Для того, кто умел верить... (гет)

Но кто знает, чем обернутся

Холода и потери

Для того, кто умел верить?

И кто знает, когда над водою

Взойдёт голубая звезда…

Для того, кто умел ждать…

Fleur, «Для того, кто умел верить».

«Никогда еще наше будущее не было столь непредсказуемым, никогда мы еще не зависели в такой степени от политических сил, относительно которых мы не можем полагаться на то, что они будут руководствоваться нормами здравого смысла или собственными интересами. Эти силы кажутся просто безумными, если судить их мерками иных столетий. Все выглядит так, как будто человечество разделилось на тех, кто верит в человеческое всемогущество (это те, кто полагает, что все возможно, если знать, как организовать массы для этого), и на тех, для кого ощущение своей беспомощности стало основным опытом жизни»[1] — в который раз перечитав это мрачное вступление, госпожа Эльжбета отложила книгу. Она никогда не виделась с Ханной Арендт — не пришлось, но её всегда занимала общность их судеб. Они обе попали под колесо истории, умудрились выжить, и остаток чудом спасённой жизни посвятили поискам ответа на вопрос — так почему же? Почему?

…Мягкий свет колдовской лампы освещал её кабинет, золотистым пятном падал на страницы книги и рукописи, над которой она работала. В этом уютном, тёплом островке света в существование зла верилось с трудом, но оно было слишком явным и близким, чтобы забыть о нём хоть на минуту. Слишком близким…

Дни понеслись для госпожи Коменской с небывалой скоростью с тех пор, как порог её дома переступил взлохмаченный, потрёпанный за время путешествия хранитель ключей Хогвартса Рубеус Хагрид. С кем он умудрился повоевать в Богемском лесу (в том самом большом, великолепном, полном тайн и опасностей лесу, о существовании которого магглы и не подозревали), Хагрид не признался. Он лишь передал ей послание Минервы Макгонагал, ставшей во главе Ордена Феникса после смерти Дамблдора, и пересказал то, что требовалось передать на словах. И с Хагридом, и с Минервой Эльжбета познакомилась вживую уже на похоронах Альбуса. Предчувствуя грозу, госпожа Коменская улучила минуту, чтобы сказать профессору Макгонагал, как прежде говорила самому Альбусу, что её позиция со времён Первой магической войны не изменилась. Ей велели возвращаться в Чехию и ждать. Теперь Минерва просила госпожу Эльжбету помочь в устройстве магглорождённых детей и их семей, вынужденных бежать от правительства Волдеморта.

— И теперь я, значитца, к вам, — вздохнул Хагрид, — сильно изменилось в школе всё. Я теперь опять учить не могу… а Вильгельмина, что прежде меня заменяла, не согласилась вернуться. Вот и остались детишки-то без ухода за магическими существами… Историю магии тоже он вычеркнул. Биннс летает по замку, потерянный весь. Ладно я, известно ведь, что обо всём этом думаю. Но Биннс-то… и мухи-то не обидит. Да его и не слушал никто… — Хагрид безнадёжно махнул своей лапищей, так что лёгкие шторы на окнах слегка заколыхались.

«Вот и напрасно, что мухи не обидит. Не в этом ли была твоя очередная ошибка, Альбус?» — подумала Эльжбета, но вслух лишь посочувствовала бедному полувеликану. Поздно после драки кулаками размахивать, ох, поздно! Как жаль, что Альбус порой не желал услышать её… Он был политиком больше, чем учёным или педагогом, а политики никогда не прислушиваются к голосу историков, когда этот голос суров и честен, без тени лести и подобострастия. А голос госпожи Коменской был именно таким.

— Изменилось всё. И в школе, и в Министерстве, — продолжал Хагрид, — всем заправляют Упивающиеся, чтоб им на том свете икалось, чертям! Простите, мэм… И ведь не открыто же, а за спинами гадин, вроде Амбридж или Пия этого. Амбридж основала — вы только в название вслушайтесь — «Комиссию по учёту маггловских выродков». Тьфу! Людей, как скот, сортируют. Да со скотиной так не обращаются! Пока мест и прав лишают, или палочек, — Хагрид даже поёжился от тяжёлых воспоминаний, — а глядишь, скоро и жизни лишать начнут. В «Пророке» всякую гадость пишут, читать стыдно. Мол, магглорождённые воруют у чистокровных магию. Ну бред же, чушь собачья! Хотя собаки-то такой чуши не придумают… только люди. Я, мэм, в школе не доучился, но кое-что всё-таки понимаю и в такую ерунду поверить не могу. А люди и школу, и чего только не кончили, но — верят! И доносят друг на друга... Вот, мэм, вы — человек учёный, скажите, как такое объяснить можно? Не могут же все они под «империо» ходить!

— С позиций здравого смысла, мистер Хагрид, объяснить это нельзя, — проговорила Эльжбета, отводя глаза; ей почему-то было стыдно перед ним, перед этим честным и простым человеком, как перед ребёнком, — нельзя… но у людей, выбитых из колеи, у людей слабых, нет здравого смысла. Зато у них есть страх… много страха. Всё, что вы описали, происходит не впервые. Многие думают об этом, пишут умные книжки, но не могут пресечь. Это целая система, которая выворачивает души, выявляет всё самое худшее в обществе — корыстолюбие, жадность, зависть, ревность… это чудовищно, но не бессмысленно, хотя кажется бессмысленным. Кто-то получает выгоду от этого. И вы знаете их… тех, кто спляшет на гробах репрессированных этой самой комиссией...

По лицу Хагрида пробежала тень — да, безусловно, он вспоминал всех тех, кому легко будет основать свой успех на чужой погибели.

— Вот, — тяжко вздохнул он, — и профессор Дамблдор тоже, бывало, всё как по полочкам разложит… да только… — он осёкся, вовремя замолчав, — эх, Мерлин, как вспомню…

Эльжбета покачала головой. Она поняла, что в устах Хагрида это сравнение с Дамблдором было величайшим комплиментом; поняла она и то, чего не хватило бывшему лесничему в её словах — утешения. Госпожа Коменская, в отличие от Альбуса, не умела и не любила подслащивать горькую правду или выступать в роли всезнающего пророка. И сейчас она была равной Хагриду, была его товарищем в борьбе, но отнюдь не светилом небесным, которому подвластны все стихии.

