Для того, кто умел верить... (гет)

Вместе с запахом выжженных солнцем полей

Темной птицею в сердце входит новая осень.

Ты плетешь свой венок из траурных лент,

из увядших цветов и почерневших колосьев...

Fleur, «Для того, кто умел верить».

Ректор Пражской Академии высшей магии, по совместительству директор Пражской учительской семинарии, госпожа Эльжбета Коменская сидела в глубоком кресле перед камином, глядя в огонь невидящими глазами. На коленях у неё лежал новенький журнал, августовский номер «Вестника магического источниковедения», но сегодня госпожа Эльжбета едва ли перевернула две страницы этого издания, которое её, профессора истории магии, всегда живо интересовало. Она так глубоко погрузилась в свои думы, что вздрогнула, услышав, как часы в соседней комнате пробили половину двенадцатого. Госпожа Эльжбета устала, у неё был весьма хлопотный день, и радовало лишь одно: впереди выходные, которые она проведёт, мирно занимаясь своими делами и разбирая корреспонденцию. Но на душе у неё не будет спокойно. Уже никогда не будет.

Более пятидесяти лет отдала госпожа Эльжбета науке и преподаванию; благодаря её усилиям и неутомимому, деятельному труду Пражская учительская семинария стала одним из самых знаменитых в магическом мире учебных заведений, сюда приезжали завершать образование выпускники Шармбатона, Дурмстранга, Хогвартса и даже Ильверморни. Госпожа Эльжбета занималась исследованиями в опасной области пересечений истории мира магов и магглов, она занимала весьма высокое положение в Лиге волшебниц, Обществе реформации ведьм и Обществе помощи Бедствующим волшебницам, а также ряде специфических научных организаций; её ученики преподавали в самых разнообразных местах, её друзья и знакомые были разбросаны по всему свету: один в Центральной Африке изучал наследие древних колдунов, другой в Сибири искал следы утерянной цивилизации магов, третий зарылся в арабские архивы. Она всегда была в курсе всех новостей мира и могла решить почти любую проблему. Впервые за много лет, с самых дней её юности, когда в Европе свирепствовал Гриндевальд, а она сама, как «предательница» крови, пряталась от преследователей, госпожа Эльжбета не могла справиться с неумолимо надвигающейся бедой.

Газеты бодро сообщали о том, что в мире всё спокойно, и магам не стоит опасаться новой войны. Но какой историк в здравом уме верит газетам? Госпожа Коменская не верила. Она верила странноватым, но не лишённым смысла посланиям Батильды Бэгшот, редким письмам учеников, осевших в Британии. Она верила в ту версию убийства Дамблдора, её друга, коллеги и давнего корреспондента, которую слышала на его похоронах; она верила своим собственным глазам — обстановка накалялась с каждым днём. На адрес ректората семинарии приходили полные злобы и угроз письма «подлой любительнице грязнокровок»; в прошлом семестре ей пришлось отчислить весьма способного студента за дуэль, причиной которой послужило оскорбление на почве чистокровности; в научных кругах всё яростнее становились споры вокруг этой давней, давней проблемы, а на улицах авроры отлавливали хулиганов, рядящихся в тёмные одежды с символикой Гриндевальда или Упивающихся смертью. И чешскому отделению Общества помощи бедствующим волшебницам в последний год всё чаще приходилось иметь дело с англичанками, вынужденными в спешке бежать на континент от преследований и угроз адептов чистокровности. Испуганные, сбитые с толку женщины выдавали весьма противоречивые сведения о том, что творилось на острове.

А сегодня утром газеты сообщили, что Руфус Скримджер, британский министр магии, скоропостижно скончался и его пост занял другой. Английский «Пророк» восхвалял нового кандидата и обильно поливал грязью имя покойного министра, а независимое чешское издание, славившееся своими частными расследованиями, утверждало, что тот был убит сторонниками Того-Кого-Нельзя-Называть. И хотя Эльжбета не привыкла доверять газетам, её сердце ёкнуло и пропустило удар. Весть об убийстве министра — а интуиция подсказывала ей, что Скримджер действительно умер не своей смертью, — поразила её не только по политическим, но и по личным причинам. Три года назад именно она рекомендовала свою любимую ученицу в качестве гувернантки для дочерей начальника английского аврората. С тех пор между нею и Милисентой Корнер не прерывалась переписка, и лишь последнее письмо госпожи Эльжбеты осталось без ответа.

Госпоже Коменской ещё тогда не хотелось отправлять мисс Корнер в Англию, хотя она и была идеальным кандидатом, пожалуй, даже единственным. Скримджер желал почти невозможного: ему нужна была учительница английского происхождения, но без связей в Англии — он не хотел вводить в дом человека, у которого могли бы обнаружиться нежелательные знакомства с экстремистами, к которым он причислял как радикально настроенную аристократию, так и таинственных членов Ордена Феникса. При этом гувернантка его детей должна была обладать отличным дипломом, хорошими манерами и порядочным поведением.

Отец Милисенты, Эдгар Корнер, учился и служил вместе со Скримджером, но погиб в Первой магической войне. Почти вся его семья была уничтожена, и спастись удалось лишь матери Эдгара и его младшей дочери, в день нападения гостившей у бабушки. Миссис Корнер вместе с внучкой бежала на континент и осела в Праге — сказочно-красивом городе её далёкой мечты; Общество помощи бедствующим волшебницам помогло ей устроиться на работу и встать на ноги. Госпожа Эльжбета хорошо помнила хрупкую изящную даму с серебристыми волосами, которая явилась на собеседование в сопровождении девочки десяти лет.

— Я готова приняться за любую работу, — заявила эта дама, сложив на коленях свои холёные ручки. Она, видимо, знала, что некоторые леди не соглашались на те скромные, но честные заработки, которые могли предложить дамы из Общества.

— Я — тоже, — с нажимом произнесла девочка, решительным жестом перекидывая через плечо длинную пушистую косу.

— Дитя моё, у нас не принято использовать детский труд, — с улыбкой покачала головой Эльжбета, — но ты можешь помогать бабушке.

В тот же день миссис Корнер начала работать в секции англоязычной литературы библиотеки учительской семинарии, и Милисента неизменно присутствовала рядом с бабушкой. Девочка взбиралась по лестницам до самых верхних полок головокружительно высоких стеллажей, осваивала новые сложные чары, рылась в каталогах, в общении со студентами постигая тайны чешского языка. Эльжбета, частая гостья в библиотеке, заметила, что внучка старается взять на себя как можно больше физически тяжёлой работы — втайне от старушки, которая явно такого поведения не одобряет. В результате ряда дипломатических ходов госпоже Коменской удалось выяснить, что миссис Корнер страдает от последствий отсроченного проклятия, убивавшего её медленно и неумолимо. Не было возможности пресечь его действие, и единственное, чем Милисента могла помочь своей последней и горячо любимой родственнице — это сохранять бодрость духа и облегчать её повседневные тяготы.

— Миссис Корнер — мама твоего отца, ведь так? А родственники твоей мамы?.. — госпожа Эльжбета задумалась о судьбе юной мисс Корнер, которая в любой момент могла остаться исключительно на её попечении.

— Их не существует, — отрезала Милисента с такой недетской жёсткостью, что госпожа Коменская невольно выпрямилась и отодвинулась, — во всяком случае, для меня. И я скорее умру с голоду, чем приму хотя бы стакан воды из их рук.

В последних словах девочки звенело острое, горькое презрение, по своей силе достойное шекспировской трагедии. Оно прозвучало почти абсурдным диссонансом в тишине уютной пражской кондитерской, куда заманила её Эльжбета для конфиденциального разговора.

— Простите, мадам Элизабет, — прошептала Милисента, устыдившись своей вспышки, — моя мама происходила из очень гордой чистокровной семьи. Они были против того, чтобы она вышла замуж за моего отца и отказались от неё, хотя Корнеры — тоже чистокровные волшебники. Но мой папа был аврором, возможно, причина в этом. И я уверена, что они были среди нападающих в ту ночь, когда...

Девочка не договорила, опустив глаза на клетчатую скатерть. Госпожа Эльжбета положила свою мягкую, тёплую руку поверх холодной, узкой ладошки Милисенты.

— Я всё поняла, дитя моё, — проговорила она, — и что бы ни случилось, тебе не придётся беспокоиться о будущем. И терпеть нужду ты никогда не будешь.

Но маленькая мисс Корнер готова была терпеть и нужду, и лишения, лишь бы не преступить своих весьма строгих понятий о чести — пожалуй, ей даже хотелось пострадать ради правого дела. По-своему она была горда и надменна не меньше, чем её загадочные чистокровные родственники. Милисента недаром так хорошо освоилась в библиотеке: она росла в окружении книг и их героев, к десяти годам став весьма романтичной, почти экзальтированной барышней. Но, если этот своеобразный душевный настрой помогал Милисенте пережить свалившееся на неё страшное горе, Эльжбета не склонна была осуждать тех, кто воспитывал девочку. И если миссис Корнер проявляла чрезмерную, болезненную привязанность к внучке, буквально не спуская с неё глаз, то едва ли у кого-то повернулся бы язык порицать её. Ведь она в одну ночь потеряла многочисленную семью, бывшую смыслом её жизни в течение долгих лет, и теперь вся её любовь была сосредоточена на единственной уцелевшей девочке. А о том, каких усилий стоило растущей Милисенте кротко и терпеливо переносить опеку бабушки, становившейся болезненно мнительной и боязливой, когда дело касалось её живого сокровища, не знал и не догадывался никто.

Так шли годы. Милисента выросла и поступила в семинарию, а миссис Корнер тихо угасла на её руках, и утешение, что «она больше не страдает», было слишком слабым для любящего сердца девушки. Госпожа Коменская вновь пришла ей на помощь, зная, что работа — лучшее лекарство от любого горя; и Милисента, нырнув в учёбу с головой, стала одной из самых лучших выпускниц учительской семинарии и любимых студенток Эльжбеты. Разумеется, она была одинокой, странной, необычной, не похожей на ту весёлую, беспечную, полную жизни и энергии молодёжь, что училась под началом госпожи Коменской. И той было совсем нелегко отпустить эту летящую, ранимую душу на полузабытую родину, в чужую семью, в чужой дом.

Но — отпустить пришлось. Нет, своих чистокровных родственников мисс Корнер не боялась.

— Во-первых, мадам Элизабет, времена изменились, а во-вторых... я следила за газетами, и те, кого я могла бы опасаться, с восемьдесят второго года заключены в Азкабане, — равнодушно излагала факты Милисента, — Но ведь они не родственники мне ни по духу, ни по имени, мы никогда не общались. Они не признавали моего существования. Ведь мистеру Скримджеру важно именно отсутствие связей?

Этого Эльжбета не могла отрицать. В узком, тесно связанном родственными и дружескими узами магическом мире трудно было найти человека более одинокого, чем Милисента. И — госпожа Коменская знала, — на кладбище св. Мартина покоилась не только бабушка мисс Корнер, но и некто гораздо более молодой и горячо любимый. И если ещё совсем юная девушка не желала превратиться в живой памятник над этой могилой, ей необходимо было бежать как можно скорее...

Но от судьбы не убежишь. Руфус Скримджер был убит, и что же сталось с его семьей?.. А с девочкой, которая избежала гибели от рук Упивающихся Смертью только для того, чтобы через десять лет снова подставиться под удар?..

— Что с ними сталось? — неожиданно для самой себя вслух спросила госпожа Эльжбета, настойчиво глядя на портрет своего великого предка, расположившийся на почётном месте посередине стены. Но Ян Амос Коменский[1] молчал, вперив взор в пространство. Он был магглом, и старинная гравюра не умела говорить.

[1] Ян Амос Коменский (1592 — 1670) — великий моравский педагог и гуманист, основатель педагогики как науки, создатель классно-урочной системы, автор ряда трудов по истории Чехии и чешскому языку. Педагогическая система, созданная Коменским, была призвана сохранить и передать подрастающему поколению чешскую национальную культуру; для достижения этой цели им и были разработаны принципы всеобщего обучения и классно-урочной системы, используемые вплоть до наших дней. Как Вы уже поняли, среди потомков «отца педагогики» были волшебники, которым передалась тяга к наукам...

В конце лета Хогвартс всегда выглядел притихшим и замершим в ожидании. Но если в предыдущие годы это было радостное, хлопотливое ожидание нового учебного года, то теперь замок словно застыл в ужасе и оцепенении перед надвигающейся катастрофой.

После гибели Дамблдора встал вопрос о том, кто станет его преемником и возглавит школу в эти тёмные времена. Но ведь директором Хогвартса нельзя стать по собственному желанию или назначению Министерства: узурпаторша Амбридж прочувствовала это достаточно хорошо, хотя и не вполне. Замок сам выбирает наиболее подходящего кандидата из учительского состава, чаще всего — из деканов факультетов. Выбор падает на того, чья личность наиболее соответствует сложившимся обстоятельствам, того, кто более всех печётся о благополучии учеников. Все считали, что идеальной заменой Дамблдору была Минерва Макгонагал, и она сама, хотя и не отличалась завышенной самооценкой, понимала: из всех учителей именно у неё больше всего твёрдости и мужества, чтобы противостоять враждебному Министерству и, возможно, руководить обороной замка в ходе гражданской войны. Но замок не выбрал Минерву, не выбрал и интеллектуала Флитвика, и верную, по-матерински любящую Помону Спраут. Хогвартс вёл себя так, будто директор уже был назначен и выбран им. Портреты и призраки должны были знать об этом выборе, но... портреты молчали, а привидения растворялись в воздухе и уходили сквозь стены.

Был и ещё один вариант. Прежде, если директор не погибал внезапно (что во времена Средневековья случалось довольно часто), он успевал назначить себе преемника, которого замок мог принять: так было с самим Альбусом, которому тяжело больной Армандо Диппет официально передал свои полномочия за несколько месяцев до смерти. И учителя пришли к выводу, что Дамблдор, опасаясь за свою жизнь (все видели его руку!), тоже передал власть доверенному человеку. И если этот новый директор ещё не обнаружил себя, значит, на то есть веские причины. Его ждали, словно мессию...

Гроза разразилась после падения Министерства. Артур Уизли, каждый день ожидающий ареста и уже переправивший в подполье семью, продолжал работать в отделе магического правопорядка и добывать информацию для Ордена Феникса; именно от него профессор Макгонагал и другие преподаватели узнавали о планах новой власти относительно Хогвартса. Витали слухи, будто Долорес Амбридж горит желанием взять реванш — слыша об этом, учителя переглядывались с мрачной усмешкой; выдвигалось ещё несколько не слишком значительных кандидатур, и окончательное решение было принято очень поздно. Однажды вечером на внеочередном собрании Ордена, проходившем в доме Билла и Флёр Уизли, Артур сообщил о том, что декрет о назначении директора школы уже подписан и будет опубликован в ближайшее время. Выбор Тёмного Лорда пал на Северуса Снейпа.

— Насколько мне удалось... хм, разузнать, — добавил мистер Уизли, — Снейп выпросил себе этот пост в качестве... награды.

В звенящей тишине повисла тягостная пауза. Все думали о том, за какое дело был награждён их бывший товарищ. На ясный, тихий вечер упала траурная тень.

— Ранкорн и Макнейр обсуждали это между собой. Макнейр утверждал, что Снейпу предлагали нечто более... ценное, на их взгляд, но единственное, чего он хотел — это Хогвартс. Он даже осмелился спорить с Тем-Кого-Нельзя-Называть.

Люпин и Кингсли переглянулись, а Билл присвистнул, получив сразу три осуждающих взгляда — от матери, декана и молодой жены.

— Мне интересно, — строгий и холодный голос Минервы Макгонагал прорезал тишину, — как он посмеет переступить порог школы?

Но он посмел.

Северус Снейп прибыл в Хогвартс ранним утром, на следующий день после того, как из Министерства пришёл приказ и его собственное краткое письмо с назначением педсовета и планом заседания. Это было на него похоже: чёткие, быстрые действия, без промедлений и проволочек. Читая исписанное знакомым почерком письмо, Минерва испытывала странное, горькое чувство. Она была изумлена этим самоуверенным предупреждением, считая, что Снейпу придётся брать замок штурмом, если он хочет сюда попасть. Неужели он и впрямь избрал такой странный, трудоёмкий способ самоубийства?

И потом всё рухнуло. Лучше бы стены обвалились сразу!

Снейп явился в сопровождении свиты из двух Упивающихся, занявших места его заместителей, нескольких представителей Министерства, в том числе и Альберта Ранкорна, состоявшего в комиссии по учёту маггловских выродков, и Риты Скитер с фотографом. Казалось, он нарочно собрал вокруг себя самые неприятные лица.

Они появились у аппарационного барьера. Хагрид видел, как по мановению руки Снейпа открылись главные ворота, пропуская нового директора и его спутников. Пока Филч гремел ключами и дрожал, оглядываясь на Минерву и не зная, что ему предпринять, открылись и двери замка.

Снейп держался с невыносимой независимостью и свободой. Его уверенные манеры, прямая осанка, прежнее звучание ровного голоса смотрелись какой-то дикостью. Было совершенно непонятно, как, как он мог так легко и свободно идти по школьным коридорам и высоко держать голову. Впрочем, в его поведении не было и тени самоуверенности или злорадного торжества, и это возмущало ещё больше. Если бы Снейп сбился с тона, выказал свою кощунственную радость по поводу нового назначения, это выглядело бы... понятнее, логичнее. Но он воспринимал ситуацию как должное, держался властно и спокойно, а его до боли обыденное, почтительное приветствие сразило Минерву наповал. Словно он просто вернулся с какой-нибудь конференции по зельеварению, которые часто посещал на каникулах, и, встретив коллегу на педсовете, сказал ей: «Доброе утро, профессор Макгонагал».

Он жестом пригласил растерянных деканов пройти за ним в Большой Зал. Помона Спраут заметила, каким странным взглядом Снейп окинул погасший потолок. Новый директор в двух словах поприветствовал бывших коллег, а ныне — подчинённых, и представил новых заместителей — Амикуса и Алекто Кэрроу. Там же, в Большом Зале, Рита Скитер шепталась с фотографом, и то и дело мелькала вспышка фотоаппарата, пока Прытко Пишущее Перо как бешеное носилось по блокноту.

Впрочем, Снейп смотрел на Скитер как на надоедливое насекомое (кем она, по сути, и являлась) и отправил восвояси, не дав пройти в учительскую на педсовет. Рита поджала свои ярко размалёванные губы и, злобно жужжа, удалилась.

Со смесью отчаяния и ужаса учителя смотрели, как Снейп стоит на месте Дамблдора в Большом Зале, как сидит во главе стола в учительской. Как ни в чём не бывало, новый директор перешёл к разбору изменившихся учебных программ, твёрдой рукой вычеркнул «лишние» предметы, включая историю магии. И всё это — так, словно не было никакого убийства, и такой ход событий совершенно, абсолютно естественен. В какое-то мгновение Минерва почувствовала, что от этого поведения Снейпа она словно сходит с ума: неужели все его преступления только приснились ей? Оглядевшись, Макгонагал поняла, что остальные чувствуют себя точно так же.

В занудном и обыденном обсуждении расписания и изменений в учебной программе мелькали зловещие ноты. Угрожающие фразы, произнесённые равнодушным голосом, поражали, и по спине змеился ледяной страх. За витиеватыми выражениями — прежде Минерва не замечала, чтобы Снейп прибегал к таким фигурам речи всерьёз, без издёвки, — с трудом можно было различить истину. Сухой остаток заставлял содрогнуться:

— во главе Хогвартса стояли трое Упивающихся Смертью;

— школа превращалась в поле для информационной войны;

— образование стало обязательным, и дети всех волшебников, прошедших проверку на Статус крови, будут содержаться в Хогвартсе в качестве негласных заложников;

— участь маглорождённых учеников оставалась пугающе неясной: они не имели права на образование, но были обязаны явиться в школу.

При мысли об этих детях сердце Минервы болезненно сжалось.

— Но, если маглорождённые ученики не имеют права учиться в Хогвартсе, зачем они приедут сюда? — Минерва решила взять быка за рога.

Снейп переглянулся с Ранкорном, и чиновник ухмыльнулся себе в бороду.

— Об этом, — с расстановкой проговорил директор, — позаботится Министерство.

А потом, после педсовета, Снейп отправился на башню, и горгулья, прежде не пропускавшая никого, несмотря на все мольбы и заклинания, покорно сдвинулась в сторону, пропуская его. Следом за Снейпом в кабинет прошли Кэрроу и Ранкорн.

Замок принял предателя и убийцу, покорившись его власти безо всякого сопротивления. По расчётам учителей, знавших историю школы, которую пытались захватить с бою уже не раз, Снейп после всех своих преступлений не должен был даже войти на территорию замка. Но... что-то пошло не так.

Поздно вечером, не сговариваясь между собой, деканы и некоторые учителя собрались в сторожке Хагрида, до того растерянного и одновременно разгневанного, что он даже забыл предложить гостям чаю и не заметил, как Филиус Флитвик одним движением палочки увеличил пространство хижины едва ли не втрое.

— Хогвартс предал нас, — озвучила Минерва мучившую всех мысль, — но мы-то помним, в чём заключается наш долг.

— Но, — задумчиво глядя в пространство, проговорила профессор Вектор, — если Хогвартс принял Снейпа... если он согласен с политикой Того-Кого-Нельзя-Называть... с идеями Салазара Слизерина... что нам остаётся?..

— Что говорит ваша совесть, Септима? — голос Минервы обрёл прежнюю твёрдость, и в нём звучала сталь.

Профессор Вектор медленно кивнула.

— Совсем другое.

— Салазар Слизерин пытался защитить учеников во времена охоты на ведьм, — добавила Помона, — вспомните про нашего Толстого Монаха. Что с ним сделали правоверные католики? Мы будем делать то же самое, что в своё время и Слизерин: защищать детей!

Хагрид, до сей поры молчавший в углу, вдруг подал голос. Да ещё как подал!

— Да я раздавлю его, как... как не знаю что! Пойду и раздавлю! И дело с концом! — и в качестве подтверждения саданул своим здоровенным кулаком по столу.

Флитвик глубоко вздохнул, Аврора Синистра попыталась удержать готового вскочить с места полувеликана. Минерва посмотрела на хранителя ключей, как на неразумного ребёнка, который никак не мог выучить самый простой урок.

— Почему, как ты думаешь, Хагрид, мы не попытались сделать это сами? — один только отрезвляющий звук её голоса заставил лесника опуститься обратно на свой табурет, — нас было больше, чем его спутников. Но это не имело бы смысла. Теперь, в стенах замка, Снейп непобедим и почти всесилен. Где бы он ни был, что бы он не делал, древние силы школы будут хранить его. Альбус однажды сказал, что не знает, победил ли бы он Гриндевальда в поединке, не будь в это время директором.

— Но... как же...

— А вот так! Но если стены школы и предали нас, это не значит, что мы можем опустить руки. И первое, что мы сделаем, — это попытаемся решить проблему с магглорождёнными.

— Мне не понравилось, как Снейп переглянулся с Ранкорном, когда ты спросила об этом, — проговорил Флитвик.

— Мы были уверены, что в Хогвартсе дети будут в наибольшей безопасности, — почти беззвучно обронила Помона.

— Пора об этом забыть. Старшие ученики осведомлены о ситуации, некоторые из них покинули страну. Но... письма будущим первокурсникам были разосланы ещё при жизни Альбуса. Их родители должны быть предупреждены. Хагрид, тебе надо отправиться в очередное путешествие к мадам Максим. Боюсь, ей придётся принять лишних учеников в этом году. И твой путь в Прованс будет лежать через... Прагу. Эльжбета Коменская всегда была верным союзником Ордена в Европе...

Свет в сторожке Хагрида не угасал до глубокой ночи, хотя со стороны и казалось, что там царит абсолютная тьма и тишина. Эта иллюзия могла обмануть Кэрроу, которые слонялись по своим новым кабинетам и злились, что на совещание с важной министерской шишкой их не пустили, но не директора Снейпа, который долго совещался о чём-то с Ранкорном и наконец выпроводил его через камин.

Когда зелёное пламя поглотило могучую фигуру министерского чиновника, Северус порывисто поднялся с директорского кресла и, шатаясь, вышел на балкон. Сторожка Хагрида притворялась мирно спящей; за ней высились редеющие кроны Запретного леса. Обманчивый покой был нарушен быстро, чересчур быстро — знакомой возней в камине.

Осыпанный золой Драко Малфой стоял, опираясь на каминную полку, и с некоторым любопытством оглядывал кабинет.

— С назначением вас, профессор Снейп!

— Добрый вечер, Драко, — ледяной голос некогда слишком снисходительного учителя мигом стёр натужную улыбку с лица юноши, — чем обязан?

— Поручение от повелителя, — Малфой выпрямился и отцепился от полки, вытаскивая из кармана сложенную вчетверо записку, — вот.

Пергамент развернулся и, едва Снейп успел пробежать глазами неровные алые строки, испепелился в его руках.

— Какая ирония... — странная, горькая усмешка тронула тонкие губы профессора.

— Что там, сэр? — с детским любопытством спросил Драко и тут же съёжился под строгим взглядом учителя. Снейп с удовольствием отвесил бы мальчишке подзатыльник — он об этом мечтал уже многие годы! Детские игры закончились, Драко! Если бы ты понимал, какой страшной ценой расплатились взрослые за твою жалкую жизнь... ты сделал бы всё, чтобы эта жизнь обрела достоинство и смысл. Но вместо этого ты — мальчик на побегушках у Тёмного Лорда. И тебя, очевидно, это устраивает.

— Не твоего ума дело. Это всё?

— Да, сэр.

— Тогда не задерживайся. Учебный год ещё не начался... или мне, быть может, уже засадить тебя за эссе по методам использования драконьей крови?

Малфой исчез в зелёном пламени, скользнув затравленным взглядом по лицу спящего на портрете Дамблдора.

Драко принёс приглашение на встречу с представителем некой близкой идеологии Упивающихся организации в Восточной Европе. Вообще-то они хотели бы видеть самого Лорда, но тот ради каких-то там сочувствующих на континент не выбирается. Особенно теперь, когда вошёл в силу. Поэтому Лорд пожелал, дабы на встречу был послан один из членов Ближнего Круга — лицо достаточно высокого ранга, чтобы проявить почтение, но всё же не главное — дабы не забывались. Строго говоря, у новоявленного директора Хогвартса было очень много дел, и он отнюдь не горел желанием налаживать связи с восточноевропейскими тёмными магами, но приказы Волдеморта не обсуждаются.

Место, где была условлена встреча, показалось знакомым Северусу, и через мгновение он вспомнил, откуда знает название маггловской деревни, затерявшейся среди лесов и болот Восточной Европы: некогда он интересовался историей маггловской войны, прогремевшей одновременно с войной Гриндевальда. Его изыскания закончились довольно быстро, когда Дамблдор сказал, что не собирается вызволять своего профессора из неприятностей, в которые он влипнет, доискавшись до свидетельств сотрудничества некоторых магов с нацистами. Но кое-что Северус успел узнать и запомнить — хотя бы из маггловских публикаций, читать которые никто не мог ему запретить. В том числе в памяти застряло и название одного из тех мест, где совершались массовые убийства неугодных нацистам, и те преступления, которые были с этим местом связаны.

Казалось, сегодня это было повсюду: кровь. Кровь как ценный материал, как определяющий признак, Статус крови... и кровь детей, обречённых на уничтожение. Разговор с Ранкорном, вопрос Макгонагал, это совещание в хижине Хагрида, список магглорождённых учеников, найденный в столе директора. Кровь... как ценный материал...

— Да, — сказал Снейп самому себе, — это именно то, что было необходимо.

Недостающее звено в цепи встало на своё место.

— Северус! — знакомый голос раздался над головой, и Снейп обернулся — после секундного замедления, — чтобы встретить взгляд Альбуса Дамблдора.

Прохожие на площади Гриммо уже привыкли к странноватым людям, то и дело возникающим у решётки и созерцающим дома с недостающим номером. Дама, выгуливающая своего пуделя по утрам, ничуть не удивилась, встретив этих двух господ в длинных плащах.

Сегодня её внимание привлекло нечто другое — молодая женщина с двумя девочками, переходившая площадь. Девочки были уже довольно большие, лет одиннадцати-двенадцати, но выглядели встревоженными и цеплялись, как маленькие, за руки женщины. Её лицо скрывали поля несколько старомодной шляпки, но вот она подняла голову, оглядываясь по сторонам. Дама с пуделем не то осуждающе, не то с сожалением поджала губы: эта женщина — скорее даже, девушка, — была слишком молода для того, чтобы быть матерью таким взрослым девочкам. Тётка? Сестра? Нет, что-то неуловимое, материнское было в том, как она держалась с ними, да и похожи они были очень сильно — одинаковые серые глаза, курносые носы, гладкие светлые волосы. Размышляя об испорченности современной молодёжи (это же надо так рано стать матерью — небось и мужа нет!), дама пошла дальше и затерялась в толпе.

Один из «наблюдателей» рассеянно взглянул на девушку с детьми, и на мгновение его взгляд из скучающего стал удивлённым и цепким. Выражение её лица показалось ему знакомым, словно он её уже где-то видел.

— Эй, Роули! Смотри! — сосед толкнул его в плечо, указывая глазами на движение между домов.

Торфинн Роули опомнился и повернулся, но смотреть было уже не на что.

— Из-за тебя всё пропустили, — проворчал Рудольфус Лестрейндж, — что ты зеваешь?

— Гляди, — Роули кивнул в сторону девушки, спина которой мелькнула у поворота, — она...

— И что? Маггла как маггла. Не вижу ничего привлекательного за таким балахоном, а под балахоном — клянусь бородой Мерлина, — одни кости! Ещё оцарапаешься...

— Руди, у тебя всё одно и то же на уме! Она повернулась и огляделась по сторонам, так прищуриваясь, совсем как... твоя мать. Я же ещё помню её в лучшие годы, хоть и был тогда совсем ребёнком. И походка у неё такая же!

И Роули довольно удачно изобразил, как оглядывала «поле боя» Эдда Лестрейндж да теперь эта странная незнакомка — мгновенный, внимательный взгляд, вбирающий все детали, жёсткий и решительный. Взгляд затравленного зверя, который ещё надеется перебить охотников и вырваться на свободу.

Рудольфус невесело усмехнулся: он привык исподтишка подшучивать над своей грозной и властной матерью. Это было низко, ведь она стала такой не по своей воле: после гибели мужа ей пришлось взять в руки бразды правления семейным кланом. Суровая, непреклонная и несчастная, она обладала своеобразным пониманием чести и гордости. И когда на пороге их дома появились авроры, чтобы арестовать её за укрытие Упивающихся Смертью, эта уже немолодая женщина, прикованная болезнью к постели и почти потерявшая магию, приказала поджечь дом и сгорела вместе с ним, но не далась в руки правосудия, заодно уничтожив улики, свидетельствующие против сыновей и невестки. Такова была эта надменная аристократка, словно сошедшая в современный мир из средневековой баллады.

И вдруг какая-то маггла на неё похожа? Бред!

— Тебе со скуки померещилось, Роули! Вот что значит торчать тут и пялиться в одну точку. Ещё не такое привидится.

— Ну-ну. Не веришь — как хочешь. Может, просто твой прадед когда-то поразвлёкся с магглой, вот и... ты мне пофыркай! Не то я передам Белле все твои высказывания о костях! И то, что ты ни одной юбки тут ещё не пропустил без комментариев, — лукаво усмехнулся Торфинн. Но Рудольфус только расхохотался. Он знал, что его друг ничего не расскажет Беллатрикс: принцип мужской солидарности работал безотказно.

Пока скучающие Лестрейндж и Роули упражнялись в зубоскальстве, всего в десятке шагов от них на кухне особняка Блэков сидели Гарри, Рон и Гермиона. На столе перед ними лежал очередной выпуск "Пророка", в котором была напечатана статья о назначении Снейпа директором Хогвартса.

Гарри встал из-за стола, подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. Мысли, одна мрачнее другой, проносились у него в голове. Школьные друзья и учителя. Несгибаемая Макгонагал — она не будет жалеть себя и при случае погибнет первой... Невилл, Полумна... Джинни!.. Дамблдор: его смерть, его жизнь... его планы. Чего он хотел? В чём ошибся? Был ли он тем великим светлым магом, каким все считали его, или?.. Справедлив ли был тот путь, который он указал? И что теперь делать?..

А на окраине маггловского Лондона, в маленьком переулке встретились низенький неприметный мужчина и светловолосая девушка с двумя девочками — та самая девушка, чей взгляд напомнил Роули Эдду Лестрейндж.

— Добрый вечер, сэр! Не проходила ли здесь одна дама, в твидовом костюме и с тростью?

Дама с тростью чудаковатого вида была одной из любимых личин Тонкс. Это был пароль.

— Добрый вечер, мэм! Да, проходила, вон туда, — неприметный мужчина тепло улыбнулся, указав рукой в сторону проулка и одновременно творя отвлекающие чары. В тот же миг его лицо преобразилось, и девушка с радостью узнала черты Артура Уизли. Если бы не он, неизвестно, как сложилась бы судьба её девочек и сколько ещё лишений им пришлось бы перенести. Но теперь всё будет в порядке.

— Finite incantatem! — одно движение палочкой, и трансфигурация была отменена. Волосы и глаза девушки потемнели, нос из смешного курносого вновь стал маленьким и точёным, а на коже проступили светлые веснушки. Ещё взмах палочки — и причёски девчонок стали похожи на кудрявые львиные гривы, кожа приобрела чуть смугловатый оттенок. Теперь девочки уже не были похожи на свою спутницу, как две капли воды.

— Здравствуйте, мистер Уизли! — сказали они хором. А голоса у них почти одинаковые...

— Эмили... Джорджиана, — Артур внимательно посмотрел на них, — ваш отец был очень мужественным человеком. Мы все хотим, чтобы вы знали: мы ценим и чтим его память.

Сёстры кивнули, храбро глотая слёзы. Они любили своего отца, хотя виделись с ним редко, и гордились его заслугами. Теперь он был мёртв, и во всём мире у них больше не осталось никого, кроме верной гувернантки.

— Время не терпит, — Артур вытащил из кармана старинные серебряные часы-луковицу и передал их девушке, — вот портал. Министерство не сможет отследить ваше перемещение, я исключил его из системы надзора.

Девочки протянули руки и крепко вцепились в часы. Девушка накрыла их пальцы ладонью, успокаивая и согревая.

— На первый раз может показаться резковато, но вы не беспокойтесь, девочки. Только держитесь крепко.

Девчонки кивнули.

— Портал реагирует на слово «Феникс».

— Не знаю, как благодарить вас, мистер Уизли... — проговорила девушка, и в её глазах блеснули невольные слёзы, — если бы не вы...

Артур покачал головой.

— Нет времени! До встречи, мисс Корнер! До свиданья, девочки!

Милисента Корнер кивнула и негромко, но отчётливо произнесла необходимый пароль. Она отправлялась Чехию, чтобы доставить в безопасное место своих учениц, дочерей погибшего при захвате Министерства Руфуса Скримджера, и вернуться назад, в Британию, где Ордену Феникса был важен каждый человек, готовый рисковать и бороться. Если честно, ей были абсолютно безразличны все политические расстановки, и сомнений в деле Дамблдора она не испытывала. Одно Милисента знала твёрдо: ни один ребёнок не должен рассчитываться своей кровью за грязные игры взрослых.

Но кто знает, чем обернутся

Холода и потери

Для того, кто умел верить?

И кто знает, когда над водою

Взойдёт голубая звезда…

Для того, кто умел ждать…

Fleur, «Для того, кто умел верить».

«Никогда еще наше будущее не было столь непредсказуемым, никогда мы еще не зависели в такой степени от политических сил, относительно которых мы не можем полагаться на то, что они будут руководствоваться нормами здравого смысла или собственными интересами. Эти силы кажутся просто безумными, если судить их мерками иных столетий. Все выглядит так, как будто человечество разделилось на тех, кто верит в человеческое всемогущество (это те, кто полагает, что все возможно, если знать, как организовать массы для этого), и на тех, для кого ощущение своей беспомощности стало основным опытом жизни»[1] — в который раз перечитав это мрачное вступление, госпожа Эльжбета отложила книгу. Она никогда не виделась с Ханной Арендт — не пришлось, но её всегда занимала общность их судеб. Они обе попали под колесо истории, умудрились выжить, и остаток чудом спасённой жизни посвятили поискам ответа на вопрос — так почему же? Почему?

…Мягкий свет колдовской лампы освещал её кабинет, золотистым пятном падал на страницы книги и рукописи, над которой она работала. В этом уютном, тёплом островке света в существование зла верилось с трудом, но оно было слишком явным и близким, чтобы забыть о нём хоть на минуту. Слишком близким…

Дни понеслись для госпожи Коменской с небывалой скоростью с тех пор, как порог её дома переступил взлохмаченный, потрёпанный за время путешествия хранитель ключей Хогвартса Рубеус Хагрид. С кем он умудрился повоевать в Богемском лесу (в том самом большом, великолепном, полном тайн и опасностей лесу, о существовании которого магглы и не подозревали), Хагрид не признался. Он лишь передал ей послание Минервы Макгонагал, ставшей во главе Ордена Феникса после смерти Дамблдора, и пересказал то, что требовалось передать на словах. И с Хагридом, и с Минервой Эльжбета познакомилась вживую уже на похоронах Альбуса. Предчувствуя грозу, госпожа Коменская улучила минуту, чтобы сказать профессору Макгонагал, как прежде говорила самому Альбусу, что её позиция со времён Первой магической войны не изменилась. Ей велели возвращаться в Чехию и ждать. Теперь Минерва просила госпожу Эльжбету помочь в устройстве магглорождённых детей и их семей, вынужденных бежать от правительства Волдеморта.

— И теперь я, значитца, к вам, — вздохнул Хагрид, — сильно изменилось в школе всё. Я теперь опять учить не могу… а Вильгельмина, что прежде меня заменяла, не согласилась вернуться. Вот и остались детишки-то без ухода за магическими существами… Историю магии тоже он вычеркнул. Биннс летает по замку, потерянный весь. Ладно я, известно ведь, что обо всём этом думаю. Но Биннс-то… и мухи-то не обидит. Да его и не слушал никто… — Хагрид безнадёжно махнул своей лапищей, так что лёгкие шторы на окнах слегка заколыхались.

«Вот и напрасно, что мухи не обидит. Не в этом ли была твоя очередная ошибка, Альбус?» — подумала Эльжбета, но вслух лишь посочувствовала бедному полувеликану. Поздно после драки кулаками размахивать, ох, поздно! Как жаль, что Альбус порой не желал услышать её… Он был политиком больше, чем учёным или педагогом, а политики никогда не прислушиваются к голосу историков, когда этот голос суров и честен, без тени лести и подобострастия. А голос госпожи Коменской был именно таким.

— Изменилось всё. И в школе, и в Министерстве, — продолжал Хагрид, — всем заправляют Упивающиеся, чтоб им на том свете икалось, чертям! Простите, мэм… И ведь не открыто же, а за спинами гадин, вроде Амбридж или Пия этого. Амбридж основала — вы только в название вслушайтесь — «Комиссию по учёту маггловских выродков». Тьфу! Людей, как скот, сортируют. Да со скотиной так не обращаются! Пока мест и прав лишают, или палочек, — Хагрид даже поёжился от тяжёлых воспоминаний, — а глядишь, скоро и жизни лишать начнут. В «Пророке» всякую гадость пишут, читать стыдно. Мол, магглорождённые воруют у чистокровных магию. Ну бред же, чушь собачья! Хотя собаки-то такой чуши не придумают… только люди. Я, мэм, в школе не доучился, но кое-что всё-таки понимаю и в такую ерунду поверить не могу. А люди и школу, и чего только не кончили, но — верят! И доносят друг на друга... Вот, мэм, вы — человек учёный, скажите, как такое объяснить можно? Не могут же все они под «империо» ходить!

— С позиций здравого смысла, мистер Хагрид, объяснить это нельзя, — проговорила Эльжбета, отводя глаза; ей почему-то было стыдно перед ним, перед этим честным и простым человеком, как перед ребёнком, — нельзя… но у людей, выбитых из колеи, у людей слабых, нет здравого смысла. Зато у них есть страх… много страха. Всё, что вы описали, происходит не впервые. Многие думают об этом, пишут умные книжки, но не могут пресечь. Это целая система, которая выворачивает души, выявляет всё самое худшее в обществе — корыстолюбие, жадность, зависть, ревность… это чудовищно, но не бессмысленно, хотя кажется бессмысленным. Кто-то получает выгоду от этого. И вы знаете их… тех, кто спляшет на гробах репрессированных этой самой комиссией...

По лицу Хагрида пробежала тень — да, безусловно, он вспоминал всех тех, кому легко будет основать свой успех на чужой погибели.

— Вот, — тяжко вздохнул он, — и профессор Дамблдор тоже, бывало, всё как по полочкам разложит… да только… — он осёкся, вовремя замолчав, — эх, Мерлин, как вспомню…

Эльжбета покачала головой. Она поняла, что в устах Хагрида это сравнение с Дамблдором было величайшим комплиментом; поняла она и то, чего не хватило бывшему лесничему в её словах — утешения. Госпожа Коменская, в отличие от Альбуса, не умела и не любила подслащивать горькую правду или выступать в роли всезнающего пророка. И сейчас она была равной Хагриду, была его товарищем в борьбе, но отнюдь не светилом небесным, которому подвластны все стихии.

— Но как же вы теперь вернётесь, мистер Хагрид? Ведь вы должны будете объяснить свою отлучку… начальству?

— Как-нибудь. Он и так всё про нас знает. Мне при школе уже не быть, он дал понять это. Есть ещё дела у меня, — важно добавил Хагрид.

Хранитель ключей называл Снейпа «он», сопровождая слова значительным взглядом, и никогда — по имени или должности. Так на войне говорят о неприятеле, когда ненависть слишком сильна, чтобы признавать за противником право на имя и личность. «Он» — это не человек, это лишь олицетворение зла.

Госпожа Коменская вглядывалась в сосредоточенное лицо Хагрида, думая о его таинственных «делах» на континенте, и понимала: нет, отнюдь не у всех людей «чувство беспомощности» станет основным опытом жизни.

Милисента напомнила ей о том же.

Бывшая ученица явилась ночью на пороге её дома, изменённая до неузнаваемости, в сопровождении двух сонных девчонок. Портал перенёс их в окрестности маггловской Праги, до границы магического квартала они доехали на такси (мисс Корнер не стала трансгрессировать с девочками сразу, чтобы они успели оправиться от встряски после использования портала), а оттуда уже трансгрессировали прямо к задней двери квартиры госпожи Эльжбеты. Та провела их по тёмному коридору в кухню, где девочки наскоро проглотили лёгкий ужин, который явно не лез им в горло, а затем проводила устраиваться на ночлег в гостевую комнату.

— О, комната для гостей… — проговорила Эмили, переглянувшись с Джорджианой, а затем и с мисс Корнер, которая шутливо погрозила им пальцем. Они улыбнулись, словно это была какая-то общая шутка[2]. Милисента помогла им переодеться в ночные рубашки, трансфигурированные из сорочек Эльжбеты, уложила в постель, затем поцеловала обеих сестёр в лоб и с какой-то особой заботой подоткнула им одеяла. Обычно она не делала всего этого — ведь в её обязанности входило лишь учить детей, об их быте заботились домовые эльфы. Впрочем, среди предметов, которые должна была преподавать мисс Корнер, были не только «чары», «история магии», «зелья» и прочее, но ещё и «музыка», «основы маггловского и магического этикета», словом, развитие и воспитание девочек легло на её плечи. В рамках маггловедения они — в сопровождении «незаметно» следующих за ними авроров, — выбирались в маггловский Лондон, чтобы посетить Гайд-парк или Британский музей. Мисс Корнер, хотя и провела полжизни за границей, неизменно интересовалась и прошлым, и настоящим своей родной страны, и о Лондоне знала больше, чем иные люди, прожившие там всю свою жизнь. Авроры, регулярно сопровождавшие дочерей своего начальника на этих прогулках, разделились на два лагеря. Девизом первого были слова: «О Мерлин, спаси меня от этого испытания и выноса мозгов!», а второго — «Ничего себе, как интересно, оказывается!». Словом, она проводила со своими ученицами очень много времени…

Но как же всё изменилось!.. Что же будет теперь…

Госпожа Коменская рассеянно перебирала какие-то вещи в комнате, пока Милисента о чём-то шепталась со своими ученицами. Наконец они заснули, утомлённые впечатлениями и перемещениями. Мисс Корнер смотрела на их лица, спокойные и безмятежные во сне, долгим, нечитаемым взглядом, словно желала вобрать, запомнить все самые крошечные чёрточки. Наконец она встала и неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив за собою дверь.

— Когда я увидела их впервые, они были совсем детьми. Мне кажется, только сейчас я заметила, как сильно они изменились за три года, — глухо произнесла она, не глядя на стоявшую рядом Эльжбету. Та молча обняла бывшую ученицу и погладила по голове — совсем как в былые времена, когда утешала свою оставшуюся круглой сиротой юную студентку. Только — увы, теперь она была не властна над её судьбой…

— Мадам Элизабет, дорогая моя, что я делала бы без вас… — прошептала Милисента, отстраняясь, и госпожа Коменская не без трепета заглянула в её потемневшие, почти чёрные от волнения глаза, — я давно хотела сказать вам: всё, что вы делали, делаете — это больший вклад в борьбу против того, «абсолютного зла», чем любая политика. Нет ничего действеннее вашего любящего сердца…

У мисс Корнер был ещё час до того, как портал сработает во второй раз, чтобы вернуть её обратно в Англию. Госпожа Эльжбета повела бывшую ученицу в свою гостиную; у них было время хотя бы для короткого разговора. Они сели в мягкие кресла у камина, в котором весело трещал огонь (камин заблокирован, объяснила хозяйка, можно не беспокоиться); старинные часы-луковица, словно мрачное напоминание, лежали на каминной полке. Оглядевшись, мисс Корнер подавила вздох: теперь и ей вспомнился тот день, который она провела у мадам Элизабет после похорон бабушки. Добрая женщина не позволила своей студентке вернуться в опустевшую квартиру, где всё напоминало о болезни и смерти миссис Корнер. Туда Милисента вернулась позже, не одна, чтобы убраться, рассортировать вещи и сдать помещение хозяину. Сама она тогда переехала в студенческое общежитие, где и прожила до самого окончания Академии. Мадам Элизабет была так добра к ней в те годы, так бесконечно добра! Но выразить свою благодарность ей госпожа Коменская не позволила. У них было слишком мало времени.

— Ты… ты не можешь остаться здесь, Милисента? — спросила она, поколебавшись несколько мгновений.

Руки мисс Корнер, сложенные на коленях, слегка дрогнули.

— Нет. Сейчас — не могу, — она произнесла эти слова тем тоном, что ясно давал понять — большего она рассказать не может. Но уже через секунду маска сдержанности упала, и губы девушки искривились, точно от боли.

— Милисента…

— Я думала об этом, мадам Элизабет! И сейчас… Я — последний человек, который несёт ответственность за девочек, человек, которого они хорошо знают. И здесь, в чужой стране, после всего, что случилось, я должна остаться рядом с ними. Мерлин, я сама знаю, что они чувствуют теперь!

Здесь Милисента была не совсем права — и она это осознавала. Её собственная семья, которую она потеряла той страшной летней ночью много лет назад, была совершенно иной, нежели семья Скримджеров, и мисс Корнер, войдя в дом начальника Аврората, а затем и министра магии, долгое время находилась в тихом, тщательно скрываемом изумлении всем укладом их жизни. Мир взрослых и мир детей здесь практически не пересекался; у Эмили и Джорджианы были великолепно обставленные, красивые игровые комнаты, классная со всем необходимым для учёбы, платья, книжки и игрушки, но не только занятый в Министерстве дни и ночи напролёт мистер Скримджер был мало знаком с повседневной жизнью собственных дочерей, но и его жена, великолепная «светская львица» почти не появлялась в «детском крыле». Лишь изредка, по праздникам вроде Рождества, Беттина Скримджер вдруг вспоминала о существовании дочек, наряжала их и представляла друзьям на небольшом домашнем приёме (от количества гостей на этом «скромном» торжестве у мисс Корнер кружилась голова). К счастью, приступы материнской «любви» у Беттины случались нечасто, иначе Милисенте никакими усилиями не удалось бы смягчить тот вред, который мать наносила своим дочерям, показывая им во всём блеске мир, где правили мелкое тщеславие, грубая лесть и погоня за пустыми удовольствиями. Но Эмили и Джорджиана и сами не были слепы. И хотя праздничная суета основательно кружила им головы, в невольных, случайно оброненных фразах сестёр мисс Корнер часто замечала обиду и горечь: они не хуже взрослых осознавали, что у Беттины не было дочерей — у неё были две куклы, и она любила их до тех пор, пока они её развлекали. Профессиональная этика (о, как часто Милисента мысленно призывала на помощь те принципы деликатности и сдержанности, о которых так много слышала в семинарии!) не позволяла учительнице дать понять, сколь сильно она осуждает поведение родителей её учениц. Но её собственное поведение и отношение к ним, её прошлое, на расспросы о котором она честно отвечала (в её жизни было не так уж много такого, о чём нельзя знать ребёнку), книги, которые она давала им читать, весь порядок, установленный ею в детской и классной (к счастью, большую часть года, за вычетом рождественских каникул, мисс Корнер была там полновластной властительницей), достаточно ярко показывали юным мисс Скримджер другой мир и другие ценности…

В результате Эмили и Джорджиана гордились своим героическим отцом и восхищались красотой матери так, словно те жили за какой-то стеклянной витриной. Иногда мисс Корнер казалось, что этим людям просто не приходило в голову, что их дети — разумные существа, с которыми можно общаться. Руфус Скримджер на её памяти едва ли обращался к дочкам, а Беттина говорила с ними так слащаво и снисходительно, точно они были двухлетними малявками, а не большими девочками, которые вот-вот превратятся в девушек. Всё это резко отличалось от тех воспоминаний, которые лелеяла в своей памяти Милисента: о доме, где отец, мать, двое старших сыновей — стажёров Аврората, и она сама — поздний ребёнок и «маленькая принцесса», — жили единой, неразделимой жизнью, ссорились и мирились, вместе радовались и горевали. С их смертью юная мисс Корнер потеряла целый мир, тогда как Эмили и Джорджиана с гибелью родителей потеряли лишь иллюзию семьи, покой и упорядоченность повседневной жизни.

Впрочем, госпожа Коменская всего этого не знала.

— Пусть девочки и не были близки с родителями так, как… как следовало бы, но всё же, — продолжала Милисента, — они одни в этом мире, в чужой стране, среди чужих людей. Я бы осталась с ними здесь, если бы не одно… обязательство. Последняя просьба умирающего, можно так сказать. Поэтому я вернусь, а раз я возвращаюсь — то и останусь в Ордене, который и в первом, и во втором случае помогает мне. Я постаралась объяснить это Эмили и Джорджиане. Они знают, почему я вернусь в Англию. То есть… знают ровно столько, сколько им положено знать, не саму суть дела, но…

И девушка отвернулась, глядя в огонь.

— И всё-таки мне кажется, — чуть слышно произнесла мисс Корнер, — что я предаю их, оставляя здесь одних.

Госпожа Эльжбета подалась вперёд, накрывая своей мягкой рукой сжатые пальцы Милисенты — как тогда, много лет назад, в маленькой пражской кофейне.

— Это не так, Милисента. Ты не предаёшь их — ты подаёшь им пример. И они не будут одни. Я знаю, где их спрятать. Ты помнишь Яну Ковальску?

— Ещё бы, — с усилием улыбнулась девушка, — такое не забывается!

Яна Ковальска была дочерью богатого торговца колдовским антиквариатом. Она тоже окончила Пражскую Академию, получила степень мастера по истории магии и всегда с радостью возвращалась в эти стены, к госпоже Эльжбете. Занималась Яна Ковальска историей повседневности и могла часами толковать о старинных интерьерах, посуде, костюме и прочих очаровательных мелочах, а от её коллекций закружилась бы голова у кого угодно (правда, Борджин и Берк презрительно поморщились бы). Перед яркостью и притягательностью её натуры сложно было устоять: весёлая, живая, добродушная хохотушка и затейница, она восхищала, вызывала симпатию, очаровывала. Некогда она произвела неизгладимое впечатление на робкую, печальную первокурсницу-англичанку, удостоив её своих бесед и втянув в несколько научных проектов, похожих на забавы беззаботной феи из маггловских сказок. Занималась Яна и благотворительностью, так как была богата, как Крез, однако о её добрых делах мало кто знал — огласки на этот счёт она не любила.

— Так вот, у неё новая фантазия. Она обустроила свой загородный дом как деревенскую виллу мелкого дворянина первой половины девятнадцатого века и там живёт. Говорит, что это научный эксперимент, но я уверена — она просто развлекается. Я была там в гостях — жизнь у неё очень привольная и удобная, хоть и соответствует реалиям эпохи, правда-правда. И я полагаю, что Яна не откажется принять в своём аутентичном домике двух маленьких гостий. Чужих людей там не бывает, она живёт очень уединённо. Никто даже знать не будет, что у Яны ещё кто-то живёт. Ты её знаешь, она — надёжная женщина, чудаковатая, конечно, но добрая и чуткая. Вопрос только в одном: подойдёт ли твоим девочкам такое общество?

— Если бы мисс Ковальска приняла их — это было бы самым лучшим выходом! — горячо воскликнула Милисента, — я рассказывала девочкам о ней, когда они спрашивали меня об учёбе в Академии. Они даже хотели с ней познакомиться…

— Тогда отвезу их к Яне. Решено. Как видишь, всё устраивается наилучшим образом. Но ведь ты… ещё появишься здесь?

— Да, мадам Элизабет. Если в наших планах ничего не изменится — я буду появляться у вас. Видите ли, моё преимущество ещё и в том, что для всех я значусь в списках убитых. Точнее, «казнённых по приказу Тёмного Лорда за развращение нравов и унижение великого рода волшебников». Некоторое время меня не будут искать…

— Что?

— Именно так, дорогая мадам Элизабет! Помните мой дипломный проект? Он оказался гораздо более известным в Англии, чем я думала…

Госпожа Коменская печально кивнула. Ещё бы не помнить дипломную работу Милисенты Корнер! Это было прекрасное исследование по ментальной истории, да ещё со сравнительным анализом процессов в маггловском и магическом мирах. Чудесная работа… И продолжи Милисента исследования, ей не так много оставалось бы до степени мастера. Но, увы, продолжение поисков в архивах и библиотеках, в закрытых фондах и книгохранилищах, а также дальнейшее обучение стоило бы огромных денег, а у мисс Корнер не было иного дохода, кроме повышенной стипендии в Академии и кое-каких мелких подработок там же. Правда, тогда, на пятом курсе, она была ещё и обручена. По-человечески госпожа Эльжбета была счастлива за двух прекрасных детей, которые так трепетно любили друг друга, хотя как преподаватель отнюдь не могла радоваться, что многообещающая студентка выскочит замуж. Но мальчик погиб, и мисс Корнер осталась одна. Тогда-то, незадолго до защиты, Эльжбета и уговорила несчастную Милисенту отправить свою работу на международный конкурс, очный этап которого в том году проводился в Лондоне. Она сделала это в надежде, что мисс Корнер займёт первое место, а с ним получит и грант на исследования. Но они просчитались: консервативно настроенное лондонское научное сообщество, эксцентричная репутация самой Эльжбеты, её дружеские связи с Дамблдором, который уже попал в опалу у чиновников, дерзкий полёт мысли самой студентки, открыто признававшей достижения маггловской науки и цитировавшей французских историков[3], — нет, это было слишком! Она не получила первого места, которое досталось заурядному английскому юноше со скучнейшим, не имеющим ни начала, ни конца докладом о делопроизводстве Министерства магии в первой половине восемнадцатого века. И едва ли тот факт, что мисс Корнер назвала это выступление «докладом о Министерстве Волокиты»[4], добавил ей привлекательности в глазах мэтров английской исторической науки. А затем Милисента защитила диплом и решила уехать в Лондон, чтобы заработать денег на службе у начальника английского Аврората, а затем вернуться со своими сбережениями в Прагу и на них защититься на степень мастера. Эльжбете не хотелось отпускать её. Чтобы этот блестящий ум, этот талант растрачивался в услужении двум избалованным девчонкам! Уж лучше бы она вышла замуж! Но Милисента была тверда: в Праге у неё не было возможности так быстро — в течение нескольких лет, — заработать нужную сумму, а что до стипендий и грантов… она знала, что ей не стоит надеяться на это. И вот теперь, через три года, она вернулась в Прагу, чтобы сказать госпоже Эльжбете, что собирается не писать историю, а участвовать в ней.

— О Мерлин, Милисента! Думали ли мы…

— Да, едва ли можно было представить, что чью-то студенческую стряпню могут вспомнить через четыре года и осудить как экстремистскую. Тем не менее мне выдвинули именно такое обвинение — как одной из приближённых Скримджера… Право, я польщена; этим приговором они вознаградили меня за то, что не дали тогда первого места!

Госпожа Коменская печально вздохнула и покачала головой. Она так не хотела этого! Так не хотела!

— Ну что вы, мадам Элизабет! — отбросив иронический тон, Милисента соскользнула со своего кресла, опустилась на колени перед своей учительницей и взяла её руки в свои, — разве вы не рисковали во времена Гриндевальда? Разве не вы говорили, что есть моменты, когда надо доказывать, что не все люди — мерзавцы? И что лучше умереть, чем оказаться в числе последних?

Губы Эльжбеты дрогнули, и она трясущейся рукой погладила девушку по волосам.

— Что бы ты сказала, Милисента, окажись ты на моём месте? Если бы Эмили или Джорджиана пришли к тебе и сказали: я сейчас пойду и брошусь в огонь, потому что вы сделали полвека назад то же самое?

— Никогда этого не будет! — выпалила мисс Корнер прежде, чем успела сообразить, что говорит, и Эльжбета невесело усмехнулась.

— Дай Бог. А если и будет — ты смиришься точно так же, как смиряюсь я…

Их негромкие голоса ещё долго шелестели в тишине гостиной, пока часы на каминной полке не вспыхнули золотым светом, заставляя вспомнить о времени, которое неумолимо убегало.

