Повелитель четырёх стихий  (джен)

С тех пор, как Иккинг сумел преподать ему один крайне важный урок, прошло уже немало месяцев, почти год минул с того летнего дня, весна набирала свои обороты, бередя душу и навевая странные мысли.

День становился всё длиннее, ночь — всё короче, а размышления — всё неожиданнее.

И дело даже не в том, что его, Сморкалу Йоргенсона, наследника своей семьи и отцовскую гордость (теперь уже в прошлом) чуть не убил им же ослеплённый и, кажется, даже поверженный, побеждённый противник — на самом деле, после долгого анализа произошедшего, парень пришёл к выводу, что да — Иккинг был в своём праве.

Он был в своём праве даже если бы не сдержался и невесомым, аккуратным и выверенным движением отделил бы голову Сморкалы от его тела, наверняка даже не найдя хоть сколько-то достойной преграды в костях позвоночника — остроту клинка Хеддока юноша уже сумел ощутить.

Это самое страшное, да — Иккинга за такое осудили бы, но он мог и должен был убить его за то, что отнял даже гипотетическое всё из рук своего троюродного брата.

Он, Сморкала, разрушил жизнь своего противника, и не чувствовал от этого удовлетворения.

Только что-то похожее на досаду — надо признаться, лидером Хеддок был хорошим, и он мог стать замечательным правителем их острова, но теперь…

Теперь над Олухом по его вине повисла неопределённость, и…

Это пугало.

Впервые Сморкала столкнулся с настолько глобальными последствиями собственных действий, впервые осознал, какую ответственность он нёс за происходящее, и что, да, детство закончилось, было пора взрослеть, но они, вся его компания, засиделись в детских пелёнках, когда можно было безнаказанно творить всё, что угодно.

И впервые он понял, что его отец, глава славного семейства Йоргенсонов (самого богатого и влиятельного после Хеддок и шедшего наравне с Хофферсонами), ничего не понимал ни в том, каким должно было будущее, ни в том, куда вести народ.

Синдри Йоргенсон вообще ничем не интересовался, кроме собственного богатства, славы, пирушек и женщин.

Даже если это и обижало мать Сморкалы.

Отцу на всё плевать.

Даже на сына, в котором видел словно бы породистого жеребца — выставить его на показ, похвастаться его успехами, свести его с кем-то для получения породистого и здорового потомства… Чего уж говорить про племянника.

Это открытие, что отцу, оказывается, было на него плевать, как ему было плевать на всех других своих дочерей и сыновей, имена которых были неизвестны, но наличие их было несомненно, стало неприятным, подобным оплеухе, подобным рухнувшему на голову небу.

Да, детство закончилось.

Теперь Сморкала должен был сам нести ответственность за свои поступки, теперь он должен был продумывать все последствия, пусть попридержать собственный дурной характер не получится.

Даже в разговорах с отцом его сдерживать теперь не получалось — раздражение достигло своего пика, особенно когда парень стал замечать полный странного отвращения взгляд отца, прикованный к шраму, который украшал шею парня.

И который тот даже и не думал скрывать.

Тогда между ними произошёл до крайности неприятный разговор, расставивший всё наконец по своим местам.

* * *

— Тебя терзает вина, я не понял? — рявкнул внезапно Снор, когда Сморкала, очередной раз задумавшийся и ничего не замечавший, случайно чуть не врезался в него.

— Это было нечестно, — как-то отстранённо сказал юноша, словно бы очнувшись, оглядев отца и нахмурившись, ведь да, он, Веа всех сожрите, специально не прятал шрам. — Нечастная победа для меня — и она обернулась поражением. Всё правильно.

Они впервые говорили с отцом на эту тему.

Снор Йоргенсон вообще как-то отстранённо теперь держался, не особо-то заводя беседы с сыном даже на самые повседневные темы.

Словно бы злился.

Словно бы стыдился чего-то.

Но чего постыдного было в том, чтобы признать свою неправоту? Когда он действительно получил рану по собственной глупости.

(…И из-за раздутого отцом самомнения!)

— Нет, не правильно! — не унимался взбешённый чем-то мужчина, продолжая говорить в своей привычной агрессивной манере. — Этот гадёныш чуть не убил тебя!

— Он был в своём праве! — внезапно даже для себя встал на защиту Иккинга Сморкала, скорее чисто из упрямства, чтобы не согласится с отцом, который всегда требовал быть лучшим, даже если для этого нужно было поступиться честью и собственными принципами.

