Методика Защиты (гет)

После того ветреного воскресенья, последнего воскресенья сентября, Росауру преследовал тот резкий запах дешевых маггловских сигарет, что остался на вороте её плаща. Дождь приглушил, но не смыл остроту ощущений, которые вспыхивали на коже, стоило вспомнить, как опаляло её чужое дыхание.

Настойчивое, горячее… насквозь прокуренное.

Неделю Росаура держалась. С грехом пополам, чего уж. Мысль то и дело уносилась в запредельные дали, она теряла нить посреди урока, на хулиганства учеников неожиданно для себя самой отвечала улыбкой, но в то же время могла ляпнуть какую-нибудь резкость на сносный, в общем-то, ответ. Даже стычки с Макгонагалл теперь не угнетали её, но раззадоривали до ожесточения. И судя по мрачному лицу профессора Трансфигурации, за несколько дней Росаура своей заносчивостью разрыла меж ними пропасть до размеров котлована. И пусть с Макгонагалл такое положение дел Росуру даже доводило до мрачного торжества, то всё ж нельзя было не заметить, что со всеми окружающими она стала нетерпеливой и переменчивой. Никто ж не подозревал, что в глазах Росауры все окружающие, к которым прежде она питала расположение или почтение, теперь интереса как-то особо не вызывали. Разговоры с ними казались пустыми, ненужными и, главное, отвлекающими. От чего? Если бы она только знала!

— Мэм, — ухмылялся ей Кайл Хендрикс, — профессор Стебль сказала, на днях орхидеи совсем отцветут. Хотите, я вам принесу, пока их на удобрения не пустили?

— Принесите, Хендрикс, — огрызалась Росаура, пусть раньше не позволила бы себе и внимания обратить на эту мелкую издёвку. — Хоть баобаб. Лишь бы большое и зелёное, чтоб я поставила вазу вот сюда на стол, и это избавило бы меня от лицезрения вашей нахальной физиономии.

— Я-то принесу, да боюсь, завянут скоро. Им ведь на солнышке хорошо, мэм, а вы всю неделю какая-то хмурая!

— Это потому что облачко набежало. Кайл Хендрикс называется.

Но ведь он всё ухмылялся, порол чушь и поигрывал своими широкими бровями, а Росаура впервые не смущалась, а отчего-то веселилась. Нехорошим, будоражащим весельем, в котором больше было остервенения.

А она не вполне понимала даже, почему, например, раньше вид милующихся парочек вгонял её в краску, и она спешила скорее пройти мимо, а лучше — повернуть назад, то теперь творилось что-то совершенно неподвластное разумению: в ней вскипало раздражение, но вместе с тем рождалась какая-то постыдная тяга порассматривать влюблённых подольше, исподтишка: как он дышит, как она трепещет… А в груди что-то разгоралось нешуточное. И досада, и опаска, и мечта, и… то, что захлёстывало её с головой, когда просыпалась она по десять раз в беспокойную ночь, комкая дрожащими руками сбитые простыни. Но зелье-без-сновидений, что исправно присылал ей Слизнорт, она завела привычку сливать в большую бутыль «про запас».

К удовольствию мадам Трюк, Росаура как по часам являлась к трапезе и отличалась звериным аппетитом, но уходила раздосадованной: супы и тефтели, ростбиф и оладьи, крем-брюле и пирог с патокой оставляли её равнодушной. Странный, пугающий, незнакомый доселе голод, поселившийся в ней злостным червём, ничто не могло насытить…

Самым жестоким разочарованием стали… письма. За минувшую неделю пришло два (и ей этого показалось так мало!) — и оба Росаура, расшифровав (и трижды опрокинув чернильницу), в неизъяснимой досаде отбрасывала в сторону. А там ничего такого ведь не было — как всегда, скуповато, суховато, приправлено угрюмой шуткой, чуть насуплено, впрочем, даже с толикой непривычной теплоты, вроде: «Надеюсь, Билли Тоадс прорастил свою извилину», но… Если бы Росаура получила подобное письмо пару недель назад, она вознеслась бы на седьмое небо. Теперь же что-то опрокинулось. И она объяснить себе не могла, какая муха её укусила сварливо ответить:

«…Вообще-то, его зовут Дэйви Тоадс…»

Так, Росаура злилась на себя, на весь мир, не в силах разобраться, что она вдруг упустила и чего ей теперь так позарез не хватает?..

