Милисента выросла в Праге, среди крупных учёных и талантливых детей, где все были глубоко убеждены, что любой дар — это большое счастье и большая ответственность, что способности необходимо развивать, а губить и глушить их — грешно и глупо. Она просто не могла представить, что в двадцатом веке может существовать другое мнение.

Но Беттина Скримджер всерьёз считала, что её дочери не следует учиться этому грязному, не совсем светлому ремеслу — магической живописи, — и слышать не желала о том, чтобы нанять для Эмили учителя рисования. Девочки должны были получить общее образование, в шестнадцать лет сдать СОВ, а потом выйти в свет… блистать… и сделать хорошую партию. Руфус, положа руку на сердце, не был столь категоричен… но он не хотел ссориться с женой… и воевать за право дочери на счастливый шанс.

Впрочем, он подарил Эмили учебник по черчению на день рождения.

Кажется, Беттина даже не уловила связи между живописью и черчением, а может, и не заметила странного подарка. Зато эту связь уловили Эмили и мисс Корнер, которая долго терзалась угрызениями совести — сколько презрения к миссис Скримджер было в этом обходном пути! — но сдалась, думая о будущем девочки… и о её умоляющих глазах.

— Ты меня приукрашиваешь, — наконец выдала Джорджиана, внимательно рассмотрев набросок своего портрета.

— Неправда. Просто у меня восприятие другое. Я тебя со стороны вижу, — Эмили отложила альбом и обняла сестру, склоняя голову ей на плечо, — так что тебе снилось?

Мисс Корнер говорила, что рассказанный сон уже не так страшен, и всегда находила успокоительные объяснения самым странным видениям, основываясь на своих обширных познаниях в области разнообразной символики. Иногда девочкам казалось, что она знает всё-всё на свете.

Джорджиана вздохнула и, глядя куда-то в темноту, стала рассказывать. Сюжет был не то чтобы жутким… нет, никаких чудовищ, падающих мостов, бурлящих рек… и всё же чувство, которое оставил этот сон, было более горьким, чем послевкусие от самых отборных кошмаров.

Она видела отца. Они стояли в странной комнате… это была комната в земле. В глубокой яме. Вместо потолка там серело небо, тяжёлое, покрытое тучами. Руфус Скримджер был мрачен, как это грозовое небо, и очень несчастен. Глухим, механическим голосом он что-то говорил, не отвечая на взволнованные вопросы Джорджианы. Точных фраз она теперь не могла вспомнить, но была уверена, что он беспокоился о каком-то маленьком мальчике, и боялся, что встретится с ним. Да, он одновременно страшился встречи и переживал… очень переживал об этом ребёнке.

Джорджиана никогда не видела своего отца таким — усталым, встревоженным, уничтоженным… человечным. Он бывал на её памяти злым и рассерженным — тогда она видела лишь издали его окаменевшее разгневанное лицо, слышала громовые раскаты голоса, от которых звенели зеркала, и хлопок двери в его кабинет. Это всегда было вызвано какими-то проблемами в Министерстве… но не более. Пожалуй, гнев был единственной живой эмоцией, которую Джорджиана видела у него. В остальные дни отец всегда был сдержан, спокоен, в меру ласков, в меру строг. Им можно было восхищаться… но невозможно было любить, как живого человека. Так что сейчас Джорджиана испытывала к нему больше чувств — любви, жалости, мучительно-бессильного желания помочь, — чем тогда, когда он был жив и бродил где-то рядом.

Эмили вслушивалась в рассказ сестры, гладя её по голове, вытирая свои — и её, — слёзы рукавом ночной рубашки, и о чём-то вспоминала.

— Как ты думаешь, о ком это может быть? — спросила Джорджиана, — Я подумала: что, если у нас был брат, который умер? Как в той книжке, помнишь? Мы могли об этом и не знать…

— Тогда он встретился бы с ним… там, — прошептала Эмили, хмурясь, — и не беспокоился бы ни о ком. Нет…

— Это может быть… и просто сон. Моё воображение.