— Но как же вы теперь вернётесь, мистер Хагрид? Ведь вы должны будете объяснить свою отлучку… начальству?

— Как-нибудь. Он и так всё про нас знает. Мне при школе уже не быть, он дал понять это. Есть ещё дела у меня, — важно добавил Хагрид.

Хранитель ключей называл Снейпа «он», сопровождая слова значительным взглядом, и никогда — по имени или должности. Так на войне говорят о неприятеле, когда ненависть слишком сильна, чтобы признавать за противником право на имя и личность. «Он» — это не человек, это лишь олицетворение зла.

Госпожа Коменская вглядывалась в сосредоточенное лицо Хагрида, думая о его таинственных «делах» на континенте, и понимала: нет, отнюдь не у всех людей «чувство беспомощности» станет основным опытом жизни.

Милисента напомнила ей о том же.

Бывшая ученица явилась ночью на пороге её дома, изменённая до неузнаваемости, в сопровождении двух сонных девчонок. Портал перенёс их в окрестности маггловской Праги, до границы магического квартала они доехали на такси (мисс Корнер не стала трансгрессировать с девочками сразу, чтобы они успели оправиться от встряски после использования портала), а оттуда уже трансгрессировали прямо к задней двери квартиры госпожи Эльжбеты. Та провела их по тёмному коридору в кухню, где девочки наскоро проглотили лёгкий ужин, который явно не лез им в горло, а затем проводила устраиваться на ночлег в гостевую комнату.

— О, комната для гостей… — проговорила Эмили, переглянувшись с Джорджианой, а затем и с мисс Корнер, которая шутливо погрозила им пальцем. Они улыбнулись, словно это была какая-то общая шутка[2]. Милисента помогла им переодеться в ночные рубашки, трансфигурированные из сорочек Эльжбеты, уложила в постель, затем поцеловала обеих сестёр в лоб и с какой-то особой заботой подоткнула им одеяла. Обычно она не делала всего этого — ведь в её обязанности входило лишь учить детей, об их быте заботились домовые эльфы. Впрочем, среди предметов, которые должна была преподавать мисс Корнер, были не только «чары», «история магии», «зелья» и прочее, но ещё и «музыка», «основы маггловского и магического этикета», словом, развитие и воспитание девочек легло на её плечи. В рамках маггловедения они — в сопровождении «незаметно» следующих за ними авроров, — выбирались в маггловский Лондон, чтобы посетить Гайд-парк или Британский музей. Мисс Корнер, хотя и провела полжизни за границей, неизменно интересовалась и прошлым, и настоящим своей родной страны, и о Лондоне знала больше, чем иные люди, прожившие там всю свою жизнь. Авроры, регулярно сопровождавшие дочерей своего начальника на этих прогулках, разделились на два лагеря. Девизом первого были слова: «О Мерлин, спаси меня от этого испытания и выноса мозгов!», а второго — «Ничего себе, как интересно, оказывается!». Словом, она проводила со своими ученицами очень много времени…

Но как же всё изменилось!.. Что же будет теперь…

Госпожа Коменская рассеянно перебирала какие-то вещи в комнате, пока Милисента о чём-то шепталась со своими ученицами. Наконец они заснули, утомлённые впечатлениями и перемещениями. Мисс Корнер смотрела на их лица, спокойные и безмятежные во сне, долгим, нечитаемым взглядом, словно желала вобрать, запомнить все самые крошечные чёрточки. Наконец она встала и неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив за собою дверь.

— Когда я увидела их впервые, они были совсем детьми. Мне кажется, только сейчас я заметила, как сильно они изменились за три года, — глухо произнесла она, не глядя на стоявшую рядом Эльжбету. Та молча обняла бывшую ученицу и погладила по голове — совсем как в былые времена, когда утешала свою оставшуюся круглой сиротой юную студентку. Только — увы, теперь она была не властна над её судьбой…

— Мадам Элизабет, дорогая моя, что я делала бы без вас… — прошептала Милисента, отстраняясь, и госпожа Коменская не без трепета заглянула в её потемневшие, почти чёрные от волнения глаза, — я давно хотела сказать вам: всё, что вы делали, делаете — это больший вклад в борьбу против того, «абсолютного зла», чем любая политика. Нет ничего действеннее вашего любящего сердца…

У мисс Корнер был ещё час до того, как портал сработает во второй раз, чтобы вернуть её обратно в Англию. Госпожа Эльжбета повела бывшую ученицу в свою гостиную; у них было время хотя бы для короткого разговора. Они сели в мягкие кресла у камина, в котором весело трещал огонь (камин заблокирован, объяснила хозяйка, можно не беспокоиться); старинные часы-луковица, словно мрачное напоминание, лежали на каминной полке. Оглядевшись, мисс Корнер подавила вздох: теперь и ей вспомнился тот день, который она провела у мадам Элизабет после похорон бабушки. Добрая женщина не позволила своей студентке вернуться в опустевшую квартиру, где всё напоминало о болезни и смерти миссис Корнер. Туда Милисента вернулась позже, не одна, чтобы убраться, рассортировать вещи и сдать помещение хозяину. Сама она тогда переехала в студенческое общежитие, где и прожила до самого окончания Академии. Мадам Элизабет была так добра к ней в те годы, так бесконечно добра! Но выразить свою благодарность ей госпожа Коменская не позволила. У них было слишком мало времени.

— Ты… ты не можешь остаться здесь, Милисента? — спросила она, поколебавшись несколько мгновений.

Руки мисс Корнер, сложенные на коленях, слегка дрогнули.

— Нет. Сейчас — не могу, — она произнесла эти слова тем тоном, что ясно давал понять — большего она рассказать не может. Но уже через секунду маска сдержанности упала, и губы девушки искривились, точно от боли.

— Милисента…

— Я думала об этом, мадам Элизабет! И сейчас… Я — последний человек, который несёт ответственность за девочек, человек, которого они хорошо знают. И здесь, в чужой стране, после всего, что случилось, я должна остаться рядом с ними. Мерлин, я сама знаю, что они чувствуют теперь!