Госпожа Коменская осталась одна, думая о том, что вновь слышит, как переворачиваются страницы истории. Но переживать ей было некогда, и вместо мучительных мыслей она заняла себя письмом к Яне Ковальской.

* * *

Какие бы великие и устрашающие события не происходили во внешнем мире, как бы не был отчётлив шорох страниц истории, переворачивающихся у нас на глазах, жизнь Академии текла своим чередом. И, ранним утром доставив сонных дочерей Скримджера на виллу панны Ковальской, с первым звонком госпожа Эльжбета уже была на посту, торопилась на лекцию по всеобщей истории. По дороге она заметила знакомую фигуру, попытавшуюся незаметно для преподавательницы юркнуть в аудиторию, и быстро схватила нерадивую студентку за рукав.

— Ага, попалась птичка!

— Панна Коменская! — ахнула девушка, заливаясь краской.

— Итак, досточтимая панна Новакова, когда вы собираетесь принести мне план вашей курсовой работы?

— О, панна Коменская, я принесу… обязательно…

— Что мешает тебе подготовиться, Петра?

— Ох… понимаете, я…

— Вы снова надеетесь, панна Новакова, успеть всё в последний момент. Смотрите, как бы это не стало вашим жизненным кредо. Это крайне неудобно. Особенно для окружающих, которые привыкли выполнять свою работу в срок. Я согласилась руководить вашей работой, Петра, потому что вы хоть и необязательны, но находчивы и умны. У вас есть оригинальные мысли. Из вас может выйти толк. Но если вы не поборите свою лень — увольте, я откажусь о вас и передам пану Лукашу, потому что со мной такой дикий ритм работы невозможен.

Профессор Лукаш слыл строгим и требовательным научным руководителем. Тянуть с ним время было равносильно самоубийству, и Петра быстро оценила масштаб угрозы.

— О, панна Коменская, не отдавайте меня! — взвыла она, сложив руки в молитвенном жесте, — прошу вас! Не губите!

— Не поможет. Измените свои привычки, прежде чем делать умоляющие глаза.

— О, панна…

— Скажите мне, Петра: что мешает вам выполнить работу в срок? Какие-то необычные обстоятельства? Что-то случилось в вашей семье? — смягчая тон, спрашивала госпожа Эльжбета.

— Н-нет, всё в порядке…

— Что же тогда? Почему вы не измените своих привычек?

— Иногда в последний момент приходят лучшие мысли, — осмелилась возразить Петра.

— А иногда в последний момент наваливается куча неожиданных дел, и всё делается второпях и шиворот-навыворот. Хороша я была бы сейчас, не готовясь заранее к Свободниковским чтениям! Вот уж ночей бы не спала! И все остальные тоже — вместе со мной. На чтениях, хотя бы, вы не подведёте меня?

— О нет, панна Коменская! Ни за что не подведу!

И они вошли в просторный лекционный зал. Едва госпожа Эльжбета переступила порог, как шум, издаваемый сотней глоток, стих, и все дружно встали, приветствуя преподавательницу, и, повинуясь её величественному кивку, чинно уселись на скамьи. Петра юркнула на своё место и склонилась над конспектом.

Привычно повествуя о перипетиях новейшей истории Европы, госпожа Коменская раздумывала о событиях последних дней, и её мысли метались, подобно стае птиц. От Хагрида и Милисенты она узнала о планах Министерства относительно неугодных режиму магов и их семей. Магглорождённым ученикам Хогвартса, которым ныне был заказан вход туда, предложили на выбор школу-пансион при Пражской семинарии и Шармбатон. Кроме того, семьи волшебников начали нести потери, и было уже озвучено несколько приговоров — от заключения в Азкабан до поцелуя дементора. Детей пострадавших готовилась принять Эльжбета. Артур Уизли мог бы не передавать планы относительно усиления террора — она предполагала это сама и ждала новой волны беженцев…

По иронии судьбы, в её лекции шла речь об эпохе Гриндевальда, а уже завтра должны были открыться Свободниковские чтения. Давид Свободник был одним из самых блестящих профессоров Пражской Академии, сама Эльжбета училась у него. Свободник был прекрасным историком и философом, вся его историософская теория была одним сплошным вызовом Гриндевальду. Впоследствии даже Альбус Дамблдор позаимствовал некоторые идеи чешского мыслителя, правда, в упрощённом и вульгаризированном виде, чего никогда не могла простить ему Эльжбета. Гриндевальд же так высоко ценил своего идеологического противника, что внёс его имя в список будущих заключённых Нурменгарда одним из первых. Но в конце концов он не стал дожидаться окончания строительства своей идеальной тюрьмы и просто убил Свободника — поняв, что заставить его замолчать другим способом невозможно. Правда, поговаривали, что после убийства профессора Гриндевальд получил письмо, написанное женским почерком, примерно следующего содержания: «Вы можете убить человека, но убить его идеи — не в вашей власти. Мы будем жить с ними и передавать их грядущим поколениям, а вы сдохнете в яме, которую копали для нас!», и именно после этого события имя Эльжбеты Коменской, тогда ещё юной и малоизвестной студентки, возглавило список будущих узников Нурменгарда. На прямые вопросы, кто написал ту записку, она отвечала, что бурное военное время рождает много легенд, и советовала любопытствующим почитать на эту тему Пьера Нора или Мориса Хальбвакса.

Так или иначе, но Эльжбета Коменская стала наследницей и продолжательницей дел Давида Свободника. Это она продолжила его изыскания о связи истории магов и магглов, это она популяризировала его философские идеи, это она встала во главе учительской семинарии, а затем и Академии, сделав из неё первоклассное учебное заведение и воплотив, таким образом, в жизнь мечту своего профессора. Это она не давала угаснуть памяти о нём. Люди шептались, что Давид Свободник был для неё больше, чем просто наставник и научный руководитель. Они действительно любили друг друга, как могут любить сильные и талантливые натуры, одарённые высоким умом и пылким сердцем, но лишь одному человеку за долгие годы госпожа Эльжбета поверила тайну той любви — юной Милисенте Корнер, когда она плакала на могиле своего жениха, погибшего за месяц до назначенной свадьбы…

И вот теперь мисс Корнер рисковала жизнью в войне с новым Гриндевальдом, а у Эльжбеты на повестке дня стояли очередные Свободниковские чтения. На них съезжались лучшие умы Восточной Европы, здесь был плавильный котёл мыслей и идей. Это была её собственная война с Гриндевальдом, в которой невозможно было ни перемирие, ни передышка. Недаром пророчество, сделанное ею в пылу горя и ненависти, в точности сбылось: Геллерт Гриндевальд был заперт в собственной тюрьме, а она передавала идеи убитого им философа новым и новым поколениям.

Разбирая по пунктам причины успеха и поражения Гриндевальда, она внимательным взглядом окидывала зал. Это было её поле битвы — души, которые она отвоёвывала у тьмы. Вот на первой парте отчаянно строчит в тетрадке Петра Новакова. Эта девочка понравилась ей, вдохновенной увлечённостью и дерзкой самостоятельностью суждений напомнив юную «Дочь Альбиона» (именно так некогда подписывала свои публицистические статьи в «Вестнике Пражской Академии» Милисента Корнер). Но если маленькая англичанка была терпелива, старательна и серьёзна не по годам, то Петра оказалась избалованным ребёнком, талантливым, но легкомысленным. И если, глядя на Милисенту, госпожа Эльжбета переживала, что та никогда не была юной в полном смысле этого слова, то чрезмерное ребячество Петры внушало ей не меньшие опасения.

Впрочем, когда на следующее утро госпожа Коменская явилась в Академию и поднялась по парадной лестнице к дверям Главного зала, Петра уже ждала её на скамейке у «младшей двери». «Старшие двери» — двойные, старинные, украшенные искусной резьбой, были одной из достопримечательностей не только семинарии, но и всей магической Праги. Открывали их только по самым торжественным случаям, в остальные дни пользуясь маленькой незаметной дверкой, выходившей в соседний коридор — её-то и называли «младшей». Но сегодняшний день определённо стоил того, чтобы открыть Старшие ворота.

Всё как всегда — взмахом палочки приподняты шторы, на белом экране проектора проявились золотистые буквы; Петра принесла букет цветов в хрустальной вазе и установила на столе президиума. Явилась компания мальчишек-первокурсников, госпожа Эльжбета раздала им задания, и вот уже двое левитируют стол и стулья для регистрации, остальные шествуют в холл, чтобы встречать гостей конференции, дабы они не заблудились в извилистых коридорах. Петра плюхнулась на стул у столика регистрации и с серьёзным видом выслушала последние наставления. Да-да, разумеется, она отметит каждого прибывшего вот в этой программке, и не забудет вручить сувенир, и непременно предложит выбрать книгу со стенда, который уже несут эти смешные первокурсники-мальчишки. Потом панна Новакова улыбнулась и робко коснулась рукава госпожи Коменской:

— Всё пройдёт замечательно, панна!

И вот суета улеглась. Мгновение тишины — и по лестнице начинают стекаться гости, давно знакомые, старые друзья, новые лица, впервые посетившие Прагу, маститые учёные и восходящие светила, столпы науки и взволнованные новички. Началось!

И до самой кофе-паузы всё шло гладко, как по маслу. Ну, почти.

— Добрый день, госпожа Эльжбета! Что же, Иштван Ковач так и не приехал?

Госпожа Коменская обернулась, задирая голову — один из её гостей, директор Главного архива военной истории России, был такого высокого роста, что на него почти все смотрели снизу вверх, а он сам, нехорошо усмехаясь, списывал пересекавший его смуглое лицо жуткий шрам на неудачную встречу с хрустальной люстрой. Шутки были плохие. С этим бывшим аврором, который после отставки стал весьма дельным архивистом, крепко держащим в руках тайны русской истории, вообще шутить было опасно. Никто точно не знал, в каком отделе русского Аврората он служил, но поговаривали, что в разведывательном. И даже сейчас, в парадной штатской мантии и с миниатюрной чашечкой кофе в руках, он выглядел… страшным. Идеальное пугало для русофобов.

— Андрей Петрович, добрый день! — радушно улыбнулась Эльжбета (вот она его не очень-то и боялась), — не приехал Иштван, а ведь собирался, обещал. Признаться, я беспокоюсь — не похоже на него так исчезать. Он же сама учтивость и обязательность! Уж не случилось ли чего?

— Жаль, — отозвался Андрей Петрович, — думал, расспрошу его об этих новых чарах консервации ветхих документов, что он опробовал недавно, но… ладно, Ковач хоть и обязательный, но чудаковатый. Вдруг ему какую-нибудь редкую рукопись привезли, он и забыл обо всём!

Действительно, о главе Венгерского национального архива ходили легенды. Но Эльжбета лишь покачала головой — напрасно Андрей утешал её.

— Время наше — тяжёлое. Дурные мысли невольно в голову лезут, — призналась госпожа Коменская, беспокойно оглядывая зал. Впрочем, здесь-то всё было мирно, даже уютно. Столпы науки, заслуженные учителя и лучшие студенты семинарии пили кофе с булочками в красиво обставленной гостиной, а портреты знаменитых деятелей чешской истории присоединялись к оживлённому жужжанию голосов; здесь обсуждали головокружительные вопросы методологии истории, философии, проблемы преподавания исторических дисциплин, детские шалости на уроках и последние новости. Последние новости. Чёрт!

— Людям с трезвой головой нелегко живётся, — понимающе кивнул Андрей Петрович, — но ничего, сдюжим — не впервой. Как поживают ваши друзья из Ордена Феникса?

Вопрос был задан лёгким тоном, словно речь шла о погоде. Госпожа Коменская вздрогнула и удивлённо подняла на него глаза.

— Бывших авроров не бывает, вы же знаете. Я не жду развёрнутого ответа, но…

— Но?..

— Никто в здравом уме не поверит в фарс, который разыгрывает британское Министерство. И в этом самом Ордене состояли люди, которые не могли просто так рассеяться после убийства их главы. Пусть и такого эффектного убийства.

— А что толку в том, что никто не верит? — вспылила Эльжбета, — если все не верят, но делают вид и сидят по своим норам? Нашему международному сотрудничеству — грош цена. Как будто мы не знаем, чем это может кончиться… Впрочем, о чём это я: история ведь только и учит тому, что никого ничему не учит! Даже если это история, которую мы пережили сами…

— Не осуждайте политиков, дорогая госпожа Эльжбета, пока они живы, по крайней мере! Подождите, пока помрут, тогда и перейдут в наше ведомство, — усмехнулся Андрей Петрович и тут же посерьёзнел, слегка понизив голос, — а Москва, знаете ли, учится на своих ошибках… Мы переживали тяжелейшие времена в начале века, но воевали с Гриндевальдом в Европе и с его тёмными коллегами в Средней Азии. Альбус Дамблдор, конечно, герой, честь ему и хвала за то, что он сразился с этим великолепным мерзавцем после того, как в МАКУСА ему позволили сбежать. Но неплохо бы иногда вспоминать о тех, кто зачищал Европу от последователей Геллерта, не жалея своей крови…

— Мы помним, Андрей Петрович, — тихо произнесла Эльжбета.

— Кто помнит? Вы, госпожа Эльжбета, и ещё несколько подобных вам святых женщин. И низкий поклон вам за те цветы на братской могиле русских авроров на окраине Праги. Поверьте, мне известно, что никто, кроме вас и сподвигаемых вами студентов, туда не ходит…

— Не всё так мрачно, Андрей Петрович! И, между прочим, мои мальчики изловили и побили вандалов, пытавшихся осквернить ту могилу, без моей подсказки. Можете быть уверены, такому я их не учила!

Андрей Петрович усмехнулся. Он знал об этой истории, имевшей большой резонанс; многие находили забавным то, что в самосуде над хулиганами участвовали как нынешние студенты Академии, так и бывшие, которых уже несколько лет нельзя было заманить на вечер встреч выпускников. Репутация птенцов гнезда госпожи Коменской как возвышенных интеллектуалов, едва скользящих по воздуху, не касаясь лёгкими стопами этой грешной земли, была разрушена навеки, чего прежде не могли сделать ни жёсткие выступления в научных кругах, ни магические дуэли «не на жизнь, а на смерть», ни другие нарушения общественного спокойствия. Вандалы, попытавшиеся оскорбить память русских авроров, оказались, к счастью, тупоголовыми бездельниками, а не настоящими тёмными магами, и поэтому студенты проучили их с очаровательной простотой: отняли палочки и избили по-маггловски, да так добросовестно, что Эльжбете пришлось приложить немалые усилия, чтобы её подопечные отделались только дисциплинарным взысканием. Ходили слухи, что обыкновенно строгая в вопросах поведения госпожа ректор даже не внесла в их личные дела выговор…

— Но вы научили их уважать кровь русских, а это дорогого стоит, госпожа Эльжбета, — проговорил Андрей Петрович, и в его серых глазах, которые все называли «стальными», мелькнуло какое-то теплое чувство, — возвращаясь к британским делам: мы учимся на своих ошибках и больше не лезем со своей помощью прежде, чем нас попросят. Относительно международного сотрудничества… — он слегка сощурился, и его лицо приняло особенно жёсткое выражение, — Лондон попал в собственные силки. Вы ведь знаете, что все договора, направленные против экстремизма и терроризма, не подействуют, пока англичане сами не попросят помощи и не признают, что у них идёт гражданская война. В случае вмешательства сейчас, безо всякой официальной просьбы со стороны британского министра, оно будет признано военной интервенцией и осуждено всем мировым сообществом, а Британией — в первую очередь. Вашингтон и так ждёт наших просчётов с замиранием сердца. Поэтому мы ждём — достаточно того, что магглы проигрывают им по всем статьям. А если же Волдеморт проявит внешнюю агрессию, мы сумеем достойно ответить.

Эльжбета вздрогнула, услышав, как легко сорвалось с губ её собеседника страшное имя.

— А вы знаете, что на это… слово… наложены чары слежения?

— Разумеется. Пусть икает. У нас это имечко склоняют и так, и сяк сто раз на дню. От Севастополя до Камчатки. Русскому человеку запрет — это что-то вроде указания к действию…

Госпожа Эльжбета только вздохнула. Ну разумеется, Упивающихся Смертью не так много, чтобы мотаться по всей России и отлавливать тех, кто неуважительно отзывается об их лорде. Но ей было не смешно.

— Это не шутки, Андрей Петрович! Я знаю, вы из тех, кто и саму смерть высмеет и обыграет в карты, но…

— … но ваше честное сердце не может смириться с цинизмом мироздания, — закончил он фразу вместо неё.

Он был прав. Много лет прожила на свете госпожа Эльжбета, много она знала о жестокости, коварстве и низости, но цинизм политика как был, так и остался чуждым её душе. Одно дело — с известной долей смирения «объективно» рассуждать о делах былых столетий, а совсем другое — говорить о том, что происходит здесь и сейчас.

— Не мироздание цинично, Андрей Петрович, а те, кто его переиначивает под себя! Знаете, на старости лет я стала соглашаться с вашими христианскими философами, которые говорят, что все беды происходят от того, что люди забыли Бога. Поступай мы по чести, никаких катастроф бы не случалось. А то, что происходит сейчас, снова и снова… нам казалось, что мы извлекли уроки из эпохи Гриндевальда, обезопасили себя и своих потомков, нашли выход, а что же вышло?.. Невинные люди опять гибнут из-за идиотских политических игр, а выхода снова нет.

— Выход есть, госпожа Эльжбета, всегда есть. Другое дело, что он может быть не удобен. Пусть ваши друзья из Ордена Феникса эмигрируют, организуют правительство в изгнании и от его имени требуют соблюдения договоров — и мы будем в Лондоне в мгновение ока. Но это им явно не подходит. Призвать на помощь иностранные контингенты должен был ещё Фадж, хотя бы Скримджер — ситуация явно вышла из-под его контроля, но он предпочёл дождаться переворота. О покойниках плохо не говорят, но он поступил как самонадеянный идиот. А расплачивается за это целая страна. В результате того, что они распевали песенки, будто на «Шипке всё спокойно», не может вмешаться даже Красный Крест! Помню, помню об этой легенде о некоем Избранном мальчике. Но глупо было надеяться, что ребёнок, пусть и отмеченный особым образом, предотвратит всё.

Эльжбета повернулась к своему собеседнику, подбирая слова для ответа, но продолжить разговор им было не суждено. Её внимание привлекло новое лицо; незнакомый посетитель, вошедший в гостиную вместе с Петрой Новаковой. Извинившись перед Андреем Петровичем, госпожа Коменская сделала шаг вперёд, навстречу студентке и сопровождаемой ею молодой даме. На мантии посетительницы расцветали шерстяные гвоздики и розы, напоминая о мадьярских национальных костюмах и придавая особое очарование облику незнакомки. Она могла вызвать только симпатию, и всё же Эльжбета поспешила к новой гостье с нехорошим предчувствием в душе, скрытым за вежливой улыбкой.

— Госпожа ректор, позвольте… это панна Кальман, она из Венгрии, приехала к нам вместо Иштвана Ковача, — засыпала словами Петра, — и прочитает его доклад…

Агнеш Кальман, сотрудница Венгерского национального архива, при ближайшем рассмотрении оказалась весьма бледной и взволнованной. Её руки, терзающие папку с докладом, заметно дрожали. Петра ушла, и Агнеш обессиленно опустилась на подставленное Андреем Петровичем кресло.

— Благодарю вас… пан Белецкий, очень рада встрече с вами… — пролепетала она и обернулась к госпоже Коменской, — простите нас… так вышло… пан Ковач действительно прислал себя вместо меня, то есть меня вместо себя… я прочитаю его доклад, если вы не против…

— Разумеется, всё в порядке! Но что с паном Ковачем? Надеюсь, он не заболел?

— О нет, хуже! — вырвалось у Агнеш, и она тут же мучительно покраснела, поняв, какую двусмыслицу сморозила, — простите меня, я веду себя глупо… Пан Ковач здоров, но… Сегодня рано утром на наш архив было совершено н-нападение, да, наверно, так. Фонд 147…

Андрей Петрович и Эльжбета переглянулись. Они знали, что в фонде 147 хранились подлинные документы по процессу Батори, и большая часть дел имела гриф вечной секретности. В семнадцатом веке маги позаботились о том, чтобы правда о Кровавой графине осталась для магглов лишь жуткой легендой, считающейся недостоверной ввиду отсутствия доказательств — слишком опасным было знание, которым обладала эта страшная женщина. Собственно, в магическом мире тоже были известны лишь отголоски сведений о том, что творилось в замке Чейт. Некоторые историки магии, из тех, кто жаден до сенсаций и далёк от кропотливого научного труда, выдвигали одну версию за другой, и графиня Батори то становилась несчастной жертвой несправедливого маггловского правосудия и религиозных войн, то изобличалась как обыкновенная садистка-маггла, по случайности попавшая в исторические писания магов. Профессионалы же предпочитали обходить эту историю стороной, предоставляя ей зарастать мифологическим мхом.

— Это уже не скрыть, — проговорила Агнеш, — когда пан Ковач вызвал меня на работу — сегодня был мой выходной, — и командировал сюда, в здании архива уже было полно авроров и журналистов, и ему пришлось комментировать произошедшее прессе. Нападение было совершено Упивающимися Смертью…

— Упивающимися? Именно они?.. — переспросила госпожа Эльжбета.

— Тёмная Метка над крышей архива — достаточное доказательство, — ответила Агнеш, — я её видела своими глазами. Полгорода это видело… Нападающих, правда, мне посчастливилось не увидеть, — она поёжилась, — но ведь создавать Тёмную Метку умеют только последователи Того-кого-нельзя...

— Но как они проникли в архив? Что сталось с вашими хвалёными охранными системами? — спросил Андрей Петрович.

Агнеш Кальман низко опустила голову. Она и так сказала слишком много, упомянув номер фонда, из которого исчезли засекреченные дела. Скорее всего, Иштвану Ковачу придётся засвидетельствовать, что ничего не пропало, охранные чары сработали как надо и вообще — это была только акция устрашения. Правда же состояла в том, что система охраны была взломана с пугающей лёгкостью — словно кто-то из нападающих был осведомлён о её устройстве, что представлялось совершенно невозможным. Или же что один из проверенных сотрудников архива сам впустил посторонних в хранилище, в закрытый фонд…

— Понятно. Всё будет известно в своё время, — кивнула госпожа Эльжбета, — всё.

Андрей Петрович взял из рук вернувшейся к ним Петры Новаковой чашку кофе и протянул несчастной архивистке.

— Успокойтесь, панна Агнешка, и думайте только о вашем докладе. Покажите им всем, что и венгры умеют держать удар!

Госпожа Коменская взглянула на часы. От кофе-паузы осталось десять минут, и она отозвала Петру, чтобы напомнить ей о том, что уже скоро начнутся секционные заседания. И весь день Эльжбета улыбалась, слушала, кивала, задавала необходимые вопросы, переводила острые дискуссии в мирное русло и напоминала о необходимости соблюдать регламент, а в голове у неё крутились и крутились мысли о том, что понадобилось Упивающимся Смертью в делах Эржебет Батори, и какое пугающее сходство имели цели её скандальной тёзки с целями Гриндевальда, о которых она знала несколько больше, чем ей было положено знать.

[1] Ханна Арендт, «Истоки тоталитаризма», 1947. Ханна Арендт (1906-1975) — философ, политолог, педагог, основоположник теории тоталитаризма. Еврейка по происхождению, она родилась и получила образование в Германии. После прихода к власти нацистов ей пришлось бежать из Европы в Америку, где она продолжила свои философские изыскания. Её труды «Истоки тоталитаризма», «Банальность зла» и многие другие посвящены анализу кровавых событий начала прошлого века, свидетельницей которых была она сама и которые были тесно связаны с катастрофой её народа. Процитированное вступление к «Истокам…» было написано в 1947 году, после окончания Второй мировой войны, когда Ханне казалось, что мир стоит на пороге третьей. Госпожа Коменская читает книгу в оригинале, на английском языке, который хорошо знает (потому и общается так легко с остальными персонажами-англичанами))

[2] Эмили вспомнила о том великом значении, которое придавала комнате для гостей героиня знаменитой повести для девочек «Энн с фермы Зелёные крыши» канадской писательницы Люси Мод Монтгомери. Энн считала, что это большая честь для маленькой девочки — спать в комнате для гостей, и наконец её пригласили на день рождения к подруге с ночёвкой и пообещали уложить их в вожделенную комнату. Правда, в переполохе праздника девчонок забыли предупредить, что в дом приехала важная и капризная родственница, которая и заняла комнату для гостей. Разумеется, в темноте Энн и её подруга с разбега прыгнули прямо на спящую сном праведника старушку, в результате чего все трое перепугались до полусмерти, и… а дальше, впрочем, читайте сами — не пожалеете! Заодно узнаете, при помощи какой литературы мисс Корнер знакомила своих учениц с маггловской культурой. В её списке ещё были Джин Уэбстер, Астрид Линдгрен и Фрэнсис Бёрнетт… )))

[3] Речь идёт о представителях французской «Школы Анналов», задающей тон в исторической науке с 1930-х гг. и по сей день.

[4] Министерство Волокиты — один из образов романа Чарльза Диккенса «Крошка Доррит», символическое изображение бюрократического учреждения, чья деятельность заключается в перекладывании с места на место никому не нужных бумажек. Чиновники Министерства Волокиты только и делают, что бездельничают и ставят палки в колёса всякому, кто обратится к ним. Не правда ли, Министерство Магии немногим отличается от диккенсовского образа?

А в то время, как госпожа Эльжбета будила и кормила завтраком Эмили и Джорджиану, мисс Корнер уже давно была в Англии. Кутаясь в широкий плащ и придерживая капюшон, чтобы его не сорвало ветром, она шла вдоль морского берега. Там, вдалеке, брезжил рассвет, и граница между морем и небом исчезала в бледных и нежных красках нового утра. Повинуясь наложенному заклинанию, песок сам собою разглаживался за ней, стирая следы торопливо ступающих по нему ног.

Ещё немного, и она перейдёт невидимую границу, и Билл Уизли будет знать, что новый член Ордена Феникса вернулся в штаб. На мгновение мисс Корнер остановилась, переводя дыхание: ей хотелось собраться с мыслями, прежде чем она встретится со своим новым окружением.

Она не скрывала от мистера Артура Уизли и Минервы Макгонагал — этих двух людей, взявших на себя бразды правления организацией, — что не вернулась бы в Англию, считая своим долгом остаться рядом с осиротевшими ученицами, если бы более настоятельный долг не заставлял её возвратиться. В исполнении этого долга нет ничего бесчестного или противоречащего задачам Ордена, даже наоборот. Она должна была найти ребёнка, маленького волшебника, который считался магглорождённым, чтобы рассказать ему правду о его происхождении и дать возможность воспользоваться всеми его преимуществами; вскоре этот ребёнок должен был поступить в Хогвартс. Больше она ничего рассказать не могла.

— В таком случае, — отвечала ей тогда профессор Макгонагал, — нет ничего проще, чем найти этого таинственного мальчишку: он будет в списках будущих учеников, а там и информация о нём — адрес и так далее.

Мисс Корнер отрицательно покачала головой.

— Адрес мне известен. Но я собиралась сначала отправить в безопасное место девочек, а уже потом выполнять это… задание. Впрочем, этот ребёнок был из списков исключён.

— Этого не может быть! Ведь списки формируются в Хогвартсе. Если только не…

— Да, профессор Макгонагал! Они проходят и через руки министра магии.

— Стало быть… — Минерва понимающе кивнула, — ясно. Вы не можете сказать, почему, и я не буду подвергать вашу жизнь напрасному риску.

Милисента не стала возражать ей и опровергать намёк насчёт Нерушимого обета. На самом деле Руфус Скримджер не потребовал от неё принесения клятвы, совершенно неудобной и даже неприемлемой в этом случае. Её язык удерживала только совесть.

…Скримджер вызвал её для конфиденциального разговора незадолго до своей смерти. Не зная за собой никакого проступка, мисс Корнер вполне резонно предполагала, что с ней хотят поговорить об усилении охраны её учениц, возможно, о переселении в более безопасное убежище. «Давно пора» — думала Милисента, толкая тяжёлую дверь кабинета хозяина дома. Прежде она была здесь только однажды — во время собеседования при приёме на работу. Тогда эта мрачная комната, отделанная тёмными дубовыми панелями, словно съедавшими свет, произвела на неё гнетущее впечатление. Теперь, когда она вошла сюда во второй раз, это ощущение только усилилось.

Войдя в кабинет и остановившись у края ковра, Милисента вперила удивлённый взор в кожаную спинку пустого кресла, стоявшего за большим столом посреди комнаты. В прошлый раз Скримджер сидел здесь, прямой и сосредоточенный, точно судья. Под его взглядом она сразу почувствовала себя как на скамье подсудимых, и долго не могла отделаться от этого ощущения, пусть Скримджер и старался быть вежливым изо всех сил и подавить свои аврорские замашки.

Куда же он теперь-то делся?

— Сэр?

Оглядевшись, она заметила какое-то движение у окна. Скримджер стоял, тяжело опираясь на свою трость, и смотрел, как струи дождя сбегают по стеклу, словно прикованный каким-то странным колдовством к этому простому зрелищу. Заслышав её голос, он дёрнулся, но не обернулся.

— Сэр, вы звали меня?

Скримджер медленно перевёл свои жёлтые глаза с окна на посетительницу и кивнул.

— Да. Я вас звал.

— Я слушаю вас, сэр, — произнесла Милисента, между тем как в её душе нарастала тревога. Ей казалось, что, переступив порог кабинета, она шагнула в какое-то иное измерение, где властвовало отчаяние и мрак. Отчаяние! Воздух был пропитан этим чувством, он был отравлен им.

— Я стою здесь, мисс Корнер, и думаю о том, скольким людям я доверяю, — наконец произнёс Скримджер странно скрипучим голосом.

Милисента вздрогнула, едва сдержав удивлённый возглас. «Это не Скримджер, — мелькнула у неё испуганная мысль, — это всё оборотное зелье! Доверие! Да он ни за что не заговорил бы о таких сантиментах! Со мной, во всяком случае… Что ж, умнее притвориться дурочкой и узнать, что у него на уме. Может, он ещё отпустит меня с миром, тогда можно будет и поднять тревогу»

Тот, в свою очередь, повернулся и захромал к столу, отодвинул кресло и тяжело опустился в него. Потом, словно очнувшись, встряхнул нечёсаной гривой и остановил взгляд на лице своей подчинённой.

— Вы не верите, что я могу думать о таких вещах, — с кривой усмешкой, больше похожей на оскал, проговорил мужчина, — разумеется. Какова судьба! Если доверяю я, то не доверяют мне.

— Сэр, я вовсе не…

— Молчите, мисс Корнер! Я раскусывал самых хитрых лис, а ваши глаза не умеют лгать. Не нужно даже применять легиллеменцию. Не обижайтесь… это хорошо.

Скримджер сунул руку в нагрудный карман своего пиджака, вытащил крошечный флакон и протянул Милисенте.

— Взгляните. Это веритасерум, сваренный лучшими зельеварами Министерства, — и махнул рукой, указывая на антикварный графин с водой и хрустальный стакан, стоящие у него на столе, — отмерьте сами, мисс Корнер. Пожалуйста.

Девушка взяла у него флакон и потянулась было к графину, попутно отметив, что Скримджера дрожат руки, как хозяин уже остановил её.

— Нет. Возьмите на столике, у камина, кофе.

Милисента, поняв его мысль, добавила три капли зелья в чашку остывшего на маленьком столике чёрного кофе. Смешиваясь с кофеином, веритасерум зашипел, и светлые капли разошлись по тёмному напитку медленно, складываясь в сложные узоры. Зелье правды незаметно в воде, соке или даже чае, но в кофе, не теряя свойств, шипит и обнаруживает свою природу. Скримджер выпил залпом получившуюся смесь, закашлялся, так что Милисента едва удержалась от того, чтобы не похлопать его по спине, и посмотрел на неё слегка расфокусированным взглядом.

— Сядьте, — проговорил он, указывая на стоявший у стола стул. Мисс Корнер повиновалась.

— Теперь вы поверите моим словам, — вздохнул он, — ведь так?

Милисента кивнула не без колебания. Он же мог принять антидот, прежде чем она вошла в комнату…

— Ну так спросите же, кто я такой!

— Сэр, кто вы? Как вас зовут? — чувствуя, что от абсурдности ситуации кружится голова, спросила Милисента.

— Меня зовут Руфус Скримджер, я — министр магии. Я нанял вас три года назад в качестве домашней учительницы первой ступени для своих дочерей… — он снова закашлялся, — Вот так. Всё как в Аврорате. Даже здесь. «Заслужите уважение…», значит… М-мальчишка!..

— Какой мальчишка?.. — забывая о действии зелья, воскликнула Милисента. «Если это и действительно Скримджер — то Скримджер, сошедший с ума!»

— Поттер, — машинально отозвался её собеседник, — неважно. Я действительно думал о том, кому я доверяю. Кто никогда не обманывал и не предавал меня. Но я окружён врагами и предателями, и я не доверяю почти никому. Вы работаете здесь три года, и у меня не было ни единого повода быть недовольным вашей работой или поведением. Вы честны, скромны и добросовестны. И вам я доверяю. Вы хотите знать, почему это важно? Это всё родовая магия, будь она неладна. В древние времена люди придумывали невозможные ритуалы, завязывая заклятия на чувствах и ощущениях, загоняя потомков в тупик… — Скримджер замолчал, заметно было, что он отчаянно борется с действием зелья, чтобы не впасть в чрезмерную болтливость, — чёрт, я не могу… я не должен их ненавидеть! Простите, мисс Корнер.

— В Средние века люди гораздо более открыто проявляли свои чувства. Они не стыдились бурных проявлений горя или радости, а самые личные, частные аспекты жизни были открыты — на виду у всех. Для них магия, замешанная на сильных чувствах, была более естественной и… приемлемой, что ли, чем для нас. Они иначе смотрели на мир, — постаралась объяснить Милисента… и осеклась, едва закончив мысль — так нелепо и странно прозвучал этот отрывок из лекции по психологии истории в мрачном кабинете её хозяина. Но тот, очевидно, не обиделся, а воспользовался передышкой, чтобы немного взять себя в руки.

— Я доверяю вам, мисс Корнер. Настолько, что в начале нашего разговора забыл предупредить вас, что обо всём, что здесь будет сказано, вам следует хранить молчание.

— Разумеется, сэр. Но… о чём вы хотите сказать?

— Я собирался просить вас, — проговорил он, умеющий только приказывать, — об одной… услуге. Взгляните, — с этими словами Скримджер протянул руку и извлёк из глубин беспорядка на своём столе старинный фолиант в кожаной обложке с металлическими украшениями и уголками. Древние руны на металле, окружённые сложным узором, напоминали о шотландском клане, от которого вело отсчёт своей родословной семейство Скримджеров.

— Это…

— Это один из тех артефактов, что символизируют силу и величие древнего рода. У кого-то это — меч, как было у Гриффиндора, — он поморщился, — у кого-то гобелен, как у Блэков… Возьмите, мисс Корнер, и откройте. Это родословная книга.

Внутренне возмущаясь той небрежностью, с какой Скримджер обращался с древним фолиантом, Милисента взяла книгу и осторожно попыталась её раскрыть. Но — тщетно! Обложка точно приклеилась к страницам.

— В ваших жилах не течёт нашей крови, — прокомментировал Скримджер, — вы её не откроете. Откроет тот, кто непосредственно принадлежит к роду.

Лицо Скримджера посерело. Он замолчал, глядя прямо перед собой, словно в его душе шла какая-то мучительная борьба. Именно так оно и было: затуманившее мозг зелье требовало высказаться, раскрыть всю правду, а остатки аврорской осторожности и дисциплины удерживали язык, заставляя обдумывать слова, а не покоряться магическому воздействию веритасерума. А откуда-то из давно заколоченных и забытых глубин души вставало то обжигающе-тяжёлое чувство, которое люди называют стыдом или угрызениями совести.

— Сэр, с вами… с вами всё в порядке?

Ясно, что нет, подумала Милисента, прикусив язык.

— За мной следят, за каждым моим шагом, — продолжал Руфус, не обращая внимания на её вопрос, — я связан по рукам и ногам. Я прошу вас, мисс Корнер… ведь в выходные дни вы иногда покидаете дом, даже трансгрессируете на большие расстояния?

— Да, сэр, — кивнула мисс Корнер, начиная догадываться о сути его просьбы. Действительно, в свои выходные дни она посещала то Диагон-аллею, то маггловский Лондон, то кого-то из английских историков по просьбе госпожи Коменской. Маршрут каждый раз был разным, цели — предельно ясными и прозрачными.

— Я прошу вас найти причину посетить Уэст-Йоркшир, Хейнворт. Там… — он назвал точный адрес, улицу и номер дома, — там живёт пожилая супружеская пара по фамилии Черрингтон. Они магглы, воспитывают внука. Его мать была ведьмой. Она умерла. Ребёнку восемь лет, и он маг, которого все считают магглорождённым. Он… откроет эту книгу. Я прошу вас выполнить мою просьбу. Только человек, которому я действительно доверяю, может вынести родословную книгу из этого дома и отдать её… наследнику рода, — Скримджер поднялся со своего кресла и бесцельно захромал по комнате, — Ноэль Черрингтон — мой сын.

Мисс Корнер молча кивнула, не отрывая взгляда от книги. Что она могла сказать на такое признание?

— Я... не сразу узнал об этом. Восемь лет назад… М-мисс Черрингтон умерла при родах в маггловской больнице. Я не думал, что она ушла из Министерства из-за этого… что так хотела скрыться… Мерлин, когда… когда я узнал о рождении Ноэля, я надеялся, что он родился сквибом и никогда не появится на моём пути. Но когда ему было пять лет, Министерство засекло сильное проявление стихийной магии в доме его деда. Я… я уничтожил данные об этом в статистическом отделе. Но с тех пор я навещал сына несколько раз. Пока политическая ситуация не обострилась настолько, что мне стало опасно приближаться к нему. Указывать на него… Для Министерства его не существует, я собирался отправить его в Дурмстранг или Ильвермони вместо Хогвартса, чтобы…

«Он собирался! А дед и бабушка, которые воспитывали этого бедного мальчика двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, их мнения вы спросили?.. Может, они не хотят отправлять ребёнка так далеко! Может, они его любят — вообще-то так тоже бывает! И ещё говорит так гордо — «сын»! О Мерлин, ведь Руфус Скримджер, бравый аврор, храбрый министр — просто трус, жалкий и малодушный!»

Мисс Корнер гневно поджала губы, продолжая смотреть в одну точку. Счастье, что Скримджер не предложил и ей принять веритасерум, иначе он узнал бы много нового и интересного о себе! А быть может, и напрасно… Сильные мира сего потому и теряют совесть, что никто не осмеливается сказать им в лицо правду. Недаром в старину всесильные короли держали при себе шутов!..

«Впрочем, если его дальнейшие просьбы будут содержать нечто несправедливое по отношению к Черрингтонам, я вправе отказаться. И видит Бог — я воспользуюсь этим правом»

Между тем Руфус остановился, едва не выронив свою трость. За всё время своей тирады он впервые посмотрел в сторону своей собеседницы и увидел на её лице то выражение отвращения и презрения, с которым так боялся встретиться. Ему вдруг стало страшно при мысли, что сказал бы тот пылкий мальчик, которого все считали Избранным, в ответ на его исповедь. Всю свою жизнь Руфус Скримджер был непогрешим как аворор и работник Министерства — идеальные отчёты, прекрасные рекомендации, ни одной осечки. Он проявил храбрость и находчивость в боях с Упивающимися, и сам Грозный Глаз Грюм признал его заслуги перед Авроратом. И Руфус привык смотреть на окружающих с высоты своей превосходной репутации, снисходительно прощая им нетипичные взгляды, сомнительное происхождение или тёмное прошлое. Его отношения с Тэсс Черрингтон были и оставались тайной для всех. Она любила его странной, покорной любовью, безропотно принимала свою незавидную участь — роль тени, которой никогда не суждено было выйти на свет, — знала, что он не хотел никакого ребёнка, и потому постаралась скрыть его рождение. Но в их планы вмешались смерть и рок, и теперь Скримджеру приходилось расплачиваться за опрометчивую тайную страсть этой унизительной исповедью. Сегодня дважды Руфус чувствовал себя так отвратительно, под взглядом подлинно чистой души осознавая, что он вовсе не стал достойным человеком — он просто научился достойно заметать следы. А это совсем не одно и то же.

— Вы меня презираете.

Мисс Корнер подняла на него глаза и медленно кивнула. В её взгляде мелькнуло нечто похожее на жалость — сейчас он был действительно жалок, и если и напоминал льва, то только циркового, потёртого и укрощённого, с выломанными зубами и когтями.

— Будто это имеет значение для вас, сэр.

Дерзость, произнесённая тем же негромким, спокойным голосом, что и прежде, прозвучала особенно резко.

— Действительно, имеет значение только то, как к вам отношусь я. Вы можете презирать меня, главное, что я вам доверяю больше, чем кому бы то ни было, — Скримджер понял её фразу по-своему, — Когда родословная книга будет у Ноэля, будет принадлежать ему, когда он откроет её, — никто уже не усомнится в его принадлежности к чистокровному роду волшебников. Мы на краю пропасти, и всем, кто связан с магглами… грозит опасность. Я не мог рисковать своей репутацией, — он хрустнул пальцами, — не могу и сейчас. Никто не будет знать — никто не должен знать, кроме вас, мисс Корнер. Я не могу указать пальцем на Ноэля — но я не могу не обезопасить его на случай, если…

Если что?

В тот час мисс Корнер, держа на коленях тяжёлый фолиант и слушая откровения его хозяина, поняла нечто гораздо более важное и страшное, чем то, что рассказал ей Скримджер. В этот час, в собственном кабинете, ещё являясь Министром магии и главой правительства магической Британии, он был побеждён. Отчаяние властвовало над ним, и он ни минуты не верил в победу. Кругом были враги — явные и тайные последователи Волдеморта, агенты Ордена Феникса, сотрудничать с которым не желала власть, и, наконец, между ними — слой самых страшных, самых опасных людей — тех, кому всё равно, кто будет распоряжаться, лишь бы не тронули их собственные шкуры. Трусы, карьеристы, посредственности — все те, кто составлял большую часть кадров Министерства…

— Уэст-Йоркшир, Хейнворт, — негромко повторила мисс Корнер, — кажется, это где-то недалеко от Хауорта. Вот и причина для того, чтобы я явилась в эти края… Я полагаю, что вы передадите какое-то обращение к чете Черрингтон. Ведь их следует поставить в известность о той ситуации, что сложилась в магическом мире?.. Их жизнь, как опекунов ребёнка-мага, в опасности. На их месте я бы бежала из страны.

Скримджер нахмурился, помотал головой, словно пытаясь вникнуть в смысл её слов. Он хотел отдать мальчику родословную книгу, а о магглах как-то не подумал. Руфус и прежде о них не беспокоился: его встречи с сыном были тайными, он подходил к нему во время прогулок или по дороге к школе. Ноэль смотрел на него, как на небожителя, свято верил, что злые колдуны мешают отцу видеться с ним чаще, но что придёт день — и он заберёт его с собой, в чудесный волшебный мир. А пока поклянись, что не будешь говорить ничего бабушке с дедушкой — им нельзя знать о том, что я жив. Иначе их жизням будет угрожать опасность…

— Сэр?

— Ноэлю исполнится одиннадцать лет только через три года, а пока… пока его не тронут, если только не будут знать, чей он сын. Для Министерства его не существует. Я хочу, чтобы он владел родословной книгой, как подтверждением его принадлежности к роду волшебников. Настанет время, тогда… он узнает больше.

Мисс Корнер нахмурилась и отрицательно покачала головой.

— Но, сэр, я ещё ничего не услышала о мистере и миссис Черрингтон.

— Им незачем об этом знать.

— Но… — Милисента едва не задохнулась от возмущения, — вы предлагаете мне прийти к ребёнку и втайне от его родственников отдать ему вещь, которая имеет такое огромное значение… для всей его жизни? И их жизни? По всем моральным и юридическим законам за Ноэля отвечают опекуны, и они должны знать всё, что его касается. Им принимать решение и отвечать за него. Им, а не маленькому ребёнку.

В жёлтых глазах Скримджера мелькнуло удивление… а затем и гнев.

— Вы ещё смеете ставить мне условия!? Какое вы имеете право!? Да что вы знаете об этой жизни с высоты своей… своей…

Он хотел сказать «своей добродетели», но вовремя прикусил язык. Веритасерум заставлял его открывать свои истинные мнения и чувства, а со стороны это выглядело совсем не красиво.

— Да, я! — воскликнула мисс Корнер, тоже теряя терпение и вскакивая со своего стула, — Может, я знаю «о жизни» и поменьше, чем вы, зато… вы же и утверждаете, что якобы доверяете мне! Вы обратились ко мне с просьбой. Вы тоже были честны и справедливы по отношению ко мне. Я помню это. Помню и вашу помощь с доступом к министерскому архиву, когда мадам Коменской были необходимы документы оттуда. И я хочу помочь вам. Но не в том, что… что противно моей совести.

Её рука, сжимавшая спинку стула, слегка дрожала. Скримджер смотрел на девушку, как на безумную. Да, кажется, никто ещё не отказывался повиноваться ему на том основании, что приказ идёт вразрез с совестью или принципами. Кроме этого дерзкого мальчишки. «Пора бы вам заслужить уважение!». Кажется, уже поздно…

— И вы не выполните моей просьбы, если я… не изменю её?

— Нет, сэр. Не выполню, — ответила девушка, смело встречая его взгляд. Скримджер заглянул ей в глаза и понял — да, и впрямь не выполнит, и никакие угрозы не помогут.

— Что ж. В таком случае, вы выполните мою просьбу, если я попрошу вас передать Ноэлю родословную книгу в присутствии Черрингтонов и объяснить им, что… что это всё значит?.. И взять с них клятву хранить всё в тайне? В таком случае ваша совесть не будет протестовать?

— Да, сэр, не будет. Иного я не могла и представить себе, — спокойно ответила мисс Корнер, игнорируя издевательскую нотку в его тоне.

— Довольно обременительно иметь столь чувствительную совесть, мисс Корнер.

— О нет, сэр. Это уберегает от многих проблем.

«Например, будь у вас хоть какая-нибудь совесть, вы бы даже не оказались в столь идиотском и опасном положении, как сейчас, — подумала Милисента, — а мисс Черрингтон, возможно, была бы жива. Ведь ей не пришлось бы втайне от всех рожать сына, боясь, что кто-то узнает об этом. Мерлин, как же это унизительно! Да от одной только мысли о таком можно умереть». Произносить эту фразу вслух уже не требовалось — она носилась в воздухе.

Родословная книга была уменьшена до размеров миниатюрного томика вроде тех, что украшали полки кукольного домика в детской, выше этажом. Милисента вложила артефакт в свой медальон, рядом с колдографиями родителей. Это была её единственная память о них — больше ничего не осталось.

— У вас будут ещё какие-то распоряжения, сэр? Относительно мисс Эмили и мисс Джорджианы?

— А? Нет, нет, — Скримджер захромал к окну, набивая трубку, — я не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить вас, мисс Корнер.

Девушка отрицательно покачала головой. О существовании дочерей Руфус Скримджер даже не вспомнил…

Милисента должна была отправиться в Хейнворт в конце недели, в воскресенье. Но уже в пятницу — на следующий день после их разговора, — Скримджер был убит, Министерство пало, а в особняк, где жила семья главы правительства магической Британии, ворвались Упивающиеся Смертью. Мисс Корнер не решилась являться на порог Черрингтонов с однозначно преследуемыми дочерями министра. Теперь Эмили и Джорджиана были в безопасности в Богемии, и ей оставалось лишь выполнить последнюю просьбу Руфуса Скримджера. Черрингтонам после открытия правды необходимо будет скрыться тоже; Орден Феникса позаботится об этом так же, как заботится о безопасности других лиц.

…Трубы коттеджа «Ракушка» высились над холмами. Чья-то худощавая фигура показалась на склоне — кто-то вышел навстречу мисс Корнер.

— Доброе утро, сэр! Мистер Люпин? — Милисента неуверенно улыбнулась, надеясь, что правильно вспомнила имя этого человека.

— Доброе утро, мисс Корнер.

Обменявшись паролями, они двинулись к дому.

— Скажите, мистер Люпин, — решилась Милисента, — почему Министерство не хотело сотрудничать с Орденом? Я никогда не могла понять этого. Мне кажется, если бы Скримджер объединился с вами, то…

Люпин замедлил шаг, и взгляд его добрых, грустных глаз внезапно стал стальным и жёстким.

— Потому что Дамблдор принимал в Орден самых ненадёжных личностей. Чистокровок вроде Сириуса Блэка — он вовсе не был убийцей, как все считали, — или Джеймса Поттера. «Предателей крови», как Уизли. Полугоблинов, как Флитвика. Даже оборотней.

— Оборотней? — ахнула мисс Корнер.

— Да, — лицо Ремуса исказилось, словно от боли, — например, меня.

И он стал быстро подниматься вверх по тропинке, так что Милисента едва догнала его.

— Простите меня! — крикнула она ему в спину, — я не хотела вас обидеть! Вы…

Ремус обернулся, остановившись на вершине холма.

— В конце концов, они все были не так уж не правы, не доверяя суждениям Дамблдора о людях. Потому что он же принял в Орден и Упивающегося Смертью Северуса Снейпа. И заставил нас ему верить.

Мисс Корнер поравнялась с Люпином и проследила его взгляд, который вновь смягчился: он смотрел на дом, на пороге которого стояла белокурая девушка в светлом платье. Жена Билла, Флёр Уизли. Она помахала им рукой, подзывая к себе, и Милисента помахала ей в ответ: мол, мы уже идём. И стала спускаться вниз по тропинке к дому, где их ждала Флёр; Люпин, вздохнув, двинулся следом.

— Доброе утро! Всё прошло хорошо, Милисента? — спросила юная миссис Уизли, помогая гостье избавиться от плаща, — идёмте завтракать, а потом вы отправитесь по своим таинственным делам!

— Да-да, Флёр. Всё хорошо, — она прошла следом за хозяйкой, которая направилась на кухню, крича куда-то вверх, что завтрак на столе, ждёт всех проголодавшихся. Всё это было так… необыкновенно: война за окном, за порогом защитного круга, и такая мирная, обыденная жизнь здесь, в коттедже «Ракушка». Милисента давно знала эту странность, этот сводящий с ума диссонанс повседневности военного времени, но только теперь познала его на собственной шкуре, осознала во всей полноте.

Хейнворт встречал мисс Корнер утренним спокойствием. Действительно, всё ещё было утро, не было и восьми часов, хотя произошло столько событий, что хватило бы и на целый длинный день.

Свежий ветер дул в лицо, и девушка немного пожалела, что трансфигурировала свою длинную и широкую мантию, напоминавшую верхнюю одежду века этак восемнадцатого, в суконное маггловское пальто без капюшона. Оглядевшись, Милисента сняла с шеи шарф и повязала его на голову. Выглядела она всё равно так, точно сошла с обложки модного журнала сорокалетней давности, но тут уж ничего не поделаешь: в последние двадцать лет сумасшедшая маггловская мода решительно противоречила её вкусам.

Запоздало подумала она о том, что девушки в изящных пальто с кашемировыми шарфами на голове обычно не ходят пешком; но она именно что шла пешком по дороге вдоль низкой каменной изгороди, за которой простирались знаменитые холмы Уэст-Йоркшира, некстати навевая ностальгию. В подобной английской деревне с серыми каменными домами, изгородями и уютными садами росла она сама — до десяти лет. Дом аврора Корнера стоял на холме, в отдалении от деревни, и магглы всегда обходили его стороной. Да и из магов гостей было немного. Её мать порвала связи со всеми, кого знала до брака, и ни разу не пожалела об этом; родители отца жили в Лидсе. Правда, из коттеджа в Йоркшире в лидскую городскую квартиру маленькая Милисента ходила через камин едва ли не каждый день. Старики любили её, каждый по-своему. Дед, представитель старой аврорской династии, остался в её памяти прикованным к креслу тяжёлой травмой, из-за которой ему пришлось рано оставить Аврорат — не то непременно дослужился бы до начальника. Долгие годы он преподавал в Хогвартсе ЗОТИ (это было ещё до того, как Том Риддл поступил в школу, закончил её и проклял несчастную должность). Старик Эдвард Корнер был образованным и начитанным человеком, и Милисента могла часами сидеть на скамеечке у его ног и слушать, слушать, слушать… Теперь-то она понимала, что он был слишком умным и интеллигентным, чтобы составить карьеру в Министерстве. Потом его не стало, и она приходила уже к бабушке, помогая ей — точнее, мешая, — во множестве разнообразных домашних хлопот, которыми старушка пыталась отвлечься от утраты. Возвращаясь с одного из таких визитов, она увидела то, что долго потом снилось ей в ночных кошмарах. Миссис Корнер успела услышать крик девочки и ринулась в камин как раз вовремя, чтобы загородить от проклятия похуже Авады, обещавшего медленную, дьявольски медленную и мучительную смерть…

Вернувшись из Чехии, Милисента в первый же выходной сходила на могилу деда и нашла тот коттедж, в стенах которого прошло её детство. Пустой дом со слепыми окнами, почерневший и отсыревший, до сих пор не подпускал к себе магглов. В саду осыпались чудом выжившие поздние розы, распространяя терпкий и грустный аромат увядающих цветов; галки с резкими криками перелетали с одного дерева на другое, чёрным облаком оседая на корявые ветки старых яблонь. Мисс Корнер долго стояла у каменной ограды, не решаясь нарушить кладбищенский покой и чувствуя себя Джен Эйр, стоящей на пороге сожжённого Торнфилда. С той лишь разницей, что никакой старый пастух не мог подойти к ней и случайным словом подарить надежду.

…Поворот дороги, и вот она вновь стоит у низенькой ограды, и увиденное кажется ей одним из тех повторяющихся снов, когда впечатления, чувства, эмоции оживают каждую ночь в неизменном виде, будоража воображение.

Двухэтажный коттедж не выглядел заброшенным, но и не казался жилым. Слишком тёмными и пустыми смотрелись стёкла, слишком тихо было там. Сердце ёкнуло: не может быть!

— Черрингтонов ищете?

Милисента обернулась. Перед ней стояла немолодая женщина. Местная? Она что-то знает?

— Да, ищу. А разве они здесь не живут?

— Да на днях съехали. Сын их старший приезжал, забрал их в Эдинбург, он там работает давно. Подозрительно быстро съехали, — криво усмехнулась женщина, — старуха Черрингтон собиралась тут жизнь доживать, чтоб её рядом с дочкой похоронили. А тут в один день исчезли.

— Вот как. А вы случайно не знаете, где работает их сын? Как их можно найти в Эдинбурге?

— Понятия не имею. Все они были какие-то странные, с секретами и недомолвками. Дети у них с одиннадцати лет в частной школе какой-то учились — за границей. О работе никогда не говорили ничего конкретного, только раздувались от важности. А толку что? Джон так и не женился. Тэсс вообще мальчишку своего пригуляла, и умерла, говорят, при родах. А мальчишка тоже был как сумасшедший. Ясное дело, отца у него никогда не было, так он придумывал, что у него папаша — великий маг и волшебник, который его очень любит... Я всегда говорила, что они зря позволяют ребёнку врать…

Соседка Черрингтонов едва ли понимала, отчего так легко выбалтывала чужие тайны незнакомке; впрочем, она всё равно ничего не будет помнить о том, что наговорила под воздействием чар болтливости. Мисс Корнер, не скрывая отвращения, поморщилась в ответ на её слова, полные ядовитой злобы. И откуда у людей это берётся? Нет, сама Милисента, которую ещё в юности называли «монашкой» и «истинной английской леди» (и это далеко не всегда был комплимент), на месте Тэсс Черрингтон ни за что не стала бы любовницей женатого человека, будь он хоть последним мужчиной на земле. Но и осуждать обоих у неё не было ни сил, ни желания. Хотя последствия их греха пришлось расхлёбывать именно ей…

— А я всегда говорила, что Тэсс слишком умная, мужчины таких не любят…

Мисс Корнер горько рассмеялась, вызвав на лице у своей собеседницы великолепное изумление. Ещё бы! Милисента прекрасно понимала, отчего Скримджер целыми днями пропадает на службе, а на праздничных приёмах стоит рядом с женой с таким скучающим, затравленным видом. Правда, ей было его ничуть не жаль — сам виноват, если из всех представительниц респектабельных семей выбрал самую пустую и глупую. Радовался бы, что дети не пошли в мать! Должно быть, сильно надоела Руфусу красивая и безмозглая кукла Беттина, если он, рискуя репутацией и положением, обратил внимание на «слишком умную» Тэсс Черрингтон.

Если бы эта сплетница знала правду! Милисенте стало обидно за незнакомую ей Тэсс: она и сама не раз слышала обвинения в «чрезмерном» уме, который должен был непременно помешать её личному счастью. Но теперь для покойной едва ли имела значение минутная победа над злоречивой соседкой…

— Спасибо вам за информацию, — проговорила мисс Корнер, незаметно снимая чары: не хватало ещё, чтобы эта женщина продолжала откровенничать так целый день! Довольно. Та повернулась, чтобы уйти, и Милисента, быстрым движением выхватив из рукава палочку, прошептала: «Обливиэйт!». Женщина обернулась, растерянно оглядываясь по сторонам, но на дороге уже никого не было, и она пошла дальше, взглянув на часы и решив, что секундное ощущение потерянности в пространстве было следствием недосыпания…

А Милисента уже вновь шагала по корнуоллскому побережью, проклиная себя за то, что в своё время не стала основательно изучать легиллеменцию — узнала бы побольше! На войне, как ни крути, все средства хороши… Придя домой — и когда это она успела назвать коттедж «Ракушка» домом? — мисс Корнер призналась в своей неудаче и попросила помощи. Билл покачал головой:

— Нет, ни Джона, ни Тэсс Черрингтон я не припомню, не знаю о них. Надо спросить у Чарли, а ещё лучше — у профессора Макгонагал. Жаль, теперь уже едва ли можно, не привлекая ненужного внимания, поднять те ведомости по трудоустройству выпускников. Там-то должны быть сведения о том, кто куда устроился на работу, а оттуда уже рукой подать…

— А вы точно уверены, что они учились именно в Хогвартсе? — спросила Флёр, — тем более что эта соседка сказала вам: «за границей». Возможно, следует проверить заодно и другие учебные заведения…

— Но ведь они магглорождённые, — возразил Билл, — родители нашей Гермионы тоже говорили своим знакомым, что их дочка учится в частном пансионе за границей. Чтобы возникало поменьше вопросов. А реально заграничные школы обычно выбирают чистокровки или полукровки, которые в нашем мире хорошо ориентируются. Магглам хоть бы наш родной, английский Хогвартс переварить… Ну-ка, вспомни: много в Шармбатоне было магглорождённых иностранцев?