— Вряд ли. Помнишь, мисс Корнер рассказывала, что такие сны бывают даже у магглов, только те редко верят им?

— Мисс Корнер объяснила бы, наверное. Может быть, это символ?

— Не знаю. Она сказала, что дело, по которому она вернулась в Англию, имеет какое-то отношение к нашей семье. Как ты думаешь, вдруг кто-то из наших ещё жив, просто она не хотела давать нам надежду… чтобы мы не разочаровывались, если что…

— Она сказала бы правду. Сказала бы. Она говорила, что не может рассказать нам всё, так как это чужая тайна, и она связана обещанием молчать. Как бы я хотела, чтобы люди никогда не просили… и не давали таких обещаний!

— Возможно, мы узнали бы что-то такое, чего не хотели бы знать, — рассудила Эмили, — но что толку… я хотела рассказать тебе. Я не знаю, простишь ли ты меня за то, что я… молчала. Но я не могла. Это… я хотела бы, чтобы мне это приснилось. Иногда у меня бывает такое чувство… но я знаю, что это был не сон.

Джорджиана замерла, слушая голосок Эмили, которая с трудом произносила слова, не желавшие складываться в предложения.

— Знаешь, это было давно… ещё до того, как к нам приехала мисс Корнер. Когда у нас была няня, миссис Джексон, — Эмили поморщилась, вспомнив об этой надоедной, приторной старухе, — я тогда решила стать художником и первый раз… сказала об этом м-маме. Ты помнишь, что это было.

Джорджиана кивнула. О да, она хорошо помнила, как Беттина в двух словах разрушила все мечты дочки, а потом куда-то ушла, и Эмили плакала, не шла играть даже в свои самые любимые игры, а Джорджиана не знала, как её утешить. Девочки были погодками, не знали жизни друг без друга и всегда были заодно — редкие споры за игрой или делёжка кукольных платьев тут не в счёт. Пожалуй, их чувство взаимной дружбы и привязанности являлось самым лучшим, что они имели в этом мире; было настоящим чудом, как они умудрились сохранить его в этом холодном, недружественном доме.

— Мне тогда в голову пришла нелепая, безумная мысль… Она ведь уехала на какой-то приём, её не было дома до самой ночи, а я решила её дождаться и поговорить ещё раз. Мне казалось, я смогу объяснить… Я пробралась к ней в будуар… помнишь, как мы восхищались её будуаром?

Джорджиана шмыгнула носом. Эта комната, пропахшая самыми дорогими духами, с шёлковыми обоями и с зеркалами по стенам во весь рост, со всей роскошно-женственной, соблазнительной обстановкой была прекрасна… это был сказочный дворец, где жила настоящая Снежная королева, красивая, беспечная и бессердечная. Их мать…

— Я спряталась за китайской ширмой. И, разумеется, заснула там. Я же всегда засыпаю, когда поплачу… Меня разбудили их голоса… Они спорили, не просто спорили… ссорились. Очень сильно… Он ругался на неё… сначала. Он обвинял её, как будто она… — Эмили перевела дыхание, — будто она и лорд Малфой…

Разумеется, несмотря на всё «тепличное» воспитание, девочки знали об этом мире много такого, чего не хотели бы рассказать им ни родители, ни няни; смутные слухи, второсортные романы, позабытые вне своих комнат Беттиной, подслушанные разговоры взрослых… всё это было лишь тенью той тёмной стороны жизни, о которой детям не принято говорить. Для родителей и слуг, подобных миссис Джексон, этой тёмной стороны не существовало. Пожалуй, из множества людей, окружавших девочек в течение их короткой жизни, одна лишь мисс Корнер не стеснялась говорить вслух о тьме, что таится на дне души каждого человека, о пороках и преступлениях этого мира. Иначе как она могла бы рассказать им о том, как складывалась история магов и магглов века и годы назад? Или чему учила бы на уроках этикета, плавно перетекавшего под её руководством в этику, после того, как они усвоили правила поведения за столом и в гостях? Впрочем, речь шла не только об этом… Мисс Корнер говорила, что необходимо называть вещи своими именами и что скромность и честность состоят отнюдь не в игнорировании зла. Удивительно, но именно эта девушка-отличница с великолепными рекомендациями и превосходной репутацией, к которой не смог придраться даже их отец, обсуждала с ними все эти вещи. Может быть, именно потому, что только она ставила себе целью не столько оградить их от всего дурного, сколько научить бороться с ним.