Здесь Милисента была не совсем права — и она это осознавала. Её собственная семья, которую она потеряла той страшной летней ночью много лет назад, была совершенно иной, нежели семья Скримджеров, и мисс Корнер, войдя в дом начальника Аврората, а затем и министра магии, долгое время находилась в тихом, тщательно скрываемом изумлении всем укладом их жизни. Мир взрослых и мир детей здесь практически не пересекался; у Эмили и Джорджианы были великолепно обставленные, красивые игровые комнаты, классная со всем необходимым для учёбы, платья, книжки и игрушки, но не только занятый в Министерстве дни и ночи напролёт мистер Скримджер был мало знаком с повседневной жизнью собственных дочерей, но и его жена, великолепная «светская львица» почти не появлялась в «детском крыле». Лишь изредка, по праздникам вроде Рождества, Беттина Скримджер вдруг вспоминала о существовании дочек, наряжала их и представляла друзьям на небольшом домашнем приёме (от количества гостей на этом «скромном» торжестве у мисс Корнер кружилась голова). К счастью, приступы материнской «любви» у Беттины случались нечасто, иначе Милисенте никакими усилиями не удалось бы смягчить тот вред, который мать наносила своим дочерям, показывая им во всём блеске мир, где правили мелкое тщеславие, грубая лесть и погоня за пустыми удовольствиями. Но Эмили и Джорджиана и сами не были слепы. И хотя праздничная суета основательно кружила им головы, в невольных, случайно оброненных фразах сестёр мисс Корнер часто замечала обиду и горечь: они не хуже взрослых осознавали, что у Беттины не было дочерей — у неё были две куклы, и она любила их до тех пор, пока они её развлекали. Профессиональная этика (о, как часто Милисента мысленно призывала на помощь те принципы деликатности и сдержанности, о которых так много слышала в семинарии!) не позволяла учительнице дать понять, сколь сильно она осуждает поведение родителей её учениц. Но её собственное поведение и отношение к ним, её прошлое, на расспросы о котором она честно отвечала (в её жизни было не так уж много такого, о чём нельзя знать ребёнку), книги, которые она давала им читать, весь порядок, установленный ею в детской и классной (к счастью, большую часть года, за вычетом рождественских каникул, мисс Корнер была там полновластной властительницей), достаточно ярко показывали юным мисс Скримджер другой мир и другие ценности…

В результате Эмили и Джорджиана гордились своим героическим отцом и восхищались красотой матери так, словно те жили за какой-то стеклянной витриной. Иногда мисс Корнер казалось, что этим людям просто не приходило в голову, что их дети — разумные существа, с которыми можно общаться. Руфус Скримджер на её памяти едва ли обращался к дочкам, а Беттина говорила с ними так слащаво и снисходительно, точно они были двухлетними малявками, а не большими девочками, которые вот-вот превратятся в девушек. Всё это резко отличалось от тех воспоминаний, которые лелеяла в своей памяти Милисента: о доме, где отец, мать, двое старших сыновей — стажёров Аврората, и она сама — поздний ребёнок и «маленькая принцесса», — жили единой, неразделимой жизнью, ссорились и мирились, вместе радовались и горевали. С их смертью юная мисс Корнер потеряла целый мир, тогда как Эмили и Джорджиана с гибелью родителей потеряли лишь иллюзию семьи, покой и упорядоченность повседневной жизни.

Впрочем, госпожа Коменская всего этого не знала.

— Пусть девочки и не были близки с родителями так, как… как следовало бы, но всё же, — продолжала Милисента, — они одни в этом мире, в чужой стране, среди чужих людей. Я бы осталась с ними здесь, если бы не одно… обязательство. Последняя просьба умирающего, можно так сказать. Поэтому я вернусь, а раз я возвращаюсь — то и останусь в Ордене, который и в первом, и во втором случае помогает мне. Я постаралась объяснить это Эмили и Джорджиане. Они знают, почему я вернусь в Англию. То есть… знают ровно столько, сколько им положено знать, не саму суть дела, но…

И девушка отвернулась, глядя в огонь.

— И всё-таки мне кажется, — чуть слышно произнесла мисс Корнер, — что я предаю их, оставляя здесь одних.

Госпожа Эльжбета подалась вперёд, накрывая своей мягкой рукой сжатые пальцы Милисенты — как тогда, много лет назад, в маленькой пражской кофейне.

— Это не так, Милисента. Ты не предаёшь их — ты подаёшь им пример. И они не будут одни. Я знаю, где их спрятать. Ты помнишь Яну Ковальску?

— Ещё бы, — с усилием улыбнулась девушка, — такое не забывается!

Яна Ковальска была дочерью богатого торговца колдовским антиквариатом. Она тоже окончила Пражскую Академию, получила степень мастера по истории магии и всегда с радостью возвращалась в эти стены, к госпоже Эльжбете. Занималась Яна Ковальска историей повседневности и могла часами толковать о старинных интерьерах, посуде, костюме и прочих очаровательных мелочах, а от её коллекций закружилась бы голова у кого угодно (правда, Борджин и Берк презрительно поморщились бы). Перед яркостью и притягательностью её натуры сложно было устоять: весёлая, живая, добродушная хохотушка и затейница, она восхищала, вызывала симпатию, очаровывала. Некогда она произвела неизгладимое впечатление на робкую, печальную первокурсницу-англичанку, удостоив её своих бесед и втянув в несколько научных проектов, похожих на забавы беззаботной феи из маггловских сказок. Занималась Яна и благотворительностью, так как была богата, как Крез, однако о её добрых делах мало кто знал — огласки на этот счёт она не любила.

— Так вот, у неё новая фантазия. Она обустроила свой загородный дом как деревенскую виллу мелкого дворянина первой половины девятнадцатого века и там живёт. Говорит, что это научный эксперимент, но я уверена — она просто развлекается. Я была там в гостях — жизнь у неё очень привольная и удобная, хоть и соответствует реалиям эпохи, правда-правда. И я полагаю, что Яна не откажется принять в своём аутентичном домике двух маленьких гостий. Чужих людей там не бывает, она живёт очень уединённо. Никто даже знать не будет, что у Яны ещё кто-то живёт. Ты её знаешь, она — надёжная женщина, чудаковатая, конечно, но добрая и чуткая. Вопрос только в одном: подойдёт ли твоим девочкам такое общество?