В выходной Росаура обнаружила себя, пытающуюся найти ответ на этот краеугольный вопрос, в башне Прорицаний на мягком пуфе рядом с Сивиллой и с глубокой чашкой пряного отвара на коленях. Отвар на сей раз возымел какое-то особенное действие: хотелось лежать на пуфе не шевелясь, смотреть в потолок, по которому, переплетаясь, бежали узоры созвездий, вдыхать аромат курящихся трав и подхихикивать невпопад всякий раз, когда Трелони проезжалась по очередному ученику. Макгонагалл они уже откостерили.

— Ну, дорогая, — спустя час, а может, два или три, поигрывая бровями, наклонилась к Росауре Сивилла, чьи щёки пугающе багровели, — признайся, ты ещё недостаточно пьяна для откровенностей?

Росаура снова хихикнула и заморгала, пытаясь хоть как-то прояснить взор.

— А с чего бы мне вообще быть пьяной, чтобы откровенничать, а, дорогая? — в тон ответила Росаура. — Ты, что, мне не доверяешь?

Трелони нахмурилась. Поправила свои стрекозьи очки. Хмыкнула.

— Так веселее.

Росаура и не нашлась, чем возразить.

— Так проще, — продолжала Сивилла. — Мысль не застревает в мозгу. Сразу из сердца вылетает, птичка. Рефлексия не рвёт тебя в клочья. К чёрту самоанализ. Дайте мне побыть обыкновенным, среднестатистическим человеком, который использует свой мозг на один процент и не-па-ри-тся!

И Трелони с грохотом опустила чашку на низенькую тумбочку, отчего конфетница с поседевшими шоколадками подпрыгнула в испуге.

— Или думать хотя бы о чём-то одном, — добавила Трелони, откинувшись на свой пуф. — Вперить свою мысль в один-единственный о-объект и… остальное неважно. А то иначе, сразу всякие оговорки, подоплёки, планы, страхи, условности…

Росаура согласно кивнула. Её мысль уже давно вперилась в один-единственный «о-объект», с непривычной, но такой естественной теперь откровенностью, что стало даже почти хорошо. Разве что…

— Погоди. Так мы что-то пьём?

— Пьём.

— Но что?..

Трелони покосилась на неё скептически, как бы взвешивая, стоит ли оно доверия, но тут же подавилась смешком (видимо, лицо Росауры было вконец обескураженным) и, поправляя съехавшие очки, оповестила:

— Преимущественно ром.

Росаура приложилась к чашке, чтобы определить правдивость заявления подруги (а Трелони заодно как-то мигом записалась в разряд таковых).

— Ух-ты.

Что странно, на Росауру не нахлынула волна беспокойства, как же так, она тут напивается, а ещё учитель, да такой крепкий алкоголь, что мама бы сказала, ой-ой…

— Ух-я. Расслабься, завтра выходной, — подвела черту Трелони. — Да и вообще… — она искоса оглядела Росауру, — расслабься. Всё время ты какая-то дёрганная.

— А приходится, дёргаться-то. Знаешь, что мне Слизнорт сказал? Мол, у нас профессия такая, плясать на углях.

— Чего он понимает, дед, — фыркнула Трелони. — Он мужик. Ему в разы легче. Голос у него громче, на мальчишек влияние имеет. Это нам приходится из сил выбиваться, чтобы они нас хотя бы слушать начали, не то что — слушаться. Треклятая физиология. А если бороду отрастят так вообще, плюс сто очков к уважению и устрашению. А в черепушке-то, может, ничего такого и нет. Но женщина голос повысит — так сразу, истеричка. А мужик рявкнет — тут они хвосты подожмут и на задних лапках ходить будут. А поди послушай этих шестнадцатилетних куриц. Женщине все кости обсосут, тут угловата, там простовата, если старая так карга, если помоложе — молодуха, нам не указ, построже — стерва, мужика у ней нет, помягче — размязня. Что у них в мозгу творится? Нет у них мозга. Стоит мужику появится, от двадцати до полтинника, они ему всё простят. Дурные манеры — нет, вы что, он импозантный, скверный нрав — он просто обижен жизнью. Неряха — да что вы, за ним некому приглядеть. Лысый, небритый — ах, как его жизнь потрепала. Балабол для них будет красноречивым, молчун — глубокомысленным, придира — избирательным, зануда — интеллектуалом, ну а если совсем урод, то как там говорится, «мужчина должен быть чуть красивее обезьяны»…

— Обезьяны?! — возмутилась Росаура.