Флёр покачала головой, тряхнув серёжками:

— Ни одного не помню. Что ж, тем лучше!

— Я даже не знаю, — вздохнула Милисента, — будет ли благом для бедного ребёнка узнать, кто он такой. И как это воспримут его родственники. Наверно, на месте матери Тэсс я была бы не слишком расположена к… — она вовремя осеклась, вспомнив, что рассказала отнюдь не всю правду. Догадаться, конечно, можно, но орденцам не было никакого дела до репутации и личной жизни бывшего министра. Скримджер противостоял Волдеморту, как уж умел, а его героическая смерть нивелировала прежние противоречия.

Билл задумчиво почесал за ухом.

— Во всяком случае, лучше знать правду, чем бродить впотьмах, — рассудил он, — а пока что мы подождём Макгонагал и не будем понапрасну терзаться философией. В конце концов, вы им расскажете, предложите помощь — а они уже будут решать, что делать и куда бежать.

— Мудро, — вздохнув, согласилась мисс Корнер, — а пока мы ждём профессора Макгонагал…

Милисента хотела сказать, что хотела бы быть полезной и предложить свою помощь в любом деле, но дело нашлось само собой. Грохот и многоголосые возгласы в холле — если этот закуток можно было назвать холлом, — заставил всех троих подпрыгнуть на месте и ринуться к дверям.

— О mon Dieu! Кг’овь!

— Чёрт! Осторожней!

— Помогите, ради Мерлина! Я его не удержу!

— Фред, на что ты похож!

— Я Джордж!

— Братец, больше не прокатит: у тебя оба уха целы… кажется…

Под эти возгласы и охи в гостиную были препровождены изрядно потрёпанные Фред и Джордж, маленькая белокурая ведьмочка в форменной мантии, Ремус Люпин, Джинни и Чарли Уизли. Флёр и Милисента засуетились вокруг Фреда, чья левая половина тела представляла собой ужаснейшее зрелище: оказалось, он попал под обжигающее заклятие. Белокурая Верити, до сего момента державшаяся молодцом, упала на стул в углу и разревелась, но успокаивать её истерику было некому.

— Эй, — фыркнул Джордж, которому Билл наскоро перевязывал раненную ногу, — Верити, ты что? При приёме на работу ты уверяла, что у тебя крепкие нервы. Это было нашим обязательным условием! Что ж ты теперь воешь? Выходит, ты нам соврала? Нехорошо изменять собственному имени!

Но девушка в ответ только всхлипнула, и успокоилась лишь тогда, когда перевязанного и вымазанного противоожоговой мазью Фреда отнесли наверх, в гостевую спальню, а ей, испуганной продавщице, поднесли чашку с успокаивающим бальзамом. Вскоре она заснула прямо на диване; Флёр сунула ей под голову подушку и укрыла пледом, а затем увела всех на кухню, чтобы они своими разговорами не мешали девушке отдыхать. Джинни взяла со стола кувшин воды и отправилась с этой ношей наверх — когда Фред очнётся от воздействия обезболивающего зелья, ему надо будет очень много пить. Ремус проследил взглядом упрямый девичий силуэт и грустно вздохнул: она повзрослела и уже не торопилась попасть на тайные совещания и услышать важные разговоры, как ещё год назад на Гриммуальд-плейс, а просто брала на себя часть работы и выполняла её. Дети слишком быстро взрослеют на войне…

— Итак, на ваш магазин напали, — начал Билл, обращаясь к Джорджу и одновременно помогая Флёр выгрузить из шкафчика ингредиенты для укрепляющего зелья, — почему вы нам не просигналили?

— Всё произошло слишком быстро, — ответил Джордж, — даже обидно. Мы успели послать за Чарли, а профессор Люпин сам оказался поблизости. Наш магазин мог бы продержаться и подольше, но ведь с нами были девчонки. Нет, от Джинни в бою на самом деле много пользы, она у нас в маму пошла, но… — он многозначительно вздохнул и переместил под стол раненую ногу, чтобы не мешать женщинам нарезать круги вокруг плиты, — Мы не могли рисковать попасть в плен. Понимаешь, этот мерзавец Снейп изобрёл новую штуку, вроде антиаппарационного мешка…

— Постой, так он ничего не изобрёл, это же как у нас в заповеднике или в Хогвартсе… — начал было Чарли, левитируя котелок над головой Джорджа; правда, Чарльз взял слишком низко, и днище котла слегка стукнуло его брата по затылку. Джордж возмущённо взвыл и пробормотал что-то нелицеприятное про криворуких родственников и днища котлов.

— Нет, — вступил в разговор Люпин, не обращая внимания на братьев Уизли, — не знаю точно, как там у вас в заповеднике, но в Хогвартсе совершенно иные чары. Это же средневековый замок. Антиаппарационным барьером там распоряжается директор, который, по сути, является сеньором: чтобы наложить эти заклинания, надо быть владельцем замка, его частью. Это — защита владений. Другое дело — чары, которые набрасывают на чужое, даже враждебное здание, как мешок. Кажется, у Снейпа были мысли об этом ещё в школе, — негромко добавил Ремус, — вот и…

— Вот они и опробовали на нашем магазине этот свой «мешок», — продолжил Джордж, — но мы-то знали, какое крутое здание снимать… короче, у нас там был подземный ход в маггловский Лондон. Когда мы поняли, что дело хреново, то отправили туда девчонок, а в зале запустили серию хорошеньких заклятий… — лицо юноши расплылось в самой что ни на есть довольной улыбке, и он даже стал потирать руки, — словом, всё, что там могло взорваться — взорвалось!..

— Вы снесли весь Косой пег’еулок? — спокойно осведомилась Флёр, нарезая сушёные листья мандрагоры и передавая их Милисенте, которая медленно добавляла ингредиенты в котёл, помешивая зелье половником за неимением специальной ложки.

— Нет, — не без сожаления признался Джордж, — мешок-то был! Поэтому всё разнесло внутри. Мы сбежали, а Упивающиеся остались там, в ловушке!

— Честное слово, они подали шикарную идею, — фыркнул Чарли, — мы сами так не догадались бы.

Все рассмеялись. «Эмили и Джорджиане тоже понравилась бы эта идея, — подумала мисс Корнер, — вот уж они бы посмеялись!». Милисента вздохнула. Интересно, когда она научится рассуждать и чувствовать так, будто она снова одна во всём мире, как в студенческие годы, и не рассчитывать во всём ещё на двух девочек?.. Да, а во время визитов в Косой переулок, которые в последний год почти прекратились, они аккуратно обходили «Всевозможные волшебные вредилки» стороной: таков был приказ Скримджера. Не то чтобы девочки были согласны с таким положением вещей, но им приходилось смиряться с волей отца. «Это приказ мистера Скримджера. Я обещала ему и не стану нарушать этого обещания. Поймите, он беспокоится о вашей безопасности. Сейчас его меры кажутся вам слишком суровыми, но потом…» — и, слыша этот ставший знакомым непререкаемый тон, Эмили и Джорджиана вздыхали и опускали головы: мисс Корнер могла быть сколько угодно доброй и мягкой в другое время, но если она ссылалась на данное обещание, умолять было бесполезно. В глубине души Милисента полагала, что многие «шутки» братьев Уизли и впрямь переходят границы допустимого, но сама идея — смехом и весельем, злым осмеянием и добродушной насмешкой бороться с удушливой волной ужаса и паники, накрывавшей общество, — ей очень нравилась. Этот путь был верным, но Министерство не желало придерживаться его…

— Надеюсь, Снейп лишился там обоих ушей, да и остальных конечностей тоже, — мечтательно улыбнулся Билл, прерывая ход мыслей Милисенты.

— Если вы его ещё не убили, — подала голос Флёр, — надо просто прислать ему флакончик с воспоминанием о том, как мы здесь варим зелье на кухонной плите, и с ним случится инфаркт от такого кощунства над великим искусством зельеварения.

Все вновь засмеялись, а Джордж сказал:

— Вы, миссис Флёр Уизли, становитесь истинным членом нашей семьи!

— Кстати, о семье… — нож замер в изящных пальцах Флёр, — а мистер и миссис Уизли в курсе, что?..

— Отец в курсе — он-то нас и предупредил. Прислал Патронус Фреду с Джорджем, — отвечал Чарли, — а мама, судя по тому, что ещё сюда не примчалась — нет. Она же за приболевшей тётушкой Мюриэль ухаживает. У той опять язва разыгралась. Пусть вернётся, тогда и расскажем. А то она дорогой с ума сойдёт… Ещё расщепится.

Обсуждение продолжилось, став более серьёзным; Флёр сменила Джинни у постели Фреда, братья разошлись по своим таинственным делам, Билл отправился за Макгонагал — подошло время условленной встречи; Милисента осталась на кухне одна, следить за зельем и думать, думать...

Она не сразу заметила Ремуса Люпина, который тихо вернулся на кухню и остановился у окна, задумчиво понурив голову, а когда заметила — ахнула от удивления и даже подпрыгнула на месте.

— О Мерлин! Вы что, трансгрессировали сюда? Я едва котёл с зельем не обернула, — проговорила девушка, одной рукой держа половник, а другой — хватаясь за сердце. Выглядело это довольно комично, но Ремус даже не улыбнулся. Мисс Корнер заметила, что и прежде, на кухне, он смеялся со всеми как-то глухо и нерадостно. А в глазах у него вовсе не было веселья.

— Простите, — как сомнамбула, отозвался Люпин, — я не хотел вас напугать.

Милисента кивнула, мягко улыбнувшись, и вернулась к своему занятию. Она заметила, что Ремус находится в какой-то прострации, и гадала, почему не обращают внимания на это остальные члены Ордена. Должно быть, у них есть причины для молчания; возможно, Люпин находится в одной из тех ситуаций, которые надо просто пережить, и постоянными напоминаниями и выражениями сочувствия не поможешь. В любом случае, Милисента для него сейчас — абсолютно чужой человек, который не имеет права лезть к нему в душу.

— Вы учились зельеварению в Праге, мисс Корнер? — рассеянно спросил Люпин.

— Да… как учитель средней школы.

— Средней?

— Там иная система образования. Несколько ступеней: младшая, средняя, старшая. У меня есть диплом учителя средней школы. Для старшей школы уже идёт специализация, и там я выбрала историю магии.

— Историю? Странный выбор.

— Если бы вы знали госпожу Коменскую, такой выбор вовсе не показался бы странным…

Милисента медленно засыпала в котёл смесь из мелко натёртых кореньев, оставленную Флёр на столе, и посмотрела на Люпина. Если уж он расположен разговаривать, возможно, ей стоит спросить… а вдруг?

— Мистер Люпин, а вы не знаете никого из семейства Черрингтон? Джон или Тэсс Черрингтон? Магглорождённые волшебники из Уэст-Йоркшира?

Люпин нахмурился, подумал — и отрицательно покачал головой.

— Нет. Никогда не слышал.

— Жаль… что ж, остаётся лишь ждать профессора Макгонагал.

Люпин рассеянно кивнул, явно думая о другом.

— Очень жаль, что я не могу помочь вам, мисс Корнер… профессор Корнер! — вдруг ахнул он, — В самом деле! Послушайте, а вам случайно не приходится родственником профессор ЗОТИ Эдвард Корнер?

Милисента улыбнулась.

— О да — это мой дедушка… по отцу. А почему вы спрашиваете?

— Я его хорошо знаю. Точнее, его портрет в Хогвартсе. Одно время я тоже преподавал там ЗОТИ… признаться, советы профессора Корнера были для меня просто спасительны. И не только советы, — невесело усмехнулся Ремус, — но и нахлобучки тоже.

Рука Милисенты дрогнула, и половник звякнул, ударившись о край котла.

— Я не знала, что там есть его портрет… ведь он умер через много лет после того, как оставил преподавание…

— О, это не имеет значения, если учитель был достойным и сам хотел, чтобы портрет появился в замке после его смерти. Я преподавал всего год и ушёл со скандалом, но когда я умру, мой портрет появится в Хогвартсе — Дамблдор так решил. И Снейп ничего не сможет с этим поделать! — невесёлая улыбка вновь мелькнула на усталом лице Люпина, — Представьте, если он сам меня убьёт в какой-нибудь стычке — и тут же получит в вечные спутники в замке!

Милисента рассмеялась, хотя в её смехе тоже было мало веселья.

— Значит, и вы тоже учитель? Вы преподавали ЗОТИ? Я слышала, что… что эта должность была проклята… так это неправда?

Она слегка нахмурилась, но её лоб тут же разгладился. Впрочем, Люпину хватило и этой секунды, чтобы понять, о чём подумала его собеседница — взять оборотня в учителя было весьма рискованно, чтобы не сказать безответственно, со стороны Дамблдора. Ремус вновь помрачнел.

— Да, проклята. Возможно, это-то меня и привлекло. Многие уходили оттуда вперёд ногами, хотя и не все.

Милисента пожала плечами, убавляя огонь под котлом. Подобная бравада ей не понравилась, и отвечать ожидаемыми репликами о ценности жизни и безумии самоубийства не хотелось.

— Но меня всего-то выгнали с работы из-за того, что я забыл… не успел… выпить антиликантропное зелье в полнолуние. Иногда я думаю — Снейп тогда мог убить меня. Должен был это сделать. Никто не призвал бы его к ответу. Он этого не сделал… и иногда я жалею об этом. Очень сожалею.

Милисента вздохнула. И это то, что гнетёт его? Наверно, человек с таким несчастьем, как ликантропия, не раз должен был пожалеть, что появился на свет; нельзя сказать, что самой мисс Корнер не было знакомо это чувство; и всё же…

— Вы сами знаете, что неправы в этом, мистер Люпин. Никто не должен думать так.

Ремус потряс головой, отрицая её слова. Он и сам не знал, что заставило его высказать своё давнее сожаление этой полузнакомой девушке, лишь недавно принятой в Орден. В ней было нечто, располагающее к доверию; а сам Люпин слишком долго бегал по кругу, отчаянно запутавшись в собственных мыслях и чувствах, и необдуманные слова срывались с губ сами собой. Никто из знакомых с его ситуацией не мог бы посочувствовать ему сейчас; он прекрасно понимал, что ни одна женщина в Ордене Феникса не одобрит его бегства от молодой жены, да и ни один мужчина тоже. Тем более что большинство из них имели право сказать: «А ведь я предупреждал /предупреждала, что ничего хорошего из вашего брака не выйдет». Мисс Корнер же была не в курсе его личных дел, и это придавало уверенности.

— Если человек портит всё, к чему прикасается — разве ему не стоит умереть?

— Как-то я не заметила, чтобы вы что-то испортили, прикрывая нашу встречу с мистером Уизли в Лондоне или защищая сегодня магазин Фреда и Джорджа, — парировала Милисента, — нет, сэр, вы меня не переубедите… и себя только растравляете напрасно. К тому же наша эпоха — одна из тех, что освобождает от подобных сомнений. Идёт война; сейчас нужны все мы — и вы, и я, и каждый, у кого достаточно храбрости рискнуть собой. Мы не принадлежим себе. Это опасное состояние… нет хуже человека, который верит, что цель оправдывает средства… Но мы ведь не об этом, здесь нет речи об отчуждении собственной воли, как это происходило у сторонников Гриндевальда и Того-кто-заслужил-себе-место-в-аду. Речь только о необходимости защищаться. А коли так, то один тот факт, что вы находитесь сейчас здесь, — она обвела глазами кухню, — уже говорит о том, что вы живёте не напрасно.

— Да? А знаете, какую роль я выполняю в Ордене Феникса?

— Полагаю, об этом не стоит говорить, если это составляет тайну. Исход войны всё же важнее исхода нашего разговора.

Люпин покачал головой.

— Это не секрет. Я бегаю со стаей Фенрира Грейбэка. Он достаточно близок к Тёмному Лорду… тьфу, видите — как я стал оговариваться! Мне удаётся шпионить за Грейбэком. Это… отвратительная служба.

Но мисс Корнер недаром три лета провела в исследовательских экспедициях в глубине магического Богемского леса, среди затерянных там замков, полных призраков, и деревень, где время замерло в шестнадцатом веке, в эпоху религиозных войн. Там она наслушалась таких вещей, от которых кровь стыла в жилах и волосы на голове вставали дыбом. После этого напугать её простым упоминанием чего-то страшного было довольно трудной задачей.

— Это война, мистер Люпин. Вы не можете поступать иначе, если только не оставаться в стороне. Своё горе вы обратили во благо — а такое не каждому удаётся… И… знаете, что говорила в подобных ситуациях моя госпожа Коменская? «Меньше задумывайся о собственной драгоценной персоне!»

Ремус задумчиво потёр подбородок и вдруг усмехнулся — не то удивлённо, не то презрительно.

— И что же смешного в моих словах, извольте пояснить? — Милисента невольно улыбнулась, ибо эта фраза вызвала в памяти ворох ностальгических воспоминаний о педагогической практике в пражской школе.

— Простите, я не хотел вас обидеть. Знаете, то же самое я слышал когда-то от Снейпа. И примерно в тех же выражениях. Это… поразительно.

— От Снейпа? — машинально переспросила мисс Корнер, вновь отвлекаясь от разговора и сосредотачивая всё своё внимание на зелье: она старалась понять, достигло ли оно необходимой густоты или требуется добавить ещё порошка из кореньев.

— Да, от него самого. Он был нашим двойным агентом, вы знаете. Он презирал меня — было за что… Но нам приходилось проглатывать свои старые обиды и ссоры — и работать вместе. Мне до сих пор трудно поверить, что он нас предал. Было столько случаев… несколько раз он чуть не погиб, но не изменил нам. Спасал — едва не ценой своей жизни. И требовал, чтобы я молчал, когда знал о его... подвигах. Я и молчал… вот, говорю вам, зачем-то. Почему после всего, что Снейп сделал, он нас предал?.. Он не боялся смерти, не боялся боли, казалось, даже его честолюбие умерло. У слизеринца-то! Мне казалось, я понимаю его — мы играли похожие роли. Но — нет.

Милисента подняла глаза от котла и задумчиво посмотрела на Люпина.

— Возможно, мы не знаем чего-то о нём. Нет ничего беспричинного, если мы не имеем дела с сумасшедшим. Возможно, какая-то часть мозаики скрыта от нас.

— Иногда мне казалось, что он способен на человеческие чувства. Я даже полагал, что немного догадываюсь о… о причинах того, что он перешёл на сторону света. Он любил… одного человека. Дамблдор как-то обмолвился… я сейчас не смогу даже вспомнить фразы, настолько это было… тонко, что ли, я не сразу осознал даже, как это можно трактовать. Но как увязать ту теорию и…

На губах мисс Корнер мелькнула печальная насмешка.

— О, сколько раз мне казалось нечто подобное в отношении совершенно бесчувственных людей!

Она думала о своём; Люпин встряхнул головой, отгоняя воспоминание иного рода. Дело было всего-то в прошлом году — тогда, когда Тонкс несла службу в Хогвартсе. Несколько новоиспечённых Упивающихся Смертью сделали небольшую вылазку в Запретный Лес на границе со школой; Тонкс оказалась на месте — одна отбиться она бы не смогла, а позвать на помощь ей не удалось — в своих растрёпанных чувствах девушка не сумела вызвать Патронуса. Не окажись Снейп поблизости, даже тела Тонкс не отыскали бы. На следующий день было собрание Ордена. Тонкс была подавлена, Люпин уничтожен — он, конечно, знал, что девушка расстроена из-за него; Снейп же, которому пришлось отвечать за случившееся перед Тёмным Лордом и разбираться с последствиями того, что в стычке он ранил одного из нападавших, пребывал в ярости. Когда все расходились с собрания, Люпин задержался, втянув Снейпа в разговор — дабы не оставаться наедине с Тонкс. Северус же его манёвр понял и уж так поговорил с бывшим однокурсником, что мало не показалось. Ремус узнал, что он — ничтожество и никуда не годная тряпка, что такие люди, как он, вредны для дела и его следует уничтожить, пока он не наделал ещё больших бед. Снейп честно признался, что, возвращаясь вместе с Тонкс в замок, посоветовал ей выбросить Люпина из головы, и даже не потому, что он — оборотень и во всех отношениях ей не пара, а потому, что их отношения ни на гран не похожи на любовь, зато сильно смахивают на нездоровую зависимость с её стороны и весьма неблагородное самолюбование — с его. Пересказывать, куда его послала в ответ на это Нимфадора, Северус не стал, сказав вместо этого нечто другое: «Но всё это бесполезно, Люпин! Мы хором, чуть ли всем Орденом, уговариваем её одуматься — но из духа противоречия упрямая девчонка стоит на своём, пока не погибнет из-за тебя! А знаешь, почему? Потому что ты даёшь ей надежду! Ты показываешь своё неравнодушие к ней, а потом отталкиваешь, но не говоришь твёрдого «нет». Это кого угодно с ума сведёт. Я долго молчал — не моё это дело, твоя и её жизнь, но ты сам нарвался». Ремус ответил, что любит Тонкс. Снейп презрительно усмехнулся: «не похоже», и ушёл.

Теперь Люпин не мог понять поведения Снейпа. Он защитил Тонкс, хотя мог пройти мимо — и никто из Ордена не узнал бы об этом; а спасение девушки было чревато для него серьёзными проблемами. Вся эта история, равно как и некоторые другие, заставляли Ремуса признавать, что Северус — тоже живой человек, и он наверно, не меньше других нуждается в любви. В той самой искренней, бескорыстной и самоотверженной любви, от которой сам Люпин не мог решительно отказаться, отталкивая Тонкс. Положение двойного шпиона обязывало Снейпа забыть обо всём этом. И он, будучи человеком с гораздо более сильной волей, казалось, вырвал сердце из собственной груди. А Люпин тогда предполагал, что на чувства Снейп был способен — в его обвинениях в адрес товарища сквозило явное сострадание к Тонкс и её неразделённой любви, так что Ремус даже почувствовал укол ревности. Теперь вспоминать о тех временах было невыносимо; впрочем, в глубине души он уже принял решение относительно своей судьбы и судьбы Тонкс, и ему совсем не хотелось вновь проходить через муки душевной борьбы, на которые его наталкивал разговор с мисс Корнер. Он искал лишь одобрения своим побуждениям.

— В любом случае, последним своим поступком он перечеркнул всё, — прервала Милисента его размышления, — есть такие поступки, после которых прощения нет.

Вот так услышал одобрение! Но Ремус решил не прилагать эту фразу к собственной судьбе.

— Да. Вы правы. Бесспорно.

На несколько мгновений воцарилась тишина. Мисс Корнер следила за изменениями оттенка зелья — серый, серо-голубой, небесно-голубой… стоп! Она погасила огонь, взяла полотенце и сняла котёл с плиты. Люпин в порыве помощи схватился было за волшебную палочку, чтобы отлевитировать котелок.

— Тише! Кто над зельями палочкой размахивает!? — ахнула девушка, — поставьте лучше на стол доску… пожалуйста.

Ремус извинился, и они водрузили зелье на стол, накрыли его крышкой и облегчённо вздохнули.

— Прекрасный оттенок вышел у вас. Я так никогда не мог: ничего лучше грязно-серого не получалось. А знаете… для Снейпа это было искусство, как… живопись или музыка. Он был поэт в душе. Вы не поверите, да?

— Отчего же? Знаете, сколько было таких «поэтов»? Людей, одарённых великолепными талантами, которые они бросали на службу самым страшным злодеяниям?

Ремус пожал плечами.

— Боюсь, я не в курсе. Историю магии, я, кажется, благополучно проспал…

Между тем в холле уже послышались голоса Билла Уизли и Минервы Макгонагал. Мисс Корнер вышла следом за Ремусом из кухни, думая о том, что, кажется, их разговор не был напрасным — очевидно, Люпин принял какое-то решение. Да и выглядеть побитой собакой перестал.

Знала бы она, что это за решение! Впрочем, отповедь, которая ждала Ремуса в доме на площади Гриммо, была и вполовину не столь обидной, чем то, что он мог бы услышать от мисс Корнер, узнай она, что Люпин вознамерился сбежать от жены как раз тогда, когда он был ей особенно нужен. Так что он не напрасно придержал язык…

Когда Макгонагал обсудила со своими соратниками касающиеся Хогвартса дела, они остались наедине с Милисентой.

— Черрингтон, Черрингтон из Уэст-Йоркшира… — Минерва покачала седой головой, — да, с ними был связан редкий случай. Джон учился на Рейвенкло, а Тэсс — на Хаффлпаффе. Она была одной из лучших учениц Помоны, её гордостью. Умненькая девочка, староста, отличница. После школы служила в Министерстве, а потом… как-то пропала, я ничего не слышала о ней. Вы… знаете что-нибудь? Она… с ней ведь всё в порядке?

— Нет… она умерла восемь лет назад.

— Как умерла? Такая молодая? — на лице Макгонагал отразилось искреннее огорчение, — как же так? Мы, старухи, живём, а дети — умирают? Почему же она умерла? Её убили?

Милисента почувствовала, что Минерве станет легче, если она узнает хотя бы часть правды.

— Нет, профессор Макгонагал. Она умерла при родах. Просто несчастное стечение обстоятельств. Я ищу её сына, он остался сиротой.

Минерва глубоко вздохнула, сжав на коленях сухонькие руки.

— Значит, в маггловской больнице. Если бы она рожала в Мунго, мы бы узнали хоть что-нибудь… А… — очевидно, она хотела что-то спросить об отце ребёнка, куда он-то делся, но решила не поднимать эту тему, и заговорила о другом:

— Вот как, оказывается, сложилась судьба нашей Тэсс. А Джон… с ним и связан был редкий случай. Он учился у Флитвика, талантливый был мальчик. Сильный маг, кроме того, у него был прекрасный голос (пока не начал ломаться) и абсолютный слух. Знаете, наш Флитвик очень любит создавать всякие кружки…

— Знаю, — тепло улыбнулась Милисента, словно вспомнив о чём-то далёком и прекрасном, и Макгонагал удивлённо переспросила её:

— Знаете? Но вы ведь не учились в Хогвартсе…

— Да, но мой дедушка преподавал там ЗОТИ. Профессор Корнер. Он много рассказывал мне о школе. Потом там учились мои старшие братья…

По тому, как оживилась Макгонагал, Милисента поняла: не один только Ремус Люпин помнил профессора Корнера. А Минерва знала его ещё при жизни, а не только в качестве портрета…

— Эдвард? Вы внучка Эдварда Корнера? И дочь Эдгара Корнера? — переспросила Минерва, — надо же, как не догадалась я сразу… Лицом вы на него совсем не похожи, а вот характер, я так чувствую, тот самый. Безусловно, профессор Эдвард Корнер был выходцем с Рейвенкло, но всё же… позвольте, милая, мне считать, что окажись вы в Хогвартсе — непременно учились бы на моём факультете. Как… и ваши братья. Эдвард и Леон.

Макгонагал с необычной для неё мягкостью посмотрела на Милисенту. Да, как раньше она не поняла, не увидела этого! Кажется, ещё вчера эти мальчишки-близнецы (везёт ей на близнецов в учениках!) выбирали при её помощи — декан случайно подвернулась на пути, — подарки для своей младшей сестрёнки в Хогсмиде. «Она у нас маленькая, ей шестой год. Как вы думаете, что подарить такой малявке, профессор?». Такие чудесные мальчики — и такая страшная, ранняя смерть! Могла ли она представить, что через много лет та «малявка», для которой она, развеселившись, выбирала сладости и девичьи безделушки, будет сидеть перед ней с серьёзным, бледным лицом и сосредоточенным взглядом, готовым к обороне, — одинокая, бесстрашная, с таким же грузом забот и ответственности на плечах, как и каждый из них. Минерве всегда было больно отпускать учеников в этот жестокий, жестокий мир, хотя мало кто мог догадаться о таких сентиментальных чувствах строгого, решительного и требовательного декана Гриффиндора…

— Спасибо вам, профессор Макгонагал. Мы… мы говорили…

— О Флитвике. Джон Черрингтон играл на скрипке и пел в его хоре. Может, музыкальный талант, а может — наследственная предрасположенность, но… его магия была несколько нестабильной. Он легко приходил в волнение, его силы быстро истощались. Поппи даже настаивала на том, чтобы показать его целителям из Мунго. А потом произошёл несчастный случай. Однажды осенью в школу вернулась только Тэсс. Джон потерял магию. Соседские мальчишки-хулиганы подкараулили девочку и хотели побить. Джон вступился за неё — он помнил, что вне школы колдовать нельзя, сначала постарался защитить её по-маггловски, но… какое там! А потом произошёл выброс магии, — он никак не мог с этим справиться… Хулиганов подлатали и подчистили им память, а мы с Альбусом постарались сделать так, чтобы Джон не пострадал — ведь его не за что было наказывать! Но магия к нему так и не вернулась. Он закончил маггловскую музыкальную школу, сочинял песни, и, кажется, стал работать в фирме, которая торгует музыкальными инструментами. Через Флитвика, я уверена, мы можем выйти на Джона.

— Господи, сколько горя перенесла эта семья!.. Что, если я только усугублю его?

— Не думаю, Милисента. Вы намереваетесь раскрыть им некую правду — и предложить наше покровительство. А лучше знать правду и быть во всеоружии, нежели пребывать в слепом неведении. Я предпочла бы, чтобы со мной поступили именно так.

Макгонагал оказалась права. Флитвик действительно знал адрес Джона Черрингтона в Эдинбурге. Туда и отправилась мисс Корнер в сопровождении Джорджа Уизли, после того как Флёр превратила его в солидного седовласого господина с холодными голубыми глазами. Рана у него на ноге зажила без следа, и он жаждал действия.

Но на пороге квартиры барда и музыканта Джона Черрингтона их ожидал новый удар.

Они опоздали. Насколько им было известно, Джон почти полностью порвал связи с магическим миром — лишь изредка продавал с неизменной скидкой бывшему декану кое-какие инструменты. Но, очевидно, что-то встревожило его и заставило увезти родителей и племянника из Хейнворта. Он собирался покинуть Британию вместе с семьей: последние дни они заканчивали дела и жили на чемоданах. Пустые шкафы, мебель в чехлах, сумки и коробки в холле… и следы ожесточённого боя. Вот и всё, что застали Милисента и Джордж на пороге разгромленной квартиры.

Джордж оттолкнул мисс Корнер за спину, а у той потемнело в глазах: перед ней, на полу, растёрлась коренастая фигура в оскаленной серебристой маске — её кошмар, следовавший за ней не одну ночь. Седой, интеллигентного вида старик неловко согнулся в углу, рядом с ним вытянулась маленькая старушка в разбитых очках. Перед ними лежал высокий мужчина в кожаной куртке, глядя в потолок безжизненными, широко раскрытыми глазами. Его руки были раскинуты, словно он пытался заслонить родителей.

— Мама! Мамочка! — надрывный детский голосок раздался из глубины квартиры, и прежде, чем Джордж успел её остановить, Милисента перепрыгнула через тело Упивающегося Смертью и кинулась на этот голос, путаясь в клеёнке, которой был прикрыт какой-то шкаф.

Мальчик лет десяти стоял на коленях за коробками, безумными глазами глядя на лежавшую на боку молодую женщину. «Красивая» — мелькнула неуместная, непрошеная мысль. Милисента склонилась над женщиной, откидывая назад мешающую копну её пышных волос, тщетно ища на горле пульс. Ничего. И этот холод… тело остывает мгновенно после Авады Кедавры.

— Мама! — мальчик вскочил, чтобы ринуться к женщине, отчаянно теребя её, словно требуя, чтобы она очнулась. Милисента схватила его за плечи, и он вдруг обмяк и расплакался, уткнувшись в грудь мисс Корнер. В этот момент к ним подошёл Джордж — у него на руках вытянулся другой мальчик; он был помладше. Бросив взгляд на тоненькое, безжизненное тельце, Милисента содрогнулась.

— Он живой. Остальные мёртвые. Мотаем отсюда, сестрёнка.

Одной рукой крепко держа своего мальчишку, другой Милисента вцепилась в плечо Джорджа. Мир крутанулся, и вот они уже приземлились на корнуоллском побережье. Трубы коттеджа «Ракушка» маячили впереди, как надёжная пристань, а по узкой тропинке к ним бежали Джинни и Флёр.

Тебе больно идти, тебе трудно дышать,

У тебя вместо сердца — открытая рана.

Но ты все-таки делаешь еще один шаг

Сквозь полынь и терновник к Небесам долгожданным.

Fleur. Для того, кто умел верить

— Финеас! Финеас Найджелус Блэк!

Громкий голос госпожи Дайлис Дервент эхом разнёсся по пустому директорскому кабинету.

— Я здесь, Дайлис. Не стоит так кричать, — поморщился Финеас, — поберегите мои уши.

— Как дети?

Под «детьми» она разумела Гарри, Рона и Гермиону.

— Всё с ними в порядке. Ищут медальон моего несчастного потомка.

— Вы слышали что-нибудь о стычках между Орденом Феникса и аврорами, Финеас?

— Немногое, Дайлис. Как вам известно, мои портреты остались лишь в актовом зале, который вечно пуст, да в Западном коридоре, где почти никто не ходит. О столкновениях Вы слышали в Мунго?

— Да, Финеас. В госпиталь привезли нескольких авроров, раненых при… Финеас, я не знаю, что это такое! Они утверждали, будто защищали дома будущих магглорождённых учеников Хогвартса. От людей из Ордена. Вы же знаете, какую репутацию Ордену создал «Пророк» и другие проправительственные издания. Я уверена, что там были переодетые Упивающиеся!

— Акция по дискредитации Ордена? Не слишком ли сложно, Дайлис? Пока что хватало прессы. Люди, в большинстве своём, глупы и легковерны. Оставим пока это. Есть ли иные новости?

— Сегодня я, Финеас, не смогла попасть в Министерство. Моих портретов там больше нет. Мои рамы также убрали из коридоров Мунго и кабинета главного целителя. Остался только парадный портрет в холле, если его уберут, будет слишком заметно, — в голосе Дайлис Дервент мелькнули почти иронические нотки, тут же сменившиеся глубоко встревоженным тоном: — Финеас, послушайте, я боюсь… неужели это знак недоверия к Северусу со стороны… всех этих людей?

— Успокойтесь, Дайлис, я этого не думаю. Это скорее знак недоверия к нам и учителям Хогвартса. Не все ведь считают, как наши доблестные преподаватели, что замок, приняв профессора Снейпа, предал заветы Основателей. И многие подозревают, что мы, портреты, можем вести свою игру… успокойтесь, дорогая Дайлис.

— Будто тут можно успокоиться! Думаю, всё это ещё как-то связано с планами Альберта Ранкорна, которые мы слышали здесь. Ранкорн наведывался к целителю Боуди… Но теперь я не могла подслушать, что они говорят!

— Боуди?

— Да. Теперь он возглавляет Мунго… подозрительная мразь, которая убирает портреты! Где же Альбус? — проговорила Дайлис, окидывая ищущим взглядом кабинет, — иногда он начинает меня раздражать!

— Раздражать? Вы же воплощённое терпение и милосердие, Дайлис!

— Молчите, Финеас! Не время для шуток. Я боюсь за Северуса. Что он там задумал? Как он помешает Ранкорну, не повредив себе?

— Позиции директора достаточно прочны, Дайлис, — задумчиво проговорил Финеас, медленно перебирая худыми пальцами драгоценный медальон с гербом Слизерина, — по сравнению с ним Ранкорн недостаточно силён; он только чиновник Министерства, который принял участие в убийстве Скримджера и стремится заслужить Тёмную Метку. А Северус Снейп — Упивающийся Смертью со времён Первой магической войны, член Ближнего Круга, директор Хогвартса…

— … и убийца Альбуса Дамблдора, спасший от заслуженной расправы Драко Малфоя и лишивший маньяка одной из его намеченных жертв, — голос бывшего директора, внезапно объявившегося на портрете, заставил вздрогнуть и Финеаса, и госпожу Дервент, — Том Риддл пока что доволен им, но рисковать ему небезопасно. Отвечая на твой вопрос, Дайлис: я не знаю, что он задумал. Он собрался очень быстро, успел только переговорить о чём-то с профессором Биннсом, который отказался комментировать мне этот разговор. У нас вышла… размолвка.

— Размолвка? — нахмурилась Дайлис.

— Это мягко сказано, — кротким голосом произнёс Альбус, вглядываясь куда-то вдаль, — вы поняли, Дайлис, что планы Ранкорна — далеко идущие. Он создал… нет, не он… это Том Риддл его руками создаёт нечто похожее на то, что одна моя знакомая из Праги называла по-маггловски — «геноцидом». Единственный способ минимизировать жертвы — выиграть войну. Это машина, против которой не выстоит один человек…

— И он не согласился с вами? — в голосе Дайлис сквозило чувство, весьма похожее на восхищение.

— Да. Он со мной не согласился, — признал Альбус, — он счёл, что сможет осуществить наш прежний план, но с небольшими коррективами. Я уже как-то говорил, что мы слишком рано проводим распределение по факультетам…

Финеас Блэк задумчиво молчал, прислушиваясь к разговору. Дамблдор не знал, что Блэк был свидетелем той «размолвки» между нынешним и предыдущим директором и, более того, впоследствии Снейп посвятил его в кое-какие детали намеченных им «корректив». Риск был немалым, но слизеринец поддержал Снейпа.

— Финеас, ваше молчание слишком значительно.

Разумеется, Дамблдор не мог не заметить этого. Гриффиндорский лис!

— Вы знаете, Альбус, что я — на стороне директора Снейпа. Наши возможности здесь, за рамой, невысоки, так что я предпочитаю содействовать, а не мешать живым.

Финеас Блэк слишком часто слышал подобные утверждения от самого Дамблдора, когда тот был жив, и теперь не упустил случая вернуть Альбусу его же собственные слова. В голосе Блэка чувствовалась угроза, и Дайлис подалась вперёд, готовая предупредить ссору. К счастью, новое лицо пришло ей на помощь.

— Господа, к нам следует Кровавый Барон! — объявил Армандо Диппет, указывая на серебристый силуэт, появившийся у балкона.

Барон учтиво раскланялся с директорами.

— Директор Снейп в своё отсутствие поручил сэру Николасу докладывать вам, глубокоуважаемые директора, о том, как продвигаются дела Ордена Феникса. Но профессор Макгонагал отправила моего друга со срочным поручением, и он просил меня уведомить вас об отсрочке своего доклада.

— Благодарю вас, Барон, — отвечал Дамблдор, вставая со своего нарисованного кресла, — что за поручение получил сэр Ник, вы не знаете?

— Нет, профессор Дамблдор, к сожалению. Сэр Николас торопился, нас не должны были видеть вместе.

В последних словах Барона сквозила горечь. Тень, павшая на Слизерин после убийства Дамблдора, укрыла даже призрак. Прежде Барон и Николас, несмотря на вражду своих факультетов, были большими друзьями; теперь старому Нику пришлось публично отречься от этой дружбы, чтобы оставаться доверенным лицом профессора Макгонагал. Призраки, портреты и эльфы Хогвартса знали правду о новом директоре и должны были всячески ему помогать, скрывая от остальных свою помощь. Через посредничество привидений Снейп узнавал о новых планах Ордена и передавал ту информацию, какую считал необходимым им предоставить; и даже тем, кто успел перешагнуть через порог вечности, приходилось многим жертвовать в этой войне.

— Сэр Николас успел лишь сказать мне, что Орден столкнулся с самыми серьёзными трудностями, — продолжал Кровавый Барон, — в особенности в ходе операции «Дети». По поводу магглорождённых учеников.

— Вы слышали что-нибудь относительно стычек между Орденом и Авроратом, Барон? — спросил Финеас.

— Да, мистер Блэк, — кивнул Барон, — кое-что я слышал.

— Это неправда? — вступила в разговор Дайлис.

— Это правда, — отвечал вместо призрака Дамблдор, — разумеется, бумагомаратели изрядно исказили её.

— Альбус! Что вы знаете? — раздалось сразу несколько голосов.

— Не так уж много, дорогие коллеги. Кое-что я лишь предполагаю, и я уверен, что вы, Финеас, думаете о том же, о чём и я. Но, возможно, пока не стоит озвучивать наши предположения. Они могут оказаться неверными. Подождём сэра Николаса.

— Но что вы слышали, Барон? — не унималась Дайлис.

— Я видел газету и статью в ней, посвящённую… стычке. Там утверждалось, будто люди Дамблдора напали охрану на магглов — родителей будущих учеников Хогвартса. Министерство оборудовало их дома системой слежения, так что…

Дайлис тихо вскрикнула.

— И стоило Ордену вновь явиться к ним, как…

— …как появились авроры, госпожа Дайлис. Сэр Ник высказался в том духе, что следовало бы сразу не спрашивать согласия этих магглов на спасение, — чувствовалось, что Барон полностью согласен с Ником, — Ведь орденцев слишком мало, чтобы следить лично за каждым домом, а у Министерства было так много способов… запудрить им мозги.

Школьный жаргон смотрелся довольно забавно в устах старого призрака, но никто не улыбнулся. Финеас бросил на Дамблдора далеко не дружественный взгляд — слизеринец предупреждал, что Альбус напрасно позволяет своим наследникам из Ордена действовать так, будто Хогвартс останется неприступной твердыней в этой войне, как было в течение веков. Следовало хоть как-то предупредить их, чтобы избавить от резких движений вроде обсуждаемого боя с аврорами. Это же чудовищный просчёт! Глупое гриффиндорство, хотя чего ещё ожидать…

Но Альбус считал, что следует предоставить событиям идти своим чередом. И вмешиваться лишь изредка. Только тогда, когда речь шла о Главном плане.

— Но почему мы не знали об этом? Почему об этой слежке не знали наши авроры? — уже договаривая свои вопросы, Дайлис начала догадываться о том, каков будет ответ.

— Наших в Аврорате слишком мало, Дайлис, — вздохнул Альбус, — кроме того, есть спецотряды Комиссии, в которую мы ещё не пробрались. А люди, что служат там, свято верят, что защищают интересы мирных жителей. Министерству удалось добраться и до магглов… теперь они уверены, будто Орден — и есть «экстремистская группировка» и источник опасности, о котором их предупреждали профессора Хогвартса ещё в начале лета… Заметьте, тогда мало кто из этих магглов решил выбрать заграничные школы и покинуть страну. Теперь все мы расплачиваемся за это.

Финеас Блэк кивнул, молчаливо соглашаясь. Обитатели Хогвартса веками жили, думая о детях, об их интересах и возможностях, об их настоящем и будущем; им не приходило в голову, что родители могут колебаться, когда над жизнями их детей нависает такая угроза. Что для кого-то интересы ребёнка могут не стоять на первом месте. Но это было именно так.

— И что теперь делать? — Дайлис порывисто вскочила с кресла, — что собираются сделать?

— Молитесь, госпожа Дервент, — проговорил Финеас, — чтобы Северусу удалось выполнить задуманное им. Вы единственная из нас, кто ещё может молиться… не так ли, Альбус?

Взгляды директоров обратились к портрету Дамблдора, но там уже никого не было. Установившуюся было тишину нарушили давно знакомые обитателям кабинета звуки — печально-прекрасная мелодия, полная глубокой, нежной тоски; она лилась в комнату из раскрытого окна. Кровавый Барон машинально обернулся, чтобы проследить взглядом силуэт феникса, мелькнувший на фоне тёмного, беззвёздного ночного неба, и подозрительно быстро поднёс к глазам кружевную манжету своей призрачной рубашки.

— Доброе утро, Пенни!

Голос был до боли знакомым, но Пенелопа Кристал даже не подумала обернуться и ответить на приветствие. Её шея словно окаменела. Она предполагала, чего ей могло стоить такое молчание, но это не меняло дела. И мисс Кристал упрямо шла вперёд, стараясь двигаться как можно быстрее в плотной толпе чиновников, заполнившей атриум Министерства. Как и многие другие, она не смотрела на произведение внезапно прославившегося скульптора, воспевающего величие чистокровных магов. Их лица вышли ужасными, они просто оскорбляли эстетическое чувство. А вот лица магглов, из тел которых был создан пьедестал, удались: искривлённые мукой, почти лишённые человеческого выражения, они производили впечатление. Жуткое впечатление.

И Пенелопа проходила мимо, поджимая губы, нервно поправляя повязку целительницы, скрывшую теперь её великолепные волосы. Многие старые знакомые даже перестали её узнавать без привычных роскошных волн, обрамлявших хорошенькое личико. Ещё бы и этот перестал узнавать, но он, как назло, слишком часто попадался на её пути.

Перси Уизли.

И это в него она когда-то была влюблена! Ошиблась. Так бывает.

«Доброе утро, Пенни!», «Здравствуй, Пенни!», «Добрый вечер, Пенни!» — казалось, он был повсюду. Иногда ей хотелось ударить его, иногда — накричать, но она поджимала губы и молча уходила.

Ей не о чем было говорить с человеком, который мог так поступать. Пенелопа ведь не слепая. Когда Перси рассорился со своей семьей, она вначале поддержала его — кто же не ссорится с роднёй? Разве что те, у кого её нет. Но потом, потом… потом она поняла, в чём была суть их конфликта. Для Перси важнее всего была карьера, и ради карьеры он был готов на всё, даже перешагнуть через собственных отца и мать, братьев и сестёр. Да, не таким я тебя представляла, Перси Уизли. Не думала я, что для тебя слова «честь», «справедливость», «любовь» — звук пустой. Ты же гриффиндорец, мантикора тебя задери! Впрочем, причём здесь принадлежность к факультету?.. Решай всё факультет, дурных людей вообще в Англии не было бы! Даже со Слизерина.

Нет, Перси, я вижу, с каким презрением ты смотришь на своего отца, как выслуживаешься перед начальством, как… всё это мерзко, всё это низко, Перси. Ты перешагнул через свою семью ради какой-то там карьеры. И если бы я не вычеркнула тебя из своей жизни, однажды ты перешагнул бы и через меня. Мерлин, ты и через собственных детей, наверно, перешагнул бы, не морщась. И если для тебя главное — чины и звания, награды и похвалы, так и подавись ты ими! Греби их лопатой, ешь на обед, только не трогай людей, которые видят в этой жизни ещё что-то, кроме денег и почестей.

Давай, женись на какой-нибудь чистокровке… Хм, конечно, если ещё найдётся чистокровная девушка, которой ты, зануда этакая, понравишься… Чистокровки сейчас в чести и имеют право выбирать из множества жаждущих искателей, а потому весьма дорого продают себя. Ты, Перси, — при всём твоём старании, — ещё столько не заработал! Но ты продолжай, продолжай, может, годам к ста пятидесяти и накопишь нужную сумму… Конечно, тебе не ровня какая-то там полукровка, которой чудом удалось подтвердить статус крови. И то, наверно, потому, что её отец, Леон Кристал, чистокровный волшебник и блестящий целитель, а мать — из семьи сквибов… Я тебе не ровня, дорогой мой, и нечего мелькать перед моими глазами и действовать на нервы. Я тебя ненавижу…

Мерлин, как же больно! Может, подойти к кому-нибудь из Стирателей и попросить наложить «Obliviаte»?.. Чушь какая… Соберись, Пенни, и иди работай!

— Ненавижу, — сказала Пенелопа собственному отражению в зеркальце, которое висело над рукомойником в её кабинете.

Мисс Кристал после окончания школы целителей устроилась на работу в Министерство магии, сестрой-помощницей в медпункте, и теперь целыми днями возилась с травмами, которые получали изобретатели в экспериментальном отделе, отмеривала порошки и зелья от головной боли или разыгравшегося не вовремя желудка. Каждое утро она приходила сюда, в этот чистенький светлый кабинет, смотрелась в зеркальце, поправляла повязку и принималась за работу. Её жизнь текла в размеренном ритме, пока… пока не случилось всего этого.

Министром стал Пий Толстоватый, а Скримджер умер, хотя ещё накануне был полон сил. Пенелопа не помнила ни сражения, ни проклятий, ни масок. Но на следующий день после смены власти она увидела, что в её в кабинете не достаёт настойки бадьяна и некоторых других зелий для исцеления ран, а затем вымела из угла вместе с сором осколки бутылочки, которую она не разбивала, и клочки какой-то чёрной ткани. А потом внимательно рассмотрела клеёнчатую простыню на банкетке и нашла на ней мелкие капли разбрызгавшейся крови.

Оттирая антисептиком кровь, Пенелопа с ужасом осознавала, что произошло и во что она оказалась втянута. Кого она исцелила? Кто стёр ей память? Как теперь жить, когда с каждым днём положение становится всё ужаснее? Бежать! Но ей некуда бежать, ей не позволят бежать. У неё есть родители, родственники, братья и сёстры. Скрываясь среди них, она подставит их под удар. Отец тоже не стал бежать и увольняться из Мунго. Все они двигаются, как под прицелом маггловских ружей.

И Пенелопа осталась.

Ей было тяжело, и Перси со своим раздражающим поведением отошёл на задний план, став лишь одной из многих причин для тревоги. Девушка с замиранием сердца здоровалась с мистером Артуром Уизли, думая о том, как же он ещё удерживается на этом месте — все ненавидят его. Почти все! Однажды она изловила его и так и заявила — он в опасности, она видит и слышит это каждый день. Артур Уизли по-доброму улыбнулся, велел ей успокоиться и не думать о нём: он выполняет свой долг, а она, Пенни, пусть выполняет свой.

— Для тебя было бы лучше быть слепой и глухой, Пенелопа.

— Но я не хочу так!

— Тс, ты можешь погибнуть.

А сегодня дверь её кабинета открылась, и туда вошёл Перси Уизли с раскроенной рукой. Он, очевидно, напоролся на что-то острое, кровь так и лилась из раны. Впрочем, дело, как после быстрого осмотра выяснила Пенелопа, не опасное. Она молча остановила кровь, обработала рану антисептиком, не обращая внимания на героические усилия Персиваля не морщиться от острого жжения, и заклинанием срастила рану. Вот, даже следа не осталось. А потратила меньше минуты. Рекорд!

— Можете идти, — как можно холоднее проговорила целительница. Но тут Перси сделал нечто необыкновенное. Он одним прыжком нырнул за ширму, где прятались банкетка и средства первой помощи при серьёзных травмах. Через секунду палату осветило лёгкое серебристое сияние, и взволнованный голос Перси произнёс: «Фред, Джордж, на вас хотят напасть! Берегитесь, они опробуют антиаппарационный мешок!». Серебристый лис, юркнув мимо светильника, растаял в воздухе.

Пенелопа широко раскрытыми глазами смотрела на Уизли, когда он вышел из-за ширмы и направил на неё волшебную палочку. Но сотворить заклинание не успел: в него полетела баночка жгучего антисептика. Жизнь бок о бок с близнецами выработала у Перси кошачью реакцию и ловкость, и от «снаряда» он увернулся, иначе зелье основательно обожгло бы ему лицо.

— Ах ты мразь! — Пенни залепила ему пощёчину; очки у Перси слетели, волосы растрепались, а следующий удар выбил из его рук палочку, — ах ты… может, это ты стёр мне память тогда, а? А что ты ещё сделал? Теперь хочешь братьев своих погубить? Да я тебя!..

— Тише ты! — Перси кое-как изловил свою палочку и наложил Silencio на целительницу. Она снова кинулась на него с кулаками. Он отвёл руки за спину и стоял, не обороняясь и даже не закрываясь от её ударов. Пенелопа вдруг словно очнулась и увидела кровь на его лице — она разбила ему нос; без очков Перси выглядел моложе и как-то… иначе. Обыкновенно, стоило ему снять очки, как взгляд его близоруких глаз становился беспомощным, беззащитным. Теперь было другое: он словно глядел в себя, отрешённо.

— Это не я стёр тебе память, а Мальсибер. Его ранили, и я повёл его в медпункт. Ты испугалась, но подлатала его. Он ничего тебе не сделал. Я всё время был рядом, я…

— Откуда я знаю, что тебе можно верить? Так ты помог падению Скримджера? Они же убили его, я уверена! — Silencio спало, и Пенни обрела голос.

— Я не помогал… в этом. Я не знал, что будет нападение на Министерство. Когда пришёл, здесь уже всё кончилось. Мальсибер был ранен, искал медпункт. Я не хотел, чтобы ты оставалась с ним… одна.

— А почему тебе не стёрли память?

— Понятно, почему. Чтобы держать в подчинении и страхе. Мы все повязаны одной верёвочкой. Но сегодня я понял — хватит. Знаешь, Пенни, это ведь ты… твоё… — взгляд Перси потеплел, но Пенелопа презрительно хмыкнула и тряхнула головой.

Поверила она ему, как же! Разбежался!

И всё же Пенни лениво взмахнула палочкой, поправляя его разбитый нос. Как бы она не относилась к нему, лечение — её работа.

— Ты мне не веришь… но я заставлю тебя поверить! А теперь прощай, — вдруг заторопился Перси, — я и так задержался здесь. Не будем навлекать подозрения…

Он наклонился, шаря по полу в поисках очков. Пенелопа сжалилась над ним, подняла очки, протёрла стерильной тряпочкой и протянула ему. Пожалуй, не один рыцарь на турнире не принимал от прекрасной дамы знака благосклонности с такой благодарностью и восторгом, как Перси взял у неё эти несчастные очки. О, её гриффиндорский храбрый рыцарь! Увы, этот образ навеки рассыпался в прах! Это был только образ…

А Перси уверенно шагал по коридору. Он чувствовал себя существенно лучше, хотя его сегодняшняя выходка была лишь началом, робким шагом к тому пути, который всегда был верным и с которого он сбился так легко, почти незаметно. Он был уверен, что его родители поступали глупо, когда плыли против течения. Его раздражала их бедность, неустроенность, косые взгляды от респектабельных волшебников. В глубине души он считал, что его родители поступали просто безответственно, навлекая на своих детей все эти неприятности и тяготы, хотя и не осмеливался высказать эту мысль вслух. Впрочем, нельзя сказать, что Перси не был прав в этом: едва ли можно назвать благоразумным поведение людей, которые завели больше детей, чем могли обеспечить.

Но если бы Перси набрался храбрости напрямую высказать своё мнение, его родители очень удивились бы. Молли выросла в тонной и чинной семье Пруэтт, и ей казалось, что нет ничего скучнее и губительнее для человека, чем чрезмерно правильная, по часам расписанная жизнь, и никакое довольство и комфорт не искупают отсутствие тёплых отношений и свободы выражать свои чувства. Теперь трудно было поверить, но Молли росла в образцовом семействе и была образцовой девочкой, которая делала книксен, здороваясь с отцом, и смертельно боялась испачкать платьице. А уж о квиддиче и мечтать не смела. Молли и её старшие братья вырвались из этого круга, как только смогли. Что же касалось Артура, то он всегда был чудаком и полагал, что в этом-то и есть счастье — быть непохожим на других, заниматься любимым делом и плевать на чины и звания. Так что Перси, характером пошедший в семейство Пруэтт, не видел ни излишних ограничений, ни холодности «образцовых» родов, зато очень хорошо знал, что такое вечная нехватка то одного, то другого, поношенные вещи и отсутствие личного пространства. Но цена за вожделенные богатство и комфорт на поверку оказалась слишком высокой.

Перси был обижен на родителей. Перси хотел сделать карьеру. Перси хотел жить с комфортом и мечтал, что его собственные дети — пусть их окажется далеко не так много, — никогда не будут знать нужды. Но Перси вовсе не хотел становиться предателем и переходить на другую сторону баррикад… он не видел их, этих баррикад, для него они были лишь плодом воображения его слегка чокнутых родичей. Война давно окончилась. Министерство всё держит под контролем. Можно строить здание собственной судьбы, не ввязываясь во всякие безумные авантюры, из-за которых страдает репутация и реальные возможности, одна за другой, катятся в пропасть. Но в последний год не замечать строящиеся баррикады и стрельбу по ним стало всё сложнее. Перси огляделся и понял — где и с кем оказался. Нет, он не хотел быть пособником Волдеморта. Увольте. Раз уж от этого не отвертеться, он вступит в борьбу. Даже если слишком поздно… Недаром Шляпа отправила его на Гриффиндор со словами: «И всё-таки в тебе есть необходимые задатки!».

Но в тот момент, когда Перси принял это решение, он увяз уже слишком глубоко. В чём и не замедлил убедиться.

Не успел он вернуться на своё рабочее место, как его вызвали к Амбридж. С неохотой вошёл он в розовый кабинет, стараясь не смотреть на вмонтированный в дверь волшебный глаз.

Председатель Комиссии по учёту маггловских выродков встретила его с широкой жабьей улыбкой на лице. Она наговорила ему много разных лестных вещей, где за каждым витком похвалы скрывалась угроза, и под конец отметила, что он, мистер Уизли, привлёк её внимание своей добросовестностью и работоспособностью. Поэтому она сочла, что его можно включить в члены Комиссии (ведь он понимает, какая честь ему оказана?). Словом, на Перси решили свалить кое-какую занудную бумажную работу в этой самой Комиссии.

«Возможно, я сумею кое-что разузнать» — подумал Перси. Сегодня же он подслушал разговор Мальсибера и Макнейра, и слава Мерлину, что у него это получилось! Только бы близнецы успели, Мерлин и Моргана! Только бы успели! Как он сможет жить без этих двух сумасшедших засранцев!? А мать!? Мама…

И вот его провели в архивное помещение и усадили за работу. Статистика, систематизация… Списки имён. Хорошо, что у него фотографическая память!

Из воняющей гадостно-сладкими духами папки, неудачно подвернувшейся под локоть, вылетел листок, исписанный крупным почерком. Перси без труда узнал руку Альберта Ранкорна.

Это был доклад с изложением нового проекта. Молодой человек сорвал с носа очки и поднёс поближе к близоруким глазам документ, пропитанный запахом табака Ранкорна и едких духов Амбридж. Эта тошнотворная смесь навеки осталась в памяти Перси связана с ужасом и страхом.

В записке на имя начальницы Ранкорн представлял свой проект, весьма интересный план, который позволял высокопоставленным членам Комиссии неплохо обогатиться и заодно обеспечить себе самые лучшие места в аду, у чертей на сковородках.