— Если бы мисс Ковальска приняла их — это было бы самым лучшим выходом! — горячо воскликнула Милисента, — я рассказывала девочкам о ней, когда они спрашивали меня об учёбе в Академии. Они даже хотели с ней познакомиться…

— Тогда отвезу их к Яне. Решено. Как видишь, всё устраивается наилучшим образом. Но ведь ты… ещё появишься здесь?

— Да, мадам Элизабет. Если в наших планах ничего не изменится — я буду появляться у вас. Видите ли, моё преимущество ещё и в том, что для всех я значусь в списках убитых. Точнее, «казнённых по приказу Тёмного Лорда за развращение нравов и унижение великого рода волшебников». Некоторое время меня не будут искать…

— Что?

— Именно так, дорогая мадам Элизабет! Помните мой дипломный проект? Он оказался гораздо более известным в Англии, чем я думала…

Госпожа Коменская печально кивнула. Ещё бы не помнить дипломную работу Милисенты Корнер! Это было прекрасное исследование по ментальной истории, да ещё со сравнительным анализом процессов в маггловском и магическом мирах. Чудесная работа… И продолжи Милисента исследования, ей не так много оставалось бы до степени мастера. Но, увы, продолжение поисков в архивах и библиотеках, в закрытых фондах и книгохранилищах, а также дальнейшее обучение стоило бы огромных денег, а у мисс Корнер не было иного дохода, кроме повышенной стипендии в Академии и кое-каких мелких подработок там же. Правда, тогда, на пятом курсе, она была ещё и обручена. По-человечески госпожа Эльжбета была счастлива за двух прекрасных детей, которые так трепетно любили друг друга, хотя как преподаватель отнюдь не могла радоваться, что многообещающая студентка выскочит замуж. Но мальчик погиб, и мисс Корнер осталась одна. Тогда-то, незадолго до защиты, Эльжбета и уговорила несчастную Милисенту отправить свою работу на международный конкурс, очный этап которого в том году проводился в Лондоне. Она сделала это в надежде, что мисс Корнер займёт первое место, а с ним получит и грант на исследования. Но они просчитались: консервативно настроенное лондонское научное сообщество, эксцентричная репутация самой Эльжбеты, её дружеские связи с Дамблдором, который уже попал в опалу у чиновников, дерзкий полёт мысли самой студентки, открыто признававшей достижения маггловской науки и цитировавшей французских историков[3], — нет, это было слишком! Она не получила первого места, которое досталось заурядному английскому юноше со скучнейшим, не имеющим ни начала, ни конца докладом о делопроизводстве Министерства магии в первой половине восемнадцатого века. И едва ли тот факт, что мисс Корнер назвала это выступление «докладом о Министерстве Волокиты»[4], добавил ей привлекательности в глазах мэтров английской исторической науки. А затем Милисента защитила диплом и решила уехать в Лондон, чтобы заработать денег на службе у начальника английского Аврората, а затем вернуться со своими сбережениями в Прагу и на них защититься на степень мастера. Эльжбете не хотелось отпускать её. Чтобы этот блестящий ум, этот талант растрачивался в услужении двум избалованным девчонкам! Уж лучше бы она вышла замуж! Но Милисента была тверда: в Праге у неё не было возможности так быстро — в течение нескольких лет, — заработать нужную сумму, а что до стипендий и грантов… она знала, что ей не стоит надеяться на это. И вот теперь, через три года, она вернулась в Прагу, чтобы сказать госпоже Эльжбете, что собирается не писать историю, а участвовать в ней.

— О Мерлин, Милисента! Думали ли мы…

— Да, едва ли можно было представить, что чью-то студенческую стряпню могут вспомнить через четыре года и осудить как экстремистскую. Тем не менее мне выдвинули именно такое обвинение — как одной из приближённых Скримджера… Право, я польщена; этим приговором они вознаградили меня за то, что не дали тогда первого места!

Госпожа Коменская печально вздохнула и покачала головой. Она так не хотела этого! Так не хотела!

— Ну что вы, мадам Элизабет! — отбросив иронический тон, Милисента соскользнула со своего кресла, опустилась на колени перед своей учительницей и взяла её руки в свои, — разве вы не рисковали во времена Гриндевальда? Разве не вы говорили, что есть моменты, когда надо доказывать, что не все люди — мерзавцы? И что лучше умереть, чем оказаться в числе последних?

Губы Эльжбеты дрогнули, и она трясущейся рукой погладила девушку по волосам.

— Что бы ты сказала, Милисента, окажись ты на моём месте? Если бы Эмили или Джорджиана пришли к тебе и сказали: я сейчас пойду и брошусь в огонь, потому что вы сделали полвека назад то же самое?

— Никогда этого не будет! — выпалила мисс Корнер прежде, чем успела сообразить, что говорит, и Эльжбета невесело усмехнулась.

— Дай Бог. А если и будет — ты смиришься точно так же, как смиряюсь я…

Их негромкие голоса ещё долго шелестели в тишине гостиной, пока часы на каминной полке не вспыхнули золотым светом, заставляя вспомнить о времени, которое неумолимо убегало.

Госпожа Коменская осталась одна, думая о том, что вновь слышит, как переворачиваются страницы истории. Но переживать ей было некогда, и вместо мучительных мыслей она заняла себя письмом к Яне Ковальской.

* * *

Какие бы великие и устрашающие события не происходили во внешнем мире, как бы не был отчётлив шорох страниц истории, переворачивающихся у нас на глазах, жизнь Академии текла своим чередом. И, ранним утром доставив сонных дочерей Скримджера на виллу панны Ковальской, с первым звонком госпожа Эльжбета уже была на посту, торопилась на лекцию по всеобщей истории. По дороге она заметила знакомую фигуру, попытавшуюся незаметно для преподавательницы юркнуть в аудиторию, и быстро схватила нерадивую студентку за рукав.

— Ага, попалась птичка!

— Панна Коменская! — ахнула девушка, заливаясь краской.

— Итак, досточтимая панна Новакова, когда вы собираетесь принести мне план вашей курсовой работы?

— О, панна Коменская, я принесу… обязательно…

— Что мешает тебе подготовиться, Петра?