И пусть Трелони была явно оскорблена пренебрежением криком её души, но что-то промелькнуло в голосе Росауры, а может, Сивилла только и ждала, чтобы задеть нужную струну, и вот вперила в мигом оробевшую Росауру испытующий взгляд.

— Ну, кто он?

— Он? — растерялась Росаура.

— Он?.. — уточнила Сивилла.

— Он, — призналась Росаура. И сразу жар охватил грудь, прилил к лицу… Хотелось единственно утонуть в мягком пуфе, залив в себя ещё пару чашек вещуньиного отвара. Все свои желания Росаура выразила исчерпывающе: — Ах…

— Эх, — подытожила Сивилла. — Нда. Нет, что у тебя мозг в киселе плавает, это с самого начала было видно. Но что-то за последнюю недельку тебя конкретно так припекло. Это, конечно, не моё дело… — Сивилла покачала было головой, но в следующий миг резко перекинулась ближе к Росауре, и под вкрадчивый шёпот в глазах её разгорелось пламя: — Ну, так кто он?

— Мракоборец, — выдохнула Росаура.

— Моргана и Мордред! — взвизгнула Сивилла.

— Вот, представляешь!

— У-у-у… Зверь!

— Ничего не говори! — вскинулась Росаура и перехватила костлявое запястье Сивиллы. — Нет, ты скажи! Ах, ты бы знала! Он…

— Старше?

— Да!

— Сколько?

— Тридцать шесть, — выдохнула Росаура. Она высчитала эту цифру неделю назад и теперь придавала этому вселенское значение.

Однако Сивилла не шибко впечатлилась.

— О, да это вообще не считается, — отмахнулась она.

— Сивилла, мне двадцать! — воскликнула Росаура. Это был второй факт, терзающий её клещами.

— Мордред и Моргана! — Сивилла даже нацепила со лба очки, чтобы оглядеть Росауру придирчивым взглядом. — Ну тогда да. Но всё равно, это ещё ничего. И потом, знаешь, это всё-таки хорошо, когда мужчина старше.

— Да, я тоже так думаю.

— Почему?

— Не знаю.

— А я тебе скажу, — по разгорячённому лицу Сивиллы мелькнула шальная усмешка, — чем старше, тем опытней. Да и ветер в голове уже не гуляет. Так, тридцать шесть, это он, что, в год Петуха родился? Победоносный год!

— Петуха?..

— Китайское исчисление. Петух — да, это товарищ боевой. Клюёт змей, между прочим, — Сивилла вновь поглядела на Росауру сквозь очки. Росаура сглотнула и просипела:

— Ну, он строгий. И придирчивый.

— Он тебе плешь выклюет. Затюкает. Сейчас, кстати, тоже год Петуха. Кармический, — многозначительно добавила Сивилла.

— Это от «карма»? — всполошилась Росаура. — Что-то плохое?

— Что-то плохое, — мучительно-медленно протянула Сивилла, — или что-то хорошее. Главное, на максимум и в ходе тяжёлых испытаний. Либо великая победа, либо позорное поражение. Не на жизнь, а на смерть.

Убедившись, что Росаура тоже на грани жизни и смерти, Сивилла смилостивилась и махнула рукой с лёгким смешком:

— Ладно, а дата рождения известна? Сейчас мы твоего голубчика по полочкам…

Сивилла встряхнула руками, будто примеривалась, чтобы схватить кусок покрупней, и браслеты ликующе забренчали. Затронутый вопрос уже не раз приходил Росауре в голову, и каждый раз она сбивалась с вычислений.

— Тут надо прикидывать… Когда была высадка в Нормандии?

Они обе замолчали. Сивилла попыталась скрыть свой позор за дребезжанием браслетов. Росаура продиралась сквозь дерби памяти, раздобревшие на спиртном, и наконец-то дотянулась до нужной веточки:

— В июне, кажется.⁽¹⁾ Он сказал, что его отца почти сразу отозвали на фронт, и если…

— Он, что, полукровка? — оживилась Сивилла.