Из вступления Перси узнал, что магглорождённые ученики Хогвартса делились на две категории. Самые сильные и способные, первая категория, должны были обучаться отдельно от чистокровных и составить хорошо обученную прислугу для грязной или вредной работы. Перси шумно сглотнул, вспомнив подругу Рона, Гермиону Грейнджер. Но ведь ей же хватит ума не явиться в школу!

Вторая категория, менее способные ученики, должны были быть выдворены в маггловский мир точно так же, как и те взрослые волшебники, что не смогли подтвердить свой Статус Крови. Особо опасных следовало заключить в Азкабан; о приговорах вслух не говорили, но Перси догадывался, что некоторые люди исчезли с рабочих мест неспроста и наверняка уже отбывают срок в обители дементоров. Его собственного отца держали на месте лишь в надежде через него выйти на Поттера, с которым, как было известно, семья поддерживала дружбу…

Вот тут, на выдворении и депортациях, и начинались предложения Ранкорна. Он-таки сообразил, что Великобритания — это ещё не весь свет. Те, кого они выбросят из английского волшебного мира, при помощи Ордена, существование которого так не хотелось признавать Амбридж, просто переберутся в другие страны, и неизвестно, как отреагируют правительства этих стран на волны беженцев, рассказывающих об изменениях в политике британского правительства, репрессиях и опасном курсе, который взяло Министерство.

Поэтому Ранкорн предлагал предотвратить утечку информации и волшебной крови — пусть даже грязной, — из страны. Если грязнокровки воруют магию у чистокровных (очевидно, бородач и сам понимал, что это бредовое заявление и в него не верил, но добросовестно пользовался одобренной сверху риторикой), то не логично ли заставить их вернуть незаконно приобретённое? У тех, кто не сможет доказать чистоту своей крови, следует взять всё, что они могут дать чистокровному обществу. Имущество. Знания. Органы. Кровь.

Ранкорн предлагал Комиссии никого не выдворять из магического мира, а использовать не подтвердивших Статус крови в своих интересах. Тех, кто достаточно умён, следовало заставить работать мозгами на благо волшебного сообщества и Министерства (читай — для обогащения членов комиссии), а тех, у кого ума и волшебной силы слишком мало, использовать в качестве подопытного материала. Здесь следовала сноска на приложение, и Перси дрожащими руками перевернул страницу, чтобы наткнуться на список экспериментов, которые Ранкорн предлагал провести.

Перси отнёс документ подальше от лица — он уже задыхался от его отвратительной вони; буквы расплылись перед глазами, но он помнил, что там было написано… Неужели можно делать такое… с живыми людьми? Перси затошнило при мысли о «научных исследованиях в области трансфигурации, зельеварения и целительства», которые Ранкорн предлагал проводить над магглорождёнными и магическими существами. Их сгонят в специальные лагеря… и будут проводить «исследования»… уничтожать… Где-то Перси уже слышал о подобном… от отца? Может быть, от Гермионы?..

В архивном помещении и соседних с ним коридорах было тихо. Слышно было, как шелестят бумаги и журчит вода в трубах; стук каблуков по паркету в этой тишине прозвучал с резкостью выстрелов. Перси торопливо сунул записку Ранкорна в папку, папку — на место, и продолжил сводить данные в таблицу. Когда дверь открылась и на пороге показалась Амбридж, Уизли был уже погружён в работу и выглядел так, будто никогда и не отвлекался.

Перси не был наблюдательным человеком, а внимательностью отличался лишь на уроках. Его отличная репутация в школе, перешедшая за ним в Министерство, зиждилась на хорошей памяти и свирепом старании, благодаря которому он всегда всё знал, помнил и справлялся с работой вовремя. Назначая Перси старостой, Минерва Макгонагал напрасно надеялась, что эта должность, которую мальчик, безусловно, заслужил своей добросовестностью и обязательностью, разовьёт в нём чуткость и внимательность к людям — те качества, которых ему так не хватало. Тогда у Перси развилось только самомнение.

Попав же в Министерство, он вдруг ощутил, что его знаний и старания мало, чтобы сделать карьеру. Перси лез из кожи вон, но ему не хватало того элементарного, чем обладали даже его менее успешные товарищи — умения читать между строк, слышать непроизнесённое, мгновенно схватывать суть, чувствовать настроения и намерения окружающих. История с мистером Краучем уже давно показала ему, как он катастрофически глух и слеп.

А теперь Перси безумно не хватало этого навыка — понимать окружающих его людей. Амбридж и Ранкорн обыграют его в два счёта. На их игровой доске он только пешка, его используют и сомнут. Как выпутаться из этих сетей — Перси Уизли не знал, не знал он и того, как теперь вести себя с Амбридж.

— Мистер Уизли, вы случайно не видели здесь мою рабочую папку, розовую с инициалами? Я, кажется, оставила её здесь.

Какой мерзкий, слащавый голос! И, кажется, даже знаний нечуткого Перси хватает, чтобы понять, как фальшивы и лживы эти слова.

— Мм… сейчас поищем, мадам Амбридж! — промычал Перси, с услужливой торопливостью откладывая работу и роясь в противоположной стороне от недавно обследованной им папки.

— О, вот же она! — Долорес схватила свою папку, ту самую, и её пальцы с ярко-розовыми накрашенными ногтями скрючились, царапая плотный картон.

Чиновница откланялась, а Перси ещё долго смотрел на дверь, за которой она исчезла. Эта мерзкая тётка, она же — дура, хитрая, наглая, злобная дура. И, оказывается, такая же плохая актриса, как сам Перси — дурной актёр. Неужели она намеренно оставила здесь такой компромат? И выдержал ли Перси проверку, которую ему тут устроили?

Но Перси, в отличие от неё, не дурак. Он всему научится и, чтоб ему провалиться на этом месте, выпутается из её розовых сетей. Что-то, вроде ростков пробивающейся интуиции, начинало подсказывать Перси, что с Амбридж он справится. А вот грозно возвышающаяся за её спиной фигура Альберта Ранкорна выглядела гораздо более опасной.

— Немногие служат мне так преданно, как ты, Сэ-эверус, — протянул Волдеморт, поднося поближе к подслеповатым глазам увитые тонким почерком писцов семнадцатого века допросные листы. Его серые пальцы держали документ ловко и уверенно: сказывался опыт приказчика антикварной лавки. Маггловская бумага, которую использовали те, кто допрашивал графиню Батори, была дорогой и качественной, и потому прекрасно сохранилась. Волдеморт поднял один из листков повыше и посмотрел на просвет: в ярком свете колдовских свечей чётко вырисовывались очертания филиграни[1]. Крест, якорь и сердце. Вера. Надежда. Любовь.

«Старьёвщик!» — с отвращением подумал «Сэ-эверус», надёжно укрытый своим невидимым щитом. А «старьёвщик», рассмеявшись сухим, каким-то колючим смехом, опустил документ на стол и отряхнул от вековой пыли свои призрачные пальцы.

Снейп ещё раз взглянул на документы: стремительный старинный почерк выглядел красивым, но абсолютно нечитаемым. Витиеватые строчки убегали в бесконечность, храня свою страшную тайну — тайну рецепта легендарного Эликсира Вечности, чья история уходила во тьму веков, к подножию египетских пирамид и развалинам ассирийских дворцов, и стекалась тонкой нитью к замку Чейт, владениям Кровавой графини. Мельком упоминался Эликсир в старинных тёмных манускриптах; вслух о нём не говорили; Северус догадывался, что в тех научных кругах, в каких он вращался, кое-кто мог слышать об Эликсире, но не смел признаться в этом. Да и зачем? Сколь бы мучительно-манящим не было бессмертие, плата за него являлась слишком чудовищной. К тому же упоминания были редки и отрывочны, а сами авторы тёмных трудов по зельеварению не особенно верили в то, что под этой легендой скрывается хоть какая-то фактическая основа. Но профессор Снейп, декан Слизерина, посвящённый во многие тайны древних родов, Упивающийся Смертью, знакомый не понаслышке с тёмными искусствами, знал: самые страшные и странные сказки оборачиваются явью, стоит лишь внимательнее всмотреться в них.

— Немногие служат мне так преданно, как ты, Сэ-эверус, — повторил Волдеморт, — очень немногие. Твоя служба будет достойно вознаграждена. Это… — некоторое время он подбирал слова, — эта заслуга оценена мною особенно высоко!

Снейп скромно склонил голову.

— Я поклялся служить вам, повелитель. И служу, чем могу и как могу.

— А можешь ты очень многое! — в глазах монстра мелькнули жадные искры, — Тебе, лучшему зельевару Британии, если не мира, под силу восстановить этот рецепт!

Шипящий голос Тёмного Лорда слегка дрогнул — его волнение, неподдельное и глубокое, было слишком велико. Бог ты мой, это же надо так страстно любить собственную персону! Волдеморт всю свою жизнь находился в поиске способов достичь бессмертия; теперь же, когда восстановленное тело оказалось отнюдь не столь крепким и выносливым, как того хотелось бы его темнейшеству, нужда в новом методе взять штурмом мироздание стала ещё более настоятельной. Философский камень, Дары Смерти, тайны даосских мудрецов — все варианты перебирались Тёмным лордом в надежде на победу над человеческой природой. И в критической ситуации Северус решил воспользоваться этими лихорадочными метаниями лорда, прибавив к списку панацей от смерти Эликсир, обещавший телу цветущее здоровье и молодость, счастливое и полное бессмертие.

— Я надеюсь на удачный исход эксперимента, мой Лорд, — ответил Снейп, спокойно встречая горящий взгляд змеиных глаз.

— Да ведь тебе самому интересно поработать над таким великолепным по сложности проектом! Я угадал?

Откровенное веселье на этой змеиной морде вызывало отвращение. Оно было неправильным — Волдеморт и сам вскоре понял, что вышел из роли. Обыкновенно он был Великим и Ужасным Тёмным Лордом, Повелителем, величественно-трагичным героем древнего эпоса, вихрем ворвавшимся в современность из тьмы веков. Это была главная, излюбленная маска Тома Риддла. Разыгрывать спектакли ему безумно нравилось; это стало необходимостью, единственной формой взаимодействия с людьми; и всё-таки он периодически сбивался с тона, этот Нерон магического мира.

Но иногда, под влиянием безумного вдохновения, Тёмный лорд всё ещё бывал очень убедителен; ореол могущественной силы, исходившей от него, напоминал о том мрачновато-героическом образе, который прежде привлекал пылкие сердца и покорял самые сильные и расчётливые умы. Но со времени своего последнего возвращения Тёмный Лорд всё чаще и чаще напоминал злодея из второсортного маггловского боевика, где главную роль играют спецэффекты[2].

Возможно, так казалось лишь Северусу, который знал о Волдеморте слишком много; во всяком случае, сам профессор исполнял свою опостылевшую роль безупречно.

— Как и всегда, мой Лорд, — голос Снейпа звучал почтительно и уверенно. Как и всегда…

— Ты немногословен, Сэ-эверус, зато много действуешь. Хорошо иметь такого слугу.

Волдеморт задумчиво окинул взглядом библиотеку: рабочий стол, за которым сидел он сам, заваленный бумагами и тяжёлыми фолиантами, старинными и не очень; витражные окна с родовыми гербами; книжные шкафы за стеклянными дверцами, в глубине которых играли отблески светильников и слегка искажённые отражения интерьера. Эти шкафы не были особенно интересны. Те собрания, что скрывались за более или менее безобидными изданиями на открытых полках, собрания, спрятанные в тайниках, были куда значительнее. Но даже в этой великолепной коллекции, которую поколения Малфоев пополняли и лелеяли в течение многих веков, не было ничего вразумительного об Эликсире Вечности. Поистине драгоценными являлись сведения, добытые Снейпом. А размотать эту нить он смог, по его словам, пользуясь материалами библиотеки Блэков на Гриммо. И, по его же свидетельству, от этой сокровищницы уже ничего не осталось.

— Я думаю о том, какое наследие мы потеряли, Сэ-эверуссс, — прошипел, сужая глаза, Тёмный Лорд, — Эти документы с рецептом могли быть уничтожены. Поразительная удача, что этого не произошло. Библиотека Блэков, их коллекции артефактов… — красные глаза остановились на лице Снейпа с явным обвинением, — всё это было уничтожено, стёрто с лица земли, и вы, мои слуги, допустили это.

Снейп вновь склонил голову. Он мог вспомнить, что Тёмный лорд сам отдавал ему приказ не препятствовать — и даже участвовать, — в уничтожении особо опасных вещей, попадавших в руки Ордена, дабы не «раскрываться» перед Дамблдором. Но, разумеется, повелитель об этих своих приказах благополучно забыл, и в любой момент обвинение в потере «наследия» могло разрастись до размеров опалы. Попытка же защититься равнялась смертному приговору…

— А сколько семейств, помимо Блэков, пострадали во время Первой войны? Сколько драгоценностей пришлось кинуть в пасть Министерства Малфоям или Мальсиберам, чтобы выкупить себе право на существование? Из-за этого тёмные искусства откатились на многие века назад. И некоторые потери нам уже никогда не восполнить…

О Мерлин, только не это! Волдеморт мог говорить на эту тему часами… днями… Его речи всегда находились где-то на грани истерики — море эмоций, ни капли чувств, — и были полны сложных конструкций, иногда гениальных, но всё чаще — бессмысленных. Говорить — и высказывать мысли, — мог только он сам, но собеседник был необходим, чтобы трепетно внимать откровениям и изредка откликаться, словно эхо, на витиеватые монологи. Новичков эти «вдохновенные» речи приводили в восторг: им казалось, что Тёмный Лорд доверяет им, возвышает до себя, посвящает в свои великолепные идеи. Но Северус давно знал: в такие часы их повелитель не высказывал ничего нового, важного или интересного, он всего лишь изливал свою больную душу, оставляя собеседнику напоследок лишь усталость и опустошённость. Каждый раз, когда Северус попадал на «разговорчивое» настроение Волдеморта, он чувствовал себя измученным и обессиленным, точно после выматывающей, но бессмысленной работы.

Но, к счастью, Тёмный Лорд замолчал. Он ждал ответа.

— Это война, мой Лорд. Взамен того, что мы потеряли, создано новое. Вспомните о своих открытиях. Практически все области, где вы добились успеха, являлись неразработанными, едва намеченными, забытыми… или даже вовсе не существовали. А теперь?

Волдеморт величественно махнул рукой, словно отметая свои заслуги, которые Северус, надо сказать, нисколько не преувеличил. По сути, это была не похвала, а констатация факта; Снейп никогда не унижался до лести без самой крайней необходимости. То была не его роль. Тёмному Лорду нравилось видеть в качестве своей правой руки сурового и молчаливого человека-статую, чьи блестящие таланты были тщательно скрыты под ледяной и отталкивающей оболочкой, аскета, служителя идеи. Он оттенял величие и очарование самого Волдеморта, не затмевая его. Поэтому даже червоточинка происхождения — ведь Снейп не был чистокровным, — необыкновенно ему шла; Принц-полукровка являлся персонажем, идеальным в своём несовершенстве.

Его роль была тщательно продумана и отыграна. Снейп ненавидел её.

— Следует отметить твою деятельность, Сэ-эверус. В стеснённых условиях ты работал весьма неплохо, — Волдеморт подозрительно быстро сменил гнев на милость, — Тот же антиаппарационный мешок, отличный от защиты Хогвартса… наши бойцы ещё не научились достаточно хорошо применять его, но это дело времени. Как и его дальнейшая разработка, не так ли? Мешок… или скорее мантия. «Мешок» — это так грубо. Я не хотел бы прятать Великобританию в мешок… набросить мантию на остров — вот что было бы прекрасно.

Северус медленно, понимающе кивнул, и от мысли о масштабах предстоящей работы у него начала болеть голова. Всё-таки Дамблдор был неправ: основа личности Тёмного Лорда — не жестокость и не озлобленность на несправедливый мир. И даже не страх. Это — алчность.

Между тем Волдеморт вновь собрался, сосредоточившись на самой насущной для него проблеме, и побарабанил пальцами по столу.

— Итак, теперь дело лишь за тем, чтобы создать условия для приготовления Эликсира Вечности. После можно задуматься и о совершенствовании мантии.

— Да, мой Лорд. Переводчик с венгерского ждёт, когда можно будет приступить к работе; необходим более тонкий перевод, чем первый набросок, — он коснулся исписанных быстрым современным почерком листов, лежавших на столе перед Тёмным Лордом, пока тот разглядывал оригиналы документов.

— Он ждёт с нетерпением, я думаю! — с жестокой насмешкой проговорил Волдеморт, — его необходимо будет уничтожить. А участники этого действа… ты сказал, от них можно не ждать предательства?

— Да, мой Лорд.

— Но… Obliviаte можно отменить, если появится большое желание. У венгерских авроров оно явно велико!

— А смерть их нельзя отменить, мой Лорд.

В красных глазах отразился страх, тот безумный, первобытный страх смерти, что толкал Тома Риддла на путь тьмы и довёл до теперешнего состояния. Страх мелькнул лишь на мгновение и утонул в алом безумии, но Северусу этого было достаточно. В притворном неведении идеальный слуга жестоко и тонко ранил своего «повелителя» — и прекрасно об этом знал.

— То были мелкие сошки, мой Лорд, расходный материал в организации. Они выполнили свою функцию, а надёжность и тайна — прежде всего.

Это было правдой, хотя и не полной. По всей Европе, а уж Восточной и Южной особенно, набралось не так уж много сторонников Тьмы, готовых следовать за английским Тёмным Лордом. Нет, разумеется, в лесах и болотах, в отшельнических поселениях и волшебных кварталах городов этого богатого магическим населением края таилось немало адептов чистокровности и тех, кто практиковал тёмные искусства, но редкий представитель этих стран желал быть втянутым в большую войну. Здесь слишком много наворотил Гриндевальд, а магглорождённым были памятны преступления нацистов. Собственно, они были правы, не желая связываться — ведь те горячие головы, тех-то редких магов, которых привлекала слава Волдеморта, и оставил Снейп в безвестной могиле в венгерских лесах, сохранив лишь того, кто мог служить переводчиком. Но и ему оставалось жить не долго, пусть пока что он и не догадывался об этом, как и об участи своих товарищей. Впрочем, все они должны были понимать, на что идут, и не обольщаться обещаниями достойной награды за ограбление архива; хотя Северус не лгал им и своё слово сдержал — ведь под «достойной наградой» он подразумевал быструю и лёгкую смерть. Это был дар, о котором он не смел мечтать для самого себя.

— Итак, с этой стороны всё в порядке. Документ с рецептом можно копировать?

— Нет, мой Лорд, на него наложены специальные чары. С ними можно было бы разобраться…

— Не стоит тратить время. Возможно, после, если тебе интересно… Но в данном случае необходимости нет. Я не хочу, чтобы столь ценная информация оставалась здесь, в Малфой-мэноре: не доверяю нашему скользкому другу. В Хогвартсе будет надёжнее. Там же будет твоя лаборатория.

— Да, мой Лорд.

— Тебе будет необходим… материал.

— Безусловно, мой Лорд. Много материала. Всё же есть риск, что успеха мы добьёмся не с первого раза, так что…

— Ах, придётся оставить Фенрира почти… без развлечений! Я правильно понял тебя, Сэ-эверус?

— Как и всегда, мой Лорд. Материал должен быть в хорошем состоянии, без увечий. От этого будет зависеть результат.

— Что же, им придётся потерпеть! Фенрир уже излагал мне свои планы… ты улыбаешься, Сэ-эверус?.. полагаю, свои планы он излагает всем, кто желает слушать?

— И всем, кто не желает, мой Лорд.

— Этой твари следует помнить своё место, — отбросив шутливый тон, проговорил Волдеморт, — он может, конечно, воображать, что я жажду заполонить весь свет кусачими блохастыми образинами вроде него, но ты понимаешь, Сэ-эверус… ты понимаешь.

— Да, мой Лорд, — кивнул Снейп, — понимаю.

— Интересы магической аристократии и нашей организации — в приоритете… прежде всего. Так. Что ещё необходимо для нашего эксперимента?

— Те магглорождённые, мой Лорд, что должны были поступить в Хогвартс в этом году — они приедут туда, так что… их можно будет использовать. Равно как и отпрысков тех, кто не подтвердил свой Статус Крови.

— Маленькие грязнокровки… разве это подходящий материал?

— Более чем, мой Лорд. Судя по беглому переводу, который сделал этот венгр, Батори добилась успеха именно… в работе с детьми, причём большинство из них были с грязной кровью; она устроила в своём замке нечто вроде школы магии и этикета, поэтому родители везли к ней своих дочерей на обучение, а Батори… использовала их в своих целях. Ей удалось восстановить рецепт… но не удалось сохранить тайну, и воспользоваться результатом работы ей не позволили. В остальном же… В зельеварении первостепенное значение имеет состояние ингредиента — в данном случае, их здоровье и юность. Их родословная грязна, но кровь — в физиологическом плане, — чиста. Чище, чем у взрослых. Используем же мы в зельеварении магических — и не только магических, — существ.

Это был опасный момент. Северус считал большой удачей тот факт, что Дамблдор его не слышит и уже не услышит — портреты-то на легиллеменцию не способны. Но Тёмный Лорд обладал своеобразным умом, и взгляд учёного — трезвый и лишённый идеологической шелухи, — некогда был свойственен ему. Было время, когда многоликий Волдеморт представал перед своими сторонниками и кандидатами в сторонники именно в этой маске — великого учёного, который ради науки и знания перешагнул установленные слабыми, безвольными моралистами рамки; учёного, очарованного стройностью, сложностью и силой Тёмных искусств, заключавшихся не только и не столько в кровавых убийствах, о которых они говорили сейчас.

Красные глаза скосились на край пергамента, окинули комнату и вперились прямо в лицо собеседника, спокойное и бесстрастное, как если бы он вёл рассказ о новом зелье на каком-нибудь научном форуме, и ничья жизнь не зависела от его слов.

Ставшую угнетающей тишину прорезал неприятный смешок.

— Превосходно иметь дело с учёным, Сэ-эверус! Так скучно общаться с людьми, чьи познания ограничиваются одним «круцио», а взгляды… хм… не отличаются широтой… Я полагаю, тебе следует оставить в школе, — на особом положении, разумеется, как мы оговаривали ранее, — всех маленьких грязнокровок. Пожалуй, твоя идея нравится мне существенно больше, нежели предложения нашей сторонницы из Министерства Долорес Амбридж и этого бородатого викинга, как его… Ранкорна.

«Ну разумеется, ненасытная ты тварь! На это-то я и рассчитывал, для этого и убил двенадцать человек!»

— Ранкорн надеется выслужиться и получить Тёмную Метку, мой Лорд.

— Все надеются выслужиться, все ждут лишь наживы и повышений, — печально вздохнул Волдеморт, откидываясь на спинку высокого кресла, благодаря искусной резьбе напоминавшего трон, — я вижу сотни протянутых рук, жаждущих славы, величия, мести… И только ты приносишь мне больше, чем получаешь в награду. Молчи, Сэ-эверус. Я знаю, что ты скажешь: Хогвартс. Мне нравится, что ты заставил остальных думать, будто принять пост директора было твоим самым пылким желанием. Но я знаю правду… я знаю, как тягостно тебе исполнять эти обязанности, отвлекающие тебя от главного — от искусства… Ты не знаешь радости, ты не знаешь истинной награды, мой верный профессор. Но будь уверен, Сэ-эверус, однажды я сумею достойно вознаградить тебя за преданную службу.

«О да, совсем как я вознаградил тех глупцов! Но вы удивитесь, мой самозваный лорд, я действительно буду рад. И сумею принять свою смерть достойнее, чем вы — свою»

Снейп покинул торжественный сумрак библиотеки Малфой-мэнора, унося с собой папку с документами, стоившими жизни стольким людям — невинным и не очень.

[1] Филигрань (водяной знак) — особый рисунок на бумаге, видимый на просвет. В Западной Европе в XIII — XVIII веках в процессе изготовления бумаги использовались специальные формовочные сетки, а на этих сетках методом филиграни (припаивания к сетке рисунка из тонких проволочек) создавались различные изображения: гербы, литеры, эмблемы. Теперь при помощи этих знаков, отпечатавшихся на бумаге, можно примерно датировать документ. Волдеморт же здесь просто развлекается: альбома-то с филигранями XVI-XVII веков у него под рукой нет, а помнить наизусть все особенности маггловской бумажной символики он не может, даром что Тёмный лорд. Кстати, в моих фанфиках в волшебном мире используется бумага, а не пергаменты. Пергамент — слишком дорогой материал для ученических эссе и подобной ерунды. И, в конце концов, книги-то они явно бумажные использовали — не на пергаменте же с рукописным текстом распространялись массовые издания, вроде бессмертных творений Локхарта и школьных учебников! Упоминание пергамента — один из самых крупных просчётов госпожи Роулинг, на мой взгляд.

[2] Это сравнение имеет исторические корни. Советский публицист Михаил Гус приводит в своей книге «Безумие свастики» отрывок из воспоминаний дипломата В.Г.Путлица — «По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)», — где тот сравнивает Гитлера, который вырядился во фрак и пытался изображать аристократа на очень важном банкете, со «слегка помешанным комедиантом из третьеразрядного варьете». Справедливости ради следует отметить, что в самих воспоминаниях Путлица, опубликованных в Интернете, этой фразы нет (то ли вырезали, то ли…). Но сравнение мелькнуло, зацепило, так что я заменила «третьесортное варьете» на более подходящий 1990-м годам «второсортный боевик» и вставила в текст.

Французский парк, окружавший дом Малфоев, в последнее время перестал быть пустынным; спускаясь с высокого парадного крыльца, Северус невольно пожалел о прежней величавой тишине старинного поместья, где теперь толклись, точно на базаре в Косом переулке, Упивающиеся, оборотни и егеря. Стремительно сгущающиеся сумерки делали это место ещё более неприятным и непривычным.

Нарцисса Малфой в сопровождении сына шла ему навстречу — они вышли откуда-то с боковой аллеи, и гравий на дорожке тихо шуршал под их ногами. Нарцисса кивнула Северусу, Драко нервно дёрнул головой и отвернулся. У Снейпа не было причин испытывать симпатию к матери несносного, избалованного мальчишки, поставить которого на место декан Слизерина не имел права; после же Нерушимого обета Нарцисса смотрела на профессора глазами побитой собаки, и этот взгляд вызывал в его душе одновременно жалость и какое-то странное отвращение. Но он с прежней учтивостью ответил на приветствие хозяйки дома.

Они поравнялись и разошлись. Под ноги Нарциссе медленно выплыл белоснежный павлин, волоча за собою сложенный хвост. Группа егерей, развалившихся прямо на лужайке, загоготала над какой-то шуткой, заключавшейся в сравнении леди Малфой с этой дорогостоящей и самодовольной птицей. Хозяйка остановилась, задыхаясь от возмущения; Драко втянул голову в плечи; Северус обернулся, в лучших своих традициях взметнув полами плаща, и громовым голосом приказал егерям заткнуться.

Гогот мгновенно смолк. Снейп был страшен, к тому же егеря прежде забирались на территорию, граничившую с Хогвартсом, и уже успели узнать, что с директором шутки плохи. Он стоял слишком высоко, и перед представителем Ближнего Круга они пресмыкались. Другое дело — тот, кто показывал слабость.

Нарцисса и Драко были именно такими; да и Люциус, при всём своем богатстве, уважения не вызывал: слишком много юлил, слишком часто выходил из воды сухим. Сейчас в фаворе у толпы были те, кто успел пострадать, и более серьёзно. Жалкий год в Азкабане не был достаточным для этих людей, которых впечатляли более жестокие и кровавые жертвы, более крупные подношения, сожжённые на алтаре славы.

Снейп проследил за тем, как леди Малфой со своим непутёвым сыночком благополучно исчезла в доме, и зашагал по широкой подъездной аллее. Смех и разговоры смолкали при его приближении, и люди… да и не только люди… расступались, боясь лишним взглядом или движением вызвать недовольство директора Хогвартса.

«Интересы магической аристократии — прежде всего…» — всплыли в его памяти слова Волдеморта. Ну-ну. Гражданская война, подобно тёмному ритуалу на грани безумства, вызывает из пламенеющих ненавистью и ужасом адовых глубин самых мерзких и страшных демонов, которые сметают всё на своём пути, устанавливая собственные законы — законы хаоса, грубой силы и жестокости. Этого ли все они хотели? Хотели ли они плясать под дудку этой толпы, которая составляла большую часть армии Волдеморта?

Тёмный Лорд и сам отлично знал, сам говорил об этом в минуты откровенности, которая уже не могла никого подкупить: все эти люди, толпящиеся в парке Малфоев в надежде на аудиенцию, на благосклонный взгляд, на мелкое поручение, которое поможет проявить себя, — хотели величия, денег, известности, влияния, мести. Их интересы, мелкие, мелочные перед лицом Вечности, за призраком которой гонялись на вершине организации, сталкивались и сметали всех, кто подворачивался неудачно.

В этом не было ничего благородного. И Снейп сам был одним из них, палачом и жертвой одновременно. Он не мог удержать на краю пропасти ни Драко, ни других подобных ему детей, чьи головы к одиннадцати годам были набиты шовинистической чушью, он не мог сказать им в лицо правду и написать её крупными буквами на доске, он мог лишь оттенять свет и играть роль затаившегося неприятеля. Он не мог не убить человека, заменившего ему отца, — и только ради того, чтобы заслужить благоволение сумасшедшего диктатора (разве диктаторы бывают иными?) и уважение толпы мерзавцев и отщепенцев, следовавшей за ним.

Он не мог, несмотря на всю свою власть и на высокое положение, остановить запущенную в Министерстве машину репрессий, не мог спасти всех. Вывести из-под удара вверенных ему учеников, нынешних и будущих, — всё, что ему было подвластно.

Уже давным-давно Снейпу было наплевать на интересы магической аристократии. Он шагнул за грань, где всё маловажное растворилось и рассеялось во мгле. «Дети — прежде всего». Кто сказал эти слова? Если сказал?

Но об этом Северус вспомнит позже… сейчас слишком много дел[1].

[1] «Дети — прежде всего» — один из вариантов той фразы, которую сказал Януш Корчак немецкому офицеру в ответ на предложение спастись, оставив своих подопечных — еврейских детей из приюта, отправляемых в гетто. Другой вариант его слов — «Не все люди — мерзавцы». Это легенда, у неё несколько прочтений, но суть остаётся неизменной.

Выйдя за ворота малфоевского парка, Снейп трансгрессировал на берег озера у Хогвартса, туда, где Запретный лес спускался прямо к воде, и остановился среди деревьев. В лесу пахло наступающей осенью — дождём, прохладой и опавшей листвой. До 1 сентября осталось всего несколько дней… решительных дней.

Директор глубоко вздохнул, провёл рукой по лицу, словно стирая с него невидимую паутину. Виски раскалывались от боли, — разумеется, этого следовало ожидать… Но разве он мог иначе? Если никто — почти никто, — ещё не издевался так над самим собой и своим сознанием, то… что ж, кто-то должен был проверить самые смелые теории на практике. Без права на ошибку.

Северус записывал и анализировал все свои эксперименты в окклюменции — не он сам, но кто-то другой через много лет воспользуется его наработками, надёжно спрятанными в сейфе за семью печатями в Хогвартсе. Никто, кроме директора, не мог видеть его, не мог открыть. Кто прикоснётся следующим к директорскому тайнику? Северус знал, что сделает всё, что в его силах, чтобы после него директором стала Минерва. Сама она не притронется к тому, что связано с окклюменцией и легиллеменцией, но, возможно, передаст столь ценные сведения кому-то из своих учеников. Кто-то другой оформит исписанные наспех конспекты, опубликует то, что можно опубликовать… Мысль об этом «другом» кольнула сердце злой ревностью — и утонула в обуревавших его противоречивых чувствах: физическом страдании и ликовании душевном.

Да, Снейп ликовал, хотя никому, увидевшему его со стороны, и в голову не пришло бы, что он охвачен радостью — пусть даже мрачной и горькой. Его прямая чёрная фигура, застывшая на берегу в тени вековых дубов, фигура человека со смертельно бледным лицом и плотно сжатыми от боли губами, наводила мысли о чём угодно, только не о чувстве радости и облегчения.

Ему до сих пор не верилось, что всё удалось, — он получил карт-бланш от Тёмного Лорда, он сумел защитить учеников! Он оставил позади Ранкорна и Фенрира. Он оставил их позади… а с местью этих мерзавцев он справится. Сам Волдеморт поможет ему в этом!

Здесь, в тишине и молчании леса, боль уходила, а вместе с ней и эйфория от первого верного шага к победе. Разнообразные соображения по исполнению его планов, крупных и мелких, сменяли друг друга в его мозгу; Северус смотрел на вверенный ему замок, чутко дремавший в сумерках, думая о том, как… но серебристая фигура, неторопливо летевшая над тёмной водой озера по лунной дорожке, заставила его остановить бег своих мыслей и сделать шаг навстречу призраку, набрасывая на берег озера сеть отвлекающих чар — теперь никто не мог услышать их разговора.

— Профессор Биннс!

— Господин директор?

— Всё в порядке. Всё удалось. Наш план удался, профессор Биннс.

— Вас ждут в замке.

Снейп напрягся, чувствуя, как стальной обруч боли вновь сжимает голову, грозя раздавить, уничтожить…

— Что стряслось?

Мерлин великий, в школе ещё нет детей, а учителей он завалил работой так, чтобы у них едва ли хватало времени поднять голову от письменного стола; в первую очередь это касалось Кэрроу. Его не было три дня! Всего три дня! Что они успели натворить? Минерва приняла решение не воевать с ним открыто, а уйти в подполье, все её действия были рассчитаны на работу с магглорождёнными. Тогда… Он убьёт Кэрроу, действительно убьёт… если они ещё живы, конечно.

— Ничего, господин директор, — отозвался Биннс, — просто вас ждут.

— Знаю. Но не могу, — Северус коснулся кончиками пальцев бледного виска, где сильно, болезненно билась голубая жилка, — мне нужны были эти несколько минут.

Профессор Биннс смотрел на Снейпа прозрачными, равнодушными глазами. Много веков не испытывал он ни боли, ни удовольствия, ни радости, ни горя. Испытывал ли он когда-нибудь их вообще? Быть может, и нет. Кто знает…

— Всё удалось, профессор Биннс, — продолжил Северус, — магглорождённые дети останутся в Хогвартсе — и всё благодаря… предоставленной вами информации. Вы спасли сотни жизней, профессор Биннс.

— Я до сих пор не уверен, что поступил правильно, — медленно проговорил призрак, пряча руки в просторных рукавах своей мантии, — слишком опасная тайна.

Это было странным заявлением, ведь Биннс сам решил рассказать директору о том, что узнал об Эликсире Вечности в те далёкие времена, когда суд над Кровавой графиней был ещё скандальной новостью, а не полузабытой легендой, а сам Катберт Биннс — кочующим студентом, изучающим теологию и право в лучших университетах Европы. Правда, его маршруты иногда странно отклонялись от прямых путей к учебным заведениям, но это частенько случается со студентами…

В ту ночь, выпроводив Ранкорна и Драко, Северус сидел в своём тайном кабинете среди баррикад из пухлых фолиантов, конфискованных у Блэков, и пересматривал подборку упоминаний о Вечном Эликсире. Собранная по крупицам, мозаика сходилась плохо, но это было уже кое-что. Подтверждалось главное: в основу зелья входила кровь, много крови, а уж присочинить, что молодая кровь для этой цели годится лучше всего, было нетрудно. Если бы у него было хоть что-то более конкретное! Тёмный Лорд, к сожалению, далеко не так глуп, как иногда кажется, и расплывчатые формулировки из сборников мифов его не заинтересуют. Да и не в характере самого Снейпа доверять расплывчатым формулировкам!..

…И тогда, когда Северус уже начал придумывать собственный фантастический рецепт, чтобы выдать его за секрет, вычитанный в книге из блэковского собрания непосредственно перед его уничтожением, на страницу книги, ещё раскрытой на письменном столе, упала серебристая тень.

— Что вы ищете, господин директор, в этой книжонке, где нет ни слова правды? В книжонке, полной глупых сказок и недостоверных легенд? — спросил профессор Биннс, паривший над плечом Снейпа.

— Сегодня мне не нужна правда, — отозвался Северус, потирая покрасневшие от усталости глаза, — мне нужна кровавая легенда.

И он отчеркнул ногтём строчку раскрытой перед ним книги. Профессор Биннс прочёл её и покачал головой.

— Тогда я сам могу рассказать вам сказку, господин директор. Страшную сказку… этого никто не расскажет вам, а я расскажу.

Нервная усмешка тронула губы Северуса — за этим присловьем у Биннса обычно следовало длинное, никому не нужное и не понятное цитирование источников по памяти или путаный рассказ, не имеющий смысла для непосвящённых. И слышал он это присловье давным-давно, когда сам сидел за партой; слышали его и Дамблдор, и Волдеморт, тогда ещё являвшийся Томом Риддлом…

Но на этот раз всё было иначе. История, рассказанная Биннсом, была краткой и простой; подслушанный им в молодости разговор, подтвердившиеся слухи, откровения, вырванные у высокопоставленного лица в пьяном разговоре, — все нити вели к подтверждению реальности Эликсира Вечности, к замку Кровавой графини и суду над ней.

— Вам есть, что искать, господин директор. Рецепт зелья не уничтожили, а оставили в архиве суда. Только человек, что должен был прийти за ним тогда, триста лет назад, был убит прежде, чем ему удалось добраться до этих документов. Но их сохранили… Бумаги не могли погибнуть ни в огне, ни во время наводнения, их не тронули жучки: те охранные чары были очень сильны. Благодаря им ещё целы документы возрастом в тысячи лет. А те опасные артефакты, которые люди не могут уничтожить, они предпочитают надёжно спрятать… и сохранить.

…Теперь, когда прелюдия к драме уже была позади, Северус особенно остро осознавал, как важны были ему эти документы — без них даже алчный Волдеморт не согласился бы столь легко на осуществление дерзкого плана. Так что Биннс оказался очень полезен директору, и сейчас… Мерлин, неужели он, Северус Снейп, ждал чьей-то живой реакции на свои слова? Это всё эксперименты с окклюменцией. Он сходит с ума…

— Тише, — проговорил Биннс, растворяясь на глазах и исчезая, — сделайтесь невидимым, господин директор. Сделайтесь невидимым!

Лёгкий взмах палочки — и чёрная фигура растаяла в воздухе. Снейп замер под делюминационными чарами и прислушался… чтобы услышать приглушённые голоса, шум шагов и лёгкий шорох листвы.

Из-за деревьев показались две тёмные фигуры — Северус мгновенно узнал их. Минерва Макгонагал и Ирма Пинс пробирались к озеру, цепляясь длинными юбками за колючий кустарник.

— Вы уверены, Минерва?..

— Уверена, Ирма, уверена. Другого выхода у нас нет. К тому же это едва ли не единственный шанс бедного Флоренца на примирение с сородичами. Что с ним будет, если его выгонят из школы?

Мадам Пинс вздохнула.

— Ш-ш, тише. Мы уже близко к замку…

— Увидимся.

Тени сблизились на мгновение — Минерва крепко пожала Ирме руку, — и силуэт Макгонагал сжался на глазах. Серая кошка неприметной тенью шмыгнула между деревьев и затерялась среди разлапистых папоротников. Ирма быстрыми шагами удалялась по тропке, петлявшей через лес к замку.

Когда они исчезли, серебристое сияние в том месте, где замер Биннс, постепенно приобрело черты его нескладной коренастой фигуры.

— Что это значит, профессор Биннс?

— Книги, господин директор… ваш приказ о чистке школьной библиотеки. Они решили спрятать самые ценные из тех изданий, которые по указанным вами критериям должны отправиться на ликвидацию.

Снейп улыбнулся одними уголками губ: он ожидал от своих коллег чего-то подобного. Не могли они сдать без боя хогвартскую библиотеку, одну из самых роскошных и древних школьных библиотек в мире. Если учителям удастся спасти драгоценные книжные собрания, авторы которых попали в немилость у нынешнего правительства, эта победа прибавит Сопротивлению сил для последующих битв.

— Помощь в поиске места им оказал профессор Флоренц. Кентавры весьма взволнованы сложившейся ситуацией в стране. Они чувствуют угрозу и готовы даже снизойти до сотрудничества с людьми… и охраны человеческого наследия.

Снейп поднял брови и бросил на своего призрачного собеседника недоверчивый взгляд. Не в правилах кентавров объединяться с кем-либо в трудный момент. Чем тяжелее давят обстоятельства, тем сильнее ощетиниваются их луки.

— Профессор Флоренц ждёт увольнения со дня на день. Но он надеется, что сможет сохранить связь со школой и учениками. Особенно с учениками, которым он, имея под рукой часть хогвартской книжной коллекции, сможет преподавать не только Прорицания. Учителя обеспокоены теми учебными программами, которые пришли из Министерства. Они не желают, по выражению профессора Макгонагал, «промывать детям мозги». У неё есть план раскрыть и возглавить Армию Дамблдора и направить их энергию… в мирное русло обучения… нормальным… предметам.

«Собственно, с этого Армия Дамблдора и началась» — подумал Северус, едва ли не с ностальгией вспоминая те времена, когда он прикрывал похождения этих неопытных «воинов», сбивая со следа собственных же слизеринцев из Инспекционной дружины, а учительская не менее слаженными, чем ученики, но более утончёнными усилиями портила нервы Амбридж. Это было просто детской игрой… хотя уже тогда их губы кривились от металлического привкуса крови.

— С профессором Флоренцем они предполагают наладить встречи по субботам, во время походов в Хогсмид. «Лесная школа», кажется, так они это называют. Кентавры примут их под свою защиту…

Профессор Биннс взглянул на Хогвартс, залитый лунным светом. Сейчас замок выглядел удивительно лёгким и светлым, воздушной грёзой, сказочной мечтой… оставаясь величавой каменной громадой, всю тяжесть которой Северус чувствовал сейчас на своих плечах.

— Почему, профессор Биннс? Что кентавры получат взамен?

— Никогда, господин директор, я не замечал за профессором Макгонагал, а тем более за Рубеусом Хагридом дипломатического таланта. Однако именно они сумели склонить кентавров на свою сторону. По словам профессора Макгонагал, кентавры решились пойти на сотрудничество с людьми в память об Альбусе Дамблдоре.

Снейп кивнул. Да, это было больше похоже на правду. В те годы, когда Дамблдор ещё являлся главным чародеем Визенгамота и его слово имело вес в магическом сообществе, он очень многое сделал для улучшения положения разумных магических существ. Недаром Долорес Амбридж, действовавшая в противоположном направлении, так ненавидела Альбуса и постоянно стремилась взять над ним верх. И если некоторым существам Дамблдор не смог обеспечить полноценные права на территории магической Британии, то в его собственных владениях — в Запретном лесу, в Чёрном озере, в небе над ними, — притесняемые, ненавидимые, недооцененные создания могли ничего не бояться и жить по своим законам. Было лишь одно условие: не причинять вреда ученикам, а в крайнем случае — и оказать помощь. Но дни людей и магических существ пересекались редко; существам давали жить спокойно, и неизвестно, не вывелись ли бы в Британии кентавры, русалки и многие другие волшебные племена, если бы не эта спокойная жизнь.

В магическом мире такое не забывается.

Возможно, Альбус Дамблдор вовсе не был ни столь добрым, ни столь благородным человеком; не был он и столь глубоким учёным, несмотря на все звания и чины; не был даже столь прекрасным учителем, словом… он не был тем, кем окружающие его почитали — и всё же, если в память о нём совершались такие поступки, кое-что в своей жизни он сделал правильно. И жизнь, и смерть его не были напрасными и бессмысленными.

И однажды проснутся все ангелы

И откроются двери

Для того, кто умел верить.

Fleur. Для того, кто умел верить

— Эмили… Да ты не спишь!

— Нет. Я не сплю… я рисую тебя — спящую.

Джорджиана приподнялась на локте, щурясь от света «люмоса» парившего над головой её сестры, сидевшей по-турецки на соседней кровати и вовсю чирикавшей карандашом в альбоме с плотной обложкой, разложенном у неё на коленях.

— А можно я к тебе?

— Можно, — Эмили оторвалась от рисования и подняла голову, сдувая упавший на нос локон, — тебе приснился дурной сон?

— Угу.

— Смотри, как ты спала. Ни за что не подумаешь, что тебе снилось что-то плохое.

Джорджиана влезла к сестре на кровать, взглянула на рисунок и одобрительно кивнула. Лица на картинках Эмили всегда получались удивительно похожими на оригинал. Правда, с масштабом у неё бывало не всё ладно, но мисс Корнер говорила, что этому можно научиться. Сама мисс Корнер умела рисовать только цветы и силуэты, но сразу сказала, что у Эмили — несомненный талант. Милисента выросла в Праге, среди крупных учёных и талантливых детей, где все были глубоко убеждены, что любой дар — это большое счастье и большая ответственность, что способности необходимо развивать, а губить и глушить их — грешно и глупо. Она просто не могла представить, что в двадцатом веке может существовать другое мнение.

Но Беттина Скримджер всерьёз считала, что её дочери не следует учиться этому грязному, не совсем светлому ремеслу — магической живописи, — и слышать не желала о том, чтобы нанять для Эмили учителя рисования. Девочки должны были получить общее образование, в шестнадцать лет сдать СОВ, а потом выйти в свет… блистать… и сделать хорошую партию. Руфус, положа руку на сердце, не был столь категоричен… но он не хотел ссориться с женой… и воевать за право дочери на счастливый шанс.

Впрочем, он подарил Эмили учебник по черчению на день рождения.

Кажется, Беттина даже не уловила связи между живописью и черчением, а может, и не заметила странного подарка. Зато эту связь уловили Эмили и мисс Корнер, которая долго терзалась угрызениями совести — сколько презрения к миссис Скримджер было в этом обходном пути! — но сдалась, думая о будущем девочки… и о её умоляющих глазах.

— Ты меня приукрашиваешь, — наконец выдала Джорджиана, внимательно рассмотрев набросок своего портрета.

— Неправда. Просто у меня восприятие другое. Я тебя со стороны вижу, — Эмили отложила альбом и обняла сестру, склоняя голову ей на плечо, — так что тебе снилось?

Мисс Корнер говорила, что рассказанный сон уже не так страшен, и всегда находила успокоительные объяснения самым странным видениям, основываясь на своих обширных познаниях в области разнообразной символики. Иногда девочкам казалось, что она знает всё-всё на свете.

Джорджиана вздохнула и, глядя куда-то в темноту, стала рассказывать. Сюжет был не то чтобы жутким… нет, никаких чудовищ, падающих мостов, бурлящих рек… и всё же чувство, которое оставил этот сон, было более горьким, чем послевкусие от самых отборных кошмаров.

Она видела отца. Они стояли в странной комнате… это была комната в земле. В глубокой яме. Вместо потолка там серело небо, тяжёлое, покрытое тучами. Руфус Скримджер был мрачен, как это грозовое небо, и очень несчастен. Глухим, механическим голосом он что-то говорил, не отвечая на взволнованные вопросы Джорджианы. Точных фраз она теперь не могла вспомнить, но была уверена, что он беспокоился о каком-то маленьком мальчике, и боялся, что встретится с ним. Да, он одновременно страшился встречи и переживал… очень переживал об этом ребёнке.

Джорджиана никогда не видела своего отца таким — усталым, встревоженным, уничтоженным… человечным. Он бывал на её памяти злым и рассерженным — тогда она видела лишь издали его окаменевшее разгневанное лицо, слышала громовые раскаты голоса, от которых звенели зеркала, и хлопок двери в его кабинет. Это всегда было вызвано какими-то проблемами в Министерстве… но не более. Пожалуй, гнев был единственной живой эмоцией, которую Джорджиана видела у него. В остальные дни отец всегда был сдержан, спокоен, в меру ласков, в меру строг. Им можно было восхищаться… но невозможно было любить, как живого человека. Так что сейчас Джорджиана испытывала к нему больше чувств — любви, жалости, мучительно-бессильного желания помочь, — чем тогда, когда он был жив и бродил где-то рядом.

Эмили вслушивалась в рассказ сестры, гладя её по голове, вытирая свои — и её, — слёзы рукавом ночной рубашки, и о чём-то вспоминала.

— Как ты думаешь, о ком это может быть? — спросила Джорджиана, — Я подумала: что, если у нас был брат, который умер? Как в той книжке, помнишь? Мы могли об этом и не знать…

— Тогда он встретился бы с ним… там, — прошептала Эмили, хмурясь, — и не беспокоился бы ни о ком. Нет…

— Это может быть… и просто сон. Моё воображение.

— Вряд ли. Помнишь, мисс Корнер рассказывала, что такие сны бывают даже у магглов, только те редко верят им?

— Мисс Корнер объяснила бы, наверное. Может быть, это символ?

— Не знаю. Она сказала, что дело, по которому она вернулась в Англию, имеет какое-то отношение к нашей семье. Как ты думаешь, вдруг кто-то из наших ещё жив, просто она не хотела давать нам надежду… чтобы мы не разочаровывались, если что…

— Она сказала бы правду. Сказала бы. Она говорила, что не может рассказать нам всё, так как это чужая тайна, и она связана обещанием молчать. Как бы я хотела, чтобы люди никогда не просили… и не давали таких обещаний!

— Возможно, мы узнали бы что-то такое, чего не хотели бы знать, — рассудила Эмили, — но что толку… я хотела рассказать тебе. Я не знаю, простишь ли ты меня за то, что я… молчала. Но я не могла. Это… я хотела бы, чтобы мне это приснилось. Иногда у меня бывает такое чувство… но я знаю, что это был не сон.

Джорджиана замерла, слушая голосок Эмили, которая с трудом произносила слова, не желавшие складываться в предложения.

— Знаешь, это было давно… ещё до того, как к нам приехала мисс Корнер. Когда у нас была няня, миссис Джексон, — Эмили поморщилась, вспомнив об этой надоедной, приторной старухе, — я тогда решила стать художником и первый раз… сказала об этом м-маме. Ты помнишь, что это было.

Джорджиана кивнула. О да, она хорошо помнила, как Беттина в двух словах разрушила все мечты дочки, а потом куда-то ушла, и Эмили плакала, не шла играть даже в свои самые любимые игры, а Джорджиана не знала, как её утешить. Девочки были погодками, не знали жизни друг без друга и всегда были заодно — редкие споры за игрой или делёжка кукольных платьев тут не в счёт. Пожалуй, их чувство взаимной дружбы и привязанности являлось самым лучшим, что они имели в этом мире; было настоящим чудом, как они умудрились сохранить его в этом холодном, недружественном доме.

— Мне тогда в голову пришла нелепая, безумная мысль… Она ведь уехала на какой-то приём, её не было дома до самой ночи, а я решила её дождаться и поговорить ещё раз. Мне казалось, я смогу объяснить… Я пробралась к ней в будуар… помнишь, как мы восхищались её будуаром?

Джорджиана шмыгнула носом. Эта комната, пропахшая самыми дорогими духами, с шёлковыми обоями и с зеркалами по стенам во весь рост, со всей роскошно-женственной, соблазнительной обстановкой была прекрасна… это был сказочный дворец, где жила настоящая Снежная королева, красивая, беспечная и бессердечная. Их мать…

— Я спряталась за китайской ширмой. И, разумеется, заснула там. Я же всегда засыпаю, когда поплачу… Меня разбудили их голоса… Они спорили, не просто спорили… ссорились. Очень сильно… Он ругался на неё… сначала. Он обвинял её, как будто она… — Эмили перевела дыхание, — будто она и лорд Малфой…

Разумеется, несмотря на всё «тепличное» воспитание, девочки знали об этом мире много такого, чего не хотели бы рассказать им ни родители, ни няни; смутные слухи, второсортные романы, позабытые вне своих комнат Беттиной, подслушанные разговоры взрослых… всё это было лишь тенью той тёмной стороны жизни, о которой детям не принято говорить. Для родителей и слуг, подобных миссис Джексон, этой тёмной стороны не существовало. Пожалуй, из множества людей, окружавших девочек в течение их короткой жизни, одна лишь мисс Корнер не стеснялась говорить вслух о тьме, что таится на дне души каждого человека, о пороках и преступлениях этого мира. Иначе как она могла бы рассказать им о том, как складывалась история магов и магглов века и годы назад? Или чему учила бы на уроках этикета, плавно перетекавшего под её руководством в этику, после того, как они усвоили правила поведения за столом и в гостях? Впрочем, речь шла не только об этом… Мисс Корнер говорила, что необходимо называть вещи своими именами и что скромность и честность состоят отнюдь не в игнорировании зла. Удивительно, но именно эта девушка-отличница с великолепными рекомендациями и превосходной репутацией, к которой не смог придраться даже их отец, обсуждала с ними все эти вещи. Может быть, именно потому, что только она ставила себе целью не столько оградить их от всего дурного, сколько научить бороться с ним.

Да, всё это было, и страсти, и преступления, и жестокость, и неверность, девочки всегда знали это. Всё это было… но где-то далеко, в другом месте… не в их доме. И не в их семье.

Но Эмили слышала эти слова обвинения, они прозвучали той тёмной ненастной ночью, когда она сжималась, задыхаясь от аромата духов и пудры, за ширмой и очень хотела умереть… провалиться сквозь землю… только бы не слышать всего этого. Но это было ещё не всё. Беттина не осталась в долгу у мужа: она вернула ему обвинение в измене, припомнив ту чиновницу, которая смотрела на него такими влюблёнными глазами на давнем министерском приёме, и на которую он смотрел так, как смотреть не должен был. Возможно, миссис Скримджер была ограниченна и глупа настолько, что не видела связи между рисованием и черчением, зато она превосходно чувствовала связи между людьми. Эмили помнила её истеричный, срывающийся голос, так непохожий на нежный шёлк, струившийся в речах прекрасной Снежной королевы: «А-а, не нравится! Тебе не нравится, когда я принимаю ухаживания — всего лишь несчастный флирт! — от другого мужчины… Но ты сам знаешь свою вину! Думаешь, я ничего не видела? Не знала? Я тоже умею смотреть в хрустальный шар… но эта грязнокровка поплатилась… и её щенок ещё поплатится!» — «Что ты сделала!?» — никогда, ни до, ни после этого, Эмили не слышала страха в голосе отца. Только тогда. А Беттина расхохоталась — дьявольски, словно злая ведьма из спектакля: «Я? Ничего. Судьба всё расставит по своим местам… сама».

Да уж, расставила.

Эмили и Джорджиана сидели, обнявшись, в полутьме, освещённые слабеющим «люмосом»; за окном темнел сад, щедрые плоды чужой земли, а в соседней комнате спала необыкновенная, чудесная женщина, которая приютила их у себя. Мисс Джейн Ковальска — она предложила называть её «тётей Джейн», так как это было короче и напоминало ей о любимой писательнице Джейн Остин. Ей очень шло это прозвище; девочкам казалось странным и неудобным обращаться как-то официально к этой мягкой, кругленькой, доброй и улыбчивой женщине без возраста — трудно было понять, сколько ей лет, двадцать или пятьдесят. Она была именно такая, какой её некогда описывала мисс Корнер, и теперь они знали, почему Милисента столь ласково улыбалась, вспоминая свою пражскую знакомую. Девочки понимали, как им повезло: их спасли от страшной смерти, а затем дали возможность жить — вольготно и приятно жить, — подле очень хорошего человека. И всё же они ещё не успели оправиться от удара и почувствовать себя уверенно под чужой крышей — несмотря на все усилия доброй «тёти Джейн», на это нужно было время.

А теперь ещё и странный сон, смешавшийся с откровениями Эмили.

— Ты… очень сердишься, что я скрыла от тебя?.. Мы ведь всё-всё рассказывали друг другу…

— Ох, Эмили, разве я могу на тебя сердиться сейчас!.. Мы же не маленькие. Наверно, я бы тоже не смогла рассказать. Я хотела бы забыть…

… Но такое забывать нельзя. Невозможно.

— Зато теперь всё встало на свои места, пожалуй. «Это последняя просьба, её нельзя не выполнить», — повторила Джорджиана слова, сказанные мисс Корнер, — Да, она сказала нам правду… насколько вообще могла её сказать.

Эмили задумчиво перебирала кудрявые волосы сестры. Её преследовало то же чувство, что и тогда, несколько лет назад, в будуаре Беттины — ощущение, что её — теперь их с Джорджианой, — опутывают сотни сетей, липких, неприятных, полных стыда и мучительной неловкости. Ей хотелось зажмурить глаза или разорвать паутину, но это, казалось, было не в её силах. Между тем Джорджиана всё ещё находилась под впечатлением от своего сна: ей было жаль отца… и она понимала — что бы он не натворил, она всё равно его любила. Наверно, в иное время она почувствовала бы ревность к другому ребёнку, которого любили сильнее, нежели её и сестру… но не теперь.

— Послушай, Эмили… если это всё правда… то у нас где-то есть брат. А нам только что казалось, что мы совсем одни на этом свете.

Эмили невесело хмыкнула.

— Возможно, он и знать нас не захочет.

За стеной послышались шаги, шуршание. Девочки притихли — что, если они разбудили тётю Джейн своим перешёптыванием?

В коридоре половицы заскрипели под ногами хозяйки, и вскоре в дверь постучали.

— Девочки, вы не спите? У вас всё в порядке?

— Д-да, — раздались не очень уверенные голоса. Дверь открылась, и на пороге показалась мягкая фигура тёти Джейн в широком домашнем капоте.

— Вы действительно хорошо себя чувствуете?

— Да-да. Извините нас, пожалуйста, мы нечаянно… мы разбудили вас… извините, — пробормотала Эмили, — И мы знаем, что вообще вредно не спать ночью, нам мисс Корнер объяснила, почему это вредно, мы больше не будем… извините…

— Вовсе нет, вы совсем меня не разбудили. Я плохо сплю по ночам, хотела прогуляться до кухни. Знаете, иногда так весело самой стащить что-нибудь вкусное из буфета в неурочный час, — хихикнула тётя Джейн, — и я увидела полоску света у вас под дверью. Думаю, вдруг у вас что неладно, а вы постеснялись позвать.

— Нет-нет… мы… — Джорджиана опустила глаза, — всё в порядке.