— Ох… понимаете, я…

— Вы снова надеетесь, панна Новакова, успеть всё в последний момент. Смотрите, как бы это не стало вашим жизненным кредо. Это крайне неудобно. Особенно для окружающих, которые привыкли выполнять свою работу в срок. Я согласилась руководить вашей работой, Петра, потому что вы хоть и необязательны, но находчивы и умны. У вас есть оригинальные мысли. Из вас может выйти толк. Но если вы не поборите свою лень — увольте, я откажусь о вас и передам пану Лукашу, потому что со мной такой дикий ритм работы невозможен.

Профессор Лукаш слыл строгим и требовательным научным руководителем. Тянуть с ним время было равносильно самоубийству, и Петра быстро оценила масштаб угрозы.

— О, панна Коменская, не отдавайте меня! — взвыла она, сложив руки в молитвенном жесте, — прошу вас! Не губите!

— Не поможет. Измените свои привычки, прежде чем делать умоляющие глаза.

— О, панна…

— Скажите мне, Петра: что мешает вам выполнить работу в срок? Какие-то необычные обстоятельства? Что-то случилось в вашей семье? — смягчая тон, спрашивала госпожа Эльжбета.

— Н-нет, всё в порядке…

— Что же тогда? Почему вы не измените своих привычек?

— Иногда в последний момент приходят лучшие мысли, — осмелилась возразить Петра.

— А иногда в последний момент наваливается куча неожиданных дел, и всё делается второпях и шиворот-навыворот. Хороша я была бы сейчас, не готовясь заранее к Свободниковским чтениям! Вот уж ночей бы не спала! И все остальные тоже — вместе со мной. На чтениях, хотя бы, вы не подведёте меня?

— О нет, панна Коменская! Ни за что не подведу!

И они вошли в просторный лекционный зал. Едва госпожа Эльжбета переступила порог, как шум, издаваемый сотней глоток, стих, и все дружно встали, приветствуя преподавательницу, и, повинуясь её величественному кивку, чинно уселись на скамьи. Петра юркнула на своё место и склонилась над конспектом.

Привычно повествуя о перипетиях новейшей истории Европы, госпожа Коменская раздумывала о событиях последних дней, и её мысли метались, подобно стае птиц. От Хагрида и Милисенты она узнала о планах Министерства относительно неугодных режиму магов и их семей. Магглорождённым ученикам Хогвартса, которым ныне был заказан вход туда, предложили на выбор школу-пансион при Пражской семинарии и Шармбатон. Кроме того, семьи волшебников начали нести потери, и было уже озвучено несколько приговоров — от заключения в Азкабан до поцелуя дементора. Детей пострадавших готовилась принять Эльжбета. Артур Уизли мог бы не передавать планы относительно усиления террора — она предполагала это сама и ждала новой волны беженцев…

По иронии судьбы, в её лекции шла речь об эпохе Гриндевальда, а уже завтра должны были открыться Свободниковские чтения. Давид Свободник был одним из самых блестящих профессоров Пражской Академии, сама Эльжбета училась у него. Свободник был прекрасным историком и философом, вся его историософская теория была одним сплошным вызовом Гриндевальду. Впоследствии даже Альбус Дамблдор позаимствовал некоторые идеи чешского мыслителя, правда, в упрощённом и вульгаризированном виде, чего никогда не могла простить ему Эльжбета. Гриндевальд же так высоко ценил своего идеологического противника, что внёс его имя в список будущих заключённых Нурменгарда одним из первых. Но в конце концов он не стал дожидаться окончания строительства своей идеальной тюрьмы и просто убил Свободника — поняв, что заставить его замолчать другим способом невозможно. Правда, поговаривали, что после убийства профессора Гриндевальд получил письмо, написанное женским почерком, примерно следующего содержания: «Вы можете убить человека, но убить его идеи — не в вашей власти. Мы будем жить с ними и передавать их грядущим поколениям, а вы сдохнете в яме, которую копали для нас!», и именно после этого события имя Эльжбеты Коменской, тогда ещё юной и малоизвестной студентки, возглавило список будущих узников Нурменгарда. На прямые вопросы, кто написал ту записку, она отвечала, что бурное военное время рождает много легенд, и советовала любопытствующим почитать на эту тему Пьера Нора или Мориса Хальбвакса.

Так или иначе, но Эльжбета Коменская стала наследницей и продолжательницей дел Давида Свободника. Это она продолжила его изыскания о связи истории магов и магглов, это она популяризировала его философские идеи, это она встала во главе учительской семинарии, а затем и Академии, сделав из неё первоклассное учебное заведение и воплотив, таким образом, в жизнь мечту своего профессора. Это она не давала угаснуть памяти о нём. Люди шептались, что Давид Свободник был для неё больше, чем просто наставник и научный руководитель. Они действительно любили друг друга, как могут любить сильные и талантливые натуры, одарённые высоким умом и пылким сердцем, но лишь одному человеку за долгие годы госпожа Эльжбета поверила тайну той любви — юной Милисенте Корнер, когда она плакала на могиле своего жениха, погибшего за месяц до назначенной свадьбы…

И вот теперь мисс Корнер рисковала жизнью в войне с новым Гриндевальдом, а у Эльжбеты на повестке дня стояли очередные Свободниковские чтения. На них съезжались лучшие умы Восточной Европы, здесь был плавильный котёл мыслей и идей. Это была её собственная война с Гриндевальдом, в которой невозможно было ни перемирие, ни передышка. Недаром пророчество, сделанное ею в пылу горя и ненависти, в точности сбылось: Геллерт Гриндевальд был заперт в собственной тюрьме, а она передавала идеи убитого им философа новым и новым поколениям.

Разбирая по пунктам причины успеха и поражения Гриндевальда, она внимательным взглядом окидывала зал. Это было её поле битвы — души, которые она отвоёвывала у тьмы. Вот на первой парте отчаянно строчит в тетрадке Петра Новакова. Эта девочка понравилась ей, вдохновенной увлечённостью и дерзкой самостоятельностью суждений напомнив юную «Дочь Альбиона» (именно так некогда подписывала свои публицистические статьи в «Вестнике Пражской Академии» Милисента Корнер). Но если маленькая англичанка была терпелива, старательна и серьёзна не по годам, то Петра оказалась избалованным ребёнком, талантливым, но легкомысленным. И если, глядя на Милисенту, госпожа Эльжбета переживала, что та никогда не была юной в полном смысле этого слова, то чрезмерное ребячество Петры внушало ей не меньшие опасения.