— Я тоже полукровка, и что? — насторожилась Росаура.

— Занятная судьба. Когда кровь простых смертных смешивается с волшебной в первом колене, результат может быть самым непредсказуемым. Долгие века мы смешивались направо и налево, когда жили с простецами в одних деревнях и городах не скрываясь, а потом, как приняли Статут о секретности и мы ушли в подполье, таких связей стало куда меньше, тем более по результату — детей. Есть давнее мнение, что ребёнок от связи с простецом может родиться вовсе без волшебного дара, и колдуньи предпочитали скорее вытравить плод после занятного приключения, чем рисковать и рожать возможного сквиба.

Сквибами называли детей, родившихся у волшебников, но лишенных дара. Они могли видеть волшебство и находится в местах, куда обычный маггл не мог бы попасть, однако магия не подчинялась им, палочка в их руках оставалась бесполезной деревяшкой. Трагедия и позор для всякой волшебной семьи…

— Однако, — многозначительно понизив тон, продолжала Сивилла, — есть и другое мнение. Что наоборот, от связи волшебника и простого смертного рождаются наиболее способные и сильные дети, поскольку разбавленная кровь бежит по венам лишь быстрее и горячее. А замшелые аристократы, погрязшие в инцесте, сами же себя уничтожают, когда закупоривают кровь внутри одного рода. Неудивительно, — сплюнула Сивилла, — что в конечном счёте такие выродки. Впрочем, — она вздохнула, — у меня похожая история. Над нашим даром провидения носятся из поколение в поколение как с писаной торбой, тут не до экспериментов. Слишком велик соблазн сходиться с волшебниками яркого и сильного дарования, чтобы укрепить свои позиции, а идти на риск с магглом... На такое в наше время перестраховок и правда может толкнуть только любовь.

Росаура слушала бы затаённо, но именно сейчас на повестке был вопрос куда более животрепещущий. Еле выдержав вежливую паузу, Росаура сказала:

— Мне кажется, что в январе. Если от мая отсчитывать. Самое вероятное.

— В январе! — спохватилась Сивилла. — Так это Козерог! У-у…

— Подожди, — ахнула Росаура и чуть не опрокинула их кубки, — но ведь я тоже Козерог!

Секунду, две, ведьмы подшофе сверлили друг друга вытаращенными глазищами, а потом в один рот взвыли:

— Это судьба!

— У-у! — не унималась Трелони. — Ну все, бодаться будете!

— Да, с ним непросто сладить, он упёртый, — вострогу Росауры не было предела, — но, знаешь, вода камень точит. Достаточно только сказать ему что-нибудь искреннее и доброе, похвалить, не знаю, гриву почесать…

Росаура ещё что-то говорила, говорила, говорила взахлёб, а Сивилла, подперев потяжелевшую голову рукой, глядела на неё своими огромными глазами из-за стрекозьих очков и ахала, вздыхала, цокала языком, а Росауре только оно и было нужно.

— Ну, — протянула Сивилла, когда у Росауры пересохло в горле, и любезно подлила в чашку из мутной бутылки, уже не заботясь о том, чтобы разбавить, — поздравляю, в мире стало на две кисельных головы больше, — и тут поглядела на Росауру как-то строго. — На две же?

— Э-э…

— В плане, он-то сам — что? Надеюсь, он не женат?

С Росауры вся краска сошла.

— Боже, нет, конечно. То есть… да нет, нет!

— А ты спрашивала?

— Он не говорил...

— Дурёха, когда крутят на стороне, об этом обычно помалкивают. И кольцо, кстати, снимают, если только оно заклятием не припаяно. Возьми на заметку, кстати.

— Нет-нет! Ты просто не видела его, такие вообще не женятся! Он даже ночует на работе, понимаешь?

— Вот как? — вытаращилась Сивилла и присвистнула. — И это у тебя перспективы такие? Знаешь, дорогуша, билетов с нашей каторги два: на больничный или в декрет. Раз нелёгкая занесла тебя в школу, сама уже не уйдёшь. Так что думай хорошенько...