— Знаете что? Милли Корнер всегда была умненькой девочкой, я уверена, что она вам всё правильно объяснила насчёт того, что не спать ночью вредно, но… думаю, от разочка ничего страшного не будет, а? Приглашаю совершить налёт на буфет вместе. Втроём гораздо интереснее!

Эмили как-то странно поёрзала — за спиной у неё лежал альбом с набросками и портретом сестры, и ей не очень хотелось показывать тёте Джейн, как она рисковала измарать следами от чёрного карандаша простыни. Но Джорджиана подтолкнула её в бок и прошептала на ухо:

— Слушай, Эмили, по-моему, тётя Джейн из тех людей, кому можно показать твои рисунки.

Всё человечество у сестёр Скримджер делилось на две категории: те, кому можно показать рисунки Эмили, и те, кому их показывать нельзя. От вторых следовало держаться подальше, а вот первые были на вес золота. Юная художница и сама чувствовала, что их новая покровительница из той породы понимающих и чутких, тех, кому можно доверить своё творчество и рассказать мечту. Только, будь воля Эмили, она нарисовала бы по меньшей мере эпическое полотно, чтобы показать его новому знакомцу.

Но момент настал, и вместо этого пришлось предъявлять лишь слабые, по мнению девочки, наброски. Но знаток искусства, историк и коллекционер, Яна Ковальска эти наброски быстро оценила. В свете её похвал, серьёзных и профессиональных, старая паутина уже не казалась столь тяжёлой… её нити рассеивались. И, смакуя сладкий джем у великолепного старинного буфета, Эмили почувствовала, что разделяет надежду Джорджианы на… на что-нибудь хорошее.

За окном в ночной тиши шумело море. Было темно, темно совсем по-осеннему, и мягкий свет ночника едва-едва разгонял тьму в маленькой комнатке под ракушечной крышей.

— Идите, миссис Уизли, я буду ждать. Я совсем не устала.

— Я приду… сменю тебя через час.

— Спасибо вам, миссис Уизли.

— Молли… просто Молли.

— Спасибо… Молли.

В полутьме, в неверных отсветах колдовской лампы лицо Молли Уизли казалось совсем молодым, и сейчас Милисенте нетрудно счесть эту почтенную мать семейства своей ровесницей, назвать по имени, как подругу или сестру. Всем сердцем она тянулась к щедрому материнскому теплу, которое излучала личность ангела-хранителя Ордена; остаться у постели больного ребёнка одной, без неё, было страшно, но Молли слишком сильно устала, и девушка бодро улыбалась, отпуская маму Уизли спать.

Дверь закрылась за ней, и в комнате на мгновение стало тихо. Но только на мгновение: ведь этой ночью тишина — враг.

— Ноэль, друг мой, я знаю, что ты слышишь меня… только не знаю, что ты видишь сейчас. Но ты не бойся — ты в безопасности, в кругу друзей, которые хотят помочь тебе. Меня зовут Милисента, и я сижу рядом с твоей кроватью и держу тебя за руку. Ноэль, ты сейчас среди волшебников, которые хотят тебе только добра, — собственный голос казался ей чужим; он звучал чуть хрипло, будто она провела не одну обзорную экскурсию по всей магической Праге. Впрочем, в этот момент не существовало ничего — ни вчера, ни завтра; словно не было ни Праги, ни Лондона, ни особняка Скримджеров, ни даже разрушенной квартиры Черрингтонов, а только эта комната, море за окном, бесконечная ночь и незримый ужас.

— Волшебный мир действительно существует, и он прекрасен, как по-своему прекрасен и тот мир, в котором ты рос. Ноэль, Ноэль, всё будет хорошо, не верь тому, что ты видишь сейчас, верь только моему голосу: ты лежишь на кровати, в маленькой комнатке в коттедже на берегу моря. Его можно увидеть из окна… ты увидишь его сразу же, как только откроешь глаза. Это совсем маленький коттедж, но он надёжнее любой крепости. А стены здесь украшены ракушками… а на одеяле, которым ты укрыт, рисунок из летающих рыбок. Ты когда-нибудь видел летающих рыб? Я — нет. Но когда ты очнёшься, мы их обязательно увидим… Что бы ты ни видел сейчас, Ноэль, это — только сон, только игра воображения. А на самом деле…

Слабый, приглушённый свет ночника лишь слегка разгонял темноту — вполне достаточно, чтобы Милисента могла чётко видеть лицо мальчика. Он казался гораздо младше своих восьми лет и напоминал ангелочка с викторианской открытки. Впечатление усиливали кудрявые волосы; слишком длинные для мальчика, они рассыпались по пёстрой наволочке, усиливая его сходство со старшими сёстрами. Наверно, эти упрямые кудряшки было так же трудно расчесать по утрам… Милисента узнавала знакомые черты: линии высокого умного лба, очертания упрямого подбородка. Да, все они были похожи друг на друга. Только цвет глаз… У Эмили глаза были голубые, как у матери; у Джорджианы — золотисто-карие, как у отца (возможно, этот факт не засел бы в памяти мисс Корнер столь крепко, если бы девочки не обсуждали его так активно между собой). А вот какого цвета глаза у Ноэля, было неизвестно. Он ещё не приходил в себя…

Казалось, Ноэль просто спит, сладко спит, но Милисента знала, что это не так. Она знала, что его дыхание слишком поверхностное, а сердце бьётся слишком медленно и тихо; то и дело проверяя пульс ребёнка, Милисента не отпускала его маленькой руки, словно надеялась, что таким образом сможет удержать его рядом, на этой земле.

Из тёмных углов лез страх, медленно ступая на чёрных лапах. Всё ли правильно? Всё ли сделано?

Что, если не всё?

Собственно, никто в точности не знал, что произошло с Ноэлем и как помочь ему. Все симптомы — аритмия, продолжительный обморок, бледность кожи, — всё говорило о сильном магическом истощении. Только… только его не могло быть у восьмилетнего ребёнка. С Джоном Черрингтоном подобное несчастье произошло, когда он был подростком, учившимся магии. Но стихийная магия детей регулирует себя сама; человек овладевает своей силой позже, когда начинает учиться колдовству и контролировать его, подчинять себе. Тогда, усилием собственной воли, возможно довести себя до истощения и даже до смерти, а нестабильность может оказаться роковой. Но природа не допускает подобных перегибов. Обыкновенно не допускает…

…Второй мальчик, Энтони Джонс, рассказал немного. Упивающиеся напали на них внезапно, разбрасываясь проклятиями в разные стороны. В доме не было ни одного взрослого волшебника: только магглы Черрингтоны и мать Энтони — сквиб. Она числилась при Министерстве, в отделе магического правопорядка, и следила за исполнением Статута о секретности, живя маггловской жизнью и работая в маггловской больнице. Магглом был и отец Энтони, погибший в авиакатастрофе, когда его сын был совсем маленьким. Джон Черрингтон собирался жениться на матери Энтони; она знала, что ни ей, ни её сыну не место в новом мире; и хотя Энтони в этом году пришло письмо из Хогвартса, его мать написала заявление об отказе от обучения в этой школе. Джон Черрингтон собирался перевести всю свою семью в Америку, и даже палочку для Энтони собирались покупать у американского мастера. Но они ничего не успели.

У них не было шанса спастись, не было шанса защититься. Но кто же убил тогда того Упивающегося, чей труп они видели в коридоре?

Разбираться с причинами смерти этого персонажа у них с Джорджем не было ни времени, ни возможности, и теперь Милисента немного жалела об этом. Лицо убитого врага было скрыто под маской, зато руки обнажены по локоть, рукава задрались, — долго же ей будут сниться эти противные, полные мёртвые ручищи! Но на них не было характерных шрамов. Это не обскур… да и не мог Ноэль стать обскуром. Невозможно это…

— Ноэль, всё будет хорошо. Ты выздоровеешь и поедешь учиться магии в самую замечательную школу, и у тебя будет много друзей. Ноэль, Ноэль, я должна рассказать тебе, что ты принадлежишь к старинному роду волшебников, и твой отец велел мне передать тебе родословную книгу. Это книга, в которой записана история твоего рода, твоей семьи, из века в век. Ты откроешь её и увидишь, к какой знатной семье принадлежишь…

Продолжая говорить, Милисента сняла с шеи цепочку и раскрыла свой медальон. Крошечная книжечка упала ей на ладонь, кольнув воспоминанием об игрушечных домиках в детской, где жили две девочки, ещё ничего толком не знавшие об изнанке жизни, измене и горечи расплаты. Им придётся узнать, узнать очень скоро, и вынесут ли они тяжесть этого знания?.. Кто вынес его, не упав?

Увеличив книгу, она положила её рядом с Ноэлем, на платок, предварительно разложенный поверх одеяла. Старинный артефакт, символ рода, он должен был помочь, поддержать его своей силой. Так поступали в старые времена, так поступают иногда и теперь, когда целители бессильны.

А целители были бессильны… Энтони рассказал, что когда Упивающиеся ворвались в комнату, где они находились, после вспышек проклятий он увидел свет — нестерпимо ярким светом его ударило по глазам, так что на несколько мгновений он лишился зрения. А ещё Энтони слышал голос Ноэля, кричавшего, чтобы враги убирались прочь.

Выброс стихийной магии, настолько сильный, что лишил мальчика сил и поставил его жизнь под угрозу?.. Это казалось невозможным, никто о таком не слышал. Почти…

Из памяти выплывали пожелтевшие страницы пухлого тома воспоминаний. Дело было во времена Тридцатилетней войны. Но описанный несколько веков назад случай был слишком смутным и неясным, чтобы можно было что-то утверждать наверняка. Кроме того, там речь шла о двух детях, шести и девяти лет: две девочки, ставшие свидетельницами разграбления их дома… Тогда тоже произошло нечто необыкновенное; в воспоминаниях была описана волна страха и гнева, а потом темнота. Грабители погибли, как говорили, от слепящей вспышки света, озарившей помещение. Девочек спрятала служанка; младшая умерла через сутки, старшая очнулась после двух дней беспамятства. Два дня и две ночи странные и страшные, но необыкновенно реалистичные видения преследовали её; и она слышала всё, о чём говорили рядом с ней — о смерти сестры, о том, что ей тоже недолго осталось. Девочка запомнила все фразы, и ухаживавшая за ней служанка потом подтвердила: да, это и впрямь было сказано у одра больной. Она выжила, сохранила магию, и, прожив весьма бурную жизнь, на восьмидесятом году взялась за перо, чтобы поведать потомкам о прежних временах. Подробное описание ранних лет мемуаристки, а затем и тщательные, полные деталей рассказы о рождении и взрослении её четырнадцати детей и более двух десятков внуков в своё время живо интересовали Милисенту[1], и эти не слишком популярные в кругу историков воспоминания стали ей практически родными.

Но… в историю целительства тот единичный, описанный много лет спустя случай так и не вошёл. Ведь это всего лишь мемуары, субъективные, полные эмоций…

Целительница, которую привёл Билл Уизли, услышав этот рассказ Милисенты, покачала головой.

— Значит, у нас есть надежда на чудо. Но я настаиваю, что нужно обратиться к мистеру Кристалу. Он блестящий целитель, лучший специалист по детским болезням в Британии. Я всего лишь школьная медсестра. Ушибы, переломы и простуды — вот вся моя специальность!

— Но, мадам Помфри, — вступился Билл, — Кристал не состоит в Ордене. Более того, он общается со всеми этими снобами, лечит Малфоев и Мальсиберов. У него тесные связи с этими семействами…

Целительница фыркнула.

— Я тоже лечила Малфоев и Мальсиберов!

— Но…

— Речь идёт о жизни ребёнка, как вы не понимаете! — вступилась миссис Уизли, — в конце концов, есть и Обливиэйт… как дети малые, вот честно!

В это время дверь комнаты скрипнула, и все заметили, что Артур Уизли тихонько исчез. Милисента растерянно взглянула на Молли.

— Будет у нас целитель Кристал, — устало улыбнулась та.

И действительно, ровно через пятнадцать минут Артур Уизли стучался в дверь коттеджа, для верности держа сердитого и возмущённого Леона Кристала за плечо.

— Это грубое нарушение… так, где больной?

Увидев Ноэля, ворчать Леон Кристал перестал. Но после осмотра оказалось, что «лучший специалист» может помочь им не больше, чем Поппи. Неописанный случай. Магию лучше не применять. Если очнётся — постельный режим, специальная диета (мадам Помфри знает, какая), общеукрепляющее зелье. А пока что…

— Я не представляю, что с этим делать. Заклинания, предназначенные для реанимации взрослых, его убьют. Это я гарантирую. Что? Случай с двумя девочками из Богемии? Да, слышал. Была статья в «Британском целителе»… Вы понимаете, что это ни о чём не говорит, не так ли? Что? Нет, самих воспоминаний не читал. Не до того, знаете ли… А, так вы потому закрыли дверь и уже который раз на меня шикаете?

— Да, сэр! Что, если он может слышать всё это? Представьте, каково было бы вам… а ведь он ещё маленький и мало знает о нашем мире!

— Вы не целитель. Не лезьте и не накручивайте себя. Терпеть не могу таких мамаш, как вы. И таких, как вы! — это уже было обращено к Молли, которая угрожающе уперлась руками в бока, — А теперь кто-нибудь отпустит меня в больницу, где я приношу хоть какую-то пользу!?

Артур вернул Леона Кристала в Сент-Мунго, стерев ему предварительно память о коттедже «Ракушка», Поппи возвратилась в Хогвартс — отлучаться из замка надолго она не смела. По делам Ордена разошлись почти все; с детьми остались Молли и Милисента. И ещё один человек… Мюриэль Пруэтт. Её, как «деликатно» выразился Джордж, «принесла на хвосте» миссис Уизли; тётушка заявила, что приехала ухаживать за Фредом. Начала она с громогласного заявления, что парень — не жилец; больной показал ей язык и сказал: «не дождётесь». На том её помощь окончилась, и сейчас эта дама, как полагала Милисента, крепко спала. Во всяком случае, когда миссис Уизли уходила, даже в коридоре раздавался могучий храп. Всё это было бы очень смешно… но сейчас у мисс Корнер не было желания смеяться.

— Ноэль, всё будет хорошо. Сейчас ночь, самый тёмный час перед рассветом. Небо ясное, и так хорошо видно звёзды… но скоро встанет солнце и наступит утро. И будет новый день…

Самый трудный час — перед рассветом. Кажется, именно в эти мгновения смены времени суток душе легче всего расстаться с телом. Если бы смерть имела материальную форму! Но она была разлита в воздухе, невидимая, едва ощутимая, и её нельзя было схватить за костлявые плечи и выставить за дверь; и Милисента вновь и вновь повторяла успокаивающие фразы, описывала комнату, поправляла одеяло, не выпуская маленькой руки, всей душой желая пересилить свою незримую противницу.

Лунный луч, яркий и холодный, заглянул в окно и блеснул на золотом ободке чашки с остывшим кофе, отразился где-то в глубине флакона с зельем из тёмного стекла, мелькнул на металлических застёжках родословной книги.

Лунный луч… где сейчас, интересно, Ремус Люпин?

«Это… отвратительная служба».

— И всё-таки, Ноэль, этот мир прекрасен. Мир магии и волшебства. Ты выздоровеешь и сможешь узнать его… стать его частью…

Милисента держала левую руку Ноэля, а его правая рука покоилась на переплёте книги: тактильный контакт со старинным артефактом должен был как-то помочь. О, Скримджеры, люди из прошлого, поколения, сошедшие во тьму веков, помогите же своему потомку! Сколько вас было? Среди вас были воины, бестрепетно смотревшие в глаза смерти и знавшие, как страшно умирать! Среди вас были матери, нежные и любящие, чьи руки и сердца всегда были открыты детям… среди вас были отцы, которые вели своих сыновей на битвы и знали, как мучительно и противоестественно навеки закрывать им глаза — им, юным и не ведавшим жизни…

«Я слышала, как говорили рядом со мной, а перед глазами всё шла и шла круговерть какая-то из тех монстров, которых я видела однажды в зверинце. И так жутко мне было, что сердце в пятки уходило. А они рычали и всё пытались меня достать, разевали пасти. И вдруг слышу я голос: Марта говорит кому-то, мол, тётка моя, которую я любила очень, едет в наши края — она то на картах видела. И так мне радостно стало, и потемнело всё, и монстры мои исчезли. А потом я очнулась и вижу: лежу я на кровати в хижинке, а рядом Марта и незнакомая старуха прядут…»

Магические существа из зверинца, напугавшие маленькую девочку… Чего может бояться ребёнок, выросший в мире магглов на излёте двадцатого века?

— Ноэль, ты принадлежишь к старинному, славному роду… это род твоего отца. Он очень любил тебя и волновался о тебе. Он был сильным магом и знаменитым человеком. И он любил тебя… очень любил.

Голос мисс Корнер дрогнул: она подумала, не напрасно ли заговорила о Скримджере в прошедшем времени. Но сказанного не воротишь…

Небо за окном поменяло цвет, посветлело, а на горизонт упал розовый отблеск, но Милисента не видела всего этого. Она откинула голову на спинку кресла; лицо Ноэля расплывалось перед её усталыми глазами. Он вдруг глубоко вздохнул, его веки дрогнули — мисс Корнер выпрямилась, боясь дышать: неужели ей это приснилось?

Ноэль открыл глаза и окинул комнату растерянным взглядом.

Глаза у него были золотисто-карие.

А Смерть ещё раз обернулась — и ушла изгнанницей, оставив Ноэлю один из самых своих частых и ценных даров — осознание краткости этой прекрасной жизни, полной волшебства.

* * *

— Проснулась? Маловато проспала… сейчас только двенадцать часов дня, — голос Молли Уизли звучит бодро и при этом немного ворчливо, как и всегда. Она подошла к окну и отодвинула шторы. В комнатку хлынул солнечный свет.

— Как Ноэль? — Милисента села на постели, протирая глаза, — И Энтони? Фред?

— Хорошо. Позавтракал и опять заснул. Всё как Поппи с Кристалом говорили: точно после магического истощения поправляется… Энтони — хорошо. К Фреду его отправила — вредно одному сидеть. Фред тоже ничего. Самое страшное для него позади. Поправляется.

— Слава Богу… а вам, миссис Уизли…

— Молли!

— Вам, Молли, должно быть стыдно! Нечестно поступать так! — Милисента сдвинула брови в полушутливом возмущении. Туман в голове, вызванный зельем Сна-без-сновидений, рассеивался, и она чувствовала себя отдохнувшей и полной сил — чудесное, полузабытое чувство.

Молли уперла руки в бока и слегка наклонилась вперёд, входя в образ.

— Пф! Мне лучше знать. Много бы от тебя было пользы, не выспись ты как следует. Нечего геройствовать без особого повода. Геройство надо оставлять на тот случай, когда другого выхода нет… Знаю я таких, как ты… сама такая была…

— … и поэтому тайно подлили мне в чай сонное зелье! Это… это не по-гриффиндорски!

— Ещё как! Причинять добро и наносить заботу — это очень по-гриффиндорски, — возразила миссис Уизли.

— Вы — иезуитка.

— Станешь тут…

Молли обернулась, уже коснувшись дверной ручки. Милисента стояла у кровати, застёгивая верхние пуговицы на лифе платья; она умела одеваться одним взмахом палочки, но это заклинание у неё не всегда получалось идеально, и мелкие пуговки вечно попадали не в те петли.

— Большое собрание — вечером, — проговорила миссис Уизли уже серьёзно, — Кингсли сказал, чтобы ты присутствовала… если не передумала. Время идёт едва ли не на часы, а он — собрания… Стратегию разрабатывать. Операция «Дети». Так он сказал.

Мисс Корнер кивнула, и её взгляд из утреннего, сонного, стал сосредоточенным и строгим. Но на щеках девушки вспыхнул лёгкий румянец: доверие Кингсли не могло не обрадовать её. Милисента ещё раз взмахнула палочкой, заправляя постель, и она сложилась как-то особенно ровно и аккуратно.

— Я не передумаю. Это невозможно.

— Знаю… — Молли чуть склонила голову на плечо, окидывая задумчивым взглядом девически стройную фигуру мисс Корнер и неожиданно вздохнула: — своего бы тебе родить…

— Время неподходящее, — откликнулась Милисента, наклонившись, чтобы расправить несуществующие складки на покрывале.

— Да когда оно было подходящим?.. — не останавливалась миссис Уизли, — Мои вот старшие во время Первой войны родились… Они спасали меня тогда, правда. А время разве выберешь? Мы времени не выбирали. И ничего. И все выросли, все…

Молли хотела сказать, что все стали замечательными людьми, но воспоминание о Перси заставило сердце матери болезненно сжаться: да, все выросли, но как?

И всё же… С извечным материнским беспокойством миссис Уизли смотрела на молодёжь, и, стоило ей увидеть «хорошую девушку», как желание выдать её замуж за «хорошего парня» становилось неодолимым. Тем более теперь, во время войны. Одинокому человеку терять нечего… и так легко погибнуть, в порыве самоотверженности нарваться на самую страшную смерть…

Что бы там ни было между Ремусом и Тонкс, Молли была искренне рада за Нимфадору, когда узнала, что та ждёт ребёнка: он спасёт её жизнь, придаст ей смысл. В самый тяжкий час женщине нужен тот, ради кого стоит продолжать самое невыносимое существование. А мужчине нужно помнить, что ему есть за кого бороться… и к кому возвращаться.

…А её Чарли всё ещё был одинок, отшучивался, что его, представителя драконьего племени, ни одна девушка не выдержит. Чепуха всё это…

Только вот Перси… ох.

Милисента выпрямилась — все эти соображения о собственных детях, войне и семье промелькнули в голове миссис Уизли в какие-нибудь доли секунды, всего-то и хватило, чтобы несколько раз провести рукой по покрывалу. Но и Милисенте тоже было о чём вспомнить за эти краткие мгновения.

Она могла бы сказать о том, что кто-то должен позаботиться о тех детях, которые уже живут на этом свете, что кто-то должен погибнуть за них, так как война всё равно потребует крови и жертв. Она могла бы ответить, что лучше уйти, не оставив по себе иных плакальщиков, кроме товарищей в борьбе — ведь их такая потеря сделает только сильнее. Милисента могла заговорить также о том, что семья — это совсем не обязательно счастье и опора. Подчас это лишь очередное слабое место… люди, от которых так больно ждать удара. И ещё больнее — его получать. Дочь Аделейн Лестрейндж была осведомлена об этом слишком хорошо.

Она могла бы рассказать об всём этом, пытаясь достучаться, так же, как ещё недавно пыталась добиться до Люпина, но… не сказала ничего. Наверно, та ночь у постели Ноэля что-то в ней навсегда изменила. Силы, что обыкновенно направлены на «причинение добра», были, видимо, растрачены в борьбе с невидимой противницей.

— Молли, пожалуйста… не будем спорить, — взмолилась она, — вы такая добрая, такая хорошая… я понимаю, что вы хотите дать лучший совет. Но и вы поймите меня… и моё прошлое.

Её слова прервал чей-то жалобный крик — не то стон, не то плач, не то вопль возмущения.

— Молли! Где ты? — громовой голос Мюриэль Пруэтт разнёсся по коридору, миссис Уизли и Милисента переглянулись и выбежали из комнаты.

— Молли! Куда ты запропастилась? Не успела домой вернуться, уже исчезла куда-то! — перекрикивая всхлипывания и неясные возгласы, вопрошала мисс Пруэтт. Она обнаружилась на пороге комнатки, куда поместили Ноэля. Он сам лежал на кровати, всем телом сотрясаясь от рыданий. Милисента склонилась над ним, спрашивая, что случилось, но он только пробормотал что-то нечленораздельное и оттолкнул её руки.

— Что здесь произошло? — Молли, на этот раз вполне серьёзно, уперла руки в бока, угрожающе глядя на Мюриэль. Тётушка фыркнула и высокомерно посмотрела на неё, не желая снисходить до объяснений. Между тем на шум прибежал посланный Фредом на разведку Энтони, но его быстро выставили из комнаты — только этого любопытного носа здесь не хватало!

Наконец из отрывистых, обиженных фраз мисс Пруэтт Молли и Милисенте удалось кое-как реконструировать события, произошедшие за те десять минут, на которые миссис Уизли оставила Мюриэль Пруэтт без присмотра и занятия. Любопытная старуха обследовала дом, сунулась к Фреду и Энтони, которые были заняты разбором по частям какой-то маггловской штуковины и быстро вытурили тётку, нашла спальню отсутствующих дома Билла и Флёр закрытой, едва не обожглась о зачарованную ручку каморки Джинни, и наконец обнаружила не запертого Ноэля. Мальчик спал, но так как у тётушки Мюриэль была скверная привычка комментировать вслух всё, что она видела и делала, он быстро проснулся от её бормотания. Доверчивый по природе и расположенный ко всему волшебному миру, Ноэль с радостью узнал, что тётушка Мюриэль — ведьма, задал ей пару смешных вопросов о магии и сам не заметил, как в ответ выболтал ей всю свою биографию, включая и то, что узнал, очнувшись этой ночью, от мисс Корнер.

А именно то, что он, Ноэль, принадлежит к славному и знаменитому роду волшебников, и доказательство тому — старинная родословная книга, которую может открыть лишь тот, в ком течёт кровь Скримджеров. Великое мгновение, когда он своими слабыми руками раскрыл тяжёлый фолиант, запомнилось Ноэлю на всю жизнь. Долго он гладил покрытый узорами переплёт книги, в которой ничего не понимал, но которая значила так много…

Руки Милисенты были полны отгадок к прежним тайнам его маленькой жизни, но ещё больше было у неё припасено загадок, ответы на которые она обещала дать завтра, потому что Ноэлю нужно было выздоравливать и высыпаться, а не разговаривать всю ночь напролёт. Он заснул под нежный напев колыбельной, и во сне ему виделись звёзды, освещавшие путешественникам путь, и цветы, похожие на диковинные растения, что украшали страницы родословной книги.

Разумеется, мисс Корнер предупредила его, что родословная книга — тайна, а он должен остерегаться врагов, тёмных магов, быть осторожным и никому о книге не рассказывать. Впрочем, она же заверила мальчика, что в коттедже «Ракушка» врагов нет и бояться ему нечего. Стало быть, нечего бояться и мисс Пруэтт!

А мисс Пруэтт быстро сложила два плюс два… и расхохоталась.

— Как же, тёмные маги ему мешали с тобой встретиться! Да, оно и видно, ты вылитый Руфус Скримджер, я-то его давно знаю, с пелёнок! Как это раньше не заметила? Ха-ха-ха! Тёмные маги! Жена ему мешала, вот кто! Женат он был, вот и плёл тебе про тёмных магов! Надо же, Руфус, образец наш! А ты и уши развесил! Ха-ха! Интересно! Кто ж была твоя мать?

— Это неправда! — Ноэль вскочил на кровати, забыв про свою слабость, — Это неправда! Вы вечно врете! Там, в Хейнворте, тоже никто не верил, что у меня есть папа! Все говорили, что я вру, а сами лгали на каждом шагу — мне и друг другу!

— Ещё что! От горшка два вершка, а туда же… я тебе покажу, как дерзить старшим!

— Вы лжете! Мой папа был самый лучший! И он мне не врал!

Ноэль упал обратно на подушку, давясь слезами и дрожа, как осиновый лист. У него не было сил спорить. Тут мисс Пруэтт испугалась и принялась звать Молли — на выручку.

Ноэль плакал горько, навзрыд, сотрясаясь всем своим маленьким телом. Не оправившись от одного потрясения, он был не в силах спокойно вынести другое.

— Ребёнок капризничает, и его следует высечь! — последнее высказывание тётушки Мюриэль донеслось до слуха Милисенты прежде, чем разгневанная Молли с чувством захлопнула дверь, припечатав её заглушающим заклинанием. Мисс Корнер с тоской посмотрела эту дверь: ей бы очень хотелось, чтобы миссис Уизли осталась рядом и помогла успокоить Ноэля, а не убежала выяснять отношения со своей злосчастной родственницей.

Всё-таки Молли вырастила семерых детей, а Милисента никогда ещё не видела такой истерики. В пансионе и городской школе магии в Праге до чрезвычайных ситуаций никогда дело не доходило, а Эмили с Джорджианой жили довольно мирно и если плакали, то тихо и редко, и осушить эти слёзы было не так уж и трудно.

Взывать к Ноэлю в его состоянии было бесполезно; он ничего не слышал, не видел и уже изнемогал от рыданий. Позволить ему надрываться дальше было просто опасно. Мисс Корнер присела на край кровати, осторожно завернула Ноэля в одеяло, взяла на руки и начала медленно укачивать, словно младенца.

И сквозь пелену истерики Ноэль услышал тихий голос, который ночью вёл его по тёмным дорогам, уводя от обрывов и рвов на надёжные равнины.

Ты мигай, звезда ночная,

Где ты, кто ты — я не знаю.

Высоко ты надо мной

Как алмаз во тьме ночной…[2]

Мелодия была знакомой и родной — мелодия из бабушкиной музыкальной шкатулки. Почему-то это воспоминание вызвало не боль, а странное, глубокое успокоение. За негромким, на грани слышимости пением стояла какая-то величавая, бесконечная, спокойная и прекрасная тишина. Темнота отступила. Сморгнув последние слёзы, Ноэль открыл глаза и взглянул на укачивавшую его женщину.

— Это вы? — прошептал он, — Это вы были ночью?

— Да, да, — тихо проговорила она, призывая стакан с водой. Руки у Ноэля дрожали, и она помогла ему напиться. В голове немного посветлело.

— Это что, тоже волшебное зелье?

— Нет, это просто вода, Ноэль, — она всё ещё ласково укачивала его, раскачиваясь взад-вперёд, — просто вода…

Её лицо казалось ему красивым и спокойным, и он не представлял, как ей на самом деле горько и страшно. Колыбельная колдуньи успокоила его, вернув способность мыслить ясно, и Ноэль вспомнил уже спокойнее о своём таинственном отце. Мальчик был уверен, что мисс Пруэтт клевещет, но он должен был знать наверняка. Из ночного разговора он твёрдо запомнил, что мисс Корнер знала его отца… что тот поручил ей найти Ноэля… и всё же… Вопрос сорвался с губ прежде, чем Ноэль успел опомниться, вернуться на эту грешную землю и вновь начать стесняться и робеть перед чужими взрослыми.

— Ведь она солгала?

Милисента вздохнула и слегка отодвинулась, чтобы взглянуть Ноэлю в лицо.

Януш Корчак… да и не только он… все они, эти великие учителя, утверждали, что детям нужно говорить правду. Вот только как? Мюриэль уже сказала правду, чтоб ей провалиться в тартарары!

В голове мисс Корнер мелькнули утешительные, с налётом постмодернистского безумия, мысли об относительности истины… контексте времени… и развеялись под взглядом заплаканных золотисто-карих глаз. Исторический факт — вещь относительная… текст источника — многомерен… но кое-что в этом мире вечно, и предательство остаётся предательством, грех — грехом, а любовь — любовью.

— Скажите… она соврала, да? Они вечно врут! Вечно говорят, будто я ничего не понимаю!

— И да, и нет, Ноэль. Твой отец любил тебя и беспокоился о тебе, — проговорила мисс Корнер, обнимая ребёнка, — очень сильно. Он многим рисковал, когда просил меня найти тебя. Но… у него действительно… была… семья… а я работала учительницей у его дочерей.

Вот. Самое трудное сказано. Ноэль тихо всхлипнул, уткнувшись ей в плечо.

— Он говорил, что это… тёмные маги… что ему опасно брать меня с собой… потому что он — глава магической полиции…

— И это тоже правда, Ноэль. Сейчас на территории магической Англии идёт война… гражданская война, — здесь Милисента вспомнила, что говорит с ребёнком, и вздохнула, поняв, что необходимы объяснения, — жители острова воюют между собой, и это вышло из-под контроля. Твой отец был министром и храбрым человеком, но не в его силах было остановить войну. Теперь тёмные воюют против светлых. Аристократия крови против магглорождённых и полукровок. Твоя мать была магглорождённой, Ноэль, ты сам — уже чистокровный. Но если бы ты не подтвердил свою принадлежность к древнему роду Скримджеров, считался бы полукровкой. А магглорождённые сейчас вообще вне закона. Их жизни в опасности. Именно поэтому твой отец раскрыл свою тайну передо мной, чужим человеком… боюсь, я не была к нему добра… Но он рискнул своей репутацией и добрым именем, которыми очень дорожил, ради тебя.

Ноэль слушал, слушал с жадностью, с какой страдающий от жажды путник припадает к источнику чистой воды в оазисе среди пустыни. Слова Милисенты были странным напитком, горьким, но утешающим. О войне она говорила и вчера, но не столь конкретно, как и о его отце тоже. Впрочем, между вчерашним и сегодняшним не было противоречия. То, что он слышал сейчас, было прямым продолжением прежнего рассказа.

— Твой отец погиб в первый же день этой войны. Он был героем, Ноэль, и всякого, кто посмеет утверждать обратное, ты смело можешь называть лжецом и клеветником…

Ноэль никогда не мечтал стать солдатом и громить врагов, как его неслучившийся брат, Энтони Джонс, но ему и прежде нравилось думать, что его папа — смелый и сильный, настоящий герой. Отец жил в другом, волшебном мире, и принадлежал к иному, более прекрасному, сказочному измерению. Вокруг было много детей, которые не знали своих отцов или чьи родители состояли в разводе, — то были будничные, обычные ситуации. Но отец Ноэля был другим. Он умел появляться из ниоткуда и исчезать, тая в воздухе. Он был самым замечательным и самым добрым. Люди считали его фантазией… но Ноэль видел его, держал за руку, помнил голос. Теперь оказалось, что его чудесный, волшебный отец был таким же, как все остальные.

— Да, Ноэль, ты можешь гордиться своим отцом. Он был храбрым и заслуженным человеком… и он тебя любил. А что до всего остального… постарайся понять… люди поступают не так, как должно, поддаваясь порыву… и из-за их ошибок кому-то приходится быть умнее и сильнее.

Ноэль поднял голову, и Милисента постаралась не отводить взгляда от его ищущих, встревоженных глаз.

— В данном случае, тебе пришлось повзрослеть раньше. И постараться простить своего отца за то, что он не был рядом с тобой все эти годы… и не доверил тебе всех причин своего… отсутствия в твоей жизни. И понять, что твои сёстры ни в чём не виноваты. Они очень хорошие, добрые девочки… и они тоже остались одни на всём свете.

Ноэль прерывисто вздохнул и вновь уронил голову на плечо мисс Корнер, чувствуя, как её лёгкая рука гладит его по взъерошенным кудрям. Она взвалила на его плечи тяжёлый груз, прося простить и принять, роняя слова о сестрах, которых он не знал, но нести эту тяжёлую ношу было почётнее, нежели слепо идти по чужим следам, не задавая вопросов — до сих пор все взрослые, включая таинственного героя-отца, требовали от него именно этого бездумного послушания.

Этого эффекта Милисента и добивалась, надеясь, что ей удастся найти правильные слова.

— А где они? — негромко спросил Ноэль.

— Твои сёстры? Они далеко отсюда, в другой стране. Тебе тоже придётся уехать, когда ты достаточно окрепнешь. Орден Феникса занимается эвакуацией магглорождённых… там, за рубежом, есть люди, которые помогают нам, так что тебе не о чем беспокоиться.

— Значит, я тоже уеду? Мы поплывём на корабле, или…

— Или. Скорее всего, это будет магический способ перемещения. Раз — и ты там! — Милисента улыбнулась, и Ноэль усмехнулся в ответ. Жизнь продолжалась.

— Это чудесно, конечно, — проговорил мальчик, — раз и там. Но вообще путешествовать долго тоже интересно… помнится, мы… — он помрачнел и замолчал на несколько мгновений, — тогда я видел летающих рыбок.

— Думаю, в твоей жизни будет ещё много путешествий ради самих путешествий. А пока что это всего лишь бегство, — вздохнула Милисента. Разговор становился слишком мрачным, и она решила сменить тему:

— Послушай, Ноэль… что ты любишь делать больше всего? Может быть… рисовать? Или какая-то игра… конструктор? Тебе нужно поскорее выздороветь. А для выздоровления нужна радость. Понимаешь, нужно радоваться… чтобы жить.

— Я люблю рисовать, — вздохнул Ноэль, — бабушка не разрешала мне играть на компьютере… конструкторы я не очень люблю. Зато люблю музыку…

— Музыку? — удивилась мисс Корнер. Ноэль не понял этого удивления: он, выросший в семье музыкантов, слушая то великих классиков, которых так любили его бабушка и дедушка, то песни дяди-барда, полные таинственно-сказочных сюжетов, не мог понять, что для большинства детей, включая Эмили и Джорджиану, музыкальные инструменты являются инструментами пыточными, а музыка — сложной и путаной абракадаброй. Для него мир гармонии и звуков был родной стихией.

— Ну да. Я умею играть… немного. Д-дядя обещал подарить мне скрипку…

— Скрипку наколдовать нелегко, — вздохнула Милисента, лихорадочно соображая, как добыть этот инструмент, — такую, на какой можно будет играть…

— Рисовать я тоже люблю, — повторил Ноэль, — у разных цветов тоже есть свои звуки.

Рисовать… что же, ожидаемо. В самом деле, это что-то родственное. Но…

— Ты слышишь, как поют цвета?

— Да. Наверно, это потому, что я волшебник?

— О нет! Далеко не всем волшебникам это свойственно… это очень редкий дар. Я никогда не видела таких людей, только читала о них.

Ноэль снова уткнулся носом в плечо мисс Корнер, закрыв глаза; после встряски он почти засыпал, а она укачивала его, словно младенца, остановившимися глазами глядя в стену.

Ей снова было за него страшно. Необычный, талантливый ребёнок. Судьбы таких детей никогда не бывают лёгкими. А сейчас, в этих обстоятельствах…

Но, как бы там ни было, первым, что увидел проснувшийся после дневного сна Ноэль, был не только поднос с обедом, но и альбом с коробкой карандашей — их мисс Корнер трансфигурировала из валявшихся во дворе щепок, но рисовали они ничуть не хуже настоящих маггловских карандашей; к тому же такое разнообразие оттенков Ноэль видел только в дорогих, профессиональных наборах, о которых он лишь вздыхал украдкой, не смея просить.

[1] А почему Милисенту так сильно интересовали воспоминания о детстве — см. фанфик «На узких перекрёстках мирозданья…».

[2] «Ты мигай, звезда ночная…» — знаменитая колыбельная, написанная в 1806 году английской детской писательницей Джейн Тейлор. Автор перевода неизвестен.

Тихонько притворив дверь в комнатку Ноэля, Милисента решила поискать Энтони. Для начала она заглянула к Фреду: тот был уже один, но безмерно обрадовался гостье — в одиночестве ему было очень скучно.

— Энтони? Он к себе пошёл. Мы с ним говорили… о разном. Он ещё в шоке немного. Ему надо было, как он сказал, кое-что записать, что-то очень важное для него — я ему тетрадку отдал, тут лежало в столе несколько чистых тетрадей. Я так понял, он один побыть хочет.

— Как бы он только не натворил чего-нибудь, — нахмурилась Милисента, — как он тебе показался?

— Да вроде ничего. Обычный парень… тихий, спокойный. Удивительно спокойный для своего… состояния.

Милисента заметила, как Фред сжал здоровую руку в кулак, мучаясь своим бессилием перед творимым где-то совсем рядом злом. Смотреть на это было очень больно.

— Это-то меня и беспокоит, — вздохнула она, отводя взгляд, — такое спокойствие хуже всего.

— По-моему, он вчера своё отплакал, — слушать непривычно серьёзного мистера Уизли из Умников Уизли было ещё больнее.

— Едва ли.

Мисс Корнер нахмурилась. Когда погибла её семья, она не плакала. Совсем. Она держалась «очень мужественно» до тех пор, пока они с миссис Корнер не оказались в Праге и не получили поддержки в Обществе помощи бедствующим волшебницам. Там она перепугала всех продолжительным обмороком, из-за которого оказалась в больнице. А потом…

Словом, кто-кто, а Милисента знала цену такому вот «спокойствию».

— Всё-таки я схожу и посмотрю, как он там.

— Ну, человек имеет право побыть один. Тем более в такое время… зайдите потом, а?

Кивнув, мисс Корнер вышла из комнаты Фреда, сердито сверкнув глазами в сторону пыхтевшей на лестнице Мюриэль Пруэтт. Крошечный коттедж изнутри казался гораздо более вместительным, чем снаружи, и всё же его обитатели постоянно сталкивались друг с другом…

Оставшийся в одиночестве Фред, вздохнув, отвернулся от двери. Он лежал на диване напротив окна, наполовину забинтованный, но вполне живой и деятельный. Своевременно оказанная помощь сделала своё дело, и он чувствовал себя неплохо. Ему было не столько трудно, сколько нельзя двигаться, к тому же прикован к постели парень оказался впервые в жизни. Между тем Джордж с остальными братьями (да и не только братьями…) где-то мотался по делам Ордена, ушла даже Верити, принятая в ряды бойцов совсем недавно, и Фреду невыносимо было чувствовать свою бесполезность. Он хотел сражаться. Впрочем, кое-какое занятие себе по силам парень нашёл, реанимировав старую переносную радиостанцию, валявшуюся на чердаке со времён Фабиана и Гидеона. Теперь ему хотелось поделиться планами хоть с кем-нибудь… кроме тётки Мюриэль, конечно. Поэтому он был очень рад, когда Милисента вновь показалась на пороге.

— Что же, Фред, ты был прав. Энтони действительно сидит и пишет что-то у себя за столом. Наверно, это его способ пережить всё это… судя по его словам, он знаком с маггловской психологией. Это оттуда, я думаю… Он говорил что-нибудь о Ноэле? Мне показалось вчера, что они не дружны.

— Мягко сказано, — хмыкнул Фред, — Энтони его ненавидит. Я так понял, мелкий ничем конкретным перед ним не провинился. Просто такая индивидуальная непереносимость друг друга.

— Слишком разные… словно из разных миров.

— Вроде того… но вообще котелок у Энтони варит. Ему понравилась, во всяком случае, эта идея, — Фред махнул здоровой рукой в сторону радиостанции, — Сейчас по радио передают там всякую хр… фигню. Все каналы под министерскими прихвостнями, аж зубы сводит от их клеветы. Но у меня есть идея. Нам нужна своя волна.

— Вот это замечательно! Информационная война — это ваше призвание, насколько я поняла ещё раньше, — воскликнула мисс Корнер.

Фред расплылся в довольной улыбке.

— Ну, во всяком случае… попробовать стоит. Я уже название придумал… «Поттеровский дозор». И темы набросал. Вообще-то я уверен, что тут импровизация нужна, Ли Джордана бы нашего сюда… эх… Но так. Делать нечего. Мы с Энтони здорово провели время, сочиняя это. Взгляните… если хотите. Только не бейте меня за то, что я мальца таким словечкам учил.

— Кто кого ещё научит, — пробормотала Милисента, вспомнив, какие проклятия вчера посылал Энтони в адрес Упивающихся смертью.

Между тем Фред следил за её лицом с тем же вниманием, с каким прежде наблюдал за очередным экспериментом. Пару раз губ девушки коснулась слабая улыбка, но сил смеяться по-настоящему у неё не было.

— Так я и думал… что вам не понравится. Вы похожи чем-то на нашу Флёр, — с несколько наигранной беспечностью проговорил парень, — Вы слишком утончённая, чтобы смеяться с нами, грубиянами. Да ещё над преподами…

Вот теперь Милисента усмехнулась.

— Боюсь, даже моя профессиональная солидарность не распространяется так далеко. А что до текста — он именно что мне понравился. Это то, что нужно. Некоторые обороты относительно раздутого самолюбия того… кто… словом, этого, похожи на те вещи, которые писали о Гриндевальде в листовках времён… той войны. Ты читал их?

— Обижаете! Я сам всё придумал.

— Верю-верю, — улыбнулась Милисента, — само время говорит… через тебя.

— Слишком возвышенно для нас, — фыркнул Фред, явно польщённый.

— Но это так. Когда-нибудь на основе твоих радиовыступлений кто-то защитит диссертацию, — продолжила мисс Корнер, подходя к окну и вглядываясь в неровные линии холмов, поросших кустарником, — правда.

— А, я понял. Вы на всё смотрите как на историю… так легче, наверно, да?

Милисента чуть склонила голову. Фреду, лежавшему на диване, видно было только небо и её профиль на фоне этой чистой, безоблачной голубизны.

— Нет, Фред. Не думаю.

Она хотела ещё что-то сказать, но вдруг подскочила и приникла к стеклу.

— Ой, Фред! Там кто-то из наших вернулся! Флёр… Нет, погоди, это Верити! С ней мужчина, женщина и ребёнок. Целая семья!

Она обернулась к парню, который слегка приподнялся на своём ложе. Вид у него был крайне взволнованный; голубые глаза так и сверкали, словно драгоценные камни. В этот миг лицо Фреда — веснушчатое, забавное, со здоровенным пластырем на всю левую щёку, — было по-настоящему прекрасным.

— Фух, — произнёс он, — значит, вернулась.

Милисента улыбнулась так весело и лукаво, как могла бы улыбнуться Джинни, поняв, что старину Фреда угораздило влюбиться. Он замахнулся на неё диванным валиком, но мисс Корнер с быстротой и проворством, каких он от неё и не ожидал, улизнула из комнаты.

Мисс Корнер торопилась вниз, где уже звучали голоса Молли и тётушки Мюриэль, заглянула по пути к Ноэлю, а затем бросила взгляд за приоткрытую дверь каморки, где уединился Энтони. Её взгляду открылась пустая комнатка. Отодвинутый стул… стол. А на столе — листок, вырванный из тетрадки.

Предчувствуя недоброе, Милисента вбежала в комнату и схватила записку. Поперёк разлинованного листа было написано неровным, ещё детским почерком:

«Я ухожу мстить. Я не желаю отсиживаться в безопасности, пока другие воюют. Я хочу мстить. Не ищите меня. Вы ещё обо мне услышите. Энтони Джонс»

Чернила были свежие, они размазались от прикосновения дрогнувших пальцев. Сунув записку в карман, девушка кинулась к окну, чтобы увидеть упрямую мальчишескую фигурку, взбиравшуюся на соседний холм.

Мисс Корнер бросилась вниз по лестнице и налетела на Молли, которая как раз выходила из кухни с каким-то свёртком в руках.

— Что такое? Куда ты? — ахнула она.

— Энтони сбежал! Туда…

И Милисента выскочила из дома, завернула за угол, лихорадочно оглядываясь по сторонам. Энтони широким шагом удалялся всё дальше и дальше. Ещё немного — и он перейдёт границу защиты, зараза такая!

С трудом подавив желание крикнуть ему вслед «стой!» или поймать при помощи заклинания, мисс Корнер закрыла глаза, выдохнула… и трансгрессировала прямо на дорожку перед Энтони. От удивления он застыл, как вкопанный, и этого мгновения изумления Милисенте было достаточно, чтобы схватить парня за плечо. Теперь он от неё так просто не убежит.

— Энтони, что это значит?

Он сердито сверлил её взглядом.

— Что значит? А то, что я не собираюсь тут отсиживаться! Я хочу мстить. Я же волшебник!

Мстить он собрался! Вся волдемортова рать уже дрожит от страха! Орден может спать спокойно — Энтони Джонс вышел на тропу войны!

— О Энтони!

Она взглянула на него — худощавый мальчишка, злой, несчастный, отчаянный. Взъерошенные волосы. Оттопыренные карманы куртки (что он туда напихал? провиант?), смятая толстовка... Её взгляд остановился на стилизованном силуэте летучей мыши, украшавшем грудь Энтони, и мисс Корнер начала что-то понимать…

Когда-то давно, в другой жизни, она видела этот силуэт. На иллюстрации в монографии, посвящённой сравнительному анализу магической и маггловской массовой культуры. Точнее, тех историй в картинках, которые магглы называют комиксами… всего Милисента уже не помнила, но главной чертой маггловских сюжетов было очень своеобразное обыгрывание магии — волшебство описывалось как суперспособность, которой не надо учиться. Поэтому героям комиксов всё даётся на редкость легко. Впрочем, и магическим персонажам было море по колено, таковы уж законы жанра. Первое время мисс Корнер случалось увидеть в детской Скримджеров номера розово-сиреневых журналов с девичьими комиксами, и их героини со своими неправдоподобными фигурами и ещё менее правдоподобными приключениями подвергались самому беспощадному осмеянию с её стороны. Девчонки смеялись… и учились критиковать.

И если когда-то Милисенте требовалось доказательство, что комиксы и прочая массовая макулатура — вредное и опасное чтение, то теперь это доказательство стояло прямо перед ней. Мальчишка, свято уверенный, что если он — маг, то ему всё подвластно.

— Энтони! Что за… что ты знаешь о магии?

— Я смогу! И я лучше умру, когда буду мстить, чем отсиживаться там, куда вы меня сошлёте!

Милисента смотрела в упрямые, несчастные глаза мальчишки. В её памяти встало красивое мёртвое лицо его матери… Энтони вздёрнул подбородок и сжал кулаки, готовясь к бою: он был уверен, что мисс Корнер на него злится. Но она не злилась. Она узнавала в нём себя.

Её взгляд потемнел — если бы Энтони видел скрытые под масками лица Упивающихся смертью, он бы сейчас испугался. Милисента выхватила палочку из рукава и направила на высокое дерево, одиноко качавшееся под ветром на вершине следующего холма. Мгновение — и оно приняло очертание человеческой фигуры. Ещё один резкий взмах палочки — и фигура, рассечённая проклятьем, разломилась надвое. Противник был повержен.

С губ Энтони сорвался невольный вздох восхищения. Поначалу мисс Корнер — хрупкая, невысокая девушка с негромким голосом, — не вызвала у него особенной симпатии. До супергероини ей было далеко — по крайней мере, на несколько миль. К тому же она слишком много носилась с Ноэлем, которого Энтони не выносил. Но человек, умеющий одним движением сразить наповал врага с большого расстояния, безусловно, заслуживал уважения.

— Попробуй, — Милисента уже протягивала ему палочку рукояткой вперёд. Энтони несмело взялся за деревянную рукоять, ещё хранившую тепло чужой руки и магии. Затем, перехватив артефакт поудобнее, со свистом рассёк воздух, целясь в остатки дерева, и… и ничего не произошло. Сердце у него упало: неужели он на самом деле не волшебник? И то письмо пришло зазря?

— Всё в порядке, Энтони. Невербальные заклятия — то есть когда произносишь их про себя, — редко выходят с первого раза. А такие и подавно.

— Неверба… — он оборвал речь на полуслове и взглянул на мисс Корнер. До него только сейчас дошло, что она просто не произнесла заклинание вслух; а она наконец постигла всю глубину его невежества относительно магического мира. «Скверно получилось, — мелькнула у неё невесёлая мысль, — И почему я была уверена, что он хоть что-то знает? Хотя… его мать была сквибом, и ведь сохранила связь с волшебным миром, неужели сыну ничего не рассказывала? Не читала наших книг? Знала же она, как написать отказ от Хогвартса! Что же, тем лучше для Энтони. Придётся ему принять горькую пилюлю».

— Пойдём, посмотрим, что там с нашим деревом, — сказала Милисента вслух. Энтони так удивился её спокойному голосу, что беспрекословно послушался, и они взобрались на холм и осмотрели ветки, срезанные заклятием. На месте среза дерево казалось оплавленным. Энтони никогда не видел ничего подобного.

— Бедное, бедное деревце, — проговорила девушка, несколько растерянно рассматривая результат собственной деятельности.

— А если так человека… то это насмерть? Это то самое… смертельное заклятие?

— О, нет! Совсем не обязательно насмерть. Эти чары щадящие, если можно так сказать. Первое время на месте ранения не будет кровотечения, нервные окончания тоже отключатся и не станут болеть. В крайнем случае, человек может самостоятельно оказать себе помощь. Более того, это не тёмная магия, и конечность можно будет восстановить.

— Как хвост у ящерицы? — нервно хихикнул Энтони.

— Не-ет. Под присмотром целителей, со специальным курсом зелий, и очень-очень долго. И если человек молод. Чем старше, тем труднее восстановление. После семидесяти-восьмидесяти лет лучше и не начинать… Волшебники живут гораздо дольше, чем магглы, Энтони, — предвосхитила она его вопрос.

— А, — он кивнул, — но ведь если… вот так, — он оглядел располовиненное дерево, — то ничего не поможет?

— Нет, конечно.

— Я не думал, что вы можете… — Энтони вновь осёкся, испугавшись, что обидит её своим суждением. Но мисс Корнер только улыбнулась.

— А я и не могу. В совершенстве я владею только уровнем начальной школы, я ведь учитель. Будь перед нами не дерево, а живой человек... я бы просто трансгрессировала с тобой — переместила тебя в другое место, — чтобы не вступать с ним в поединок.

— Почему? Ведь вы его... разбили!

— Потому что живой противник не стал бы стоять столбом, ожидая, пока я снесу ему голову. Враг успел бы напасть первым, он был бы сильнее, ловчее и быстрее. Здесь много людей, Энтони, которые владеют искусством ведения боя в разы лучше, чем я, но и они не считают себя непобедимыми…

Энтони отвёл глаза, теребя срезанную ветку. Ему не хотелось признавать свою неправоту, хотя он и понимал, что ничего другого не остаётся. Он даже с деревом не мог справиться. Какая уж там месть…

— Хочешь, я научу тебя этому заклинанию? Оно несложное. Сначала вслух…

На то, чтобы научиться рассекать предметы, у Энтони ушёл битый час. Он весь взмок и вымотался, точно целый день провёл в спортивном зале. Наконец у него получилось расколоть на две части ветку, трансфигурированную в толстое бревно. При мысли о том, что трансфигурации тоже надо учиться и это ещё труднее, у мальчика закружилась голова. Один урок одного-единственного заклинания осветил перед ним огромный, сложный, точно лабиринт, образ нового мира.

Наконец уставший, измотанный Энтони уселся на своё бревно, протянул Милисенте её палочку и отвернулся. Мисс Корнер была добра к нему и терпелива, но он знал, что за такое количество неудач и недопонимания в маггловской школе его уже обозвали бы умственно отсталым. Наверно, он страшно неспособный ученик и плохой волшебник.

Тёплый ветер овеял его с ног до головы, высушив промокшие волосы и одежду. Ещё одно заклинание, Мерлин и Моргана! Энтони поёжился. Милисента уселась прямо на землю рядом с ним, и он с изумлением отметил, что у неё дрожат руки.

— Ты молодец, Энтони. Это материал не для первого урока, к тому же тебе ещё и пришлось колдовать чужой палочкой, а это всё только усложняет. Но ты просто умница. Определённо, способности у тебя есть. А уж быстрота реакции получше моей!

— Это… я натренировался, играя на компьютере. Там надо быстро…

— Вот как. От всего бывает польза, как говорила одна моя знакомая… Тебе нужен хороший учитель, Энтони, который научит тебя всему. Ты сможешь стать воином… если, конечно, не передумаешь.

— Не передумаю, — он мрачно сжал кулаки.

— Увидишь… никогда не знаешь, когда дорога сделает поворот, — она положила руку поверх его худого кулачка — жест, позаимствованный у госпожи Коменской, — и куда он приведёт. Все… почти все, кого я любила, погибли в Первой войне. Мне тоже хотелось отомстить тем, кто это сделал. Заставить их заплатить… сполна. Чудом меня остановили на скользкой дорожке — ещё немного, и тёмные — по-настоящему тёмные, — искусства овладели бы мной навсегда. Стать такой же, как те, кого я ненавидела — разве это не было бы их победой?

— И вы отказались от мести, — странным тоном проговорил Энтони. Столь кроткое решение было ему не по душе; может, это было слишком уж… правильно? Когда его бабушка-маггла была жива, она ходила в церковь и порывалась привести туда внука. Там было тихо, торжественно и скучно; после кровавой бани боевиков страдания христианских мучеников не впечатляли, а проповеди и поучения вызывали глухое раздражение. Чем-то знакомым, церковным повеяло на него от слов мисс Корнер, и он вновь готов был спорить и сердиться.

— Нет, — вновь удивила его Милисента, — но я решила не посвящать им всю свою жизнь. Они такого не достойны… и это едва ли обрадовало бы моих родителей.

Она поднялась с земли и отряхнула платье. Энтони хотел было подняться тоже, но она жестом остановила его.

— Постой. Посмотрим, что можно сделать для этого бедного дерева… а ты сиди, тебе нужен отдых.

Милисента подошла к истерзанному деревцу. Сначала одним простым заклинанием она вернула ему прежнюю форму; манекен исчез. Затем она медленно, очень медленно подняла палочку и стала тихонько напевать. Энтони не понимал слов — язык, на котором она пела, был ему неизвестен; но ласковый и нежный напев вкупе с торжественной плавностью движений колдуньи завораживал. С лёгким шуршанием ветки и листья вырастали, раскручиваясь, пока, наконец, дерево не вернулось к первоначальному виду. Это было необыкновенное зрелище… словно из диснеевского мультфильма.

На мгновение Милисента замерла с поднятыми руками, затем шумно вздохнула, чуть пошатнувшись, и спрятала палочку в рукав. А потом обернулась к Энтони, улыбнувшись ему новой, доброй и открытой улыбкой.

— Я даже думать не хочу, сколько усилий надо, чтобы выучить такое заклинание, — проговорил бедный ученик.

— Ты и представить себе не можешь, — покачала головой мисс Корнер, — чтобы этому научиться, надо было заблудиться в Богемском лесу и понравиться ведьме стихий…

— Кому? — слабым голосом переспросил Энтони. Культурный шок, в который Милисента окунула его, точно щенка, был велик, и ощущение выбитой из-под ног почвы не покидало его. Энтони ещё не понимал, что сам не оставил ей выбора и не дал возможности ввести его магический мир более мягко.

— Позже, позже объясню! Пойдём, тебе нужно плотно поесть и хорошенько отдохнуть после такого урока…

Они бок о бок спустились с холма и направились к дому. Их встретила тётушка Мюриэль с шумными расспросами и рассуждениями, но Милисента только отмахнулась от неё. Усадив Энтони за стол на кухне, она медленно вышла в холл и сползла по стене на пол, уткнувшись лицом в согнутые колени.

— Вот-вот, смотри, что выходит, когда с такими неслухами носишься, — ворчала над ней Мюриэль, — розги по таким плачут. Ты выкладывайся, выкладывайся, расходуй силы, они тебя отблагодарят потом, не сомневайся. Уж так отблагодарят, не встанешь!