Но великие воины прошлого так не поступали!

Сигурд Йоргенсон, века назад странствовавший вместе с Хемишем Хеддоком, стоявший у истоков их народа — так не поступал!

Почему его, Сморкалу, вырастили на рассказах о подвигах его предков, а теперь хотели от него, жаждавшего славы и побед (своих, честно добытых!), чтобы он оправдывал ожидания своего отца?

А если отец — не идеал Йоргенсонов?

А если это не он, Сморкала, слабое звена их рода, позор их семьи?

А если — все ложь…?

— Нет! Ты должен был…!

— Я ничего не должен, — внезапно спокойно и очень твёрдо сказал парень, смотря прямо в глаза отцу, находя всё больше мерзких, ненавидимых Сморкалой в нём черт в себе самом и внутренне ужасаясь. — Ничего и некому отец! Я своими руками лишил наш народ будущего — вот эти руки отобрали у нас лидера, который мог бы вырвать нас из этого болота!

И он протягивал руки, словно бы пытаясь наглядно показать свои мысли.

Но Снор его не слышал.

Или не хотел слышать.

— Сейчас расцвет нашего народа! — почти кричал мужчина, и всё больше Сморкала ощущал разочарование, что когда-то восхищался этим, как оказалось, жалким, неспособным держать себя в руках, мелочным и алчным человеком.

Йоргенсоны должны вернуть себя былую славу, но никогда это не сумеет сделать его отец.

— Сейчас его агония!

Теперь, это его, Сморкалы, задача. И имя он себе выберет соответствующее!

* * *

Приближалось его, Сморкалы, совершеннолетие, и он, назло всем, самостоятельно копался в истории своей семьи, чтобы выбрать их родовые имена, лучшие из них, попутно, практически случайно узнавая про их обладателей много интересного.

Впрочем, и это было не самым главным, ведь ничто не могло затмить в его сознании пришедшее понимание, разбавленное горьким разочарованием, вкус которого он попробовал, признаться, впервые в своей жизни.

С ребятами из детской своей компании он теперь общался уже не так активно, уделяя всё внимание тренировкам, вечным ссорам с другими молодыми магами огня за звание самого сильного и только близнецы Торстон продолжали находиться рядом с ним на этих тренировках, пусть их талант ко взрывам не был полноценной магией огня.

Но они были сильны, и им нужно было лишь научиться контролировать себя и свои силы.

Их, магов огня, учили, что ярость и любые иные сильные эмоции могли стать великолепным источником энергии, но…

Ведь Чужак пришёл из земель людей огня, верно? Так почему его рассуждения о потоках энергии гораздо ближе к огню, чем то, что им рассказывали местные наставники.

Забияка и Задирака продолжали валять дурака, будучи единственным ориентиром Сморкалы, никогда близко не знакомого с другими детьми их острова, и он смотрел на них, полагая, что если они могли позволить себе ребячество, то и он — тоже.

Как оказалось — это не так.

Астрид отдалилась от них максимально, тоже постоянно пропадая вместе со своими немногочисленными магами воды и наставником, или остервенело тренируясь в где-то лесу, тоже с ужасом, наверняка, ожидая приближавшегося Дня.

Впрочем, Хофферсон как раз таки о должна была быть его ориентиром, а не Торстоны — она казалась взрослой ещё в те далёкие годы, когда им всем было по десять лет.

И стоило глянуть на Рыбьенога Ингермана, который, на удивление, сильно изменился за последние пять лет — то самое время, на протяжение которых их активно учили раздельно. Он и в детстве был крупный ребёнком, но теперь, казалось, он стал вообще живой горой, массивной и сносящей всё на своём пути.

Пусть Ингерман так и остался несколько робким, забавно реагировавшим на подначки юношей, теперь, разозлившись, он мог бы стать грозным противником.

Неплохо.

Очень даже неплохо, на самом деле!

В принципе, их поколение было, на самом деле, многочисленным — из всего нынешнего населения около тысячи, или даже более того, были ребята в возрасте от десяти до двадцати пяти лет — будущие Вольного Озера, сильное, умелое, но почему-то всё ещё склонённое под гнётом традиций и правил их родителей.

Они могли изменить многое, но приходилось молчать и терпеть. И наверняка многим это не нравилось — даже Астрид, даже, чтоб его, Иккингу!