Да, всё это было, и страсти, и преступления, и жестокость, и неверность, девочки всегда знали это. Всё это было… но где-то далеко, в другом месте… не в их доме. И не в их семье.

Но Эмили слышала эти слова обвинения, они прозвучали той тёмной ненастной ночью, когда она сжималась, задыхаясь от аромата духов и пудры, за ширмой и очень хотела умереть… провалиться сквозь землю… только бы не слышать всего этого. Но это было ещё не всё. Беттина не осталась в долгу у мужа: она вернула ему обвинение в измене, припомнив ту чиновницу, которая смотрела на него такими влюблёнными глазами на давнем министерском приёме, и на которую он смотрел так, как смотреть не должен был. Возможно, миссис Скримджер была ограниченна и глупа настолько, что не видела связи между рисованием и черчением, зато она превосходно чувствовала связи между людьми. Эмили помнила её истеричный, срывающийся голос, так непохожий на нежный шёлк, струившийся в речах прекрасной Снежной королевы: «А-а, не нравится! Тебе не нравится, когда я принимаю ухаживания — всего лишь несчастный флирт! — от другого мужчины… Но ты сам знаешь свою вину! Думаешь, я ничего не видела? Не знала? Я тоже умею смотреть в хрустальный шар… но эта грязнокровка поплатилась… и её щенок ещё поплатится!» — «Что ты сделала!?» — никогда, ни до, ни после этого, Эмили не слышала страха в голосе отца. Только тогда. А Беттина расхохоталась — дьявольски, словно злая ведьма из спектакля: «Я? Ничего. Судьба всё расставит по своим местам… сама».

Да уж, расставила.

Эмили и Джорджиана сидели, обнявшись, в полутьме, освещённые слабеющим «люмосом»; за окном темнел сад, щедрые плоды чужой земли, а в соседней комнате спала необыкновенная, чудесная женщина, которая приютила их у себя. Мисс Джейн Ковальска — она предложила называть её «тётей Джейн», так как это было короче и напоминало ей о любимой писательнице Джейн Остин. Ей очень шло это прозвище; девочкам казалось странным и неудобным обращаться как-то официально к этой мягкой, кругленькой, доброй и улыбчивой женщине без возраста — трудно было понять, сколько ей лет, двадцать или пятьдесят. Она была именно такая, какой её некогда описывала мисс Корнер, и теперь они знали, почему Милисента столь ласково улыбалась, вспоминая свою пражскую знакомую. Девочки понимали, как им повезло: их спасли от страшной смерти, а затем дали возможность жить — вольготно и приятно жить, — подле очень хорошего человека. И всё же они ещё не успели оправиться от удара и почувствовать себя уверенно под чужой крышей — несмотря на все усилия доброй «тёти Джейн», на это нужно было время.

А теперь ещё и странный сон, смешавшийся с откровениями Эмили.

— Ты… очень сердишься, что я скрыла от тебя?.. Мы ведь всё-всё рассказывали друг другу…

— Ох, Эмили, разве я могу на тебя сердиться сейчас!.. Мы же не маленькие. Наверно, я бы тоже не смогла рассказать. Я хотела бы забыть…

… Но такое забывать нельзя. Невозможно.