— Если бы со мной не носились, — проговорила Милисента, не поднимая головы, — я бы умела убивать гораздо профессиональнее. И совсем не умела бы думать…

Тётушка Мюриэль помолчала, соображая, совсем ли сошла с ума её новая знакомая или это временное помутнение рассудка.

— Кофе хочешь?

— Благодарю вас, — отозвалась Милисента, — вы очень добры, тётушка Мюриэль, — ласково добавила она, поднимаясь с пола и наслаждаясь замешательством на полном лице старой перечницы.

А Энтони, уписывая на кухне кашу, напряжённо прислушивался к их диалогу. Мисс Пруэтт напоминала дам из церковных комитетов гораздо сильнее, чем Милисента. И ему вдруг захотелось доказать, что права именно мисс Корнер — и что она не зря «носилась» с ним.

Люди всё прибывали и прибывали в коттедж. Ноэль слышал их шаги и голоса внизу. Он помнил, что домик был совсем крошечным, но видимо, магические помещения устроены по-особому. Мысль об этом восхищала и волновала его.

В комнату к нему несколько раз заглядывали мисс Корнер и миссис Уизли — последняя оставила на столике рядом поднос с ужином, укрытым согревающими чарами.

— А то, не дай Мерлин, позабудем, — сказала она, — столько тут всего, голова кругом! Как проголодаешься, бери. Тут всё готово.

Ноэль долго сидел, поглощённый миром красок и звуков, примостившись на кровати с альбомом на коленях, совсем как Эмили за много миль отсюда. Но в конце концов ему захотелось отвлечься и выглянуть наружу.

Сначала мальчик подошёл к окну и бросил взгляд на море. За сегодняшний день он не раз видел этот пейзаж и даже срисовал; поэтому Ноэль поддался искушению и выглянул в коридор. Здесь, наверху, было пустынно и тихо: Фреда, лежавшего в соседней комнате, братья вынесли вместе с диваном вниз ещё полчаса назад. Ноэль наблюдал за ними: это было так забавно!

Там, внизу, за видневшейся с лестницы дверью, проходило важное собрание. Это туда ушли все взрослые… почти все. Он видел, как разделялись группы людей, маги и магглы, дети и взрослые. А Энтони было поручено проследить за тётушкой Мюриэль, и он взялся за это задание с видом заправского тайного агента…

«Счастье, что ему не дали задания следить за мной!» — подумал Ноэль и зачем-то уселся на верхней ступеньке лестницы.

— Ага! Это кто тут шпионит? — раздался над его головой весёлый голос. Мальчик поднял голову и увидел хорошенькую рыжую девушку, одетую, как ведьма. В руках у неё была пачка каких-то бумаг.

— Я не шпионю! — возмутился Ноэль, — а вы кто?

— Я — Джинни, — ответила девушка, — а ну-ка пошли отсюда.

Она отвела его обратно в комнату, положила свои бумаги на стол и начала их раскладывать по стопкам.

— Что это? — спросил Ноэль.

— Это — листовки. Тут написана правда про нас… и про компанию Того-кого-нельзя-называть. В газетах и по радио городят всякую чушь, пора им и кое-что дельное услыхать.

— Услыхать?

— Ага, половина из них будет работать как вопиллеры. Это такие письма, которые кричат в лицо адресату всё, что о нём думает тот, кто это написал.

Ноэль хихикнул, а Джинни взмахнула палочкой: пачка посланий, повинуясь ей, поднялась в воздух. Каждый листик складывался в аккуратный конвертик, запечатанный алой печатью со стилизованным изображением феникса.

— Вот так, вот так, — приговаривала девушка, касаясь палочкой стопок.

— Что ты делаешь? — осмелился спросить Ноэль.

— Активирую таймеры. Когда эти листовки отправят, они появятся на месте в заранее запланированное время. Например, в тот час, когда все идут на работу!

— Ого!

— А это оставим маме, — Джинни отодвинула часть стопок, — её исполнение вопиллеров гениально. Сколько она их Фреду с Джорджем наслала! У неё уже голос поставлен.

Ноэль снова рассмеялся, а Джиневра ответила ему звонким мелодичным смехом.

— Да, кажется, что это просто весёлая игра. А на самом деле всё очень серьёзно. Знаешь, вчера авроры… то есть эти министерские прихвостни в аврорских мантиях… схватились с нашими, орденцами. Никто не погиб, но есть раненые. А то, как это выставили в газетах…

— Но теперь они узнают! — воскликнул мальчик, желая подбодрить помрачневшую Джинни.

— Ещё как! И этот дурацкий закон о школе! Я сейчас сама напишу, что об этом думаю, иначе просто взорвусь от возмущения!

С этими словами девушка расчистила себе место за столом, достала перо и чернильницу из шкафчика и начала яростно строчить что-то на свободных листах. Ноэль, чтобы не мешать ей, вернулся к рисованию.

Вскоре к ним присоединились ещё двое бойцов информационного фронта. Флёр и Милисента, тоже с какими-то бумагами, заглянули в комнату.

— О, Джин, ты здесь? — спросила Флёр, — можно мы к вам?

— Естественно, — отозвалась Джинни, не поднимая глаз от своей писанины, — что у вас ещё?

— Вот именно, ещё, — Флёр положила на стол большую вырезку из газеты, воняющую типографской краской, — между прочим, вас, юные незамужние девицы, сие и касается. Новый закон. О том, как при помощи брака можно закабалиться женщине «с неблагонадёжным происхождением».

Джинни схватила вырезку и, читая её, даже покраснела.

— Нет, это… это просто…

— Я уже предвкушаю, как пошлю гаду, который это сочинил, вопиллер со своими комментариями, — мечтательно проговорила Флёр, — а может, с комментариями мисс Пруэтт?

— Мы будем сочинять ответ на… это безобразие?

— О, да. Собственно, глава нашей редколлегии — Милисента, как человек опытный в этой сфере и вооружённый кое-какими аргументами, которых у нас нет. Она превосходно знает маггловскую историю, нам это пригодится…

— А пока, девочки и мальчики, нам надо отправить те листовки, которые уже есть, — вступила в разговор Милисента, — Ноэль, хочешь с нами?

— Хочу! Очень!

Он вылез из кровати, мисс Корнер несколько раз взмахнула палочкой — и вот его пижама превратилась в тёплый костюмчик с шарфом и шапкой, а тапочки — в удобные ботинки. Милисента взяла его за руку, и они осторожно, медленно спустились вниз. Джинни и Флёр, подхватившие по дороге Верити, слетели по лестнице как на крыльях.

Они вышли на площадку перед домом, залитую лучами заходящего солнца. Ноэль внимательно наблюдал, как взрослые распределили между собой листовки — ему даже случилось помочь им и несколько мгновений подержать бумаги, — и встали в ряд. Они подняли палочки — стопки взвились в воздух; и девушки начали произносить названия тех мест, куда листовки должны были отправиться.

— Лондон, Атриум Министерства Магии!

— Лондон, Косая Аллея!

— Хогсмид, Главная площадь!

— Лондон, холл Академии высшей магии!

Пачки бумаг взмывали ещё выше и исчезали в воздухе, отправляясь в своё путешествие, а Ноэль следил за ними, как зачарованный. В вечерней тишине голоса женщин звучали задорно, с каким-то особым вызовом; в них звенела магия. Весь этот вечер был пронизан волшебством, и Ноэль дышал им, впитывая его бодрящую и пьянящую силу.

Яркие солнечные лучи освещали фигуры четырёх ведьм, золотя их волосы. Косы Джинни горели и переливались не то медью, не то алым пламенем; на белокурые локоны Флёр и Верити упал нежный отблеск, и даже в тёмных волосах Милисенты то и дело вспыхивали золотистые нити. Сейчас все четыре колдуньи были прекрасны — именно за эту гордую, полную силы и свободы красоту женщин, подобных им, некогда проклинали и сжигали на кострах.

А наверху смотрели в окно Артур, задержавшийся дома на полчаса, и Фред, возвращённый в свою комнатку из гостиной вместе с диваном, радиостанцией и кучей восторгов и наставлений относительно Поттеровского дозора.

— Да, сынок, — проговорил мистер Уизли в порыве сентиментальности, — разве мы можем в чём-то сомневаться, когда эти женщины стоят за нашей спиной?

— Думаю, самым сложным будет удержать их и дальше за спиной, пап, — хмыкнул Фред.

Вздохнув, Артур Уизли очень серьёзно кивнул, соглашаясь с сыном.

Гнётся вереск к земле,

Потемнел горизонт,

Облака тяжелеют,

В них все меньше просветов.

Ты сидишь на холме

Неподвижно, безмолвно.

Все слова уже сказаны,

Все песни допеты…

Fleur, «Для того, кто умел верить».

Над Лондоном — и маггловским, и магическим, — клубился туман. Казалось бы, что может быть естественнее для английской столицы? Но это был особый туман, он угнетал людей, вселяя в их сердца тревогу, путая мысли, смущая разум; маггловские синоптики ничем не могли объяснить это засилье туманов — не только над Лондоном, но и над всей страной. Многие люди в открытую винили погоду в свалившихся на Британию проблемах; другие возражали, что у тревог и страхов если вполне реальные причины — состояние экономики, военные угрозы и так далее, и так далее. Увеличилось количество самоубийств. Множество преступлений оставалось нераскрытыми, и полиция тщетно билась над таинственными исчезновениями людей, жестокими расправами и наглыми грабежами. Врачи ахали: такого количества обострений хронических заболеваний они уже давно не видели; хуже того — участились случаи тяжёлых психических расстройств. И даже самые здравомыслящие, оптимистично настроенные люди признавались, что их одолевают странные, мрачные настроения, с которыми довольно трудно бороться. Политики хватались за голову, социологи строили мрачные прогнозы, а журналисты только усиливали беспокойство, на разные лады повторяя слухи то о глобальном изменении климата в результате загрязнения планеты, а то и об испытаниях таинственного оружия массового поражения. Люди спорили: кто же ставит эти ужасные эксперименты? Чьё правительство — своё или зарубежное? А может, это и не официальная власть, а какая-нибудь «пятая колонна»?

И правы были те, кто считал, что виной всему внутренний враг. Враг, о котором магглы и не подозревали; они ведь не могли увидеть в глубине тумана странные оборванные фигуры, парящие в воздухе. Дементоры! Волшебники их видели, и волшебники ворчали — к чему было выпускать этих тварей на волю? Их тлетворное влияние распространяется и на магглорождённых, и на чистокровных одинаково, правительство могло побеспокоиться хотя бы о последних!

Но нет, Министерство ни о чём не беспокоилось. Пенелопа Кристал убеждалась в этом всё больше и больше. Она зачаровала окно в лазарете так, чтобы казалось, будто оно выходит на солнечную улицу какого-то средиземноморского городка: белоснежные домики с яркими разноцветными ставнями, пышная растительность, крутые улочки, сбегающие к синему-синему морю, над которым вьются чайки и сияет чистое, без единого облачка, южное небо. Увы! Чем чаще Пенни смотрела на эту весёлую картинку, тем тяжелее было у неё на сердце: как зачарованное окно отличалось от реальности, в которой приходилось жить!

Сейчас в "Средиземноморье" наступал вечер, яркое солнышко клонилось к закату, и это было так красиво, что дух захватывало. Но Пенни было не до восторгов! С одной стороны, ей очень хотелось уйти из этого неприятного, жуткого места, и попасть домой, а с другой стороны — ей до ужаса не хотелось выходить на улицу. Конечно, можно было бы трансгрессировать, но после встречи с Перси она чувствовала себя неважно, была так взволнована и возбуждена, что не в силах была совершать скачки в пространстве. Трансгрессии давались ей только в спокойном состоянии, и она всегда восхищалась людьми, которые умели трансгрессировать даже в самых расстроенных чувствах. Ну, а часто пользоваться порталом было дорого, да и не поощрялось это новым правительством — отправляться домой при помощи портала, когда живёшь в Лондоне, на расстоянии пары улиц от Министерства. Могли возникнуть неприятные вопросы, поди отвяжись от них потом! Вопросы возникали постоянно, по всяким пустякам, и раздувались в такие скандалы!

Нет, Пенни это точно не нужно. Собравшись с духом, она убралась в своём обиталище, закрыла кабинет и влилась в толпу чиновников, которая вынесла её на улицу; девушка втянула шею в плечи, подняла воротник пальто, стараясь стать как можно незаметнее. Это ей удалось, и она даже немножко порадовалась своему успеху. Вот и дом. Наконец-то! Чувство такое, будто перешла через весь город! Пенелопа устало перебирала ногами, поднимаясь по лестнице в квартиру — к себе домой. Привычное звяканье ключа, коврик под ногами… ой, сколько пыли под ним… надо будет почистить, ей же это легче сделать, чем маме — но не сейчас. Не сейчас. Сейчас она откроет дверь и наконец очутится дома, сменит туфли на домашние тапочки, поужинает и укроется в собственной постели от всех бед и забот, бушующих за порогом.

Пенелопа прожила в этой квартирке всю жизнь, сюда она возвращалась из Хогвартса на каникулы, а теперь — каждый день с работы. Ещё недавно она мечтала уехать отсюда — выйти замуж за… выйти замуж, и каждое утро просыпаться в доме, где хозяйкой была бы она, а не мама; и ждать с работы не папу, а… не папу. И на дверном косяке росли бы из года в год зарубки — не её роста, а… роста её сына или дочери.

Наверное, это было бы очень интересно — вместе выбирать жилье, сравнивать, рассчитывать, искать. Выбирать обои и мебель. Перси нравился классический стиль, спокойный и солидный. Пенелопе тоже. Она никогда не любила ни маггловские новомодные штучки «из стекла и металла», ни вычурные излишества волшебной моды. Перси сумел бы устроить всё наипрактичнейшим образом, а Пенелопа ему бы в этом помогла…

Здесь, в родительском доме, много лет ничего не менялось — почти ничего. Там сменили тумбочку, здесь перекрасили стену. Но по духу дом оставался тем же, всё было таким привычным, известным и изученным до мелочей… что даже крошечная перемена сразу кидалась в глаза.

Чужие ботинки в прихожей возле привычного набора обуви, чужой, незнакомый плащ на вешалке. Гости, особенно по будням, были редким явлением в доме Кристалов. Что же случилось?..

— Здравствуй, Пенни! — Леон Кристал, как-то чересчур бодро улыбаясь, выглянул из гостиной, — Проходи скорей. У нас с мамой для тебя сюрприз.

— Здравствуй, папа, — кивнула Пенни, сбрасывая плащ и переодевая туфли, — я уже бегу.

В домашних тапочках стало немного уютнее, но беспокойство не проходило. Что-то произошло: это носилось в воздухе.

— Видишь ли, доченька, мы с мамой посоветовались… и, словом, скоро у тебя будет братик.

Пенелопа изумлённо воззрилась на родителей. Мама тоже улыбалась и всем своим видом подтверждала папины слова; они стояли вдвоём в дверях гостиной и не давали ей пройти в комнату, являя собой настоящий образец идеальной семейной пары. Хоть сейчас на обложку журнала.

— Причём очень скоро, уже завтра, — невозмутимо продолжал Леон, бережно обнимая жену там, где лет десять назад была талия, — завтра будут готовы документы.

— Иди, поздоровайся с братиком, — миссис Кристал не выдержала и хихикнула. Родители, наконец, дали Пенни дорогу, и она вошла в комнату. Кто-то поспешно вскочил с дивана, и взгляд девушки тут же уткнулся в густую, светло-русую окладистую бороду.

— Здравствуй, Пенелопа! — пророкотало где-то под потолком.

— Роджер!?

Роджер Брайс, один из самых молодых за последние годы мастеров зельеварения, работал в Сент-Мунго под началом её отца. Пенни давным-давно его знала: ещё в Хогвартсе о нём ходили легенды, получившие своё продолжение в школе целителей; а потом они не раз встречались, когда она проходила практику в Сент-Мунго.

А сейчас он стоял посреди их гостиной, чуть-чуть не задевая затылком люстру, и смущённо разводил руками.

— Мы с Эммой решили усыновить Роджера, — пояснил уже серьёзнее Леон Кристал, — так будет надёжнее. Мне очень нужен такой сотрудник, и я не собираюсь его терять. Мы уверены, что ты с нами согласна.

Ах, да. Роджер был магглорождённым.

— Разумеется, — Пенелопа улыбнулась и протянула новоявленному брату руку, которую он с чувством пожал. Конечно, она была согласна. У Роджера Брайса огромное будущее, он очень хороший человек, и будет ужасно несправедливо, если Закон о чистоте крови перережет ему дорогу.

Если уж на то пошло, никому нельзя перерезать дорогу. Даже самым обыкновенным из обыкновенных. Куда-то подадутся они? Такие… обычные? Яркому таланту, как у Роджера, найдутся защитники. А простому, ничем не примечательному, никому не выгодному человеку?

Миссис Кристал незаметно исчезла из комнаты, и вот уже её голос, зовущий ужинать, раздался из кухни; вчетвером они собрались за столом, под уютным золотистым абажуром старой лампы. Разговор завязался быстро; подхватывая нить беседы и смеясь удачным шуткам, Пенелопа в глубине души удивлялась — как её родители умудрялись так легко и естественно держаться в самый страшный час. Они редко трапезничали вот так, вместе — чаще всего их графики не совпадали; но уж если Кристалы собирались за одним столом, это было праздником. Как вот сейчас.

По лицу и голосу Роджера чувствовалось, что ему становится легче с каждой минутой. Непринуждённая беседа текла рекой, не затрагивая острых тем — тогда, когда каждая вторая тема была острой. После ужина они совместными усилиями убрали посуду (Пенни вымыла, а Леон высушил — двумя заклинаниями, Роджеру только и оставалось, что тщетно пытаться помочь и вклиниться в отработанный годами тандем, пока Эмма со смехом его не остановила). И Пенелопе уже стало казаться, что мир вовсе не рухнул и не полыхает синим пламенем, и завтра всё будет хорошо.

Пенелопа уже легла, когда Эмма Кристал заглянула к ней в комнату.

— Ты не спишь, Пенни?

— Нет ещё, ма.

Девушка приподнялась на локте, полусонно щурясь. С толстой косой на плече, в старой клетчатой пижаме, она вдруг показалась матери совсем маленькой девчонкой-подростком.

— Ты ведь правда не против Роджера, Пенни?

— Мама! — сонные глаза девушки мигом раскрылись, — Ты же меня знаешь.

— Папа надумал это только сегодня утром. Ты была на работе. Ну, и… удивительно, но там, в Мунго, все уже и забыли, что Роджер — магглорождённый. Там же другие проблемы для обсуждения каждый день.

Пенни понимающе кивнула. Она это знала очень хорошо. Мунго — это тебе не Министерство. В Мунго люди действительно работают. Практически все.

— А сегодня папа увидел у Роджера газету с объявлениями — он хотел снять квартиру, искал варианты. Хотел ночное дежурство взять, поменяться с кем-то, но не получилось. Оказалось, ему ночевать негде.

— Как так — негде? А как же…

Эмма вздохнула.

— Лучше я расскажу, а ты у него тогда ничего не спрашивай… Его жена бросила. Они только в прошлом году поженились. А теперь она подала на развод, потому что он — магглорождённый, а она чистокровная.

— Да-а… Я такое слышу всё чаще и чаще… на работе, — поморщилась Пенелопа, а потом вдруг хмыкнула: — что-то скажет наша тётя Милдред?

— Ну, ты же знаешь, что в таких вопросах папа полагается на свою совесть, а не на тётю Милдред.

— И слава Богу! — засмеялась Пенелопа. Слушай Леон Кристал свою двоюродную тётку, им обеим житья бы не было.

Эмма ласково погладила дочку по волосам, и у той едва не навернулись на глаза слёзы. Ах, почему нельзя вернуться в детство, где все проблемы — это воркотня тёти Милдред или шалости младшекурсников, за которых по долгу старосты приходится отвечать?

— Пенни, милая, а у тебя самой всё хорошо?

— Конечно, мама. Конечно, всё хорошо. Что мне сделается?

— Не обманывай. Я же тебя знаю.

— Правда, мама, — Пенни села на кровати, — Я успела бросить Перси первой и, как видишь, оказалась права. История Роджера только подтвердила, что я поступила правильно.

— Но ты… уверена? Пенелопа, я же вижу, как тяжело тебе это далось. Я прошу, не скрывай от меня…

— А что… что же «не скрывать»? Тяжело. И что? Я где-то читала, что первая любовь — как первый снег, должна растаять… а потом начинается сказка. Страшная только сказка какая-то, видно, у барда Бидля списанная. Нет, чтобы у какого-нибудь… Шарля Перро!

Пенни, несколько поверхностно знакомая с маггловской литературой, и не догадывалась, какие кровавые сказки записывал в своё время Шарль Перро.

— Пенелопа, ты хочешь сказать, что есть какая-то… другая сказка? — запутавшись в аллегориях, Эмма встревожилась, — Кто-то другой, кто тебе… нравится?

— О нет, мама, ты что! Я ещё не сошла с ума! Я хотела сказать, время у нас… такое.

— Время… — вздохнула Эмма, — нет, Пенни. Не только время.

— Ты только не воображай лишнего, пожалуйста! Мне этого только не хватало…

— А мне и воображать не надо. Знаешь, Пенелопа, я тебе всё-таки скажу: не бросила ты своего несчастного Перси Уизли. Не отпустила. Я спросила, а ты уже сразу про него. Всё ещё с тобой эта история… всё ещё с тобой.

Пенелопа со стоном рухнула на подушку. Нашла время! А Пенни так мечтала отдохнуть! И переварить все новости о разгроме магазина Уизли и Патронусе Перси, об исчезновении знакомых людей, о стычках авроров с некими «террористами» из Ордена Феникса — антиправительственной группировки, созданной покойным Альбусом Дамблдором…

А тут ещё мама со своим рентгеновским зрением и откровениями, бередящими душу.

— Так ты, получается, считаешь, что я не права? — сердито спросила девушка, — Ну и считай! А я сама разберусь.

Эмма покачала головой.

— Конечно, права. Конечно, разберёшься… только мне очень, очень жаль…

Миссис Кристал поцеловала дочь в лоб, уловив тихое «прости», и вышла, мягко притворив за собой дверь. Направляясь в спальню, она прошла мимо гостевой комнаты, под дверью которой виднелась полоска света. Роджеру Брайсу тоже не спалось. Тоже было о чём подумать… и попереживать.

В квартире было тихо-тихо, только тикали в гостиной часы. «Затишье перед бурей» — подумала миссис Кристал — и отправилась спать.

Ей завтра снова на работу. В маггловскую больницу. А там каждый миг на счету, надо быть собранной и смелой, потому что реанимация новорождённых — это тебе не шутки.

Жизнь Роджера Брайса была лишь одной из бесконечно многих жизней, к спасению которых приложила руку Эмма Кристал.

За окном снова стояла тёмная ночь. И даже звёзд не было видно — всё небо затянуло тяжёлыми низкими тучами. Сильный ветер выл и ревел, гнул к земле кусты и деревья, и обрушивался с бессильной яростью на маленький домик, затерянный среди холмов. В суровом рокоте морских волн слышалось нечто угрожающее. Нечто, надвигающееся медленно, монотонно и неумолимо, как слепая сила стихии, готовая снести всё на своём пути.

За окном снова стояла тёмная ночь, снова лёгкий свет «люмоса» освещал разложенные на столе бумаги, снова усталый взгляд Милисенты скользил по картам и конспектам, вбирая все детали до мелочей; совсем как в недавние — и уже такие далёкие, — студенческие годы. Но тьма над морем была гуще, чем рассеиваемая светом городских огней ночь над Прагой; и ставки выше, чем экзамены у самых строгих профессоров.

Милисента водила пальцем по карте — Великобритания во всей её красе, горы, реки, долины и города; на карте вспыхивали, мерцая, тайные маршруты Ордена. Места явок отмечены алым цветом. Кажется немыслимым запечатлеть в памяти эту запутанную сеть так скоро, как требуется — но у историков магического мира есть собственные маленькие секреты[1].

Лондон, один только Лондон — это целый мир с хитросплетением улиц и переулков, маггловских и магических. Мисс Корнер хорошо знает маггловский Лондон; но знания, делающие честь учительнице, для агента Ордена Феникса недостаточны. Теперь она должна свободно ориентироваться не только в историческом центре, но и в самых отдалённых районах и их закоулках.

Милисента отвела взгляд от карты, вглядываясь в ракушечные узоры на стенах, по которым плясали отблески волшебного света. Забыть на несколько минут о карте нетрудно — пёстрый день крутится на поверхности памяти, вспыхивая зыбкими образами лиц и впечатлениями от произошедших событий.

…Когда догорал вечер, было так тихо — слишком тихо. Но как исчезали в воздухе листовки! Как сверкали глаза маленького Ноэля!

А Энтони почти подружился с близнецами Уизли. Но ему нужно уехать — мало ли что…

Им всем нужно уехать — всем, всем этим детям и их родителям. Невольный вздох сорвался с губ Милисенты, когда она вспомнила лица всех тех людей, что доверили Ордену свои жизни. Кингсли Бруствер очень хорошо говорил с ними и даже сумел неплохо успокоить. Его служба в Аврорате была связана с магглами, и он понимает их… Кингсли очень многое понимает, несмотря на весь тот отрешённо-чудаковатый экзотический вид, в котором он предстаёт в кругу орденцев, преобразовывая респектабельный деловой костюм в пёструю мантию.

Но какое бы обличье Кингсли не принимал, от всей его фигуры всегда веет надёжностью, спокойствием и бодрой уверенностью. В его белозубой улыбке есть нечто добродушное, простое, дружеское. У него приятный голос и хорошо поставленная речь опытного оратора, который умеет разговаривать с толпой так, словно общается с компанией старых, дорогих друзей, не опускаясь до дешёвого панибратства. Он обладает даром быстро и легко завоевывать расположение собеседника.

Кингсли сильный волшебник и очень опасный человек, ведущий двойную — нет, тройную, — жизнь: между Орденом и Министерством Магии, между волшебным и маггловским миром.

И это только то, что знают о нём рядовые члены Ордена, такие, как Милисента Корнер. Голос Кингсли ещё звучал у неё в голове, когда она встала со стула и подошла к окну; там, за стеклом, бесновалась настоящая буря. Девушка невесело усмехнулась, поймав себя на желании открыть окно, подставив лицо под удары ветра и ледяного дождя. Разгул стихии всегда вызывал у неё восторг перед могущественной силой природы; даже в детстве она никогда не боялась грозы. Эмили и Джорджиана боялись; с возрастом их страх постепенно слабел, и в конце концов они почти полюбили непогоду — потому что в дождь и метель сидеть дома было гораздо уютнее. В этом Милисента смогла их убедить; но не в том, что в порывах ветра, блеске молний и раскатах грома есть нечто прекрасное, радостное и величественное.

Ноэль уверял, что совсем не боится грозы, но мисс Корнер всё равно зачаровала его окно так, чтобы бури было не слышно. Делать такое для Энтони она не стала: не стоит оскорблять его недоверием…

Буря за окном, буря над Англией. Как символично…

— Вам уже известно, мисс Корнер, что Орден Феникса не сдаётся в плен, — Кингсли говорил с ней очень серьёзно, оставив бодрый тон и широкую белозубую улыбку, — Мы проверили ту информацию, что вы предоставили. То, что вы рассказали о себе. Мы готовы принять вас. Но готовы ли вы? Обдумали ли то, что говорил вам Артур Уизли?

— Да. Разумеется.

— Иного ответа от дочери Эдгара я не ожидал, — Кингсли вздохнул, потирая подбородок, — держите.

Он протянул ей крошечный пакетик из тонкой бумаги. Нечто лёгкое дрожало и переливалось в нём.

— Это…

— Мы называем их «талисманами». У них есть две функции. Первая: средство связи. Будете носить с собой, через него сможете принимать и передавать короткие — внимание, короткие! — сообщения. Будете их слышать мысленно, как голоса в голове. Так что не пугайтесь. Передавать, проговаривая мысленно, с применением кодового слова. Понятно? Отлично. И да, тактильный контакт не обязателен, главное, чтобы вещь всегда была при вас и чтобы при случае её не отняли сразу.

— Вещь?

— Пока что ваш «талисман» ещё не принял окончательной формы. Вы создадите её сами, когда возьмёте в руки… Нечто такое, что вы не потеряете. Что не вызовет вопросов… со стороны.

— Это безумно сложная магия!

— О да, — улыбнулся Кингсли почти самодовольно, и Милисента подумала: уж не сам ли он всё это создаёт? Но когда?..

— Ну, подумайте.

Милисента кивнула, улыбнулась — и пакетик растаял в её руке. Полупрозрачная капля повисла перед ней в воздухе, вспыхнула золотистым светом и опустилась на подставленную ладонь. Кингсли взглянул на получившуюся вещицу с удивлением и интересом: его взору предстала сплетённая в хитроумный узелок прядь тёмно-каштановых волос, практически идентичных собственным волосам Милисенты.

— Это что? На голову?

— Нет. Был в старину такой сентиментальный обычай — хранить пряди волос дорогих людей… часто — умерших. Мало похоже на средство связи… с живыми.

Кингсли смерил её странным взглядом.

— Сантименты. Слишком много среди нас романтиков, — нахмурился он, — Чьи волосы — хоть сможете объяснить?

— Моей матери.

Кингсли кивнул, встречая прямой, готовый к обороне взгляд, и ничего больше не сказал.

— А вторая функция, мистер Бруствер?

— Как я уже говорил, Орден Феникса не сдаётся в плен. «Талисман» выполняет последнюю функцию. Достаточно произнести одно лишь слово… в сочетании с одним заклинанием, — он щёлкнул пальцами, и на колени Милисенте легла бумажка с отпечатанной на ней латинской фразой, — и всё. Ни плена, ни пыток, ни допросов. Мгновенная и безболезненная смерть.

— Какое… слово?

— Вы его уже знаете. Оно у каждого своё…

Кингсли ушёл, взметнув полами разноцветной мантии, а Милисента замерла, вслушиваясь в таинственные отголоски эха, поднимавшегося откуда-то из глубин сознания. Потом, спрятав «локон» в медальоне, она встала со своего кресла и спустилась вслед за Кингсли в гостиную, которую Билл и Чарли уже расширили в несколько раз; все смутные и глубинные, как сюжеты древних легенд, впечатления тут же забылись и отступили далеко-далеко…

Да, а потом было собрание. Точнее, его часть; то, что касалось орденцев, брошенных на спасение детей. Были ещё другие группы, а у них — другие задания. Орден Феникса поставлял диверсантов, которые подрывали изнутри работу Министерства и подбирались поближе к наиболее опасным личностям с целью их ликвидации. В Ордене состояли люди, занимавшиеся и так называемыми «международными вопросами». Наконец, было некоторое количество сочувствующих, в самое горячее время превратившихся в новобранцев. Орден был немногочислен, но чётко структурирован; за кажущимся на первый взгляд хаосом проступала довольно-таки продуманная система.

Милисента видела это, сидя за общим столом между двумя незнакомыми волшебниками, с одинаковым вниманием слушавшими обсуждение первой масштабной операции.

Кингсли коротко сообщил о столкновении между орденцами и служителями Министерства, произошедшем накануне. Убитых с обеих сторон нет, но есть раненые; самое страшное, что Орден потерпел поражение — они не сумели пробиться к магглорождённым волшебникам и их родителям, а у тех сложилось впечатление, что на них и впрямь нападали некие экстремисты и террористы, но Министерство их защитило.

— И это были не авроры, — добавил под конец Кингсли, — это была новая организация, так называемые «Блюстители порядка». Блюстителей тайно готовили уже несколько месяцев, но их первое публичное выступление было назначено на другую дату. На первое сентября. Каждый из вас более подробно ознакомиться с этой структурой… призванной в недалёком будущем полностью заменить Аврорат… из газет и документов, полученных нами от наших агентов…

Наши агенты! Орденцы не знали, что Блюстители порядка стерегут квартиры магглорождённых учеников Хогвартса, и этот факт означал, что кто-то из работающих в Министерстве осведомителей вышел из доверия или оказался недостаточно расторопен. Или… или…

Или это просто гражданская война, как Милисента недавно сказала Ноэлю.

— Именно с Блюстителями мы будем иметь дело Первого сентября. Это первое наше официальное выступление…

Иными словами — первый бой. Война, объявленная Орденом, вызов и Волдеморту с его последователями, и министерским крысам, которым всё равно, с чьих рук кормиться и, пожалуй, даже приятнее кормиться падалью. Кингсли говорил, а Милисента видела и понимала, что другие тоже видят именно это — не план мероприятий, а диспозицию будущего сражения.

Из-за недоверия некоторых родителей и собственных просчётов Орден не смог вывести из-под удара семьдесят учеников Хогвартса, большинство из которых — первокурсники; более старшие ученики, видевшие, как постепенно накаляется обстановка в волшебном мире, сами убеждали родителей не совать голову в петлю.

— Насколько нам известны планы Министерства, ученики, по традиции, должны сесть на Хогвартс-экспресс, в отдельный вагон увеличенной вместимости, с платформы 9 и ¾, и отправиться в Шотландию. Там, в Хогвартсе, Блюстители собираются пояснить им, какое они занимают место в магическом мире, и отдать в распоряжение Министерства. А Министерство не дремлет и уже формирует для них особые исправительные лагеря.

«А их родители, тем временем, разойдутся по домам, чтобы волноваться и ждать писем от своих дорогих сыновей и дочек. Они будут смотреть телевизор, ходить в гости, готовить обед, в то время как над их детьми…» — думала Милисента, чувствуя, как её щеки заливает жаркий румянец. Она оглянулась и увидела, как побледнело лицо сидящего рядом с ней незнакомца. Наверно, он представил себе примерно то же самое.

— Их программа проста и жестока. Выжать всё, что можно, из живого волшебного материала. Широкий список разнообразных экспериментов в области тёмных искусств. Когда первого числа мы выйдем на свои посты, я прошу вас… прошу вас, соратники, помнить: для каждого магглорождённого ребёнка будет лучше умереть в этот день, чем доехать до пункта назначения. Мы должны отбить их во что бы то ни стало…

Из-за малочисленности орденцев (особенно боеспособных орденцев, имеющих соответственное образование и подготовку) был принят весьма дерзкий план.

Переодетые Упивающимися Смертью и блюстителями порядка агенты Ордена должны были остановить поезд в то время, когда он проедет половину пути и будет проезжать через сельскохозяйственные угодья фирмы "Сандерсон и сыновья", под предлогом внезапной проверки. Учитывая механизм работы Министерства, где обо всех «внезапных» проверках и ревизиях принято предупреждать загодя, в Отделе Образования был пущен слух, что проверка эта пройдёт по прибытии экспресса в Хогсмид. Перенос места проверки мало кого удивит: такое и раньше иногда случалось.

Боевая группа займётся блюстителями, охраняющими его, и отцепит специальный вагон. А другие орденцы, обладающие менее совершенной военной подготовкой, под прикрытием боевой группы войдут в этот вагон и перенесут находящихся там учеников в Убежище — наиболее крупное, узловое место явок Ордена в Лондоне. Оттуда, из Убежища, дети в течение следующих суток будут перенесены на континент, в готовые принять их учебные заведения. Когда дети окажутся в безопасности, Орден займётся их родителями, которые, по всем писаным и неписаным законам, имеют право знать, что творится с их отпрысками. Большой вопрос, как сделать это, не подставляя под угрозу ничью безопасность, но Орден будет стремиться его решить…

Дерзкий план, но в сложившихся условиях — единственный. Вторая попытка пробиться к семьям магглорождённых, пока они дома, обречена на провал. Бой на вокзале привел бы к жертвам среди других учеников и их родителей; неминуемо они попали бы под обстрел. Исход битвы у стен Хогвартса, этой неприступной до сих пор крепости, крайне сомнителен, и, опять же, это было бы чересчур опасно для чистокровных учеников, а так же для учителей, у которых нет права доблестно, но быстро умирать.

Лишь расчёт на внезапность и некоторые волшебные артефакты мог привести к победе Ордена. Это единственный отрезок времени, когда магглорождённые ученики окажутся собраны в одном замкнутом пространстве, отдельно от других людей. Конечно, другие ученики, которые будут находиться в остальных вагонах, станут свидетелями боя и подвергнутся определённому риску, но всё же меньшему, чем в иных местах. К тому же орденцами был разработан целый ряд предохранительных мер, которые должны были защитить всех участников действа, кроме, естественно, блюстителей. А впрочем…

— Я прошу вас, — Кингсли второй раз сказал это «прошу», — Прошу не бить на поражение без самой крайней, самой жестокой необходимости. От этого зависит наша репутация, наш дальнейший путь борьбы. Каждый преступник в свой срок понесёт наказание. Законное наказание. Но сейчас наша цель не карательная. Наша цель — спасти одних детей, не подставив под удар других. Я прошу вас помнить об этом, помнить даже в горячке боя, ведь мы тем и отличаемся от наших врагов, что не упиваемся ни смертью, ни кровью, ни болью, и не позволяем себе потерять контроль над своим разумом... даже если нами движет праведный гнев.

Роли были распределены, а весь «концерт» отрепетирован, как по нотам. Была назначена повторная, «генеральная репетиция».

Когда собрание закончилось, Кингсли попросил остаться Флёр, Милисенту, Джорджа с Фредом и ещё двух волшебников — тех самых, между которыми мисс Корнер сидела за столом. Было сказано два слова об информационной войне. Это было то, для чего Орден предназначал их всех в дальнейшем; пока они нужны были для большой операции, но затем им придётся уйти в ту сферу, где они наиболее сильны, и, конечно, подыскать себе помощников с ясным взором и острым языком.

Изобретение Фреда и Джорджа — собственная радиоволна Ордена Феникса, — было встречено бурным одобрением. Нет ничего лучше в такой момент, как живое, устное слово, обращённое ко всему волшебному народу, к магам и магическим существам.

— Голосу Ордена Феникса нужно название, — сказал Кингсли, — вы что-то придумали? Я должен знать.

Фред с Джорджем переглянулись. Флёр бросила на Милисенту взгляд, ищущий сочувствия; на хитрющих лицах близнецов было написано множество сколь остроумных, столь и неприличных названий. Но вместо того, чтобы поддразнивать окружающих, Фред сказал просто:

— Да. Мы подумали. Поттеровский дозор.

— Мы хотим назвать наш канал не столько в честь Избранного, сколько в честь друга, — добавил Джордж.

— Мы так и скажем в первой программе, — продолжил Фред, слегка приподнимаясь на своём импровизированном ложе, — Дело в том, что когда в нашей школе царствовала эта старая дура Амбридж, у нас было своё Сопротивление…

— …И Гарри учил нас ЗОТИ. У него здорово получалось. И мы хотели назвать свою группу в честь него, «Отряд Поттера», но Гарри, скромняга этакий, не позволил, назвал нас «Армией Дамблдора».

— Правда, скромность его и выручила: когда нас раскрыли, Дамблдор взял всю вину на себя — как раз из-за названия.

— Но теперь Гарри никто не спрашивает, пусть будет в честь него. Это же не он называет, — закончил Джордж.

— И нечего вам всем так строго смотреть на нас! Когда надо, мы знаем меру хулиганства. В «Дозоре» его будет ровно столько, чтобы люди у нас совсем не скисли, — добавил Фред.

— И не только люди, — уточнил Джордж.

Потом в общей гостиной происходило другое совещание, с совсем другими людьми. Кингсли куда-то вышел и вернулся минут через пятнадцать. Он пролетел через кухню, швырнув на стол номер «Ежедневного Пророка» — свежий, пахнущий типографской краской, и исчез за дверью, с виду неприметной, похожей на дверь кладовки.

Молли Уизли застыла с поднятой палочкой в руке, глядя на газету как на чудовище, готовое её схватить и съесть. Она подняла глаза на Флёр и Милисенту — девушки остановились у входа в кухню, и тихо произнесла:

— Пожалуйста… я не могу…

Бросив короткий взгляд на Флёр и прочитав в её прекрасных глазах ту же беспомощную мольбу, Милисента схватила газету и решительным жестом развернула, едва не разорвав.

С первой же страницы на неё сосредоточенно смотрел сквозь стёкла очков Мальчик-который-выжил. Чуть ниже хмурился рыжий, веснушчатый мальчишка — младший сын Артура и Молли; рядом с ним пышноволосая девушка упрямо вскидывала подбородок. Мисс Корнер подумала, что хотела бы иметь такую ученицу… хотела бы оказаться достойной её.

За головы всех троих было назначено вознаграждение. Их еще искали.

— Всё в порядке — они в розыске! — воскликнула Милисента; Молли и Флёр вздохнули с глубоким облегчением; в следующий момент до них дошло — почти одновременно, — как нелепо прозвучала эта радостная весть — весть, что троих друзей ещё не схватили, — и они рассмеялись нервным, почти истерическим смехом.

Молли смеялась, пока из глаз у неё не брызнули слёзы; Флёр подошла к ней и легонько обняла за плечи.

Милисента перевернула страницу газеты. Перед глазами запрыгали столбики, состоящие из одних имён. Что это? Тоже розыск? Метнувшийся к заголовку взгляд зацепился за слово «обезврежены», и тонкая газетная бумага заскрипела под дрогнувшими пальцами. Это были списки казнённых.

— О нет! Нет…

— Что? — Молли в одно мгновение оказалась рядом, заглядывая в газету, — кто-то из…

— Не может быть… только не Джон Маркхэм!

— Вы знали его? — по тону Флёр можно было понять, что и ей знакомо имя Джона Маркхэма.

Милисента отбросила газету, сделав несколько шагов по комнате — пока не упёрлась в стену. Она коснулась кончиками пальцев шероховатой поверхности ракушки, бесцельно выводя на ней никому неведомый узор.

— И да, и нет… он приезжал в Прагу, к госпоже Коменской. Ох, нет… Босоногий Джон…

— Босоногий? — нахмурилась Молли.

— У него не было систематического образования, — внезапно охрипшим голосом проговорила Милисента, — но он был… — она беспомощно огляделась, пытаясь уложить целую жизнь в два слова, — он был звездой! Таких зовут «босоногими»[2]. Ему шло это прозвище… очень шло.

— «Унижение великого рода волшебников, фальсификация истории магического мира, развращение нравов» — Флёр озвучила опубликованное обвинение, сильно грассируя, — Постой, я же читала его статьи, когда учила английский… там было про то, как были устроены в старые времена дома, про одежду, про кухню… всё такое невинное! Они там совсем с ума сошли? Какое «унижение великого рода…»?

— А ты думаешь, им много надо? — Молли с досадой швырнула губку в раковину, и та принялась тереть жирную сковороду как сумасшедшая, — ты думаешь, им вообще нужен повод?

— Это очень много, — негромко произнесла Милисента, — исследования Джона Маркхэма показывали самую суть повседневной жизни волшебного мира; он объяснял, как мало мы отличаемся на самом деле от магглов, и в чём на деле природа этих различий. Разве всё это, — она взмахнула рукой, обводя взглядом крошечную кухню, — каждый день нашей жизни, разве это не говорит о нас больше, чем что-либо другое?..

Молли ещё яростным взором оглядела кухонные владения Флёр, отмечая непривычную для неё самой почти хирургическую чистоту, нарушаемую лишь несколькими грязными приборами в раковине, перемененные занавески и убранные с глаз долой грубоватые половички Мюриэль… Казалось, лёгкая рука Флёр прошлась по домику, убирая и стирая всё безвкусное, кричащее и просто лишнее, освободив и явив миру его истинный дух и суть. Первый раз переступив порог коттеджа после того, как там поселились молодые, Молли не могла отделаться от ощущения, что дом стал таким, каким был при Фабиане и Гидеоне.

— Может быть, — вздохнула она, поджимая губы, — да, ты права, конечно, права… но Господи-Господи, почему людям просто не живётся?.. Каждый день?..

Милисента и Флёр переглянулись. Когда-нибудь в учебниках истории магического мира напишут в ряд экономические, политические, социальные и идеологические причины раскола в магическом сообществе, но едва ли очередные тома «Истории магической Британии» будут содержать в себе настоящие ответы на вопросы Молли.

…Милисента вздохнула и потёрла лоб. Огонёк «люмоса» высвечивал в темноте ракушечные узоры на стенах, а перед глазами мелькали воспоминания, как в волшебном фонаре. И навеки умолкнувший голос звучал так близко и ясно, точно это было вчера:

— Ваша тема… слишком смелая, знаете ли вы это, маленькая панночка? Здесь, в Праге, вы растёте на вольном воздухе, но знаете ли вы, что ждёт вас за пределами этих стен? Что ждёт вас в Англии, ведь мы с вами земляки, не так ли?.. Мне нравятся ваши выводы, мне нравится ваш подход, да что там, сам грешен… но вам не будет легко. Я не первый, кто это говорит вам, да?

— Разумеется, мистер Маркхэм!

— И вы полны решимости? Милое дитя, я помогу вам, чем смогу. Что ж, обувайтесь в свои башмачки, — и вперёд! Идите с нами… идите вперёд. Только смотрите — не сверните от нас. Потому что если вы свернёте… есть много лёгких путей для маленьких красных башмачков, но… на гладком паркете не остаётся следов, не так ли? Следы остаются на глине, на лесных тропах и пыльных дорогах. А вы хотите и, главное, можете оставить следы, клянусь бородой Мерлина! Знаете ли вы, как это обидно, когда человек может сделать нечто достойное, но не делает?

Милисента так и видела его светлую улыбку и весёлые морщинки-сеточки вокруг зорких голубых глаз. В тот памятный день последних Свободниковских чтений, в организации которых Милисента ещё принимала участие, мистер Маркхэм оказал ей большую честь, внимательно выслушав её доклад на студенческой секции и заговорив с ней после конференции. Она его заинтересовала, и потом он говорил с ней на равных, как с коллегой, хотя об опасности предупреждал, как ребёнка.

А теперь его не было в живых, не было, не было, не было! Душная боль давила на грудь — Милисента говорила с ним только однажды, но она любила его книги, и любила его самого — сильного учёного и хорошего человека.

— О, мистер Маркхэм! Босоногий Джон…

Он был прав, во всём прав, и «башмачки» — степень мастера, — так и остались для неё мечтой.

— Нет, мистер Маркхэм, ваши следы мы затереть не позволим, — шептала Милисента, прислушиваясь к звукам бури за окном, — А я не свернула. И не сверну! И никогда не сдамся…

Это была другая встреча, и эти слова были сказаны другому человеку[3]. Его черты расплывались в памяти; осталось лишь общее впечатление от некрасивого, но умного лица, и странного выражения затаённой боли — болью веяло от всей его фигуры. Долго потом Милисенту преследовало смутное чувство стыда и вины — ему же явно было плохо, а она ещё и налетела на него, точно слепая, хорошенько боднув головой в твёрдое, костлявое плечо. Он был высоко и далеко со своим страданием, и она ничем не могла ему помочь… Милисента пылко ненавидела это ощущение собственной бесполезности и беспомощности перед чужой бедой. Лёжа без сна в холодной постели, в ту ночь она не раз вспоминала о незнакомце с секции зельеварения и надеялась, что он сумел благополучно добраться до своего дома. Он так и остался незнакомцем — можно было бы заглянуть в программку и поискать информацию о комиссии зельеваров, но в смятении чувств Милисента потеряла несчастный проспектик, а потом и вовсе стало не до того…

Воспоминание настойчиво стучалось и выплывало из памяти. Мисс Корнер медленно подошла к столу и развернула уже изрядно потрёпанный номер «Пророка». На второй странице была статья о реформах в области образования — и несколько интервью; всё это было щедро проиллюстрировано колдографиями. На одной из них красовался нынешний директор Хогвартса. Хотя… «красовался» — это громко сказано. Скорее снисходительно терпел, что его фотографируют; а если журналисты будут слишком назойливы, он наверняка их съест живьем — такой у него был вид.

Изображение сильно засвечено, словно фотограф не нашёл иного способа преподнести лицо портретируемого в более или менее презентабельном виде, но это ещё сильнее подчёркивало резкость и грубость черт нового директора, а также мрачность выражения его лица.

— Нет, это же… это неправда, — нахмурилась Милисента, — это просто моя фантазия.

А ведь Люпин упоминал, что бывший орденец и нынешний директор школы — талантливый зельевар.

Несколько мгновений мисс Корнер созерцала колдографию Северуса Снейпа, который в ответ сверлил её взглядом с газетной страницы — взглядом столь тяжёлым и пронзительным, что кажется, будто он и оттуда видит её насквозь. Пускай, пускай видит! Ничего для себя приятного не узреет… Кивнув, Милисента негромко произнесла:

— Что же, мистер Снейп, я никогда не сдамся. Можешь быть уверен.

Снейп с колдографии ухмыльнулся — презрительно и немного устало, и за эту ухмылку ей хотелось свернуть ему шею не меньше, чем за идеи, высказанные им в интервью «Пророку». Но вместо этого она просто скомкала газету и швырнула её в камин.

Затем повернулась к карте и посмотрела на неё долгим, долгим взглядом. Теперь она никогда, ничего не забудет.

[1] Имеются в виду мнемонические приёмы, которые у волшебников, умеющих сохранять, отделять и переносить воспоминания, должны быть доведены до совершенства. Самый известный из подобных приёмов, которому магглов учат ещё в начальной школе: выучить, отвлечься, переключившись на что-то другое, и повторить через определённое время.

[2] «Босоногие историки» — строго говоря, это в послевоенной Германии так называли людей, которые занимались историческими исследованиями, не имея систематического образования. Занимались они историей повседневности, часто специализировались на изучении своего района, деревни, города. Очень похоже на ту деятельность, что в России называется «краеведческой». Среди таких «босоногих исследователей» всегда встречаются самые разные люди, и некоторые из них действительно не уступают тем, кто имеет дипломы истфака и научные степени. Это редкость, но бывает. Я решила подарить волшебному миру это малоизвестное в русскоязычной среде прозвище «босоногие историки» — уж очень красиво и ярко звучит…

[3] См. фанфик «На узких перекрёстках мирозданья».

Если хорошенько подумать, в Хогвартсе никогда не было по-настоящему тихо. Даже глубокой ночью, даже во время каникул. В огромном замке непременно кто-нибудь проводил бессонную ночь; шептались и вздыхали портреты, скользили по коридорам призраки, мелькали тени чьих-нибудь фамилиаров, путешествующих по своим таинственным делам. Хогвартс жил своей особенной, глубоко своеобразной жизнью, и чувствовать, как нити её сосредотачиваются в твоих руках — поразительное ощущение.

Впрочем, нынешнему директору школы, Северусу Снейпу, было не до анализа собственных чувств; он стоял в сумерках на балконе директорского кабинета, вдыхая уже осенний воздух, и ждал. Он и сам точно не знал, чего ждёт; всё было сделано, все приготовления к завтрашнему дню окончены. По-хорошему, надо было пойти и лечь в постель, но на душе у Северуса было неспокойно.

Он знал, что завтра обязательно что-то пойдёт не так, не так, как рассчитывали все они: Орден Феникса, Волдеморт, Ранкорн, все. Он искал изъяны в их планах и прикидывал, что и как могло произойти и как бы он мог предотвратить худшее. Но всего не предусмотришь, всего не предупредишь.

Главное — пережить завтрашний день. А дальше… Дальше будет целый учебный год, и каждый его день тоже надо будет пережить.

Северус вспоминал Армию Дамблдора; ему было известно, что учителя не подали в отставку лишь потому, что знали — ученики вернутся и продолжат начатое Золотым Трио, а это значит, что им потребуется защита. Кентавр Флоренц был готов к руководству «лесной школой». Какая ирония! Как только обыкновенные, элементарные школьные знания стали запретными, дети оценили их и начали к ним стремиться. Этак в предстоящем году они будут учиться ещё лучше! Надобно, значит, развязать войну, чтобы некоторые взялись за ум…

Сегодня был нелёгкий день. Под мрачным взглядом Ирмы Пинс Снейп осмотрел ящики с книгами, которые приказал конфисковать из библиотеки Хогвартса. Минерва Макгонагал, естественно, была на высоте как мастер трансфигурации, и тома в ящиках выглядели совсем как настоящие и не преобразовывались обратно в старые методички и контрольные при применении «фините инкантатем». Чтобы не выглядеть совсем уж одураченным, Северус заметил, неприятно усмехнувшись (самому противно стало):

— А шкафы в учительской теперь гораздо… чище и как будто просторнее, не так ли, профессор Макгонагал?..

Минерва поджала губы, но промолчала, и Снейп продолжил:

— Уборка пойдёт школе на пользу, профессор Макгонагал. Уверен, в дальнейшем у нас не будет поводов для разногласий.

Смерив холодным взглядом бедную Минерву, готовую выцарапать ему глаза, Северус покинул библиотеку. Это было даже забавно, если б только не сто тысяч «но». Он вдруг — в очередной раз, — почувствовал острую ненависть к Амбридж и тем идиотам, что в девяносто пятом ударили по Макгонагал «ступефаем». Она, конечно, бодра и хорошо держится, но то испытание отнюдь не прибавило ей здоровья. Снейп хотел бы быть уверенным, что Минерва выдержит все тревоги будущего года… и не хотел бы вспоминать те времена, когда Макгонагал, поверив наконец в его раскаяние и перемену взглядов, оказывала неоценимую помощь начинающему учителю и молодому декану.

Теперь в школе были начинающие учителя, занявшие место Минервы на посту заместителя директора, и уж им-то помогать она не собиралась. Многие его коллеги недоумевали, почему он остановил свой выбор на Кэрроу, но Макгонагал, кажется, понимала — и поэтому презирала Снейпа ещё больше.

Когда Люциус Малфой спросил, почему Снейп избрал себе в заместители и помощники чету Кэрроу, тот ответил вопросом на вопрос: «Разве мы не составляем весьма живописное трио?». И это была чистая правда. Сам Северус был, что греха таить, на редкость некрасив: чересчур худой, с резкими чертами лица, хранившего не слишком-то приветливое выражение. Прямо сказать, мрачное выражение. Особенно в последнее время, когда на эту мрачность накладывалась усталость. Впрочем, следует признать, что многолетний умственный труд наложил свою печать на облик Снейпа — что ни говори, а человека начитанного и думающего узнаешь сразу; а так как у него не было резонов скрывать свою принадлежность к людям образованным, то этот отсвет постоянно работающей мысли немного скрашивал его неприглядную внешность. Шестнадцать лет преподавания так же не прошли даром: привычка чувствовать себя ответственным за всё происходящее, постоянно быть на чеку, командовать, присматривать и подмечать просто въелись в его натуру, как въелись в ладони пятна от особо сильных реагентов.

Рядом со Снейпом брат и сестра Кэрроу выглядели прямо-таки карикатурами — карикатурами на своего начальника. Они также отличались худобой[1], особенно прискорбной для Алекто, до неприличия походившей на мужчину. Её вечно путали с братом и считали их близнецами, тогда как она приходилась Амикусу кузиной — даже не родной сестрой! Их отцы были братьями, женившимися на двух сестрах; это можно бы счесть милым, но увы — то были два несчастливых брака по расчёту. Чистокровное семейство Кэрроу, некогда знатное и могущественное, к тому моменту сильно обеднело. Старательно скрывая нищету и недостаток во всём, братья Кэрроу соединили свои судьбы с двумя непривлекательными, но состоятельными девицами — и довольно скоро промотали их состояния, совершая необдуманные сделки и отдаваясь на милость сомнительных дельцов. В итоге им только и осталось, что негодовать на предприимчивых и ловких «грязнокровок и предателей крови», занявших лучшие рабочие места и создавших прибыльные предприятия, так что в волшебном мире не осталось шансов для благородных магов с чистой кровью. Не себя же им было винить, в конце-то концов!

Дабы продемонстрировать своё презрение к Дамблдору, Кэрроу отправили детей учиться в Дурмстранг; они надеялись, что там Амикус и Алекто приобретут выгодные знакомства и ценные познания в Тёмных искусствах. Насчёт первого родители не ошиблись, а вот насчёт второго — жестоко просчитались. Во всём, что касалось умения втереться в доверие или подлизаться к знатному либо умному ученику, им равных не было; списывая и притворяясь, они тащились из класса в класс, еле-еле закрывая хвосты. Головы их оставались пустыми, а практические умения — весьма посредственными. И на шестом курсе их, к великому ужасу семьи, исключили из Дурмстранга. Не из-за скандала, не из-за драки, не из-за убеждений; за леность и нерадение исключили! Они не смогли сдать экзамены и завалили пересдачу… по тёмным искусствам.

Это позорное пятно на биографиях Амикуса и Алекто было известно Северусу Снейпу благодаря его знакомству с Игорем Каркаровым и ещё кое-кем; для большинства же тот факт, что Кэрроу не получили диплома Дурмстранга, оставался неизвестным. Они пребывали в уверенности, что сумели всех, включая Тёмного Лорда, обвести вокруг пальца. Надо ли говорить, как ценил Снейп этот козырь в рукаве?..

Между тем родители Кэрроу хранили на этот счёт молчание, тем более что их дети не вернулись в Англию ранее положенного срока. Оказавшись выставленными за ворота школы, они быстро были подхвачены другим «выключкой» из Дурмстранга — Сергеем Мартиниановичем Долоховым.

Вот тогда-то для Амикуса и Алекто началась настоящая жизнь. Тогда-то они узнали, в каком, оказывается, запутанном и одновременно простом мире они живут. Тогда-то им объяснили, что такое подлинные тёмные искусства, знания о которых Сергей Мартинианович получил от представителей исчезающего с лица земли племени американских индейцев, а те, в свою очередь, восприняли их от инопланетных магов, прилетевших с планеты, где магией владеют все и, стало быть, нет никаких магглов. Любой может овладеть этими подлинными искусствами, стоит лишь немного подключить фантазию к астралу. Тогда же Кэрроу познакомились с подлинной нумерологией, благодаря которой стало известно, что мировая история насчитывает всего несколько столетий, а вовсе не исчисляется тысячелетиями. Ну, или тысячелетие всё-таки наберётся, это как посчитать… Со счётом у них всегда проблемы, так что этот факт их не очень волновал. Главное, что учебник истории резко сократился, и учить надо было гораздо меньше.