Впрочем, когда на следующее утро госпожа Коменская явилась в Академию и поднялась по парадной лестнице к дверям Главного зала, Петра уже ждала её на скамейке у «младшей двери». «Старшие двери» — двойные, старинные, украшенные искусной резьбой, были одной из достопримечательностей не только семинарии, но и всей магической Праги. Открывали их только по самым торжественным случаям, в остальные дни пользуясь маленькой незаметной дверкой, выходившей в соседний коридор — её-то и называли «младшей». Но сегодняшний день определённо стоил того, чтобы открыть Старшие ворота.

Всё как всегда — взмахом палочки приподняты шторы, на белом экране проектора проявились золотистые буквы; Петра принесла букет цветов в хрустальной вазе и установила на столе президиума. Явилась компания мальчишек-первокурсников, госпожа Эльжбета раздала им задания, и вот уже двое левитируют стол и стулья для регистрации, остальные шествуют в холл, чтобы встречать гостей конференции, дабы они не заблудились в извилистых коридорах. Петра плюхнулась на стул у столика регистрации и с серьёзным видом выслушала последние наставления. Да-да, разумеется, она отметит каждого прибывшего вот в этой программке, и не забудет вручить сувенир, и непременно предложит выбрать книгу со стенда, который уже несут эти смешные первокурсники-мальчишки. Потом панна Новакова улыбнулась и робко коснулась рукава госпожи Коменской:

— Всё пройдёт замечательно, панна!

И вот суета улеглась. Мгновение тишины — и по лестнице начинают стекаться гости, давно знакомые, старые друзья, новые лица, впервые посетившие Прагу, маститые учёные и восходящие светила, столпы науки и взволнованные новички. Началось!

И до самой кофе-паузы всё шло гладко, как по маслу. Ну, почти.

— Добрый день, госпожа Эльжбета! Что же, Иштван Ковач так и не приехал?

Госпожа Коменская обернулась, задирая голову — один из её гостей, директор Главного архива военной истории России, был такого высокого роста, что на него почти все смотрели снизу вверх, а он сам, нехорошо усмехаясь, списывал пересекавший его смуглое лицо жуткий шрам на неудачную встречу с хрустальной люстрой. Шутки были плохие. С этим бывшим аврором, который после отставки стал весьма дельным архивистом, крепко держащим в руках тайны русской истории, вообще шутить было опасно. Никто точно не знал, в каком отделе русского Аврората он служил, но поговаривали, что в разведывательном. И даже сейчас, в парадной штатской мантии и с миниатюрной чашечкой кофе в руках, он выглядел… страшным. Идеальное пугало для русофобов.

— Андрей Петрович, добрый день! — радушно улыбнулась Эльжбета (вот она его не очень-то и боялась), — не приехал Иштван, а ведь собирался, обещал. Признаться, я беспокоюсь — не похоже на него так исчезать. Он же сама учтивость и обязательность! Уж не случилось ли чего?

— Жаль, — отозвался Андрей Петрович, — думал, расспрошу его об этих новых чарах консервации ветхих документов, что он опробовал недавно, но… ладно, Ковач хоть и обязательный, но чудаковатый. Вдруг ему какую-нибудь редкую рукопись привезли, он и забыл обо всём!

Действительно, о главе Венгерского национального архива ходили легенды. Но Эльжбета лишь покачала головой — напрасно Андрей утешал её.

— Время наше — тяжёлое. Дурные мысли невольно в голову лезут, — призналась госпожа Коменская, беспокойно оглядывая зал. Впрочем, здесь-то всё было мирно, даже уютно. Столпы науки, заслуженные учителя и лучшие студенты семинарии пили кофе с булочками в красиво обставленной гостиной, а портреты знаменитых деятелей чешской истории присоединялись к оживлённому жужжанию голосов; здесь обсуждали головокружительные вопросы методологии истории, философии, проблемы преподавания исторических дисциплин, детские шалости на уроках и последние новости. Последние новости. Чёрт!

— Людям с трезвой головой нелегко живётся, — понимающе кивнул Андрей Петрович, — но ничего, сдюжим — не впервой. Как поживают ваши друзья из Ордена Феникса?

Вопрос был задан лёгким тоном, словно речь шла о погоде. Госпожа Коменская вздрогнула и удивлённо подняла на него глаза.

— Бывших авроров не бывает, вы же знаете. Я не жду развёрнутого ответа, но…

— Но?..

— Никто в здравом уме не поверит в фарс, который разыгрывает британское Министерство. И в этом самом Ордене состояли люди, которые не могли просто так рассеяться после убийства их главы. Пусть и такого эффектного убийства.

— А что толку в том, что никто не верит? — вспылила Эльжбета, — если все не верят, но делают вид и сидят по своим норам? Нашему международному сотрудничеству — грош цена. Как будто мы не знаем, чем это может кончиться… Впрочем, о чём это я: история ведь только и учит тому, что никого ничему не учит! Даже если это история, которую мы пережили сами…

— Не осуждайте политиков, дорогая госпожа Эльжбета, пока они живы, по крайней мере! Подождите, пока помрут, тогда и перейдут в наше ведомство, — усмехнулся Андрей Петрович и тут же посерьёзнел, слегка понизив голос, — а Москва, знаете ли, учится на своих ошибках… Мы переживали тяжелейшие времена в начале века, но воевали с Гриндевальдом в Европе и с его тёмными коллегами в Средней Азии. Альбус Дамблдор, конечно, герой, честь ему и хвала за то, что он сразился с этим великолепным мерзавцем после того, как в МАКУСА ему позволили сбежать. Но неплохо бы иногда вспоминать о тех, кто зачищал Европу от последователей Геллерта, не жалея своей крови…

— Мы помним, Андрей Петрович, — тихо произнесла Эльжбета.

— Кто помнит? Вы, госпожа Эльжбета, и ещё несколько подобных вам святых женщин. И низкий поклон вам за те цветы на братской могиле русских авроров на окраине Праги. Поверьте, мне известно, что никто, кроме вас и сподвигаемых вами студентов, туда не ходит…

— Не всё так мрачно, Андрей Петрович! И, между прочим, мои мальчики изловили и побили вандалов, пытавшихся осквернить ту могилу, без моей подсказки. Можете быть уверены, такому я их не учила!