Особенно Иккингу!

Он был вообще отдельной темой — как он, Сморкала, мог так постоянно цепляться к такому же, как и он сам, потомку той самой Принцессы Алаи?

Как?

* * *

А годы всё мчались, и Магнус сам не успел заметить, как дочь его выросла из слишком серьёзной девочки в сильную, слишком самостоятельную девушку, у которой было собственное мнение насчёт своей судьбы и того, с кем её связать.

Не сказать, чтобы Магнус разделял её идей, но и не предпринимал никаких решительных действий чтобы помешать дочери.

Только слова…

— Алаи, ну это же не в какие ворота! — воскликнул он, не выдержав, в однажды в очередной беседе с дочкой. — Ну куда ты с этим…? Что о тебе подумают? Ты же знаешь, что собратья этого твоего Хеддока убивали и продолжают убивать твоих солдат.

Он не мог понять, что так тянуло его дочь, единственного понимавшего его человека подальше на север, в вечный холод, в совершенно другую культуру…

Подальше от него, от Магнуса.

Подальше от семьи.

— Это твои солдаты, отец, — устало ответила Алаи, не сдаваясь. — И Вольный Остров стоит в стороне от конфликтов — там даже маги огня живут.

Она не понимала, насколько ранили её слова Магнуса, насколько сильно он просто не хотел отпускать её туда, где не сможет защитить, где она всегда будет чужачкой с юга…

Где её супруг точно так же в приступе гнева мог бы случайно причинить ей боль.

Или убить.

Неужели она и правда не понимала, что, в таком случае, он к Вату сжёг бы дотла весь этот проклятый Вольный Остров со всеми его жителями, не пощадив вообще никого — если бы его правитель посмел обидеть его Алаи, поднять на неё руку…

Конечно, его дочь не такая уж беззащитная — и её пламя, насыщенно синее, как и у Магнуса, было жарче обычного рыжего, оно плавило камни и металл, и девушка умела им обращаться. Но, зная, что случай смог убить даже Аватара, любимца духов, Император не мог быть совершенно уверенным, что способность дочери постоять за себя сможет ей помочь.

— Я просто боюсь, что ты, выросшая в императорском дворце, не сможешь быть счастливой в крохотном домике, — сказал всё несколько иначе Магнус прекрасно понимая, что все доводы про случайности нужно оставить при себе, если ему не нужен был конфликт с ней (Смерть матери Алаи ему так и не простила, продолжая периодически напоминать, и упоминать её в подобном контексте было бы контрпродуктивно, зная её характер…). — Твоё благополучие для меня — главное.

А девушка только поджала губы горько и покачала головой.

— Нет, папа, — вздохнула она почти примирительно. — У тебя только одна дочь, и имя ей — Империя. И всю жизнь ты посвятил только ей.

— Твои братья этого не понимают, — почти беспомощно отозвался мужчина, отчаянно желая, чтобы хотя бы Алаи его поняла и приняла, ведь он и правда посвятил этому всю свою жизнь.

— Мои братья — жаждущие власти и славы идиоты, которые сгорят молодыми и уйдут к праотцам от рук собственных детей, — вынесла Ригу и Виену приговор девушка, впрочем, уже давно известный Магнусу, который, впрочем, никак не пытался изменить положение вещей, слишком увлечённый своей Идеей.

— Ты и это знаешь? — усмехнулся он в ответ.

Да, Алаи, он всё знал.

— А ты видишь взгляд Бранда? — отозвалась девушка, и Магнус действительно вспомнил своего старшего внука, очень жуткого ребёнка. — Ему всего три года, но он уже считает это всё — своим. Он капризен, жесток и совершенно не привязан к родителям, а те этого не замечают, балуют ребёнка, растя из него чудовище, которое разрушит всё.

Магнус всё это видел, но, почему-то, продолжал не обращать на это внимание.

Он продолжал отвлекаться на дела государства, совсем забыв про семьи, скинув воспитание будущего Императора на его родителей, почему-то не взяв во внимание то, что сами они были далеко не примером для подражания младшему Принцу.

Какая глупость…

— Ты не можешь этого знать, — до последнего не хотел соглашаться с тем, что Алаи не от него бежала — она спасалась от своего племянника и от будущей резни, причём самым правильным в её случае способом.