— Зато теперь всё встало на свои места, пожалуй. «Это последняя просьба, её нельзя не выполнить», — повторила Джорджиана слова, сказанные мисс Корнер, — Да, она сказала нам правду… насколько вообще могла её сказать.

Эмили задумчиво перебирала кудрявые волосы сестры. Её преследовало то же чувство, что и тогда, несколько лет назад, в будуаре Беттины — ощущение, что её — теперь их с Джорджианой, — опутывают сотни сетей, липких, неприятных, полных стыда и мучительной неловкости. Ей хотелось зажмурить глаза или разорвать паутину, но это, казалось, было не в её силах. Между тем Джорджиана всё ещё находилась под впечатлением от своего сна: ей было жаль отца… и она понимала — что бы он не натворил, она всё равно его любила. Наверно, в иное время она почувствовала бы ревность к другому ребёнку, которого любили сильнее, нежели её и сестру… но не теперь.

— Послушай, Эмили… если это всё правда… то у нас где-то есть брат. А нам только что казалось, что мы совсем одни на этом свете.

Эмили невесело хмыкнула.

— Возможно, он и знать нас не захочет.

За стеной послышались шаги, шуршание. Девочки притихли — что, если они разбудили тётю Джейн своим перешёптыванием?

В коридоре половицы заскрипели под ногами хозяйки, и вскоре в дверь постучали.

— Девочки, вы не спите? У вас всё в порядке?

— Д-да, — раздались не очень уверенные голоса. Дверь открылась, и на пороге показалась мягкая фигура тёти Джейн в широком домашнем капоте.

— Вы действительно хорошо себя чувствуете?

— Да-да. Извините нас, пожалуйста, мы нечаянно… мы разбудили вас… извините, — пробормотала Эмили, — И мы знаем, что вообще вредно не спать ночью, нам мисс Корнер объяснила, почему это вредно, мы больше не будем… извините…

— Вовсе нет, вы совсем меня не разбудили. Я плохо сплю по ночам, хотела прогуляться до кухни. Знаете, иногда так весело самой стащить что-нибудь вкусное из буфета в неурочный час, — хихикнула тётя Джейн, — и я увидела полоску света у вас под дверью. Думаю, вдруг у вас что неладно, а вы постеснялись позвать.

— Нет-нет… мы… — Джорджиана опустила глаза, — всё в порядке.

— Знаете что? Милли Корнер всегда была умненькой девочкой, я уверена, что она вам всё правильно объяснила насчёт того, что не спать ночью вредно, но… думаю, от разочка ничего страшного не будет, а? Приглашаю совершить налёт на буфет вместе. Втроём гораздо интереснее!

Эмили как-то странно поёрзала — за спиной у неё лежал альбом с набросками и портретом сестры, и ей не очень хотелось показывать тёте Джейн, как она рисковала измарать следами от чёрного карандаша простыни. Но Джорджиана подтолкнула её в бок и прошептала на ухо:

— Слушай, Эмили, по-моему, тётя Джейн из тех людей, кому можно показать твои рисунки.

Всё человечество у сестёр Скримджер делилось на две категории: те, кому можно показать рисунки Эмили, и те, кому их показывать нельзя. От вторых следовало держаться подальше, а вот первые были на вес золота. Юная художница и сама чувствовала, что их новая покровительница из той породы понимающих и чутких, тех, кому можно доверить своё творчество и рассказать мечту. Только, будь воля Эмили, она нарисовала бы по меньшей мере эпическое полотно, чтобы показать его новому знакомцу.

Но момент настал, и вместо этого пришлось предъявлять лишь слабые, по мнению девочки, наброски. Но знаток искусства, историк и коллекционер, Яна Ковальска эти наброски быстро оценила. В свете её похвал, серьёзных и профессиональных, старая паутина уже не казалась столь тяжёлой… её нити рассеивались. И, смакуя сладкий джем у великолепного старинного буфета, Эмили почувствовала, что разделяет надежду Джорджианы на… на что-нибудь хорошее.