Вскоре они узнали, что Сергей Мартинианович основал Академию Неординарных Исследований Необыкновенной Магии, загорелись желанием попасть туда — и, о чудо, из с позором выгнанных из Дурмстранга учеников быстро и легко превратились в академиков! И, кроме того, верных помощников главы Академии, распространителей новых знаний! Здесь они кое-чему научились; например, с важным видом нести наукообразный бред, писать округлыми, непонятными фразами, от которых хочется спать, а также довольно убедительно притворяться знающими людьми и серьёзными учёными. Более того, они искренне поверили в то, что являются таковыми.

На этом этапе их застал внучатый племянник Сергея Мартиниановича Антонин. Этот разбитной, свой в доску парень в очередной раз перевернул сознание брата и сестры Кэрроу, открыто назвав обожаемого ими дядюшку болтуном и брехуном. Нет, он мог познакомить их с другой, ещё более увлекательной жизнью — у них на родине, в Англии, где развивалось новое политическое движение. Вот это настоящее дело! Вот там — да, тёмные искусства! Там раздолье! И море возможностей для таких, как они — нищих, без гроша в кармане, но зато талантливых, умных и готовых побороться за своё счастье.

Амикус и Алекто, сверхсерьёзные, с постными лицами и дичайшими представлениями об окружающем мире, доставляли Антонину немало весёлых минут. Изображая безбрежную почтительность перед их мнимой учёностью, он тонко над ними издевался, и в таком качестве — в качестве объекта насмешек, — представил «ко двору» Тёмного Лорда. Для начала он познакомил их с молодым Снейпом, который, несмотря на юные годы, уже имел репутацию этакого научного деятеля и пользовался подлинным уважением даже у Антонина, а тот мало кого уважал. Правда, тогда Северус шутки не оценил, заявив Долохову, что лучше уж умный враг, чем глупый соратник. Но Антонин довёл дело до конца и привёл своих протеже к Волдеморту, который удостоил их вниманием и беседой. Разумеется, Тёмный Лорд тоже быстро понял, какие они бестолковые, но этот досадный недостаток Кэрроу компенсировался блестящими достоинствами, коих не имели умные, талантливые и образованные люди. Они были виртуозно раболепны, всесторонне беспринципны и глубоко внушаемы. Их можно было убедить в чём угодно и подбить на что угодно, и никакие рамки морали, даже самой своеобразной, не удерживали их. Если таких людей, как те же Снейп и Антонин, как Малфои и Блэки, приходилось долго готовить к служению, постепенно соблазняя их умы и сердца, извращая совесть, вынуждая падать всё ниже и ниже, то с такими, как Кэрроу, всё было просто и понятно сразу. Как бы много не говорили они о своих чувствах, исследованиях и убеждениях, Тёмный Лорд с первого взгляда понял: у них ничего этого нет. Но мозгов у них тоже не было, поэтому польза от них, как от агентов для мелких поручений, была невелика. Они заслужили Метку, но Ближний Круг остался для них недосягаем.

После исчезновения Тёмного Лорда Снейп, следуя приказу Дамблдора, потихоньку собирал сведения о рассеявшихся по разным уголкам мира бывших соратниках. Кэрроу, не замешанные ни в чём серьёзном, были втайне выкуплены у Министерства Малфоями: Абраксас и Люциус надеялись использовать их в своих целях. Однако Амикус и Алекто безумно испугались: уверенные в своей безнаказанности и скорой победе Волдеморта, они не были готовы к его поражению и угрозе тюремного заключения. В прежние времена недвусмысленное предложение Абраксаса Малфоя вступить в ряды его клиентелы было бы для них весьма лестным, но после судов, обвинений, угроз и шантажа они хотели только одного: бежать. И Дамблдор помог им вернуться под крылышко Сергея Мартиниановича Долохова; разумеется, у Кэрроу осталось впечатление, что выбраться из ловушки им помог Снейп. Связанные клятвой, они не могли выдать этого Малфоям, а те не очень-то и сожалели о потере двух тупиц.

Теперь же, когда Волдеморт призвал своих слуг для нового витка борьбы, Кэрроу ничего не оставалось, как пасть к его ногам. Будучи в долгу и у Малфоев, и у Снейпа, они не могли выбрать, к кому прилепиться; Снейп же, сознавая, что к нему приставят шпионов в Хогвартсе, остановил свой выбор на Кэрроу и таким образом сам решил мучившую их дилемму. Волдеморт вполне одобрил этот выбор: только на такое они и годились. Пускай подсматривают да подслушивают за новым директором Хогвартса, в серьёзном деле от них толку никакого, а так и заняты, и под ногами не путаются. Тёмный лорд думал, что прекрасно понимает Снейпа: на фоне двух откровенных дураков Северус будет смотреться более выгодно — ровно настолько, чтобы это не оскорбляло повелителя. Сильная личность Снейпа, подчёркнутая по-настоящему достойной свитой, составила бы конкуренцию Волдеморту. Тогда как сильный Снейп с двумя клоунами по бокам более чем устраивал ревнивого владыку тьмы.

Именно на это и намекал Снейп, когда говорил Люциусу Малфою про «живописное трио»; Люциус тоже это понял и, в отличие от Макгонагал, отнюдь не исполнился презрения к Северусу.

О глупые, трижды глупые завистники и ревнивцы! Они не замечали, как вредили сами себе. У Снейпа была ещё одна, необъявленная причина выбрать Кэрроу, и когда он думал о ней, стоя в одиночестве на балконе своей башни, его тонкие губы растягивались в торжествующей усмешке.

Амикус и Алекто, отборный дурак и редкостная дура, были способны испортить Упивающимся Смертью репутацию не хуже, чем весь Орден Феникса с их Поттеровским дозором, листовками и демонстрациями. Безусловно, Кэрроу будут весьма досаждать в первую очередь ему, Снейпу, но он-то найдёт на них управу. А вот каково будет ученикам выслушать их бредовые идеи! А уж какой подарочек в их лице получит возрождённая Инспекционная дружина! Кэрроу заставят их краснеть от стыда своими глупыми выходками и противоречивыми требованиями!

Снейп знал своих учеников, знал свой Слизерин: этот факультет будет ненавидеть Кэрроу много сильнее, чем кто бы то ни было другой.

Но это всё было впереди. Пока что Хогвартс не свыкся с одним изменением в педсоставе, как уже назрело другое. Сегодня утром наконец-то пришло велеречивое послание от Горация Слагхорна. Он писал из Рима, что тяжко занемог, видимо, подхватил какую-то острозаразную местную болячку. Он никак не может явиться вовремя в школу, и надобно искать ему замену. Он стар и немощен, а эта болезнь совсем доконает его. Он уже одной ногой в могиле…

«…и притворяется креслом где-нибудь в итальянской провинции, в музее или на заброшенной вилле какого-нибудь промотавшегося графа» — подумал Снейп. Впрочем, Северус уверил коллег, что проблем из-за отставки Слагхорна не возникнет. Естественно, все предвидели его бегство; удивительно только, что он так долго тянул. Видимо, решил обезопасить себя со всех сторон: сделать вид, будто он намеревался вернуться в Хогвартс, да только болезнь внезапная помешала…

Глупый Слагхорн. Будь он кому-то нужен — достали бы из-под земли.

Разумеется, кандидатура на замену уже была подготовлена. Будущего декана Слизерина предложил (и уговорил) ещё Дамблдор. Пока что Снейп не стал раскрывать его личность перед учителями, бросив лишь несколько намёков брату и сестре Кэрроу. Польщённые этим, собственно, бесполезным вниманием, они напускали на себя необыкновенно важный вид и были попросту невыносимы; они не успокоились, пока не выдали свою осведомлённость в переполненной учительской. Никто не ждал от нового декана ничего хорошего; все присутствующие сделали вид, что их эта информация не интересует, дабы досадить Кэрроу. И только профессор Синистра как-то чересчур поспешно собрала свои бумаги и покинула помещение. Снейп это заметил… и запомнил. На всякий случай. Он пока что не представлял, что за связь могла быть между преподавательницей астрономии и тем человеком, который должен был прибыть в Хогвартс первого сентября, но что-то смутило обычно спокойную и невозмутимую Аврору.

…Снизу, из тёмных вод озера, послышался негромкий плеск. Большой кальмар плавал где-то близко к поверхности. И тут же тишину нарушил голос Барона, чей силуэт появился в дверном проёме, ведущем с балкона в директорский кабинет.

— Господин директор! Есть новое сообщение относительно завтрашнего дня…

Вот оно! Разумеется. Именно этого Северус и ждал, это и предчувствовал. Интуиция никогда его не подводила. И он надеялся, что и завтра не подведёт…

[1] В рамках данного фанфика я использую не книжные, а кинонные образы Кэрроу. Так уж сложилась эта картинка в моей голове. Кроме того, я осознанно отхожу от канона в описании порядков Хогвартса времён Волдеморта — собственный вариант кажется мне более реалистичным. Напоминаю: в шапке стоят предупреждения АУ и ООС.

Энтони Джонс проснулся, услышав, как на часах внизу пробило полночь. Он удивился, отсчитав двенадцать ударов: ему казалось, что он давно выспался и скоро должно наступить утро. Неприятные мысли и печальные воспоминания крутились в голове, мягкая подушка словно поросла шипами: он никак не мог лежать спокойно. На столике у окна лежала потрёпанная книга; книгу эту дала ему Флёр по просьбе мисс Корнер. На поблёскивающей звёздочками обложке переливалось название: «Путь в мир волшебства». Мисс Корнер сказала, что эту книгу написал автор нескольких учебников по чародейству, и что предназначается сей труд для юных магглорождённых волшебников. Вчера вечером Энтони не без любопытства пролистал шелестящую, хохочущую, мерцающую книжку; а текст, который он начал читать с середины, быстро и незаметно его увлёк. Отдавая мальчику книгу, мисс Корнер сказала, что завтра, первого сентября, она будет отсутствовать весь день и Энтони будет в «Ракушке» с миссис Уизли, Фредом, Ноэлем и тётушкой Мюриэль. Мисс Корнер посоветовала ему спрятаться от тётушки в эту книжку; если, конечно, настроение Фреда будет по-прежнему мрачным и нелюдимым, как сегодня. Джинни в "Ракушке" не было — её отправили вместе с братом Чарли выполнять какое-то задание.

— Если что-то… если возникнут вопросы, я объясню тебе, когда вернусь. Я думаю... будет неплохо, если ты предложишь миссис Уизли какую-то помощь по дому. Просто побудешь рядом. Но если она не захочет...

У Энтони было много вопросов, но он понимал, что ни на один из них мисс Корнер не может дать ответа. Спасибо, конечно, что попросила хозяйку коттеджа поискать книжку, чтобы ему было чем развлечься в первый осенний день; но сейчас, ночью, Энтони чувствовал, что чтение не поможет ему.

Вздохнув, мальчик сел на постели, затем выбрался из неё и подошёл к окну. Не увидав там ничего интересного, он заметил полоску света под дверью — в коридоре кто-то был. Решив, что можно, пожалуй, спуститься в кухню попить воды, а заодно и узнать что-нибудь новенькое, Энтони толкнул дверь комнатки и вышел на лестничную площадку.

Там, у круглого окна, выходившего на море, стояла мисс Корнер; она смотрела в окно со странным выражением на лице, которое тут же исчезло, когда она заметила Энтони. Интересно, что она тут делает? Ждёт кого-то? Но мальчик не стал спрашивать. Что-то подсказывало ему, что не стоит этого делать.

— Тебе тоже не спится? — спросила она.

— Немного. Знаете что? Я думаю, завтра первое сентября, а я не пойду в школу, — Энтони попытался изобразить весёлую ухмылку, но ничего не получилось, и он был очень благодарен мисс Корнер, что она не стала его жалеть. Она лишь ласково взъерошила ему волосы — как мама, и совсем не так, как она, — и сказала:

— О, в том месте, куда ты поедешь, с тебя не взыщут за недельный прогул.

— А что это за место? Я знаю, что это в Праге... и что какая-то школа для одарённых детей. Но я не одарённый.

Энтони презрительно поморщился — ему не нравилось это словосочетание "одарённые дети", они представлялись ему какими-то неженками и зубрилами, диковинами, выставленными на всеобщее обозрение. К тому же, маленький Ноэль был так талантлив...

— Тебе только одиннадцать, откуда ты знаешь, не проснётся ли у тебя сейчас какой-нибудь необыкновенный талант? — улыбнулась мисс Корнер, — Судя по тому эпизоду с режущим заклинанием, у тебя хорошие способности.

Энтони только хмыкнул, сунув руки в карманы пижамы. Он не привык, чтобы его поддразнивали и хвалили одновременно.

— Если серьёзно, то это никакая не школа для одарённых детей. Когда госпожа Коменская основала её, она лишь стремилась создать место, где детям давали бы крепкие знания, не калеча и не мучая ни дикой строгостью, ни излишним потаканием. Она подобрала лучших учителей, но в целом это была простая школа... без затей и необычных методов. Ничего особенного, на самом деле, — улыбнулась Милисента, — Но результаты оказались очень хорошими. Постепенно школа обросла разными кружками, и из её стен вышло много ярких личностей. Так и закрепилась за ней репутация школы для одарённых, и талантливых детей действительно стали туда посылать, наряду с остальными. Вот и всё.

Энтони вздохнул не без облегчения.

— Ты думал, что это будет этакая оранжерея, где талантливых детей выращивают, как фрукты и цветы на выставку? Пичкают знаниями, как рождественских гусей? Ты опасался, что это одно из тех мест, где из учеников выжимают все соки и, нахватав за них достаточно наград и премий, выбрасывают в жизнь утомлёнными и больными? — спросила мисс Корнер, облекая в слова то, о чём Энтони не думал и не знал, а лишь подозревал — смутно и неуловимо. Сравнение с школьников с домашней птицей казалось забавным, но тон Милисенты был серьёзен — видимо, она очень сильно не любила тех, кто обходится с детьми вышеописанным образом, — так что Энтони даже не улыбнулся.

— Наверно... я не знаю, — сказал он только.

— Теперь знаешь, — голос мисс Корнер смягчился. — Я сама училась в этой школе. Знаешь что? Здесь прохладно. Уже сентябрь. Пойдём, ты ляжешь, а я расскажу тебе о пражской школе, пока ты не заснёшь... если хочешь, конечно.

Энтони хотел. Он завернулся в одеяло, показавшееся ему гораздо уютнее, чем прежде, и приготовился слушать. На самом деле ему было всё равно, он не ожидал от школы ничего особенно хорошего, а страха перед неизвестным будущим не испытывал, ещё оглушённый внезапной и страшной трагедией, свалившейся на него так недавно. Но ему хотелось, чтобы кто-то говорил с ним так ласково и вместе с тем на равных. Он был не один перед лицом ночных страхов; и было приятно среди всего этого необыкновенного — необыкновенно жуткого, — слушать о таких простых и обыденных вещах, как школа, уроки и учебные предметы.

— Школу основала госпожа Коменская, но руководит ею другой человек. Пани Мирослава Мельник…

— А почему?

— Госпожа Коменская не может разорваться, — улыбнулась Милисента. — Она является ректором Пражской Академии высшей магии… читает там лекции… берёт учеников, чтобы довести их до степени мастера… ведёт собственные исследования… ей только школы не хватало!

— А-а…

— Пани Мельник тоже очень хороший человек. К ней сразу проникаешься доверием, она очень добра… и она прекрасный учитель. Её уроки (она ведёт трансфигурацию) на первый взгляд просты и обыкновенны… но очень интересны. Ты просто не сможешь отвлечься… ты всегда будешь занят и при этом не переутомишься. Ты думаешь, мои воспоминания о ней подёрнулись розовой дымкой, да? — Милисента покачала головой. — Нет… у тебя будет возможность проверить, Энтони.

Её голос действительно звучал как-то особенно нежно — воспоминания о Праге и о людях, которых она оставила там, были очень дороги ей. Несколькими штрихами мисс Корнер наметила портреты других учителей — панны Каховской, требовательной и сильной руководительницы кружка по Защите; пана Коваля — пылкого и энергичного учителя истории; пани Млынской — милой и увлечённой своим предметом преподавательницы гербологии, и некоторых других.

— Ты будешь учиться не в главном корпусе школы, который находится в Праге, а в загородном, — поясняла Милисента. — Это особняк в пригороде Праги, чтобы вывозить туда учеников на каникулы. Там летом всегда отдыхают пансионеры. Я бывала там не раз... очень красивое место. Старинный дом, превосходно обустроенный. Тенистый парк с цветниками с одной стороны и большая спортивная площадка с другой. Там есть даже маггловские игры — теннис, крикет, футбол и... как же его... баскетбол. Ты умеешь играть во что-нибудь из этого, Энтони?

— В футбол умею. И в теннис.

— В теннис? О, а я никогда не могла попасть ракеткой по мячу... Надо признать, я мало старалась. Мне интереснее был живой уголок. Ты не представляешь, Энтони, сколько в волшебном мире удивительных созданий. Помнится, там жило превосходное семейство книззлов. Они похожи на диких кошек, очень крупные и очень умные...

— Всегда мечтал завести кошку. Или собаку. Когда вырасту... заведу и ту, и другую. Или нет... — Энтони разочарованно нахмурился. — А то они погрызутся...

— Может быть, и не погрызутся, — возразила мисс Корнер. — Я знала одного пса — большого, как слон... он вырос вместе с двумя кошками и очень их любил. Это был страшный зверь для посторонних, но две старые кошки могли делать с ним всё, что хотели. Они вылизывали его, грызли ему уши, спали на его спине. И он очень любил котят. Возился с ними, как нянька.

— Правда?

— Честное слово.

— Это в Праге была такая собака? — при упоминании о воспитанной кошками собаке Энтони оживился, вновь почувствовав себя ребёнком.

— Нет, не в Праге, — тихо сказала Милисента и чуть громче продолжила: — В Праге были…

Энтони слушал об учителях и волшебных существах, об уроках и лабораториях, и сон незаметно подкрадывался к нему. Он не удивился, когда мисс Корнер оборвала свою речь на полуфразе и пожелала ему спокойной ночи. Его глаза уже слипались, и он тут же заснул.

Милисента поправила ему одеяло и, почти беззвучно прошептав: «Спасибо тебе, Энтони», вышла в коридор. За круглым окном по-прежнему катило свои волны море, всё так же напоминавшее о Фернане Броделе[1]. Быть может, сегодня и завтра были лишь рябью на поверхности воды, мерцающей лунной дорожкой; великий маггловский историк пришёл к этому красивому сравнению, глядя на тёплое и ласковое Средиземное море, такое непохожее на холодные воды моря Кельтского... А свои знаменитые труды он написал, впрочем, в лагере для военнопленных; Милисенту всегда волновал этот образ учёного, которому пришлось стать солдатом и который из глубины окопов, из-за витков колючей проволоки и стен бараков видел широкий и прекрасный мир — во всех его переплетениях и взаимосвязях. Много воды утекло с тех пор, как всё это произошло, и с тех пор, как Милисента впервые читала и думала об этом. Она вспоминала о Праге, о своём втором доме и второй родине, но где-то в глубине сердца неумолчной мелодией звучали воспоминания о коттедже в Йоркшире, среди вересковых пустошей, где жили и остались те, кого она любила больше всех на свете. Трудно было сказать, что в большей степени привело её сюда, в Орден — память о потерянной семье или тот мир Пражской Академии Высшей магии, где принято было бороться до конца за прошлое, настоящее и будущее. Вчера — в бою, сегодня — с кафедры, завтра — снова в бою...

Но она не думала об этом, скорее — ощущала все эти переливы и оттенки мыслей и чувств;

мисс Корнер собиралась подняться по крошечной лесенке в свою комнату и последовать примеру Энтони. Время и так было позднее, слишком позднее, но она не жалела, что вышла в коридор, чтобы посмотреть на морской пейзаж и поймать беспокойного Энтони Джонса. Рисуя перед ним картины жизни в пражской волшебной школе, Милисента старалась говорить о том, что могло в первую очередь заинтересовать его; но дорогие сердцу воспоминания, озвученные и услышанные, подарили покой её душе.

Она уже коснулась дверной ручки, когда снизу, из крошечного холла, послышался голос Артура Уизли:

— Эй, кто там есть наверху? Экстренное собрание. Срочно…

Мисс Корнер обернулась и торопливо сбежала по ступеням.

— Нужно вызвать?..

— Нет. Всех, кто не в «Ракушке», вызвали. Подготовить зал. Я разбужу своих… — и Артур понёсся наверх, а Милисента побежала вниз, чтобы применить увеличивающее заклинание к общей комнате.

Волшебники возникали на пороге и вываливались из камина; на несколько минут воцарилась невообразимая суматоха и суета, но порядок восстановился с удивительной скоростью для организации, где профессиональных военных было меньше половины.

Когда все уселись за расширенным столом, а Флёр отлевитировала на середину поднос с горячим кофе, Кингсли бросил прямо перед собой бумагу — очередной министерский циркуляр.

Итак, причиной внезапного собрания стала утечка информации из Министерства. Альберт Ранкорн, один из руководителей Комиссии по учёту маггловских выродков, не смог смириться с тем, что первокурсников отправят сразу в Хогвартс. Комиссия приобрела такую огромную власть, что Ранкорну ничего не стоило выпустить сегодня вечером предписание, согласно которому всем магглорождённым ученикам следует пройти медицинскую проверку в Сент-Мунго. Так что с вокзала Кингс-Кросс их отправят туда, а затем, уже из Мунго, погрузят в вагон и отправят в Хогвартс.

— Это меняет не только время нашей операции, — пояснил Кингсли, — предполагается, что из Мунго в Хогвартс поедут не все. Кто-то проверку не пройдёт...

Это означало, что Орден должен был кардинально изменить свои планы. Попытки сделать вылазку максимально безопасной не увенчались успехом: ареной битвы должен был стать вокзал... или госпиталь Сент-Мунго.

Час от часу не легче, что и говорить!

Времени на принятие решения было немного. Военными действиями руководил аврор Кингсли, и его приказу следовало подчиниться, даже если ты не совсем согласен с ним. Обсуждение состоялось — но оно было кратким и дельным; по существу, разъяснялись детали.

Милисента выслушала инструкции со столь сосредоточенным лицом, что сидевший рядом с нею волшебник — его звали мистером Крессвеллом, — спросил после роспуска собрания, не считает ли она, что Кингсли не принял правильного решения.

— А вы думаете, сегодня это возможно было? Принять правильное решение? — переспросила она.

Дирк Крессвелл промолчал, потирая подбородок. Вид у него был мрачный.

— Простите, если мои слова показались вам резкими, мистер Крессвелл, — добавила Милисента, — У нас нет выбора, это слишком очевидно, — и она сделала шаг, поднявшись на ступеньку лестницы, — Но мы не можем сидеть сложа руки, пусть даже будем… раскаиваться.

Её рука, покоившаяся в кармане, сжимала флакон с аврорским зельем для крайних случаев. Если придерживаться буквы закона, Кингсли Бруствер был теперь ещё и казнокрадом... или как там назвать человека, который ворует вещи со своего рабочего места. Не то чтобы у Ордена не было финансовых ресурсов. Альбус Дамблдор оставил Ордену почти все личные сбережения, а Билл Уизли, мистер Крессвелл и кое-кто ещё добились от гоблинов лояльности в рекордные сроки. Разве можно было поколебать преступное Министерство без помощи Гринготтса? Но само по себе наличие денег решает далеко не всё, и самое качественное зелье в нужном количестве можно было взять лишь из запасов Аврората.

Средство, усиливающее внимание и выносливость, следовало принять утром. А сейчас у мисс Корнер, что была на ногах с раннего утра, самым неромантичным образом слипались глаза. Ей теперь казалось глупым то созерцание моря, за каким её застал Энтони Джонс... нет, всё-таки не глупо... по крайней мере, удалось уложить спать мальчишку.

Всё-таки…

Милисента обернулась и улыбнулась через плечо Дирку Крессвеллу.

— Почему бы нам не верить, что всё будет хорошо?

— У меня четверо детей, мисс, — ответил мистер Крессвелл.

«Если завтра кому-то из нас двоих суждено умереть, я бы отдала вам свой шанс выжить» — подумала мисс Корнер, но вслух не сказала ничего. Взглянув в лицо Дирка Крессвелла, она поняла, что он хотел сказать совсем не то — у него было четверо детей, и ему было, ради кого сражаться в этой войне.

Кивнув на прощание, мистер Крессвелл исчез; Милисента поднялась по лестнице, минуя Артура и Джорджа. Она не заметила, с каким странным видом они смотрели друг на друга. Мысленно повторяя свою роль в завтрашнем "спектакле", она невольно вспоминала сомнение в голосе Дирка Крессвелла. Нет, у них не было выбора. Единственное, что они могли сделать, — это выполнить всё, что им поручено, как можно лучше, не тратя время на рассуждения.

Это война, она требует жертв — жизнью, кровью и даже совестью. Если ты не можешь стоять в стороне, тебе придётся принести эти жертвы. Милисента всё это знала и раньше — всегда, как и то, что гражданская война разделяет семьи, разграничивая участки кровавой чертой, оставляя по разные стороны братьев и сестёр, детей и родителей. Артур и Джордж сейчас были поглощены переживанием как раз как раз последнего удручающего факта.

Всё началось очень просто. Джордж, готовый вернуться в спальню, которую делил с Фредом, вдруг обернулся к отцу и хлопнул себя по лбу:

— Па! Мы с Фредом настоящие свиньи. Мы тебе даже спасибо не сказали, что ты нас предупредил тогда. Про нападение на магазин. Твой Патронус прибыл как раз вовремя. Я так понимаю, это было из того же источника, что и сегодняшняя информация?..

Артур посмотрел на сына с каким-то странным, непривычно задумчивым видом, и медленно произнёс:

— Это не я предупредил вас, Джордж. Я не знал.

Отец и сын внимательно глядели друг на друга. Оба вспомнили, что у Перси, чьё имя они уже давно не упоминали вслух, был такой же Патронус, как у Артура. И голоса у них были почти одинаковые.

— Значит, это он, паршивец, — кивнул мистер Уизли.

— Так вот оно что! Вот уж кому не хотел бы быть обязан жизнью! Но, выходит, Министерство теряет силу! С чего бы он иначе… — скривился Джордж, но под тяжёлым взглядом отца быстро замолк.

— Не предпринимай ничего без ведома Ордена. И… не говори пока маме, Джордж, — сказал Артур и, развернувшись, ушёл к себе. В холле ещё слышались голоса и хлопки трансгрессий, но через минуту уже всё стихло.

Джордж Уизли смотрел вслед своему отцу, шаркающему по коридору, вдруг осознавая, что у него прибавилось седины в волосах, а плечи как-то непривычно согнулись; к горлу Джорджа подкатил комок. Ещё недавно папа отчитывал их с Фредом и Роном за попытку принести Непреложный обет и объяснял правила игры в квиддич. Ещё недавно Перси привычно занудствовал над ухом и мелькал на заднем плане, как естественная и необходимая часть семейства Уизли. Тогда, до измены Перси, Джордж мог сколько угодно издеваться над братом, но любого чужака просто порвал бы за него. Да-а, кровь — не водица, придется это признать. Он сожалел, что ляпнул отцу ту циничную глупость; на самом деле Джордж — странное дело! — вовсе не сердился на Перси за то, что тот спас их, а радовался. Да, именно радовался! Перси, поганец, не так уж и плох!

Артур был старше и опытнее, и он не смел отдаться этой надежде и радости. Предупреждение Перси могло быть ловушкой, провокацией, как бы не было больно думать о таком.

И Артур старался не думать. Он не думал о Перси, ложась спать и выслушивая воркотню Молли, которая чем больше волновалась, тем легче раздражалась по пустякам и тем сильнее досаждала тем, за кого болело её сердце. Он не думал о Перси, когда проснулся ранним утром и тихо попрощался с непривычно неразговорчивой и сдержанной женой. Не думал, когда принял аврорское зелье, когда обменялся несколькими словами с остальными детьми. И, сосредоточившись на цели трансгрессии, действительно перестал вспоминать, корить и оправдывать себя, снова и снова — по кругу; не осталось ничего, кроме соображений, связанных с сегодняшним днём. Решающий день настал, и все готовились встретить его, какие бы волнения, беды и надежды не тревожили и не бередили душу.

[1] Фернан Бродель (1902-1985) — французский историк, один из основателей знаменитой «Школы Анналов». Он разработал теорию «глобальной истории» — изучение истории не отдельных государств и народов, а всей человеческой цивилизации, целостно, как совокупности систем (экономической, социальной, культурной…). Кроме того, он разработал концепцию различных уровней временной протяжённости, сравнивая историю человечества с морем. Есть нижние, глубинные слои времени: человечество, природа, космос; есть средние слои — экономика, общество, цивилизация, которые развиваются циклически, как приливы и отливы; и, наконец, поверхностный уровень — событийная, политическая история, подобная изменчивой морской глади, быстрой игре волн. Так, политическая история волшебного мира — Вторая война с Волдемортом, — это лишь рябь на поверхности воды…

За окном было ещё темно, когда Кэрри Никсон проснулась. Обычно её трудно было разбудить, а уж первого сентября тем более, но сегодня наступил совершенно особенный день. Сегодня Кэрри не нужно было идти в старую, надоевшую ей школу в Лондоне, не нужно было видеть ни сердитую мисс Джексон, учительницу, ни надоедную Трейси Кларк, заклятую подружку. Сегодня Кэрри предстояло отправиться в Школу Чародейства и Волшебства Хогвартс, чтобы там учиться колдовству и стать образованной волшебницей. В глубине души девочка до сих пор не могла в это поверить — в то, что она родилась с магическим даром, в то, что красивая белоснежная сова принесла ей запечатанное сургучом письмо, где чёрным по белому были написаны необыкновенные вещи. Одиннадцатый день рождения запомнился Кэрри как самый счастливый из всех; в самом начале декабря шёл пушистый снег, папа не забыл позвонить ей, мама целый день провела дома, у Джона, отчима Кэрри, был как раз рабочий день... а потом прилетела сова с тем письмом!

Вслед за совой в их дом явилась строгая на вид дама в очках, которая изумила всех, на глазах у семейства Никсон превратившись в кошку и обратно. Дама оказалась одной из преподавательниц удивительной волшебной школы и деканом факультета Гриффиндор, куда Кэрри тут же решила обязательно попасть. Если, конечно, её возьмут... Ведь она не очень храбрая, а на Гриффиндор берут храбрецов. Кэрри боится темноты и немного — незнакомцев... Она хотела спросить у профессора Макгонагал, возьмут ли её на Гриффиндор, если она постарается больше не бояться, но не решилась — ни в первую встречу, ни во вторую.

Во второй раз Макгонагал навестила их весной, в конце мая. Кэрри готовилась к экзаменам по английскому языку; ей очень хотелось поговорить с профессором, но та заперлась в комнате с мамой и Джоном, а когда они вышли, глаза у мамы были заплаканные, а у Джона — сердитые.

— Положение очень серьёзное, миссис Никсон, — повторила Макгонагал, — Обдумайте всё и дайте нам знать. Орден поможет вам с переездом и устройством на новом месте. Речь идёт о жизни вашей дочери.

Мама далеко не сразу рассказала Кэрри о содержании их разговора с деканом, но Кэрри догадалась, что Джону он не понравился. Девочка случайно услышала, как он сказал её маме:

— Я никуда не уеду. Дела только пошли в гору. Тебя я, конечно, не держу, не имею права...

И Кэрри поняла, что мама никуда не поедет, потому что важнее Джона для неё не было никого. Мир волшебства стал меркнуть в глазах Кэрри, когда она ощутила, что из-за него в доме поселился раздор.

Но всё изменилось после того, как к ним пришли люди из Министерства Магии (подумать только, есть такое Министерство!) и объяснили, что весной, во второй раз, вместо декана Гриффиндора приходил член какой-то террористической организации, нацеленной на истребление магглорождённых волшебников — таких, как Кэрри.

— Очень хорошо, что вы не послушались советов самозванки, — говорила молодая девушка с симпатичным, подвижным лицом и вкрадчивым голосом, — Очень хорошо. Ваша милая дочь может спокойно ехать в школу, она будет находиться под надёжной защитой, и настоящая профессор Макгонагал будет очень рада её увидеть. Она — Макгонагал, я хочу сказать, — глубоко возмущена этой отвратительной выходкой террористов.

И вот теперь Кэрри собиралась ехать в Хогвартс. Джон будет доволен, что она уедет... а она будет счастлива стать волшебницей, как в сказке. Она изучит самое красивое волшебство, какое только можно представить, и наколдует маме её любимые цветы зимой, а самое роскошное платье — летом. Она будет очень стараться хорошо учиться... и она найдёт новых друзей!

Кэрри сбежала по ступенькам подъезда и обернулась на свой дом в последний раз — перед долгой разлукой. Вот окно её комнаты с белой занавеской... там остались книги, журналы и игрушки, с которыми "великовозрастная" Кэрри ещё иногда играла. Она аккуратно заложила между страниц учебника зельеварения свою любимую бумажную куклу. Может быть, это и по-детски, но картонная принцесса Белль была дорога сердцу юной первокурсницы.

Джон уложил чемодан приёмной дочери в багажник и сел за руль; Кэрри не помнила, о чём они говорили всю дорогу, и знала лишь, что мама не выпускала её руку, а за окном мелькал Лондон, в котором, оказывается, было так много волшебства.

В сутолоке вокзала Кингс-Кросс их отыскала та милая девушка, что приходила к ним домой; она указала на ту самую стену, сквозь которую надо было пройти, чтобы попасть на платформу девять и три четверти. Кэрри обернулась, помахала рукой маме и Джону, который стоял поодаль и делал вид, что его это всё не касается. Мама улыбнулась ей сквозь слёзы и помахала в ответ.

Кэрри знала, что ей никогда не забыть того мгновения, когда крепкая кирпичная стена растаяла прямо перед ней — вот она, магия!

Как не забыть и того, что произошло после. Это был магический мир... совсем не такой, каким она его представляла!

— Магглорождённая? — прозвучал над головой Кэрри приятный голос. Молодая женщина белозубо улыбнулась вновь прибывшей и повторила вопрос.

— Да, — кивнула Кэрри.

— Тебе нужно подойти к Блюстителю порядка... вон там, — и она указала рукой в нужном направлении.

Кэрри огляделась. Вокруг была суета и сутолока вокзала. Люди, спешащие туда и сюда. Дети и взрослые. Волшебники в чёрной форме с серебряными пуговицами, и отчётливый голос громкоговорителя:

— Магглорождённые ученики школы Хогвартс, подойдите сюда! Все сюда! На медицинскую проверку!

Эти слова выкрикивал лысоватый человечек, стоящий на постаменте в глубине вокзала. В руках у него не было никакого рупора, как можно было подумать по звуку его голоса; он просто прижимал к шее волшебную палочку.

"Интересно, а это не больно?" — подумала Кэрри, впервые в жизни видевшая исполнение заклинания "сонорус".

Симпатичная девушка выдала Кэрри какой-то документ вроде паспорта, который ей надо было предъявить служителю в чёрном; девочка вытащила из кармана документ и покорно последовала за остальными детьми, что тянулись к лысоватому человечку. Рядом с ним стояла мрачноватого вида женщина в той же чёрной форме; она собирала "паспорта" и приказывала каждому ребёнку дотронуться до лежавшей на столике рядом с ней папки для бумаг. Дотронувшись, дети исчезали, оставляя свой багаж на вокзале.

— Это портал, — объяснил какой-то человек в чёрном. Их становилось всё больше и больше, этих чёрных Блюстителей порядка; Кэрри знала, что они здесь для того, чтобы защищать таких, как она, но ей почему-то сделалось страшно — и холодно.

— Ой! — воскликнула она, подняв голову кверху. Там, под потолком, парило странное чёрно-серое существо в оборванном плаще с капюшоном. От него так и веяло жутью. Такие существа бывают только в фильмах ужасов!

— Дементоры, они охраняют, — добавил человек в чёрном, — не бойся. Проходи, проходи...

— Как же, охраняют! — вдруг разрезал воздух чей-то возмущённый голос. Кэрри обернулась и увидела рыжеватого юношу в свитере с гербом Гриффиндора на груди.

— Бегите! Спасайтесь все! Беги! — крикнул он, глядя прямо в глаза Кэрри, — Беги! Они тебя убьют! Это убийцы!

Возглас юноши захлебнулся — несколько палочек было направлено на него, но он выхватил свою и ловко парировал удары. Зал огласили крики и вспышки света. Кто-то куда-то побежал, кто-то упал... Кэрри вскрикнула и закрыла лицо руками, напуганная, не в силах двинуться с места. Кто-то толкнул её, схватил за руку и поволок к столику с порталом. Кэрри рванулась, но какой-то усатый Блюститель держал её крепко; его левая рука стискивала ладонь Кэрри, а правая — плечо другой девочки, которая, в отличие от Кэрри, не сопротивлялась.

У этой девочки было бледное, какое-то бесцветное лицо и тощая пепельная косичка. Но выражение этого неприметного лица было пугающим. В нём было нечто неестественное, ненастоящее; Кэрри поняла только потом, много позже — что именно её поразило в подруге по несчастью.

Между тем сражение стихло, подавленное Блюстителями. Бледная девочка вдруг обернулась, едва не сворачивая шею, и Кэрри повернула голову вслед за нею.

Юношу в гриффиндорском свитере и ещё нескольких старшеклассников скрутили Блюстители. Они стояли с руками, связанными за спиной, и высоко поднятыми головами. У одного из них, самого высокого, из разбитой губы струйкой текла алая, алая кровь…

— Безумный, как и его родители... — сказал кто-то, и во внезапно глубокой тишине высокого здания вокзала этот приговор прозвучал чётко и ясно.

— Родители неспроста с ума сошли. Их, говорят, запытали, — ответил другой голос.

— Слухи это всё! Наследственное безумие. Старуха Лонгботтом просто позор прикрывала...

А Кэрри уже утащили к порталу. Мрачная женщина больно схватила её за руку и заставила прижать пальцы к папке; мир завертелся перед глазами, Кэрри подумала, что умирает, но это было всего лишь перемещение в пространстве. Через несколько секунд её выбросило на белый кафельный пол в длинном больничном коридоре...

Она упала на четвереньки, успев выставить вперёд руки и ощутить пугающий холод кафеля; рядом с ней выпала из портала бледная девочка, которая тут же вскочила на ноги и помогла подняться Кэрри.

Они огляделись. Большой белый коридор был полон народу — дети, которых успели переместить сюда до стычки на вокзале, сидели на скамейках вдоль стен. В одном конце коридора была полупрозрачная дверь, и возле неё стоял Блюститель порядка, а в другом — деревянная дверь с табличкой, похожая на врачебный кабинет.

— Надеюсь, они не будут делать уколов или брать кровь из вены, — прошептала Кэрри, обращаясь к бледной девочке. У той был странный вид, словно она прислушивалась к чему-то, чего никто другой не слышал. Но она ответила быстро и будто машинально:

— Нет. В волшебной медицине это не принято.

— Что, вообще никаких уколов? — обрадовалась Кэрри, — И прививок не надо?

— Молчать! — рявкнул Блюститель, — Не разговаривать!

Действительно, остальные дети хранили молчание. Кэрри втянула голову в плечи, а бледная девочка с силой сжала её руку и отвела к банкетке, где осталось свободное место; к нему она и подтолкнула Кэрри. Та послушно села, чувствуя, что отныне её воля подчинена воле этой странной и не слишком приятной особы.

Время шло. За прозрачной дверью мелькали силуэты проходивших мимо людей. На верхнем этаже что-то загрохотало, словно кого-то везли на больничной "каталке". С небольшими перерывами в коридор вывалились из пространства ещё десять несостоявшихся — теперь Кэрри была уверена, что это так, — первокурсников. Четыре мальчика и шесть девочек. Одна из них попыталась шептаться после запрета Блюстителя, но он взмахнул волшебной палочкой — и она замолчала; потом он подошёл к ней и ударил по щеке — звонко и сильно, так что её голова беззащитно мотнулась, чудом не впечатавшись в стену. Кэрри с трудом подавила крик, а её бледная соседка сжала в кулаки руки, спрятанные в карманах платья.

Блюститель медленно вернулся к двери. Провинившаяся девочка тихо всхлипывала, а другая, что стояла рядом, обняла её за плечи, опасливо оглядываясь.

— Доктор запаздывает, — сам себе сказал Блюститель, вновь прислонясь к стене у двери.

А потом, в следующую секунду, два смуглых мальчика, что сидели у самых дверей кабинета (видимо, они были братьями — очень уж похожи!), переглянулись и кивнули друг другу. Они поднялись со своих мест и побежали к Блюстителю с явно воинственными намерениями, но — увы! — он оказался быстрее. Мальчишки замерли посреди коридора, точно статуи, замороженные его заклинанием; Блюститель двинулся на них, и тут Кэрри увидела, как бледная девочка вытянула вперёд свою тощую ножку в сером чулке. А вот Блюститель не заметил — и рухнул с грохотом на пол. Он тут же поднялся, ругаясь на чём свет стоит и, подлетев к бледной девочке, стукнул её — на этот раз сильнее, так что она не удержалась на ногах. Он, видимо, собирался ударить её снова, но тут Кэрри услышала собственный плачущий голос:

— Не надо! Пожалуйста, не надо!

И вцепилась в его рукав. Он сбросил её, как муху, и вновь повернулся к бесцветной девочке, которую уже трудно было назвать таковой — её щеки горели, а глаза сверкали. Она тяжело дышала и, казалось, была охвачена гневом, а не страхом перед Блюстителем порядка.

В этот момент дверь кабинета отворилась, и невысокий дяденька в лимонной мантии вышел оттуда в коридор. Блюститель метнулся к двери и замер там, вытянувшись, как солдат на параде.

— Господин Блюститель порядка, на два слова, — сказал доктор.

— Я не могу оставить пост! — Блюститель надулся от важности, как индюк. Как будто до этого он не ходил по коридору туда-сюда, чтобы раздавать пощёчины! Кэрри засмеялась бы, не будь так напугана.

— Хорошо, я понимаю, — кивнул доктор, прикрыл за собой дверь кабинета и неторопливым шагом прошёл через коридор, равнодушно минуя застывших мальчиков. Подойдя вплотную к Блюстителю, он действительно сказал два каких-то невнятных, непонятных слова, и человек в чёрном вдруг обмяк и сполз по стене, как тряпичная кукла, пялясь открытыми, ничего не выражающими глазами в пустоту. Доктор взмахнул рукой и забрал у Блюстителя его волшебную палочку.

Кэрри вскрикнула.

— Спокойно, — воскликнул доктор, поднимая руки, — Никакой проверки не будет. Сейчас мы всех вас перенесём в безопасное место.

А бледная девочка подбежала к двери, которую подпирал своим телом Блюститель и, перегнувшись через него, что-то сделала с дверной ручкой. А потом взмахнула волшебной палочкой, взявшейся неизвестно откуда, и превратилась в темноволосую женщину в коричневом платье.

— Фините инкантатем! — сказала она, направив палочку на мальчишек, и они тут же ожили.

— Ух ты! — воскликнули они оба, оглядываясь и хлопая друг друга по плечу. Ещё одна девочка превратилась во взрослую тётеньку; из кабинета вышел ещё один мужчина в лимонной мантии.

За полупрозрачной дверью что-то засверкало, послышался чей-то голос, кричавший нечто вроде: «Я не позволю! Не позволю!». Темноволосая женщина посмотрела на доктора, и тот сказал ей:

— Мы делаем своё дело.

С этими словами доктор взял за руку светловолосого мальчика, стоявшего рядом с ним, и исчез с отчётливым хлопком.

— Приготовься, — сказала женщина и протянула руку Кэрри. Та вложила в неё свою ладошку и тут же ощутила резкий рывок.

Они приземлились в большой комнате без окон, освещённой одними свечами. Доктор тут же исчез. Женщина, всё ещё державшая руку Кэрри, вдруг наклонилась к ней и быстро поцеловала в лоб.

— Ты храбрая девочка, — сказала она, и почти оттолкнув от себя Кэрри, взмахнула палочкой и растаяла в воздухе. Наверно, этими словами она хотела поблагодарить Кэрри за то, что она вступилась за неё перед Блюстителем — безнадёжный, детский протест против насилия, вырвавшийся у испуганной девчонки.

— Ух ты! — услышала Кэрри голос мальчика, что был перенесён сюда вместе с нею. Он указывал рукой на свечи: они парили в воздухе, освещая то один, то другой угол комнаты. Кэрри обернулась и увидела рыжую девушку, выступившую из полумрака.

— Привет, теперь вы в безопасности, — сказала она, — Добро пожаловать в Убежище Ордена Феникса…

Девушку звали Джинни, и она казалась такой милой и энергичной, что ей хотелось верить. Кэрри не знала, что думал об этой новой знакомице светловолосый мальчик, но ей самой очередной взрослый, появившийся неизвестно откуда, внушал опаску. И всё же ничего не оставалось, как взяться за протянутую Джинни тёплую ладонь и позволить увести себя в очередной длинный коридор, кончавшийся парадными дверями в большую комнату.

Там было гораздо светлее — целых три окна, больших, от потолка до пола, выходили на широкую аллею старинного парка, словно они находились в большом поместье.

— Это не настоящий парк, окна зачарованы, — объяснила Джинни, — я сама не знаю, где мы находимся на самом деле. Это тайна.

Интерьер комнаты соответствовал виду из окна. Красивая мебель, как в кино или музее, огонь в камине, портреты на стенах в тяжёлых рамах. Кэрри ахнула, когда дама с одного портрета вдруг встала и куда-то исчезла, оставив на полотне лишь кресло с вышивкой на спинке.

— Волшебные портреты, — улыбнулась Джинни, — Тётушка Селия знает своё дело. Вот увидите, она пошла звать мою маму, которая с вами посидит. Мы вам всё объясним... Ой, я бегу!

С этими словами вышла в соседнюю комнату, где уже слышались голоса и шаги; а пламя в камине уже вспыхнуло зелёным, и оттуда выбралась тётенька в пёстром платье и вязаной шали, такая же рыжая, как и Джинни.

Джинни появилась на пороге с теми самыми братьями, что хотели наброситься на Блюстителя, а тётенька — она и впрямь оказалась матерью Джинни, — раскинула свои руки, словно крылья птицы, и обняла Кэрри и светловолосого мальчика. Тепло её рук, звук голоса, прошептавшего что-то вроде "бедные вы мои, хорошие!", словно растопило страх, ледяным обручем сжимавший сердце девочки; она схватилась за мягкое платье и заплакала тихими, облегчающими душу слезами.

Кэрри не думала тогда, что сумбурные, набегающие друг на друга события этого дня наложат на её жизнь неизгладимую печать; и не только потому, что её спасли от жестокой участи, что учиться ей теперь предстояло не в Хогвартсе, а где-то в Чехии, за границей. Всё вокруг казалось ей сном, и иногда она ожидала, что вот-вот проснётся.

Из соседней комнаты появлялись всё новые дети — из тех, что были с ними в коридоре. С одной девочкой случилась истерика, и миссис Уизли увела её куда-то; у какого-то мальчика пошла носом кровь, и её долго не могли остановить даже при помощи волшебной примочки. Миссис Уизли и Джинни объясняли новоприбывшим, что да как, и это повторялось снова и снова, и вот уже Кэрри вместе со светловолосым мальчиком (его звали Уиллом Дженкинсом) дополняла их рассказы.

Голубые глаза Уилла блестели, он говорил громко и жестикулировал, описывая вновь и вновь, как девочки превратились в тётенек, а "доктор" вырубил Блюстителя одной короткой фразой. Пережитое волнение сказалось в нём таким вот возбуждением; а Кэрри говорила всё реже и почти засыпала. Разговоры и движения в комнате словно отдалились от неё; она рассеянно прислушивалось к тому, что происходило в глубине дома.

Сначала новые дети пребывали один за другим — так прибыло человек пятнадцать; потом их появления стали реже, и новоприбывшие были всё более испуганными. Наконец Кэрри услышала за стеной хлопок, но Джинни вернулась в комнату одна, промедлив минут пять где-то там, в полутёмном пространстве.

Кэрри почувствовала, что начинает просыпаться; её охватило беспокойство. Когда Джинни снова ушла, девочка соскользнула с дивана, где сидела с чашкой горячего шоколада в руках. Поставив пустую уже чашку на стол, она миновала удачно повернувшуюся к ней спиной миссис Уизли и проскользнула в коридор.

Из полутёмной комнаты лился слабый свет. Кэрри была так охвачена желанием узнать, что творилось в Лондоне, за пределами их уютного и даже роскошного убежища, что даже не испытывала страха перед темнотой в неизвестном волшебном доме; она подошла к полуоткрытой двери и заглянула туда.

В свете плавающих в воздухе свечей Кэрри увидела то, чего так страшилась. На полу лежал человек в лимонной мантии, над ним склонились Джинни, темноволосая женщина и высокий мальчик.

— Он умер? — спросил мальчик громким шёпотом.

Прежде, чем кто-либо успел ответить, мужчина глубоко вздохнул и слегка приподнял голову.

— Нет, сынок, я убит! — уточнил он и обессиленно рухнул на колени темноволосой женщины.

— Ещё чего! — отозвалась та, — Джинни, где мисс Джонс? Помогите мне встать.

— Она уже должна была прийти, мисс Корнер, — ответила та, — Ой, да у вас кровь!

— Это не моя кровь... и не его, — негромко ответила мисс Корнер, осторожно поднимаясь и убирая при помощи волшебной палочки кровавые пятна с подола своего платья.

— Что там происходит?

Но на этот вопрос мисс Корнер не успела ответить: за спиной Кэрри послышались шаги, и высокий женский голос произнёс:

— Девочка, да что ты тут делаешь?

— Я... я только... — начала Кэрри, но целительница мисс Джонс уже обошла её и склонилась над пострадавшим.

— Как та девочка, мисс Джонс? — спросила мисс Корнер.

— Ей уже лучше. Вне опасности.

— Спасибо, — кивнула Милисента и, взмахнув волшебной палочкой, исчезла... и через несколько секунд появилась вновь. Она упала на пол и осталась неподвижной; но когда Джинни, высокий мальчик и Кэрри подбежали к ней, она приподнялась на локте, а затем села на пол, потирая лоб.

— Мешок. Как тогда... они уже установили его, — ответила она на их взволнованные вопросы и добавила с невесёлой усмешкой: — Будто налетела на стену. Не страшно.

— Но что теперь делать? — спросила Джинни.

— Я трансгрессирую к самому зданию Сент-Мунго, наши ещё должны удерживать запасной ход, — ответила Милисента.

Наверно, удар всё же был более сильным, чем мисс Корнер хотела показать, потому что она встала, тяжело опираясь о стоявший в углу старинный комод, и постояла с полминуты, наблюдая за манипуляциями мисс Джонс, которая что-то шептала и колдовала над лежавшим на полу человеком в лимонной мантии. Он был ещё жив.

— Я пойду вместо вас! — воскликнула Джинни, — Так будет лучше, и я...

— И думать не смей! — отрезала Милисента и снова растаяла в воздухе.

Джинни обернулась к Кэрри и высокому мальчику:

— Слышали? Идём к остальным.

Дети молча пошли за ней; уже в коридоре Кэрри услышала полный боли стон и восклицание мисс Джонс:

— Да ты вдвойне не имеешь права умирать, Дирк Крессвелл!

— Они ворвались в тот коридор, где мы были сначала, — вдруг сказал мальчик, останавливаясь, — Они выломали дверь кабинета, а потом открыли выход в холл. Они сражались, а мы разбежались. Этот доктор... он много дрался. Его, наверно, ранили, и она схватила его и меня, потому что мы были рядом.

— Это позади, — сказала Джинни, положив руку ему на плечо.

— Нет, — покачал головой мальчик, сам не понимая, насколько он прав.

— Как тебя зовут? — спросила Кэрри, обращаясь к мальчику.

— Норман Митчелл.

— А я — Кэрри Никсон.

И они вошли в зал.

Кэрри ещё долго сидела у зачарованного окна, глядя, как в неведомом волшебном пространстве крошечные малиновки прыгают по веткам деревьев и кустарников. Ей казалось, что не было никакого «вчера» и не будет никакого «завтра», и она всю свою жизнь провела и проведёт здесь, в жутком ожидании… чего? Конца битвы в Лондоне, в госпитале Сент-Мунго? Но нет, это никогда не кончится; Джинни и тётя Молли будут без конца предлагать не лезущие в горло пирожные и рассказывать о волшебном мире, Уилл будет без конца повторять, как эхо, их слова, а малиновки будут прыгать в ненастоящем парке, а часы будут тихонько тикать на комоде. Не будет никакого «завтра».

Но всё когда-нибудь кончается, кончится и ожидание в лондонском доме, принадлежавшем семейству Кингсли. Последний раз раздадутся хлопки трансгрессий в полутёмном зале, и тётушка Селия с портрета ответит на взволнованный вопрос Кэрри, сказав, что мисс Корнер и мистер Крессвелл живы. Девочек и мальчиков разведут по разным комнатам, где им устроят постели на полу. На следующий день их начнут постепенно, небольшими группами, переправлять за границу. И, засыпая в необыкновенно мягком спальнике на полу, Кэрри наконец поверит, что «завтра» — будет.

Пройдёт много лет, и Кэролайн Никсон, выпускница Шармбатона, будет знать немногим больше о том страшном дне, чем знала, когда сидела в зале среди других спасённых детей. Она будет избегать воспоминаний о первом сентября девяносто восьмого года и обрывать всякого, кто попросит её поделиться впечатлениями о тех «великих событиях». Но настанут в жизни Кэрри моменты, когда своим детям, а затем и внукам, она расскажет о том, каково это — потерять и вновь обрести ощущение «завтра». Только самым близким людям Кэрри поведает о чувстве благодарности людям, расчистившим дорогу для таких, как она, в страну под названием Завтра.

Да, это будет, непременно будет. А пока маленькая Кэрри Никсон смотрит за окно, как в экран телевизора, где ветер качает кроны деревьев, а малиновки беззаботно летают туда и сюда; и мы вынуждены оставить её там, чтобы перенестись в Лондон, а затем и в Хогвартс. События, что произойдут в этих местах, займут немало места на страницах энциклопедии «История Магической Великобритании» — быть может, даже больше, чем здесь, на страницах нашего повествования.

Рубеус Хагрид любил повторять, что на свете нет места надёжнее, чем Хогвартс, и большинство английских волшебников были с ним полностью согласны. Древний замок в сердце Шотландии из века в век являлся той великой твердыней, в стенах которой магическое население острова всегда могло найти прибежище в трудный час. Замок таил сотни загадок, лес вокруг него был населён неведомыми и опасными существами, но всё же Хогвартс обещал непременную защиту волшебникам и в особенности детям, обладающим даром колдовать. Какие бы бури не бушевали за стенами древней школы, но внутри них и магглорождённый, и чистокровный волшебник мог найти приют и помощь. Всё это было правдой, подлинным фактом; а ещё был миф — тот воздушный замок с очертаниями хогвартских башен, что жил в сердце каждого английского волшебника как символ дома и отечества. Даже у тех, кто никогда там не учился, Хогвартс вызывал совершенно особенные чувства и ассоциации.

И вот теперь, впервые за много веков, эта твердыня пала. Во главе школы стоял тёмный маг и убийца; Хогвартс подчинился преступному Министерству, и был не более безопасен, чем все остальные места в Британии. Мысль об этом причиняла почти физическую боль тем, кто понимал, что происходит в стране, и не верил слепо официальной пропаганде. И хотя многие уже слышали передачи «Поттеровского дозора» и читали листовки, где говорилось о том, что Хогвартс не сдастся так просто, как кажется, а британские маги достаточно сильны, чтобы найти опору в собственном сердце, а не где-то ещё, — всё было зыбко и страшно.

Нелегко было тем, кто отправился учиться в Хогвартс первого сентября девяносто восьмого года. Большинство учеников, ехавших в Хогвартс-экспрессе, помнили Тёмную Метку над башнями замка, взвившуюся там прошлой весной; а первокурсникам, даже метившим на Слизерин, тоже было далеко не так легко и весело, как они пытались показать. Стычка на вокзале произвела угнетающее впечатление на всех.

Со стороны казалось, что школьники так же шумят, делятся на группки, переходят друг к другу в купе, как всегда. Но это только казалось…

Падма и Парвати Патил, две сестры-близняшки, сидели в своём купе непривычно тихие и молчаливые. Знакомые, ставшие родными пейзажи проносились за окном; стук колёс поезда звучал, как прежде, но прежним ничто уже не было — и не будет.

Когда дверь купе съехала в сторону и на пороге показалась бледная Лаванда, сёстры едва не вздрогнули.

— Девочки, разве вы не рады меня видеть? — слабым голосом произнесла гостья.

— Рады, конечно, рады… проходи, пожалуйста...

Лаванда уселась напротив них, вздохнув с облегчением.

— Я испугалась, что вы не захотите общаться со мной. Теперь всё так перепуталось. Все перессорились. Не знаю, как я попала на Гриффиндор… сейчас я боюсь собственной тени.

— Не ты одна, — отозвалась Парвати, — и что за бред, будто мы не захотели бы общаться с тобой?

— Ну… мало ли. Я незнатная, а ваши родители…

— Наша мама, — еле заметно улыбнулась Парвати, — да, она была знатного рода. Пока не вышла замуж за папу…

— … И им не пришлось бежать от её разгневанной родни до самого Лондона, — закончила Падма, — А в приданое он получил добрую сотню крепких проклятий. Правда, они не достигли цели.

— Да, не считая отравленных посылок и прочих милых знаков внимания от маминого клана, — добавила Парвати.

— Эта история всегда казалась мне такой чудесной, — ответила Лаванда, — С тех пор, как я её узнала, всё мечтала, что меня кто-нибудь вот так украдёт. Правда, теперь я как-то думаю, что с меня приключений и погонь достаточно…

— Всё только начинается, — вздохнула Падма.

Лаванда вдруг взмахнула волшебной палочкой, наколдовав те самые чары от подслушивания, которым их научил Гарри, и придвинулась к подругам.

— Девочки, — прошептала она, — Вы получили сообщение через галеон?

Сёстры переглянулись.

— Ты уверена, что стоит говорить об этом здесь? — спросила Парвати.

Лаванда покраснела.

— Я не знаю! Но мне страшно. Я думаю, может, Симус и Невилл с Ханной просто не получили сообщения? Или они забыли про галеоны?

— Ну ты и скажешь. Невилл уж точно не забыл, — покачала головой Падма.