— Вспомни мои слова лет через двадцать, — припечатала его девушка, окончательно подтвердив его печальные догадки. — Если будешь жив.

— Я не могу отпустить тебя на Олух.

Нет, только не так.

Он не допустит прихода к власти Бранда, он всё исправит, но только не бросай его в этой безумии, Алаи!

— Да почему?! — не выдержала и вспылила обычно непрошибаемо спокойная девушка, показывая, наконец отцовский дурной характер. — Что в Хеддоках такого плохо? То, что они — маги земли, а не твой обожаемый огонь? Или то, что они — не часть твоей империи? Что там ты не сможешь меня контролировать?!

— Там я не смогу защитить тебя, Алаи.

Всё.

Он сказал это.

Признался в собственной слабости.

— Я люблю его, отец, — очень устало сказала девушка, тем обезоруживая Магнуса. — И, если не дашь своего благословения — я сбегу с ним.

Сколько же он о ней не знал.

Ну как так?!

— Нет, — с горькой тоской, но тоже очень тио и почти спокойно сказал мужчина. — Я не позволю нам быть на разных сторонах конфликта. Дети не должны сражаться с родителями.

— Ты боишься, что они настроят меня против тебя? — удивлённо воскликнула Алаи, словно бы доселе ни разу не задумывалась о таком варианте развития событий.

Или действительно не задумывалась.

Нет, доченька, он думал совершенно об ином, и от иного уберечь тебя хотел.

— Ты слишком сознательная для этого, Алаи, — признал Магнус с улыбкой. — Нет, боюсь, что твои братья, когда меня не станет, или твои племянники попытаются уничтожить весь этот остров вместе с твоими потомками под предлогом его захвата.

— Тогда захвати его сейчас, — предложила девушка со смешком, и непонятно — серьёзно это было сказано, или в шутку. — Или, вернее, предложи альтернативу.

— К примеру?

— Ну, скажем, раз в определённый момент забирать с Олуха самого сильного мага — формально, и Империя Огня показывает свою власть, и настоящего урона для народа не будет, — предложила Алаи, и Магнус замер, как громом поражённый.

Унижение и позор для народа.

И вечный страх.

Но страх среди живых, а не доблесть для мёртвых — Алаи это поняла, но никогда не поймут её братья и их потомки!

И в таком случае они никогда не посягнуться на итак униженный их Первым Императором народ, оставив его в покое, лишь раз в некоторое время показывая свою власть и оставляя его дальше томиться в страхе и неопределённости…

— Это… вариант, — почти шокировано выдохнул Магнус, воодушевлённый тем, что было найдено решение. — Моему слову они не станут перечить. Они даже не осмелятся убить меня, настолько в их головах возвеличили мой образ — они будут просто терпеливо ждать моей смерти, и только потом пойдут резвиться…

— Но если ты сейчас всё решишь и отдашь приказы, то… — продолжила его мысль Алаи, победно улыбаясь. — Они не будут перечить им даже после твоей смерти.

— Да, — сдался Магнус, тоже улыбаясь. — Хорошо. Ладно!

* * *

— Что-то не видно тебя, Астрид, — раздался внезапно рядом с девушкой четь хрипловатый женский голос.

Хофферсон оглянулась на говорившую, узнав в ней Забияку Торстон, которая достаточно редко появлялась где-то без своего брата, и всегда подобное происходило только если они ссорились слишком сильно.

Близнецы ругались друг с другом настолько часто и по любому повсюду, что, порою казалось, что сам процесс приносил им удовольствие — вдоволь поскандалить у всех на виду, но по-настоящему ссорились они очень редко и всегда за этим скрывалось что-то серьёзное, от чего и брат и сестра страдали.

Ну что у них на этот раз?

— А то ты не знаешь, какой день приближается, — отозвалась в ответ Астрид, прекрасно понимая, что сейчас её раздражение было бы совершенно неуместным — собеседница искала в ней спасение, способ отвлечься от своей беды или решение для неё же. — Приходится постоянно тренироваться, а то не знаешь, чего ожидать от имперцев.

На практически непропорционально вытянутом лице Забияки появилось слишком понимающее выражение. И в глазах — проницательность, не свойственная её образу легкомысленной девчонки.

Хотя Астрид прекрасно знала, что вся весёлость близнецов была показной, хорошим отвлекающим манёвром, чтобы их никто не воспринимал всерьёз, а на деле же они были крайне умны, и если были по-настоящему заинтересованы, то могли и с усердием учиться, и даже учить других.