Андрей Петрович усмехнулся. Он знал об этой истории, имевшей большой резонанс; многие находили забавным то, что в самосуде над хулиганами участвовали как нынешние студенты Академии, так и бывшие, которых уже несколько лет нельзя было заманить на вечер встреч выпускников. Репутация птенцов гнезда госпожи Коменской как возвышенных интеллектуалов, едва скользящих по воздуху, не касаясь лёгкими стопами этой грешной земли, была разрушена навеки, чего прежде не могли сделать ни жёсткие выступления в научных кругах, ни магические дуэли «не на жизнь, а на смерть», ни другие нарушения общественного спокойствия. Вандалы, попытавшиеся оскорбить память русских авроров, оказались, к счастью, тупоголовыми бездельниками, а не настоящими тёмными магами, и поэтому студенты проучили их с очаровательной простотой: отняли палочки и избили по-маггловски, да так добросовестно, что Эльжбете пришлось приложить немалые усилия, чтобы её подопечные отделались только дисциплинарным взысканием. Ходили слухи, что обыкновенно строгая в вопросах поведения госпожа ректор даже не внесла в их личные дела выговор…

— Но вы научили их уважать кровь русских, а это дорогого стоит, госпожа Эльжбета, — проговорил Андрей Петрович, и в его серых глазах, которые все называли «стальными», мелькнуло какое-то теплое чувство, — возвращаясь к британским делам: мы учимся на своих ошибках и больше не лезем со своей помощью прежде, чем нас попросят. Относительно международного сотрудничества… — он слегка сощурился, и его лицо приняло особенно жёсткое выражение, — Лондон попал в собственные силки. Вы ведь знаете, что все договора, направленные против экстремизма и терроризма, не подействуют, пока англичане сами не попросят помощи и не признают, что у них идёт гражданская война. В случае вмешательства сейчас, безо всякой официальной просьбы со стороны британского министра, оно будет признано военной интервенцией и осуждено всем мировым сообществом, а Британией — в первую очередь. Вашингтон и так ждёт наших просчётов с замиранием сердца. Поэтому мы ждём — достаточно того, что магглы проигрывают им по всем статьям. А если же Волдеморт проявит внешнюю агрессию, мы сумеем достойно ответить.

Эльжбета вздрогнула, услышав, как легко сорвалось с губ её собеседника страшное имя.

— А вы знаете, что на это… слово… наложены чары слежения?

— Разумеется. Пусть икает. У нас это имечко склоняют и так, и сяк сто раз на дню. От Севастополя до Камчатки. Русскому человеку запрет — это что-то вроде указания к действию…

Госпожа Эльжбета только вздохнула. Ну разумеется, Упивающихся Смертью не так много, чтобы мотаться по всей России и отлавливать тех, кто неуважительно отзывается об их лорде. Но ей было не смешно.

— Это не шутки, Андрей Петрович! Я знаю, вы из тех, кто и саму смерть высмеет и обыграет в карты, но…

— … но ваше честное сердце не может смириться с цинизмом мироздания, — закончил он фразу вместо неё.

Он был прав. Много лет прожила на свете госпожа Эльжбета, много она знала о жестокости, коварстве и низости, но цинизм политика как был, так и остался чуждым её душе. Одно дело — с известной долей смирения «объективно» рассуждать о делах былых столетий, а совсем другое — говорить о том, что происходит здесь и сейчас.

— Не мироздание цинично, Андрей Петрович, а те, кто его переиначивает под себя! Знаете, на старости лет я стала соглашаться с вашими христианскими философами, которые говорят, что все беды происходят от того, что люди забыли Бога. Поступай мы по чести, никаких катастроф бы не случалось. А то, что происходит сейчас, снова и снова… нам казалось, что мы извлекли уроки из эпохи Гриндевальда, обезопасили себя и своих потомков, нашли выход, а что же вышло?.. Невинные люди опять гибнут из-за идиотских политических игр, а выхода снова нет.

— Выход есть, госпожа Эльжбета, всегда есть. Другое дело, что он может быть не удобен. Пусть ваши друзья из Ордена Феникса эмигрируют, организуют правительство в изгнании и от его имени требуют соблюдения договоров — и мы будем в Лондоне в мгновение ока. Но это им явно не подходит. Призвать на помощь иностранные контингенты должен был ещё Фадж, хотя бы Скримджер — ситуация явно вышла из-под его контроля, но он предпочёл дождаться переворота. О покойниках плохо не говорят, но он поступил как самонадеянный идиот. А расплачивается за это целая страна. В результате того, что они распевали песенки, будто на «Шипке всё спокойно», не может вмешаться даже Красный Крест! Помню, помню об этой легенде о некоем Избранном мальчике. Но глупо было надеяться, что ребёнок, пусть и отмеченный особым образом, предотвратит всё.

Эльжбета повернулась к своему собеседнику, подбирая слова для ответа, но продолжить разговор им было не суждено. Её внимание привлекло новое лицо; незнакомый посетитель, вошедший в гостиную вместе с Петрой Новаковой. Извинившись перед Андреем Петровичем, госпожа Коменская сделала шаг вперёд, навстречу студентке и сопровождаемой ею молодой даме. На мантии посетительницы расцветали шерстяные гвоздики и розы, напоминая о мадьярских национальных костюмах и придавая особое очарование облику незнакомки. Она могла вызвать только симпатию, и всё же Эльжбета поспешила к новой гостье с нехорошим предчувствием в душе, скрытым за вежливой улыбкой.

— Госпожа ректор, позвольте… это панна Кальман, она из Венгрии, приехала к нам вместо Иштвана Ковача, — засыпала словами Петра, — и прочитает его доклад…

Агнеш Кальман, сотрудница Венгерского национального архива, при ближайшем рассмотрении оказалась весьма бледной и взволнованной. Её руки, терзающие папку с докладом, заметно дрожали. Петра ушла, и Агнеш обессиленно опустилась на подставленное Андреем Петровичем кресло.