— Но Симус мог вспылить в последний момент, — добавила Парвати, — Это же Симус…

Девочки дружно вздохнули. Все они получили приказы через заветные галеоны: ничего не предпринимать, вести себя тихо и спокойно, какие бы события не произошли первого сентября на вокзале Кингс-Кросс, в поезде и в школе. Их роль была скромной: не мешать взрослым… даже если они уже чувствовали себя взрослыми сами. И вот Симус Финниган нарушил этот приказ в последний момент, а Невилл и некоторые другие представители Отряда Дамблдора не смогли остаться в стороне.

Гарри уже давным-давно предупреждал, что их жизнь превратилась в театр военных действий, и в прошедшие годы они были свидетелями того, как прорастают зубы дракона, посеянные много лет назад; но теперь, когда Золотое Трио было в розыске, а Невилл, Симус и кое-кто ещё — на пути к Азкабану (а куда их ещё повезут?), стало особенно страшно.

В коридоре усилился шум, двери купе отворились, и на пороге возник Драко Малфой, бледный и уставший; за его спиной пуще прежнего бычились Крэбб и Гойл.

— Что вам тут надо? — нахмурилась Падма.

— Мы — Инспекционная дружина, — пробасил Гойл.

— Знаем. И что с того?

— Нет, это даже хорошо, что вы пришли, — вдруг воскликнула Парвати, — Мы тут пытаемся решить один важный вопрос… Фирма «Магия очарования» недавно выпустила суперстойкий лак для ногтей…

Драко закатил глаза к небу. Казалось, он очень хотел оказаться где-нибудь на другом конце земного шара. Ясно, что он думал: «Какие дуры, тут война, а у них лак на уме!»

— Пошла ты со своим лаком! — поморщился Крэбб.

— Фи, как ты разговариваешь с дамой! Тебя дома разве этому учили? — вставила Падма, — Ещё аристократ называется…

— Нет, серьёзно! Я про лак, — продолжила Парвати, — Это важно! Они пишут, он такой стойкий, что с ним можно даже варить зелья. Я вот думаю: может, нам разрешат его использовать на зельях? Так надоело ходить с ненакрашенными ногтями из-за этих уроков!

— В самом деле, — встрепенулась Лаванда, — Вы же Инспекционная дружина, может, походатайствуете перед учителями… Вас скорее послушают, вы на хорошем счету и всё такое…

Между тем Парвати стала рыться в своём саквояже.

— Сейчас-сейчас… куда вы уходите? У меня тут был рекламный проспект…

Она догнала Драко на другом конце коридора и всучила ему пёструю рекламку на глазах у половины школы. Парвати стало почти жаль ненавистного слизеринца, когда она взглянула ему в лицо: он выглядел как тряпичная кукла, из которой вынули наполнитель. У приспешников слизеринского старосты вид был цветущий и грозный, а Малфой, кажется, мог упасть, стоило на него дунуть.

«Так-то тебе аукается вся эта мерзкая политика, — подумала Парвати, — Живи теперь с этим, Хорёк, живи». Но к её злости примешивалась горечь. Все они были жертвами в этой войне. Только — каждый по-своему. Им пришлось сделать выбор слишком рано, но их поколение не было первым — и, к сожалению, не будет последним…

Вернувшись в купе, Парвати упала на сиденье рядом с сестрой, обессиленная пережитым волнением. Падма молча стиснула ей руку.

— Теперь придётся держаться этой легенды, — сказала она, — Ты хорошо сориентировалась.

— Мне будет не трудно, — вздохнула Лаванда, — Иногда мне кажется, что я такая дура…

— И надо довести до конца дело с лаком, — продолжила Парвати, — Сказать другим девочкам…

— Женская хитрость навсегда, — сощурилась Падма.

Они пытались шутить и смеяться, но беспечный девичий смех остался где-то там, в другом мире далёкого, бесконечно далёкого детства.

Поезд катился всё дальше и дальше, и вот уже вдалеке завиднелась кромка Запретного леса. Чувствуя себя почти военнопленными, школьники под конвоем Блюстителей порядка высадились в Хогсмиде и расселись по каретам, запряжённым невидимыми для большинства фестралами. До Хогвартса они доехали почти без приключений, гадая, что их ждёт впереди.

Парвати почувствовала, как к горлу подкатил комок, когда их не встретил Хагрид. Его уже не было в замке, а возможно, и в стране. В каменном холле Аргус Филч и профессор Флитвик проверяли багаж учеников; высоко под потолком реяли привидения, и Почти-Безголовый Ник вдруг опустился ниже, пролетел над рядами гриффиндорцев и демонстративно поднял призрачную руку, сжатую в кулак.

— Он что, грозит нам? — ахнула Лаванда, которая шла в паре с Парвати.

— Да нет же, — покачала головой Парвати, — Это его научила ещё Доркас Медоуз, она же была на четверть испанка. У неё дед был испанцем...

— И что?

— Он был коммунистом и воевал там... это такой жест солидарности... Лаванда, почему здесь нет Гермионы? Это она должна... всё разъяснять...

Парвати замолчала. Когда-то именно Гермиона рассказала им эту историю, которую узнала от Хагрида, хорошо помнившего школьные годы легендарной Доркас Медоуз, павшей от руки Волдеморта в Первую магическую войну. Доркас была яркой и обаятельной девочкой, её все любили, даже привидения. Неудивительно, что Ник подхватил от неё жест, столь чуждый его собственной эпохе.

Лаванда подавила вздох. Прежде они не раз ссорились с Грейнджер, но сейчас мисс Браун дорого дала бы за то, чтобы знать, что их Невыносимая Всезнайка жива и здорова. А то как бы не повторить ей судьбу Доркас Медоуз... Если не хуже. Волдеморт убил Доркас прямо на улице, посреди людной площади. Авада Кедавра — и дело с концом. А есть вещи похуже «авады»…

Но тут девушки забыли про Ника и всех остальных: раскрылись двери Большого зала, оттуда в полутёмный коридор хлынули потоки света; пары студентов медленно заползали туда. Серебристо-зелёный поток слизеринцев иссяк, за ними в зал последовали представители Рейвенкло и Хаффлпаффа; наконец пропустили и гриффиндорцев. Перешагнув порог, Лаванда и Парвати одновременно подняли головы, чтобы взглянуть на потолок. Свечи по-прежнему парили в вышине, но над ними больше не было звёздного неба. Остались одни каменные своды, голые и безжизненные.

— Настоящие звёзды ты погасить не сумеешь, — прошептала Парвати.

— Что? — переспросила Лаванда.

— Ничего...

Пришло время рассаживаться по местам. Сдержанный гул голосов проносился по залу и вдруг стих, словно кто-то наложил на всех разом "силенцио". Взмахнув полами неизменной чёрной мантии, словно нелепая большекрылая птица, Снейп взлетел на возвышение — туда, где стояла директорская кафедра.

Должно быть, не в одной голове мелькнула в эту минуту мысль, как смеет он там стоять, не одно сердце учащённо забилось от сознания жуткой несправедливости, что происходила здесь и сейчас. Парвати искала глазами Падму; ей вдруг стало страшно и одиноко без сестры, сидевшей за столом Рейвенкло. Рядом Лаванда смотрела в стол, стиснув на коленях мягкие беленькие ручки; она чувствовала себя, как в дурном сне, и ей казалось, что она вот-вот закричит от страха и омерзения.

Но ничего такого не произошло. Все молча и тихо выслушали краткую вступительную речь нового директора, из которой не поняли ни слова по причине её витиеватости. Было ясно лишь одно — вот новые заместители директора, Амикус и Алекто Кэрроу, а новоиспечённый декан Слизерина, он же профессор зельеварения, по неизвестной причине запаздывает.

— Мистер Кэрроу также станет вести курс тёмных искусств. Этот курс значительно доработан и углублён в сравнении с прошлыми годами. Мисс Кэрроу будет преподавать маггловедение, а также совершенно новый, крайне важный предмет — основы общежития волшебников, — продолжал Снейп, и кое-кому в этот момент показалось, что в его голосе мелькнула ирония, когда он произносил слова "крайне важный", — Этот учебный год будет весьма полезным и плодотворным для вас.

Снейп сделал паузу, окидывая зал цепким, всё отмечающим взглядом, и в этот момент — весьма удачный, — двери Большого зала вновь распахнулись, пропуская высокого волшебника в тяжёлой тёмно-зелёной мантии. Ученики разом повернули головы, уставившись на пришельца.

Это был мужчина лет сорока, с тонкими чертами бледного лица и лёгкой проседью в тёмных волосах; прозрачно-голубые глаза его смотрели серьёзно и внимательно; тонкие губы изогнулись в вежливой улыбке — вежливой, но лишённой тепла. Он был, пожалуй, красив, но что-то было в его внешности грозное; тот же самый ореол смертельно опасной силы, что подчёркивал некрасивость Северуса Снейпа, оттенял красоту черт нового декана Слизерина. А это, несомненно, был именно он.

— Рад представить вам Рандольфа Селвина, мастера зельеварения, — проговорил Снейп, а мистер Селвин в этот момент величественно поклонился, — С этого дня он будет руководить факультетом Слизерин и вести уроки по зельеварению. Прошу вас, профессор, — и директор величественным жестом указал на свободное место за преподавательским столом, между Алекто Кэрроу и Флитвиком. Рандольф Селвин широким шагом пересёк зал и опустился в кресло. Рядом с сухопарой Алекто и крошечным полугоблином новый декан выглядел весьма внушительно.

Парвати подумала, что не будь этот Селвин очевидным сторонником нового режима, он мог бы вызвать у неё восхищение. Но…

— Но ведь он же умер! — прозвучал в звонкой тишине удивлённый мальчишеский голос. Это второкурсник Оливер Нотт, приходившийся родным племянником Рандольфу Селвину, не удержался от возгласа удивления. Его брат, старшекурсник Теодор, тут же отвесил мальчику лёгкий подзатыльник, что, надо сказать, выглядело не слишком аристократично.

— Не умер, как видишь, — шумным шёпотом добавил Винсент Крэбб, — призраки, они же... э-э... просвечивают!

Раздались приглушённые смешки, и даже Драко Малфой улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.

"Если бы ты, дубина, так хорошо помнил учебный материал, а не чепуху, которую мелют однокурсники, не пришлось бы так часто краснеть за тебя!" — подумал Снейп, но вслух лишь обратился к профессору Селвину:

— Как видите, сэр, у вас много работы. Что ж, — продолжил он, — Профессор Селвин действительно много лет считался погибшим во время эксперимента. Происки врагов, — в этом месте Снейп угрожающе сощурился, — заставили его скрываться, но все эти годы он не терял времени даром и продолжал служить на пользу волшебного сообщества. Вам следует высоко ценить преподавателя, проявившего столько стойкости и терпения на избранном им поприще. Профессор Селвин служил в Отделе Тайн, и теперь оставил карьеру в Министерстве как раз тогда, когда наконец мог получить награду за свои заслуги, занять высокий пост. Но он пожертвовал всем этим ради того, чтобы поддержать в трудную минуту родную школу и родной факультет. Все мы очень ценим его самоотверженность.

Рандольф Селвин слушал этот панегирик, скромно склонив голову. Закончив речь, Снейп сделал знак ученикам, намекающий на аплодисменты в честь такого героя; слизеринский стол прямо-таки взорвался рукоплесканиями. Остальные факультеты хлопали весьма жидко — за редким исключением.

Парвати даже вздрогнула, услышав неподалёку громкие хлопки. Ромильда Вейн, которую девушка в суете и не заметила, дарила декану Слизерина свою самую обворожительную улыбку и хлопала так, что грозила отбить себе ладони. Парвати переглянулась с Лавандой, и они слабо взмахнули руками, не произведя при этом ни звука.

Профессор Селвин поднялся со своего места, грациозно, как в старинном танце, поклонился и поблагодарил учеников, а потом вновь уселся на своё место, кинув быстрый взгляд на коллег. На мгновение он задержался на бледном лице Авроры Синистры, сидевшей неподвижно, точно мраморная статуя, и глядевшей в одну точку. Казалось, она не замечала его.

— Теперь мы можем начать распределение, — сказал Снейп, и под потолком мелькнул и исчез силуэт Кровавого Барона. Через несколько секунд двери зала вновь открылись, пропуская жалкую группку из пяти человек. Два мальчика и три девочки, с бледными лицами и испуганными глазами; у одного из мальчишек была разодрана штанина на коленке, а у одной из девочек наполовину распустилась косичка.

Пэнси Паркинсон, сидевшая ближе всех к дверям за столом Слизерина, окинула этих растрепанных детей насмешливым взором и склонилась к соседке, что-то быстро шепча; обе змейки мерзко захихикали.

Парвати хотелось придушить их. Возможно, не только ей. Смех внезапно оборвался, словно кто-то заставил девушек замолчать одним кратким замечанием.

— Распределению подлежат не все, — невозмутимо продолжал Снейп, — Перед вами те, кто, не имея права являться учениками Хогвартса, подлежат обучению по особой программе. Они будут находиться в отдельных помещениях, чтобы не смешиваться с настоящими учениками.

Снейп щёлкнул пальцами, и посреди зала материализовался маленький сморщенный эльф.

— Проводите их, — приказал Снейп эльфу, тот тоже щёлкнул пальцами — и исчез, исчез сразу вместе с пятью опальными первокурсниками.

Парвати и Лаванда переглянулись и тут же опустили глаза, испугавшись, что выдали своё возмущение. Все вокруг демонстративно молчали, и в этой звенящей тишине тоже звучало неодобрение.

«Что с ними будет? Что будет?» — на этот невысказанный вопрос бродившие по стране слухи давали множество ответов, один страшнее другого.

Но вот двери зала отворились вновь, пропуская мрачную Макгонагал, ведущую за собой "полноправных" первокурсников. Следом за ними в зал вбежал невысокий, худенький человечек в чёрной форме Блюстителя порядка. Запыхавшийся, запаренный, он открыл было рот, но не сразу смог заговорить.

— Постойте, постойте! — выдавил он наконец из себя, — Это... я пришёл за...

Макгонагал делала вид, что не видит и не слышит его. Она прошествовала к возвышению, где стоял преподавательский стол и кафедра, за которой стоял Снейп, и выжидающе посмотрела на директора. Он кивнул ей и обратил взор к запыхавшемуся человечку.

— Будьте так любезны объяснить ваше появление, сэр, — проговорил он тем противным подчёркнуто вежливым тоном, который все ученики так горячо ненавидели.

Оказалось, Блюститель пришёл за магглорождёнными учениками. Приказ, мол, номер тысяча двести девять гласит...

— Но, сэр, — возразил Снейп, — Приказ номер тысяча двести одиннадцать, который был опубликован в шесть часов утра вчерашнего дня, отменяет некоторые пункты упомянутого вами приказа. У вас есть другие миссии в Хогвартсе?

— Да! Я назначен инспектором по наблюдению за собл... соблюдением правил... — язык Блюстителя уже заплетался. Пожалуй, его можно было пожалеть. Он был смешон и жалок перед неумолимым, уверенным в своей правоте Снейпом. И хотя Парвати ненавидела этого последнего, ей почему-то было приятно видеть, что министерский чиновник пасовал перед новым директором Хогвартса. Наверно, потому, что Снейп был всё-таки свой — последний мерзавец, которого убить мало, но — свой…

— Прошу, — Снейп махнул рукой, и за преподавательским столом появилось ещё одно кресло — правда, в самом углу, так сказать, на отшибе. Инспектор с облегчением упал туда, отирая лоб клетчатым платочком.

Сам Снейп сошёл с кафедры, и она тут же исчезла, уступая место стулу и старой доброй Распределительной Шляпе. Правда, в этом году она не пела песен. Видимо, случилось самое худшее, если древнейшему артефакту Хогвартса не о чем было предупреждать и нечего советовать.

Итак, распределение началось. Учеников было меньше, потому эта волнующая процедура оказалась гораздо короче, чем в прежние годы. Всё было не так, что и говорить, и даже голос Минервы Макгонагал звучал как-то иначе, когда она объявляла имена первокурсников. Первые трое оказались распределены на Хаффлпаф — один за другим. Затем на Рейвенкло прибавилось двое учеников…

— Аллен, Бертрам!

Сероглазый мальчик выбрался из толпы и решительно взобрался на табурет. Едва коснувшись его пепельных волос, Шляпа радостно возвестила:

— Гриффиндор!

Бертрам спрыгнул с табурета и побежал к своему — теперь своему! — столу, и его, по традиции, встретили аплодисментами и энергичными приветствиями, которые перемежались совершенно новыми, не отвечающими традициям Хогвартса возгласами.

— Фу-у!

— В команде вонючек прибыло!

— Улю-лю!

Тому подобные выкрики и резкие свистки послышались со стороны слизеринского стола. Особенно усердствовали младшекурсники. Многие ученики постарше молчали, хотя, надо признаться, великовозрастные Крэбб и Гойл драли глотки как оголтелые. Впрочем, старосты и некоторые другие старшекурсники даже попытались призвать товарищей к порядку — но какое там!

Снейп метнул в их сторону быстрый взгляд, а профессор Селвин, откинувшись на спинку кресла, откашлялся, словно собирался что-то сказать. Боковым зрением он увидел, как поморщилась Аврора Синистра.

Парвати вздрогнула, Лаванда тоже; они переглянулись, но тут…

— Слизерин! Немедленно прекратите! Вы мешаете распределению! — воскликнула Макгонагал, но впервые за всю многолетнюю педагогическую карьеру её никто не послушал, потому как львята, конечно, не собирались терпеть издевательства молча. Голос их декана потонул в ответных воплях гриффиндорцев.

— Молчали бы!

— Заткнитесь!

— От вонючек слышим!

— Гадюки! — неожиданно для себя выкрикнула Парвати.

— Ха! Да они жалкие червяки, а не гадюки! — подмигнул ей Мэтью Рассел, староста факультета, назначенный вместо Рона. Он тоже состоял в Армии Дамблдора.

— Червяки! Червяки! — подхватили со всех сторон.

— Наживка для рыбы!

А потом гвалт стих в мгновение ока. Это Снейп взмахнул волшебной палочкой и наложил «силенцио»… на Гриффиндор. Слизеринцы замолчали сами. Распределение продолжилось в непривычной, недоброй тишине.

Вслед за Бертрамом Алленом появились новоиспечённые представители Рейвенкло и Слизерина, встреченные сдержанными овациями своих факультетов. Когда первый слизеринец сошёл с табурета и направился к своим новоиспечённым товарищам, за гриффиндорским столом наметилось волнение, но то ли действие чар, то ли желание проявить благородство заставили их промолчать.

— Аткинсон, Джульетт!

Тоненькая девочка, взмахнув косичками, взлетела на табурет. Шляпа хмурилась и думала несколько минут, а потом воскликнула:

— Гриффиндор!

Джульетт соскользнула с табурета и, вздёрнув остренький подбородок, продефилировала к гриффиндорскому столу под звонкие аплодисменты новых товарищей и яростное улюлюканье слизеринцев. На этот раз представители опального факультета не могли кричать в ответ, но они застучали кулаками по столу и затопали ногами, а их скованные чарами уста беззвучно произносили ругательства гораздо менее невинные, чем в прошлый раз. Все, кроме первокурсников, уже успели убедиться, что Снейп умеет читать по губам, а если бы и не умел — выражения их лиц говорили сами за себя.

Зато представители Рейвенкло и Хаффлпаффа, молчавшие в прошлый раз, на этот раз не проявили нейтралитета. На несколько секунд поднялся невообразимый шум и гам, но сопротивление было подавлено тем же самым действенным способом.

К концу распределения все порядочно устали от этих манифестаций. Гриффиндорцы всё менее усердно топали ногами, по рукам ходила какая-то бумажка, на которой некоторые ученики что-то писали. Когда записка дошла до Парвати и Лаванды, девушки чуть не столкнулись лбами, читая её; Парвати подмахнула: «да!», и тут…

— Не кажется ли вам, что эта переписка несколько неуместна? — самым мерзким, фирменным своим тоном протянул Снейп и направил в их сторону волшебную палочку с целью притянуть к себе записку.

Лаванда Браун никогда в жизни не думала, что сможет в чём-либо опередить славившегося своей ловкостью и быстротой Снейпа, но тут случилось нечто чудесное: бумажка в её руках вспыхнула холодным пламенем и сгорела. В следующую секунду Северус Снейп брезгливо отряхивал пальцы и некогда белоснежные манжеты от пепла — единственного, что он сумел к себе притянуть.

— И что же за страшные тайны, юные леди? — грозно спросил он.

Лаванда была способна только глупо хихикнуть. Парвати поднялась, чувствуя на себе пристальный взгляд сидевшей неподалёку Ромильды, и, вскинув на директора невинные чёрные очи, произнесла… то есть хотела произнести, но чары молчания всё ещё сковывали её язык, и она только открыла и закрыла рот, точно выброшенная на лёд рыба.

— М-да, — кивнул Снейп, как будто Парвати сама на себя наложила заклятие немоты, — Ну что ж, вряд ли мисс Патил могла бы сказать нам что-то разумное. Оставим в покое глупости факультета Гриффиндор. Пришло время гимна.

Это было одним из нововведений, о которых директор упоминал в своей речи. Теперь каждая трапеза в Хогвартсе должна была начинаться с пения гимна школы, для этого даже слегка изменили расписание, увеличив время, отведённое для приёма пищи, за счёт часов вечернего отдыха. Гимн, по счастью короткий, следовало выучить наизусть, а пока следовало петь по бумажкам — экземпляр текста этой слащавой до ужаса песни уже появился перед каждым учеником.

Снейп милостиво снял с Гриффиндора "силенцио", и тогда они запели, но не так, как в прежние годы — общим нестройным хором, а несколькими самыми сильными голосами, которым лишь слегка вторили остальные.

— В предрассветный час, самый тёмный час,

Вспомни, друг, о нас, вспомни ты о нас, — начала Парвати, чувствуя, как уходит нервная дрожь, сменяясь жаром какого-то странного вдохновения. Будь что будет!

— Воссияет вновь золотой рассвет,

Верь, как мы, мой друг, и надежды свет

Озарит тебя в самый тёмный час,

Вспомни ты о нас, вспомни, друг, о нас...

Первый же куплет этой песни, подхваченный Хаффлпаффом и Рейвенкло, произвёл на преподавателей действие разорвавшейся бомбы. Амикус и Алекто повскакали с мест с криками: "Молчать!", Блюститель порядка бросил свой блокнот, в котором что-то строчил. Снейп, скривив губы, молча взмахнул волшебной палочкой, и пение захлебнулось.

Но ученики были упрямы. Они продолжили шевелить губами, беззвучно повторяя слова крамольной песни, написанной знаменитой Доркас Медоуз в эпоху Первой магической войны. Там говорилось о самом тёмном часе и золотом рассвете, который вскоре наступит; о борьбе с тьмой; об ушедших до срока друзьях; о тех, кому не довелось увидеть рассвета, но о ком утешительно вспоминать в чёрный час… и необходимо не забывать в тот долгожданный момент, когда золотые лучи солнца озарят небо и землю. Словом, песня была с подтекстом, и она считалась неофициальным гимном Ордена Феникса, не говоря уж о том, что творчество мисс Медоуз находилось под строжайшим запретом с недавних пор.

— Какая детская выходка, — протянул Снейп, — Наказание, полагаю, должно соответствовать. Все, кто пел, остаются без обеда. Марш на выход, по гостиным!

Ученики переглянулись. Тон Снейпа не допускал возражений. В необыкновенной для Хогвартса тишине они стали выбираться из-за столов и строиться в пары — по школе теперь можно было ходить только так. Через несколько минут три стола из четырёх почти полностью опустели.

Парвати и Лаванда вышли среди прочих гриффиндорцев из Большого зала, гадая, когда же с них спадёт очередное «силенцио» и можно будет обсудить события сегодняшнего дня. «Наверно, теперь мы постоянно будем ходить под этими чарами, — подумала Лаванда, — Так я, пожалуй, ещё научусь язык за зубами держать, и никто больше не будет дразнить болтушкой».

Перед портретом Полной дамы староста Мэтью Рассел на мгновение замялся: они не могли произнести пароль, целый факультет был нем, как камень! Но он объяснил нарисованной стражнице знаками, какая их всех постигла беда, и Полная дама пропустила их внутрь.

При виде родной гостиной Парвати едва не прослезилась. Она упала на любимый диван в центре комнаты и закрыла лицо руками, стараясь прийти в себя. Однокурсники расположились поблизости, кто на диване, кто на креслах, а кто просто на подушках, разбросанных по ковру.

«И всё-таки мы — все вместе, мы почти как семья» — с нежностью подумала Парвати. О тех изменниках, кто не пел запрещённую песню и остался вкушать праздничный обед в Большом зале, она уже позабыла.

В гостиной стояла необычная тишина, слышно было только, как Мэтью скрипит пером по бумаге — он что-то торопливо писал в своём блокноте. Надо же было как-то общаться!

И тут среди этой звенящей тишины послышался какой-то странный негромкий звук; гриффиндорцы даже не сразу поняли, что это всего-навсего у их старосты бурчит в животе. Бедняга Мэтью был страшно голоден, и сейчас в своём блокноте он набрасывал план рискованной вылазки на кухню… Сначала парень мучительно покраснел, а потом вдруг весело засмеялся. Этот беззлобный смех над самим собой словно снял тяжёлые оковы, и остальные тоже рассмеялись. Они смеялись и хихикали, и их юный, здоровый смех отражался от стен замка, любившего такую музыку.

— А ведь заклинание-то спало! — воскликнул Мэтью, отсмеявшись.

Все заговорили разом, но Рассел остановил шум и гам, а затем изложил свой план посещения кухни. Он был встречен с восторгом, но тут Парвати, крепко размышлявшая всё это время, подняла руку.

— Боюсь, это слишком рискованно, Мэтью, — сказала она, — Возможно, эльфам запретили нас кормить, и тогда риск будет бессмысленным и опасным.

— А мы их упросим! — возразила какая-то пухленькая второклашка. Видимо, у неё был большой опыт выпрашивания у эльфов чего-нибудь вскусненького.

— Но если и так, — возразила Парвати, — Их ведь тоже могут наказать из-за этого. И пожёстче, чем нас…

— Это правда, — сник Мэтью, — Не надо сейчас навлекать на эльфов беды, не говоря о том, что это вообще нечестно и не по-гриффиндорски. Я подумал, есть другой выход… Парвати, ты хотела предложить…

— Да, я хотела предложить… Мне… думаю, не у меня одной есть кое-какой запас еды из дома. Наш багаж уже доставили. Если мы сложимся и поделим всё на всех, то сможем пообедать.

Предложение было принято единогласно, но воспользоваться им гриффиндорцам так и не удалось.

* * *

Между тем в Большом зале Снейп снял заклинание немоты с оставшихся учеников и принялся внимательно рассматривать нескольких гриффиндорцев, по-прежнему сидевших за своим столом. Среди них выделялась своим блистательным и самодовольным видом Ромильда Вейн; встретившись глазами с директором, девушка встала и произнесла:

— Сэр, я не пела.

— Мы уже поняли, мисс, — язвительно отозвался Снейп, глядя на эту признанную красавицу так, как обычно глядят на склизских, сбившихся в извивающийся ком червей или выпотрошенных жаб. Хотя, надо признаться, на всякую мерзость, подобную вышеперечисленной, Снейп смотрел благосклонно и с интересом — ведь это всё ингредиенты многих волшебных зелий!

Со стороны Слизерина послышались смешки, но тут директор взмахнул руками, и на столах появилось знаменитое угощение. Правда, роскошных яств было гораздо больше, чем едоков, и праздничный обед проходил как-то невесело.

Кажется, никто не заметил, как Помона Спраут переглянулась с Толстым Монахом, а тот быстро исчез из зала. Призрак прошёл сквозь стену и торопливо понёсся по коридорам, кидая по короткой фразе тому или иному портрету.

Толстый Монах появился как раз вовремя, чтобы остановить выскользнувших из дверей гостиной Хаффлпаффа старшекурсников.

— Куда, куда, назад! — замахал он руками, словно наседка — крыльями, — Кыш, кыш обратно!

Хаффлпаффцы неохотно подчинились и юркнули за дверь, оставляя её приоткрытой для Толстого Монаха. Осталась, впрочем, узенькая щёлочка, в которую Монах, будь он из плоти и крови, ни за что бы не пролез. Старик захлопнул дверь и просочился сквозь неё, качая головой.

— Ай-ай-ай! Недоверчивые, неблагодарные детки! Как вы могли подумать, что ваши преподаватели оставят вас без еды? Ай-ай-ай!

В этот момент посреди уютной золотистой гостиной появился стол с праздничным угощением. Рядом стояла Винки.

— Эльфы передать, — сказала она, — что в Хогвартс нет таких правил, чтоб морить голодом.

Винки вдруг хитро улыбнулась и прежде, чем дети успели поблагодарить её, закрыла мордочку ушами и исчезла. Она могла бы — Толстый Монах тоже мог бы, — сказать, что задолго до сегодняшнего дня Снейп объявил эльфам, что если учеников накажут лишением обеда или хотя бы одного сладкого блюда, служители кухни должны немедленно исправить эту несправедливость и проследить, чтобы все были сыты. «Только чтобы не было никакого несварения желудка и прочих гадостей, — предупредил директор, — Не то запрещу кормить наказанных, пока они не станут падать в голодные обмороки». То была и впрямь страшная угроза; что ни говори, с Северусом Снейпом шутки плохи: лишить права служить и помогать дорогим хозяевам — это не уши дверью прищемить, это по-настоящему жестокая пытка!

Но всё это оставалось секретом; понявшие друг друга без слов Спраут, Макгонагал и Флитвик отдали распоряжения в полной уверенности, что идут против начальства и серьёзно рискуют. А дети, уплетая за обе щёки контрабандные, а от этого ещё более лакомые яства, благословляли лишь заботливых деканов.

В то же самое время в гостиных Рейвенкло и Гриффиндора тоже шёл пир горой; пожалуй, это тайное угощение было бы весёлым развлечением, если бы не предшествующие события. Надо сказать, что посланцы учителей застали все три факультета в мятежном настроении; обсуждались самые разнообразные планы сопротивления ненавистному Кровавому директору, и усиливающийся голод был лишь одним из многих факторов, возбуждавших гнев учеников. На некоторое время появление роскошного обеда отвлекло и развлекло их, но по мере того, как пустели тарелки, обсуждение борьбы оживлялось с новой силой.

— Ещё в начале лета, — объявил веснушчатый третьекурсник, — Я закупился в "Волшебных Вредилках", там столько всего-о! Можно использовать. Да и "Зонко" ещё не закрыли.

— И вообще, мы что, зря учились? — воскликнула Беатрис Калверт, отличница, едва ли не вторая после Грейнджер, — Всё, все наши умения следует пустить в ход!

Было перебрано множество заклинаний и чар, изобретена не одна хитроумная ловушка; когда большинство идей было исчерпано, Мэтью снова взял слово.

— Всё это здорово, и мы обязательно будем обдумывать все предложения... да! Давайте всё обдумывать и решать сообща. Это ведь не просто хулиганство ради развлечения, это... наша война.

По гостиной прошелестел ропот одобрения. Мэтью отметил, как блестели прекрасные глаза Парвати, слушавшей его с таким вниманием, и в волнении потёр лоб.

— Так вот... Я думаю, нам следует обдумать... новую тактику. Волшебство — это хорошо. Но они все уши нам прожужжали про магию-силу, чистокровность, про то, какие магглы глупые и беспомощные, и... и всё прочее. Давайте действовать от противного! Бороться с Кэрроу и Снейпом неволшебными методами! К магическому сопротивлению они готовы, а вот к немагическому...

— А что, например? — послышались вопросы, — Не пистолетом же им грозить!

Мэтью как раз начал в красках расписывать неволшебные методы борьбы с неугодными учителями, как на итальянском пейзаже появилась затянутая в розовый шёлк фигура Полной Дамы. Ей пришлось несколько раз призывать гриффиндорцев и даже хлопать в ладоши, чтобы привлечь их внимание.

— Там на пороге стоит профессор Кэрроу, — сказала она, — Он говорит, что вас всех требуют в Большой зал.

— А если мы не пойдём?

— Да ну его!

— Вот ещё!

— Пусть катится куда подальше!

— Но, я полагаю… — начала было Полная Дама, но тут двери гостиной отворились, и в проёме показалась профессор Макгонагал. Она как бы невзначай положила руку на дверной косяк, мешая Алекто Кэрроу заглянуть внутрь. Это была именно она, но Полная дама не без умысла говорила о ней в мужском роде, подчёркивая недостатки тощей и широкоплечей фигуры Алекто, из-за которой её нередко путали с кузеном. Полная дама собиралась путать их как можно чаще и тем самым давить «скелетине» на больную мозоль.

— Ученики! Директор приказывает нам построиться и идти в Большой зал, — сказала Минерва.

Делать было нечего. Макгонагал они проигнорировать не могли.

В Большом зале всё ещё сидели преподаватели в полном составе, слизеринцы и те, кто остался пировать с опальных факультетов. Возвратившиеся из гостиных «наказанные» в некотором замешательстве остановились возле своих столов. Они не хотели сидеть рядом с «предателями».

— Садитесь, — приказал Снейп, вновь взошедший на кафедру, — Вы были наказаны и потому лишились возможности участвовать в праздничном обеде. Но благодаря заступничеству профессора Алекто Кэрроу, — директор кисло улыбнулся, — вы не останетесь голодными до ужина, как заслуживаете. Вам дадут хлеба и молока. Профессор Кэрроу настаивает, чтобы наказание было заменено на более мягкое. Завтра вы будете писать строчки под её руководством. Будет уместно, если старосты выйдут вперёд и поблагодарят её от имени факультетов.

Снейп милостиво взмахнул рукой, и на пустых столах появились обещанные хлеб с молоком. Эльфы постарались подыграть ему: бледного, разбавленного молока они налили по полстакана, а чёрствый на вид хлеб нарезали такими тоненькими ломтиками, что через них можно было газеты читать.

И это после пышных котлет, воздушного картофельного пюре с подливкой, разнообразных пирогов с золотистой корочкой, засахаренных фруктов, целой горы печенья, пряников, конфет, кувшинов тыквенного, смородинного и яблочного сока, горячего чая со сливками и Бог знает чего ещё!

Якобы голодные дети презрительно поморщились. По рядам пролетел лёгкий гул, словно ветерок, и старосты действительно выступили вперёд.

— Мы не принимаем доброту профессора Кэрроу. Мы отказываемся от этой сделки, сэр.

Снейп смерил храбрецов презрительным взглядом и медленно кивнул. Хлеб и молоко тут же исчезли со столов.

— Что ж, вы можете отказаться, — ответил он, — Но ваш отказ дерзок, и в наказание за эту дерзость вы всё равно будете писать строчки завтра. Старосты, вы свободны.

Алекто, обескураженная было гордым жестом учеников, мстительно улыбнулась.

— А теперь, — продолжил Снейп, — Мы все последуем во двор, чтобы достойно завершить празднование Дня знаний.

Через много лет, вспоминая эту фразу, ученики различили в ней горькую иронию. Но тогда!

Грустно было чинно идти парами по тем самым коридорам, где прежде можно было бегать как хочешь. Портреты, словно чувствуя тяжесть свершившихся перемен, молчали и провожали шагающих мимо учеников встревоженными взглядами.

На школьном дворе им приказали построиться полукругом. После нескольких минут суеты и сутолоки в окружении каменных стен Хогвартса выстроились более или менее стройные колонны учеников, распределённых по возрастам и факультетам.

Центр двора остался пустым, точно лобное место.

Никто не заметил, когда на крыльцо вышли преподаватели. Они выстроились вдоль стен, а на самом крыльце остались три мрачные чёрные фигуры — новый директор Северус Снейп и его заместители.

Парвати не могла смотреть на Снейпа — она бросила на него быстрый взгляд и отвела глаза. Как он мог? Как земля не разверзлась у него под ногами? Стоит здесь спокойно и разглагольствует! Кстати, а что он говорит?

— … теперь, в начале учебного года, нам необходимо завершить одно важное дело. За годы существования библиотека Хогвартса наполнялась как качественной и проверенной, так и вредной, случайной литературой. Проверка выявила всё лишнее. Сегодня мы сожжём эту макулатуру, и пусть этот костёр станет очистительным… — с этими словами Снейп взмахнул рукой, и на свободном месте посреди двора появилась гора — настоящая пирамида из книжек!

Взгляд Парвати выхватил названия на корешках книг — «Таинственный сад», «Приключения Оливера Твиста», «Основы маггловедения», «Флора Беркли, маглорождённая волшебница» Дианы Смитфилд…

Все книги маггловских авторов, все книги магглорождённых авторов, все книги о магглорождённых волшебниках. И, куда ни кинь взгляд, — лучшая, отборная классика.

— Зажигайте, — распорядился Снейп, и Алекто Кэрроу, поджав губы в подобии улыбки, подошла к книжной пирамиде и взмахнула волшебной палочкой. Пламя лизнуло ближайшую книгу, охватило её, затем соседнюю, и побежало по остальным книжным рядам с неправдоподобной скоростью; видимо, книги ещё раньше зачаровали или облили чем-то вроде бензина. Исполинский костёр горел ярко и кощунственно весело. В спускавшихся на землю сумерках блестели, разлетаясь, красные искры.

От этой сцены, от пережитого в Большом зале Парвати хотелось плакать. Несколько минут их заставили любоваться пламенем, пожиравшим нечто большее, чем старые книги, а затем позволили медленно, попарно войти в замок и разойтись по гостиным факультетов. Снейп с заместителями отошли на шаг, давая детям дорогу, но так и остались стоять на крыльце. Они провожали каждого тяжёлыми, испытующими взглядами.

Парвати казалось, что Снейп своим мрачным взором накладывает на них какую-то тёмную, зловещую печать. Проходя мимо него, она опустила глаза, и всё же боковым зрением увидела его бледное лицо в кровавых отблесках костра на фоне темнеющего вечернего неба. Как же она его ненавидела!

Где-то там, высоко, зажигались звёзды — ночь обещала быть тихой и ясной.

«Ничего, — подумала Парвати, — Звёзды ты погасить не можешь. И мы на них ещё полюбуемся с профессором Флоренцем, и они расскажут нам, что мы победим. Потому что иначе быть не может».

Ночные звёзды сверкали в темноте, когда Северус Снейп вернулся в замок из Министерства Магии, куда отлучался по поводу старшекурсников, ввязавшихся в стычку на вокзале. Он вошёл в кабинет, закрыл за собой дверь и услышал голос Дамблдора, возвещающий, что участники поттеровского нелегального кружка уже провели первую тайную встречу в Выручай-комнате и приняли целый ряд важных решений. Они рассмотрели новые кандидатуры, так как желающих вступить в отряд стало гораздо больше, и вознамерились отомстить Снейпу за всё — и за прежнего директора, и за магглорождённых, и за книги, и за ужесточение дисциплины, и вообще за всё на свете.

— Боюсь, они полны энергии и энтузиазма, Северус. Это будет нелегко.

Если бы эти ныне спящие в своих постелях подростки могли увидеть улыбку, осветившую лицо Кровавого директора, они были бы очень удивлены. Он должен был злиться и негодовать, ему хватало проблем, но эта запрещённая песня и готовящийся бунт странным образом грели ему душу. Они не сломались, и когда вся эта кровавая передряга закончится, они будут жить дальше. Они не сломались, и он сделает всё, чтобы сохранить в них эту жизненную силу, укрепить её, не загасив. Никогда ещё, кажется, он не испытывал к своим подопечным более тёплых чувств. Он будет защищать их — не запуганную стайку несчастных детишек, а юных людей, способных на поступки. Они будут ему мешать — но всё это будет не зря.

И вслед за самым тёмным часом непременно будет золотой рассвет. И если кто-то его не увидит, шагнув за Завесу в самый тёмный час, предшествующий восходу солнца, то что с того? Это война.

Утром первого сентября Энтони Джонс проснулся в непривычной тишине. В коттедже "Ракушка" остались только он сам, Ноэль Черрингтон, Фред, миссис Уизли и тётушка Мюриэль. Миссис Уизли должна была покинуть коттедж днём, когда точно — неизвестно; перспектива остаться с тётушкой Мюриэль наедине была не из приятных, но по сравнению с той участью, которую правительство готовило Энтони и ему подобным, — ничего страшного.

Тётушка Мюриэль была и грозной, и вздорной, и сердитой, и склонной раздражаться по пустякам. Ноэль глядел на неё с ужасом, и когда Энтони впервые это отметил, в его сердце шевельнулось что-то вроде тёплого чувства к этому мальчишке. Энтони дал себе слово, что постарается быть с ним сегодня по возможности милым. Сам юный мистер Джонс не боялся этой дамы, подразнить её было бы, пожалуй, даже забавно...

Один момент, связанный с этой особой, запомнился Энтони надолго. Все Уизли — а их тут было очень много — звали старушку "тётушкой Мюриэль", и это обращение невольно подхватывали все. Накануне её так назвал полный седой дяденька, который, как выяснилось позднее, некогда учился вместе с ней в одном классе; она побагровела, но смолчала, а затем это "тётушка" сорвалось с языка у самого Энтони.

— Совсем оборзели! — воскликнула она. — Я что, прихожусь тёткой всему вашему Ордену!?

— Я думаю, это можно считать честью, — возразил Билл Уизли. Тётка нахохлилась и замолчала.

Вспомнив об этом, Энтони окончательно проснулся; он приподнялся на локте, оглядывая уютную комнатку с ракушками по стенам и морским пейзажем за круглым окном, под которым стоял письменный стол, заваленный книгами; на прикроватном столике, поменьше, стоял поднос с великолепным завтраком: яичница с беконом, бутерброды, чай, свежие булочки с маслом, ароматное яблоко с румяным бочком... Соблазнительные ароматы, пробудив аппетит, заставили Энтони окончательно проснуться.

Покончив с завтраком, Энтони, верный своему решению вести себя хорошо, добровольно поплескался в умывальнике; тут в дверь постучали, он крикнул: "ага!", и на пороге показалась миссис Уизли:

— Доброе утро, Энтони! Да ты ранняя пташка! Молодец. Я буду в кухне, если что-нибудь нужно; у меня там важное зелье стоит... Будь добр, солнышко, зайди к Фреду: он тоже проснулся, но не в духе, а твоё общество на него так хорошо действует...

Она ушла к своему зелью, а Энтони отправился к Фреду; тот лежал, отвернувшись к стене, и на столике у него стоял нетронутый завтрак.

— Привет, Фред, — немного неуверенно произнёс мальчик, замявшись на пороге.

Фред обернулся и кивнул; его нахмуренный лоб разгладился, а упрямо сжатые губы тронуло подобие улыбки.

— Знаешь, — произнёс Фред, — самое противное — это валяться без сил, когда другие делают дело.

Энтони вздохнул, разводя руками. Что-то сегодня делалось, о чём ему не надо было знать.

— Ты скоро выздоровеешь, — сказал он, и вдруг почувствовав, что его увещания звучат как-то не так, добавил: — А расскажи мне про квиддич!

Фред уселся на постели и взмахнул палочкой, притягивая к себе поднос с едой.

— Ну, шлушай... — начал парень, жуя бутерброд, — жолотой шнич...

После завтрака Фред принял заживляющее зелье, от которого его клонило в сон, и Энтони оставалось только тихонько выбраться из комнаты. В начале разговора его не очень интересовал квиддич, вопрос был задан ради Фреда, но теперь Энтони действительно немножко захотелось научиться летать и получить место в команде. И увидеть Хогвартс. И этого замечательного комментатора Ли Джордана, который был бы сейчас как раз кстати — идеальный ведущий для "Поттеровского дозора". Да и самого Гарри Поттера повидать бы...

"Хороший парень, настоящий. Скромняга. Ничуть носа не задирает, наоборот. И вообще он как родной". Где он, этот таинственный юноша — знаменитость из легенды?

"Он ещё вернётся и задаст жару. Я в него верю. Мы все верим. У него удача — второе имя. Он вывезет! Ну и наши с ним — не подведут!"

Голос Фреда звучал в памяти Энтони, и ему уже не так хотелось уезжать в Чехию. Вот бы стать студентом Хогвартса — с факультета Гриффиндор! Но делать нечего. Жизнь — сложная штука.

Энтони проскользнул мимо комнаты Ноэля и заглянул в приоткрытую дверь. Мальчик сидел на кровати, к которой был придвинут стол, и увлечённо рисовал, высунув от усердия язык. Энтони тихонько прокрался мимо, спустился по лестнице и подошёл к кухне; оттуда доносились голоса миссис Уизли и тётушки Мюриэль — и беседу они вели отнюдь не мирную!

Энтони ретировался, свернув в какой-то закоулок этого странного дома, изнутри казавшегося гораздо больше, чем снаружи; оглядевшись, он обнаружил шкаф со стеклянными дверцами, набитый разными горшочками, баночками и скляночками, а за ним — округлую полуоткрытую дверь.

Эта приоткрытая дверь манила, и Энтони тихонько отворил её, чтобы увидеть обычную кладовку с кучей полочек, ящичков, банок с соленьями, шваброй и метлой в углу. Единственной необычной, волшебной вещью были… часы, ну да, напольные часы. Только стрелок там было гораздо больше двух, и каждая заканчивалась портретом кого-то из семьи Уизли, а вместо цифр на циферблате красовались пометки: «дома», «на работе», «в пути домой» и тому подобное. Но все стрелки сгрудились возле одной-единственной записи.

«В смертельной опасности».

Энтони ахнул, разобрав эту надпись, и подпрыгнул от неожиданности, услышав за спиной ответный вздох. Оказывается, пока он изучал кладовку, в коридор вышла миссис Уизли; мальчик испугался, что сейчас его отругают за неуместное любопытство, но ничего подобного не произошло.

— Они уже давно такие, — грустно объяснила Молли, — Это мои часы. Родители подарили нам с Артуром на свадьбу… с каждым новым членом семьи прибавляется стрелка.

— Здорово, — сказал Энтони, — Сколько в волшебном мире шикарных штуковин!

Миссис Уизли задумчиво кивнула.

— Знаешь, в школе… я всегда любила первокурсников из магглов. Они были такие… смотрели на всё с таким восхищением. Для нас-то оно дело привычное, сам понимаешь; а они так всему удивлялись и радовались. Разве это не чудесно?

— Ага… — Энтони хотел ещё спросить про школу, но Молли вдруг нахмурилась и заторопилась.

— Что ж я тут стою? У меня ещё много дела сегодня. А ты-то что тут потерял? Разве тебе заняться нечем?

Энтони смущённо отвернулся.

— Ну… мисс Корнер оставила мне книги и учебники, сказала, что я разберусь, а что непонятно, она потом может объяснить… но…

— Но тебе всё непонятно?

— Ну-у… а можно я помогу вам, миссис Уизли?.. Я что угодно могу, правда.

Молли удивлённо взглянула на мальчишку.

— Что ж… спасибо тебе, Энтони. Тем более что я уже прогнала с кухни тётушку Мюриэль.

Они провели вместе чудесный час, во время которого Энтони гораздо больше сидел на табуретке за кухонным столом и уплетал устричное печенье, чем оказывал какую-либо помощь миссис Уизли. Иногда ей требовалось передать что-нибудь из нарезанных и разложенных по мисочкам ингредиентов, а однажды он даже помешал зелье в кастрюле, пока миссис Уизли ходила наверх, к Ноэлю, проверить, всё ли у него в порядке, и отнести ему печенья (не устричного — сахарного) и молока.

Но по большей части Энтони просто слушал миссис Уизли, которая болтала о Хогвартсе, Косой аллее, магазине мадам Малкин и кафе-мороженом Фортескью, периодически замолкая на полуслове и забывая обычные слова.

А потом на миниатюрном портрете под потолком появилась старомодная дама и что-то сказала миссис Уизли; та погасила огонь под своим варевом и торопливо сбросила цветастый передник.

— Энтони, дружочек, обед и ужин... к ужину-то я вернусь, но мало ли... вот здесь, в шкафчике всё, видишь? Всё горячее и свежее. Ступай к Фреду и Ноэлю. Тётушка Мюриэль будет вязать в гостиной, пока вы её не позовёте. Ну, давай! Мне пора, — и она ласково потерпала его по голове, а затем убежала попрощаться с сыном и Ноэлем. Меньше минуты — и никакой миссис Уизли нет и в помине.

Коттедж окончательно затих и замер. Так всегда бывает, когда мамы уходят — стоит им ступить за порог, как всё останавливается; не льётся нигде вода, не звенит посуда.

Время потянулось — длинное, вязкое, тягучее. Фред ковырялся с радиоприёмником, в котором опять что-то разладилось, Ноэль рисовал и что-то вырезал из бумаги, тётушка Мюриэль стучала спицами, вывязывая ядовито-зелёный шарф с таким сердитым видом, что Энтони заподозрил, уж не приклеила ли её миссис Уизли каким-нибудь хитроумным заклинанием к дивану; эта догадка подтверждалась тем, что обед для тётушки стоял на столике неподалёку.

Мальчишки уничтожили почти все запасы еды, оставленной им миссис Уизли — хотя поначалу Энтони казалось, что там хватит на целую неделю и им ни за что не справиться с таким количеством снеди. Фред выучил Энтони играть в волшебные шахматы (Ноэль оказался к шахматам не способен), и они играли партию за партией.

Казалось, день никогда не кончится — но вот над коттеджем "Ракушка" начали сгущаться светлые осенние сумерки. Вернулась миссис Уизли, вместе с ней Флёр, в присутствии которой Энтони смущался, и прихрамывающий Билл — хозяева "Ракушки"; в комнату к Фреду забежал Джордж, а потом снова куда-то исчез, хлопнув входной дверью.

Дом ожил, завертелся, зашумел, и Энтони почувствовал себя немного потерянным в этой толпе. Но вот кто-то позвал его, он спустился в кухню и на миг остановился на пороге. Миссис Уизли и Флёр над чем-то хлопотали, переговариваясь тихо и коротко; мисс Корнер сидела за столом, а рядом с ней пристроился покинувший свою комнатку Ноэль Черрингтон.

Милисента подняла голову и встретилась с Энтони взглядом; она улыбнулась и подозвала его жестом, но вместо того, чтобы приблизиться, Энтони резко развернулся и убежал. Он быстро пронёсся по лестнице, вбежал в свою комнатку, захлопнув дверь, и рухнул ничком на кровать.

До него дошло, дошло наконец, чему он был свидетелем последние сутки. Он понял всё: и досаду Фреда, и глубоко запрятанное волнение миссис Уизли, и тишину в обезлюдевшем коттедже, и мисс Корнер, замершую у круглого окна в узком коридоре.

Они знали. Они знали, что сегодня будет сражение, и Фред проклинал свою беспомощность, и миссис Уизли боялась и переживала, а мисс Корнер прощалась с жизнью, понимая, что завтра кто-то должен умереть и, возможно, это будет она.

Энтони прерывисто вздохнул, раздираемый бурными, противоречивыми чувствами; он злился, он ненавидел себя за то, что был так мал и ничего не мог сделать, не мог ни отомстить, ни защитить, ни… да ничего он не мог! Вообще ничего! Он, Энтони Джонс, знаток военной техники, для своего возраста блестяще разбирающийся в танках, вертолётах и истребителях, давным-давно решивший стать военным, не мог ничего. Сколько раз в мечтах он побеждал всех своих врагов тем или иным хитроумным способом! Совсем как в кино… Но напавших на его семью тёмных магов уничтожил похожий на девчонку малыш Ноэль, а в сражениях участвовали женщины, ничем не примечательные с виду. Ах, как он завидовал способности Ноэля перебить противников одним махом! Его совсем не трогал тот факт, что после этой сокрушительной победы названый братец упал замертво и лежал так чуть ли не сутки. Зато все с ним носились!

С ним вечно все носились. Аж противно! И мама была от него без ума. Такой воспитанный, добрый мальчик! К тому же талантливый! Тьфу, тошно! Энтони дико ревновал. Им с мамой вдвоём так славно жилось. Зачем ей понадобился этот Джон Черрингтон? И если «дядю Джона» Энтони ещё мог переварить, то его племянничка… нет, нет и нет!

А теперь у него не было мамы, и некому было прийти к нему, утешать и уговаривать. Пусть бы лучше она нянчилась с этим Ноэлем, пусть бы… пусть бы даже они с Джоном завели им младшую сестрёнку, чтоб она пищала день и ночь, только… была бы она жива, жива!

Но теперь Энтони Джонс — сирота, никому не нужный. Он уткнулся носом в подушку и зажмурился, но по щеке всё равно скатилась предательская слеза.

— Энтони? — обеспокоенный голос донёсся из-за двери, и мальчик сердито повернулся на кровати. Мисс Корнер… и чего она за ним бегает? Делать больше нечего? Не могут оставить человека в покое!

В глубине души ему хотелось, чтобы за ним побегали.

— Энтони!

Он только засопел в ответ.

— Энтони Джонс, если ты опять собираешься убегать в холмы, я больше не стану с тобой миндальничать.

Мальчик ухмыльнулся. Оказывается, тот выматывающий урок одного заклинания являлся «миндальничаньем»! Пройдёт несколько лет, прежде чем он поймёт, что так оно и было…

— Энтони, я очень устала. Имей совесть, открой дверь!

Он неохотно слез с кровати и открыл дверь, вдруг вспомнив, что и заперта-то она не была; мисс Корнер, видимо, опиравшаяся о косяк, влетела в комнату и едва не запнулась о стул, находившийся, строго говоря, не совсем на траектории её полёта. Схватившись за высокую спинку стула, она как-то неловко опустилась на него и взглянула на замершего перед ней паренька.

— Что стряслось, Энтони?

А он глядел на неё с изумлением — в первый момент ему не бросилось в глаза, как она там выглядела, но теперь... Ему случалось слышать, будто человек может похудеть за одну ночь, но видеть — видеть не приходилось. Она казалась не просто усталой, а смертельно больной. Страшная догадка поразила Энтони, и ему стало стыдно за то, что он заставил мисс Корнер бегать за ним.

— Вы были ранены?

— О, нет, — она улыбнулась. — По технике безопасности, рекомендуется трансгрессировать не более пяти раз за сутки, а пользоваться порталом — не более трёх раз. Ну, а я…

Свою первую и единственную трансгрессию мальчик помнил плохо. Мир сжался, сам Энтони тоже будто сжался, и вот — он уже в другом месте, где-то далеко. Это ему не повредило, но если сделать больше пяти таких прыжков в пространстве…

— А вы?..

— А я не считала. Это не смертельно, пройдёт. Но повторять не рекомендую.

Она считала. Многое зависело от этих подсчётов, не в последнюю очередь — её собственный душевный покой. Но Милисенте не хотелось повторять Энтони эти цифры, за которые, будь они на иной войне, её упомянули бы в донесении и, возможно, вручили бы медаль. Впрочем, ей не хотелось также, чтобы люди, планировавшие операцию, выглядели в глазах Энтони жестокими или глупыми.

— Так не должно было… это не было запланировано. Но, знаешь, такие вещи никогда не идут по плану.

Энтони не знал. Он много чего мог рассказать про военную технику и различия в вооружениях разных стран, а вот этот момент — про планы, — как-то ускользнул от него.

— Так что у тебя случилось?

Она ещё спрашивает!

— Вот… вот вырасту, вырасту большим и сильным, и… — он замолчал, почувствовав, как тонко и по-детски звучит его голос.

— Ты уже сильный, Энтони, — мягко произнесла мисс Корнер.

— Но я ничего не могу!

— Можешь. Кто этой ночью выслушивал мои воспоминания?.. Кто помогал миссис Уизли, сходившей здесь с ума, кто занимал Фреда?..

Энтони нетерпеливо двинул плечом.

— Этого мало… я хочу делать что-то большое!

— И ты будешь, — её голос звучал устало и глухо, но от этого ещё более уверенно, — Скоро ты поступишь в волшебную школу. И когда законы трансфигурации покажутся тебе скучными, чары не выйдут с первого раза, а гонять мяч во дворе захочется гораздо сильнее, чем учить уроки… вот тогда ты вспомнишь, что ради этого… чтобы ты учился магии… кто-то погиб. А твоё боевое задание — жить.

— А… а кто-то погиб?

— Да.

— Кто?

— Ты не знал этих людей. Да и… я тоже.

За окном тихонько шумел ветер. С кухни доносились голоса. Всё это было так мирно, так непохоже на войну! А она шла — совсем рядом.

Нет, мисс Корнер не знала ни Мэрит Фигг, ни Эрнеста Дингла, с которыми должна была разделить миссию по перемещению магглорождённых детей и их родителей в Убежище. Эрнест был убит на месте, а сражённая проклятием Мэрит умерла часом позже — там, в доме, куда Милисента её перенесла. Были и другие потери.

Но мисс Корнер выполнила работу за троих, и теперь расплачивалась, борясь с приступами тошноты и головной боли. Зелье из аптечки Флёр, конечно, давно облегчило её страдания. Ещё недавно мысль о том, чтобы просто принять вертикальное положение, казалась ей дикой; теперь же она могла ходить и разговаривать, но пробежка вверх по лестнице была определённо лишней.

Приоткрытая дверь скрипнула, и из-за ручки показалось личико Ноэля.

— Мисс Корнер, меня тётя Молли послала… спросить, всё ли хорошо…

— Да-да, Ноэль, — Милисента улыбнулась, — всё в порядке. Пойдём, Энтони, — добавила она, медленно поднимаясь со стула, — пойдём на кухню, будем пить горячий шоколад.

Ноэль подбежал к ней и обнял, ласкаясь, как котёнок. Он мало понимал, но угадывал чужое настроение и пытался подбодрить и утешить, как умел.

«Вот подлиза!» — мелькнула у Энтони злая мысль. Порывистая искренность этого маленького Черрингтона всегда его бесила.

— Чего ты лезешь, не видишь, что плохо человеку? — рявкнул он, и Ноэль испуганно вздрогнул. Но Милисента удержала его рядом, погладив по златокудрой голове; свободную же руку она протянула Энтони, и он с неожиданным для самого себя всхлипом уткнулся лицом в её плечо, в широкие складки тёплой ткани, пахнувшей ландышем. Энтони вспомнил, как часто отталкивал мать, мол, он уже слишком большой для всех этих «телячьих нежностей». Однажды она хотела вот так же обнять двух сыновей — родного и приёмного, но Энтони вырвался и убежал.

Теперь он больше не будет убегать. Никогда не будет.

Где-то за окном шумело тёмное Кельтское море, и шла, не останавливаясь, война.