Другое дело, что заинтересовать их было трудно, да и безумная храбрость, как и тяга к безумным, порою опасным экспериментам, у них были своими, не наигранными.

И как это в них сочеталось?

— Никогда этого не понимала. Отчаянно тренироваться, стремиться стать самыми сильными, а потом дрожать от мысли, что люди огня заберут именно тебя, — пробурчала Забияка, и становилось понятно, что, кажется, она просто за кого-то отчаянно боялась. — Это глупо и непоследовательно. Бессмысленно.

В словах Торстон, на самом деле, был смысл, и, пожалуй, Торстоны будут единственными, кто не будут бояться оказаться жертвой, ведь сильными их не считал никто, и они не спешили разубеждать остальных.

(…Но и Валка Хеддок не была самой сильной!..)

— Наверное, это делается для того, чтобы одного, самого-самого, забрали, но у Олуха остались бы десятки других сильных, способных защитить свою семью и свой народ магов, — больше размышляла и объясняла самой себе, чем собеседнице, Астрид.

— Наверное, — согласилась девушка со вздохом.

Когда Хофферсон вновь хотела глянуть на неё, то заметила, что Забияка исчезла так же незаметно, как и появилась.

Какого Вату…?

Ну и что это было?!

* * *

Стоик в очередной раз ходил по поселению вместе с Лией, проверяя успехи работников, когда девушка внезапно побледнела и, ухватившись за живот, осела на землю.

Ох и развёл тогда мужчина панику!

Лию, которая ещё с самой ух встречи утром казалась Стоику какой-то нездоровой, очень напугала его.

Что приключилось с его снохой?

И как к этому был причастен Иккинг?!

(Непосредственно!)

* * *

После того, как Аватар Мие, женщина, от которой устать можно было буквально за пять минут, ушла, если так можно сказать про духа, растворившегося в неизвестном направлении, Иккинг принялся обдумывать всё то, что она ему рассказала.

А обдумать было что.

Даже слишком.

То, что она была не последним Аватаром, юноша знал уже давно — сны-видения о Магнусе Великом были прекрасным источником информации в этом плане.

То, что личности последних Аватаров были неизвестны Мие, и только первый после неё был известен Беззубику, он тоже знал — после заточённого Первым Императором мальчишки переродиться Спасителей Мира должно было неизвестное количество, ведь, может, их душили ещё младенцами в колыбелях, а, может, и прятали, подобно Магнусу.

А вот знакомство Мие и Беззубика оказалось для Иккинга открытием — ему, почему-то, казалось, что его далёкий предок не знакомил свою супругу с самым главными своим советником.

Впрочем, как Фурия рассказал позже, познакомились они намного позже, даже уже после смерти Магнуса, после смерти его сыновей и внуков, после прихода к власти Бранда Кровавого… А ведь именно после него у всех императоров рождались только сын и дочь, и именно он положил начало традиции давать Принцессам имена на «Х», а Принцам — на «Д». Хелеи и Дани, Хана и Драго, Хедер и Дагур…

— Я одного понять не могу — куда делись все Тени? — задумчиво пробормотал юноша, когда в нём улеглись все лишние эмоции. — Ведь тогда я отогнал одну от той девчонки, но их должно было быть больше… год прошёл — тишина. Где Тени?

Беззубик, к которому Иккинг ощутил прилив острой благодарности, когда узнал, что Фурия и тогда, на скале, оберегал его, помогал с магией.

И теперь дракон улёгся, свернувшись в комок подобно громадному чёрному коту, и юноша устроился рядом, привалился к тёплому чешуйчатому боку, хоть так чувствуя какое-то успокоение.

— Ты можешь спокойно звать их привычным для себя словом «Веа», Иккинг. В конце концов, прототипом духов темноты стали именно Тени, тебе ли не знать, — ответил Беззубик, но совершенно не то, что ожидал юноша. — И я чую, как тебе хочется называть их так, но ты каждый раз обрываешь себя.

Это было так — детскую привычку и легенды своего народа не так-то просто вытравить из себя.

Да и не так-то нужно.

— И всё же, присутствие Веа на Олухе есть знак дурной, и не могли они просто исчезнуть, даже не попытавшись повторить нападения, — настойчиво сказал Иккинг, решив точно добиться ответа своего Хранителя, ведь это было действительно важно — Веа была намного опаснее людей огня, от них не знаешь, чего ждать.