— Благодарю вас… пан Белецкий, очень рада встрече с вами… — пролепетала она и обернулась к госпоже Коменской, — простите нас… так вышло… пан Ковач действительно прислал себя вместо меня, то есть меня вместо себя… я прочитаю его доклад, если вы не против…

— Разумеется, всё в порядке! Но что с паном Ковачем? Надеюсь, он не заболел?

— О нет, хуже! — вырвалось у Агнеш, и она тут же мучительно покраснела, поняв, какую двусмыслицу сморозила, — простите меня, я веду себя глупо… Пан Ковач здоров, но… Сегодня рано утром на наш архив было совершено н-нападение, да, наверно, так. Фонд 147…

Андрей Петрович и Эльжбета переглянулись. Они знали, что в фонде 147 хранились подлинные документы по процессу Батори, и большая часть дел имела гриф вечной секретности. В семнадцатом веке маги позаботились о том, чтобы правда о Кровавой графине осталась для магглов лишь жуткой легендой, считающейся недостоверной ввиду отсутствия доказательств — слишком опасным было знание, которым обладала эта страшная женщина. Собственно, в магическом мире тоже были известны лишь отголоски сведений о том, что творилось в замке Чейт. Некоторые историки магии, из тех, кто жаден до сенсаций и далёк от кропотливого научного труда, выдвигали одну версию за другой, и графиня Батори то становилась несчастной жертвой несправедливого маггловского правосудия и религиозных войн, то изобличалась как обыкновенная садистка-маггла, по случайности попавшая в исторические писания магов. Профессионалы же предпочитали обходить эту историю стороной, предоставляя ей зарастать мифологическим мхом.

— Это уже не скрыть, — проговорила Агнеш, — когда пан Ковач вызвал меня на работу — сегодня был мой выходной, — и командировал сюда, в здании архива уже было полно авроров и журналистов, и ему пришлось комментировать произошедшее прессе. Нападение было совершено Упивающимися Смертью…

— Упивающимися? Именно они?.. — переспросила госпожа Эльжбета.

— Тёмная Метка над крышей архива — достаточное доказательство, — ответила Агнеш, — я её видела своими глазами. Полгорода это видело… Нападающих, правда, мне посчастливилось не увидеть, — она поёжилась, — но ведь создавать Тёмную Метку умеют только последователи Того-кого-нельзя...

— Но как они проникли в архив? Что сталось с вашими хвалёными охранными системами? — спросил Андрей Петрович.

Агнеш Кальман низко опустила голову. Она и так сказала слишком много, упомянув номер фонда, из которого исчезли засекреченные дела. Скорее всего, Иштвану Ковачу придётся засвидетельствовать, что ничего не пропало, охранные чары сработали как надо и вообще — это была только акция устрашения. Правда же состояла в том, что система охраны была взломана с пугающей лёгкостью — словно кто-то из нападающих был осведомлён о её устройстве, что представлялось совершенно невозможным. Или же что один из проверенных сотрудников архива сам впустил посторонних в хранилище, в закрытый фонд…

— Понятно. Всё будет известно в своё время, — кивнула госпожа Эльжбета, — всё.

Андрей Петрович взял из рук вернувшейся к ним Петры Новаковой чашку кофе и протянул несчастной архивистке.

— Успокойтесь, панна Агнешка, и думайте только о вашем докладе. Покажите им всем, что и венгры умеют держать удар!

Госпожа Коменская взглянула на часы. От кофе-паузы осталось десять минут, и она отозвала Петру, чтобы напомнить ей о том, что уже скоро начнутся секционные заседания. И весь день Эльжбета улыбалась, слушала, кивала, задавала необходимые вопросы, переводила острые дискуссии в мирное русло и напоминала о необходимости соблюдать регламент, а в голове у неё крутились и крутились мысли о том, что понадобилось Упивающимся Смертью в делах Эржебет Батори, и какое пугающее сходство имели цели её скандальной тёзки с целями Гриндевальда, о которых она знала несколько больше, чем ей было положено знать.

[1] Ханна Арендт, «Истоки тоталитаризма», 1947. Ханна Арендт (1906-1975) — философ, политолог, педагог, основоположник теории тоталитаризма. Еврейка по происхождению, она родилась и получила образование в Германии. После прихода к власти нацистов ей пришлось бежать из Европы в Америку, где она продолжила свои философские изыскания. Её труды «Истоки тоталитаризма», «Банальность зла» и многие другие посвящены анализу кровавых событий начала прошлого века, свидетельницей которых была она сама и которые были тесно связаны с катастрофой её народа. Процитированное вступление к «Истокам…» было написано в 1947 году, после окончания Второй мировой войны, когда Ханне казалось, что мир стоит на пороге третьей. Госпожа Коменская читает книгу в оригинале, на английском языке, который хорошо знает (потому и общается так легко с остальными персонажами-англичанами))

[2] Эмили вспомнила о том великом значении, которое придавала комнате для гостей героиня знаменитой повести для девочек «Энн с фермы Зелёные крыши» канадской писательницы Люси Мод Монтгомери. Энн считала, что это большая честь для маленькой девочки — спать в комнате для гостей, и наконец её пригласили на день рождения к подруге с ночёвкой и пообещали уложить их в вожделенную комнату. Правда, в переполохе праздника девчонок забыли предупредить, что в дом приехала важная и капризная родственница, которая и заняла комнату для гостей. Разумеется, в темноте Энн и её подруга с разбега прыгнули прямо на спящую сном праведника старушку, в результате чего все трое перепугались до полусмерти, и… а дальше, впрочем, читайте сами — не пожалеете! Заодно узнаете, при помощи какой литературы мисс Корнер знакомила своих учениц с маггловской культурой. В её списке ещё были Джин Уэбстер, Астрид Линдгрен и Фрэнсис Бёрнетт… )))

[3] Речь идёт о представителях французской «Школы Анналов», задающей тон в исторической науке с 1930-х гг. и по сей день.

[4] Министерство Волокиты — один из образов романа Чарльза Диккенса «Крошка Доррит», символическое изображение бюрократического учреждения, чья деятельность заключается в перекладывании с места на место никому не нужных бумажек. Чиновники Министерства Волокиты только и делают, что бездельничают и ставят палки в колёса всякому, кто обратится к ним. Не правда ли, Министерство Магии немногим отличается от диккенсовского образа?