— Ну так и Лес не просто так назван Хранителем этого острова,  — усмехнулся дракон и в его интонациях послышалось что-то похожее на добрую усмешку. — Ты указал ему на присутствие Веа, и он собственной силой оберегает людей от тварей, ведь люди знают только один способ, как с ними бороться.

— Огонь.

Слово, а сколько в нём всего…

И сколько у него-ребёнка было общего с этими Веа…

— С твоих соплеменников сталось бы сжечь весь лес, только бы прогнать Теней, — хмыкнул, если так можно сказать про дракона, Беззубик, и Иккинг мысленно кивнул, ведь так и было.

— Я знаю.

Но это всё ещё не было ответом.

— Ну, неужели ты не понимаешь, насколько силён Лес? — не выдержал Фурия, и в его голосе послышалась смесь раздражения, досады и недоумения (Неужели за духов обиделся?). — Он относится к разряду Великих Духов, он сущность этого места, его душа и сознание, в то время как Веа — всего лишь неспособные переродиться человеческие души. Что человек без тела может сделать Лесу?

— Только мелко вредить.

— И то — другим людям. Они опасны для людей из-за схожести в энергии, но не более.

* * *

Всё случилось в точности так, как и предсказывала Алаи — Бранд, его старший внук, рос юным хищником, жаждавшим крови и славы, Риг и Виен были слишком впутанными в дворцовые интриги, чтобы видеть настоящие положение дел, а он, Магнус, всё больше терял контроль над ситуацией, над жестокостью своих полководцев, над нравами и взглядами своих солдат.

Солдаты верили своим командирам, а те — Жрецам Огня, якобы бывшими устами Императора, вершителями его воли.

Но это было не так.

Идеалы искажались, слова Магнуса неправильно интерпретировались, идея всемирной справедливости, всеобщего блага оказались разбиты суровой реальностью, и, что самое главное, он слишком поздно это понял.

Редкие раньше серебряные нити седины давно превратились в ослепительную белизну. Он уже был стариком, пусть и не согнутым прожитыми годами, пусть с гордой осанкой и надменным лицом, способным в магии своей дать фору любому из своих потоков, но сколько это будет продолжаться?

Ещё лет десять-пятнадцать, и он угаснет, и сила покинет его.

Как и власть.

И, умерев, он уже ничего не сможет решать.

И, умерев, он уже не сможет держать железной рукой поводки этих кровожадных чудовищ, им самим же взращённых, никто не сможет удержать потомков от зверств.

Осознание того, что дело всей его жизни было обречено, казалось, состарило Магнуса ещё лет на двадцать — он заметно стал сдавать.

Ведь всё было теперь бессмысленно.

И только Фурия оставался предан ему, и только он не позволял скатиться в бесконечное сожаление, не давал зациклиться на своей печали по погибшей идее.

* * *

Стоик нервно ходил из угла в угол по небольшому помещению крохотного коридора домика Старейшины Готи, к которой принесли так и не пришедшую в себя Лию.

Плевака наблюдал за метаниями друга, кажется, переживавшего за сноху даже больше, чем за собственного сына, и ощущал странное чувство, словно бы всё это уже было — лет двадцать назад, может чуть меньше, но всё повторялось по новому кругу, но Стоик этого благополучно не замечал.

Хотя даже кузнец уже понял, что происходило с Лией, и что за недуг с ней приключился.

Все размышления прервала распахнувшаяся дверка комнаты, в которой доселе знахарка колдовала над девушкой, и сама старушка, сгорбленная, опиравшаяся на украшенный резьбой, перьями и бусами посох, вышла к мужчинам.

Она стала спокойно чертить посохом по рассыпанному по полу песку символы, которые, с усмешкой, Плевака посмешил прочитать вслух.

— Всё хорошо с вашей снохой, Стоик, — сказал он, даже не запнувшись. — Лия просто беременна.

* — давайте дружно согласимся с тем, что у магов огня и некоторых магов земли Олуха была традиция давать детские имена-прозвища, и в день совершеннолетия они брали имена уже взрослые. Я не могу воспринимать всерьёз взрослого человека по имени Сопливый. Так что и Сморкалу через некоторое время ждёт новое имя. Возможно, как и Рыбьенога. А вот Иккингу такое счастье не светит)