— Да он ведь мракоборец! — в отчаянии воскликнула Росаура, — он постоянно рискует и… смотрим на Хогвартс, а он говорит, «осаждённая крепость»… И… я почти поверила, что он совсем не умеет… улыбаться!.. Но… в прошлый раз мы столько… мне кажется, мы наконец-то как-то узнали друг друга, но… Да чёрт знает что, я так надеялась, что и в эти выходные мы снова увидимся, а он…

Вот же ж её развезло, только что хихикала как дурочка, а теперь слёзы градом льёт. Неужели всё так банально? Она надралась из-за того, что надежды на встречу с ним не оправдались?.. Да уж, принцесса, это не карета в тыкву превратилась, а твоя голова…

— Нет, я понимаю, у него такие обстоятельства, у них там каждый человек на счету, просто я… я не знаю, всю эту неделю… нет, я и раньше о нём думала, но теперь… я просто не могу, я на стенку лезу, ничего уже не понимаю, просто хочу его поскорее увидеть, но… нет, знаешь, он… он такой заботливый и… муж-жественный, только оч-чень серьёзный, но ведь это х-хорошо, когда мужчина… серьёзный?..

— Хорошо, когда у мужчины намерения серьёзные, — изрекла Трелони.

Поскольку Росаура растерянно замолчала, Трелони глубоко вздохнула и сосредоточенно придвинулась к Росауре, сложив перед собой руки в жесте, предвещающем очень серьёзный разговор.

— Целовались?

На Росауру накатила паника, как на экзамене. Поэтому она могла только открыть рот и через пару секунд его закрыть. Впрочем, Трелони недаром была более опытным преподавателем, нежели сама Росаура, — и смогла выудить даже из этого нечто стоящее размышлений.

— Ну, это уже серьёзно. Как-то же вы до этого докатились.

— А мы с этого и покатились.

Гора, что уже больше месяца давила на плечи, наконец свалилась, и Росаура смогла вздохнуть полной грудью:

— Понимаешь, как-то всё наперекосяк! Ведь люди обычно… знакомятся. Ходят там туда-сюда. И как-то всё постепенно… А тут, мы только начинаем друг друга узнавать. А уже…

— Ну, а ты, мать, чего хотела, — усмехнулась Трелони, — чтоб в лучах закатного солнца припасть к его груди, ручки вытянуть, носочек отвести? Или вовсе под венцом?

Росаура возмутилась. Трелони покачала головой.

— Чему нас учит вековой опыт предков, скажи мне на милость. Вспомни хотя бы Спящую Красавицу. Поцелуй — это база. Начало начал.

— Вообще-то, это было в самом конце.

— А что было до? — не смутилась ничуть Трелони. — Он по лесу шатался, она спала мёртвым сном. Разумеется, это нельзя воспринимать буквально, будь это всерьёз, худшей гадости не выдумаешь, если к тебе в постель незнакомый мужик полезет. Нет, я, конечно, о символизме речь веду. Понимаешь, да? Архетипы. Мужчина по натуре своей — скиталец. Мотает его судьба, он всё ищет ту, к которой бы припасть, голову приклонить, обрести дом. А женщина дремлет. До поры до времени… Внутри у неё всё созревает, наливается силой, приходит в готовность, и… нужно только пробудить!

Трелони сорвалась на привычное потустороннее завывание. Но момент был больно уж подходящий, и Росаура ахнула. А Трелони, поймав волну, сверкнула очами и простёрла руку, унизанную кольцами и браслетами, к Росауре.

— Вот и ты дождалась. Пробудил в тебе скиталец… поцелуями своими… то, что начинается на букву «л».

Росаура не смела и дышать.

— Л-любовь?..

— Либидо.

Единственное спасение от звенящей тишины Росаура нашла на дне чашки. Но вышло только хуже. После трёх жадных глотков горело не только лицо, но и кончики пальцев, и даже, кажется, пятки. Судя по грудному смеху Сивиллы, она угодила в жестокую западню.

И Росаура задала самый глупый вопрос из возможных:

— И… что мне с этим делать?

Однако недаром же учителя часто говорят: «Задавайте вопросы, даже самые глупые». Росаура могла рассчитывать на профессионализм Сивиллы Трелони. И та оказалась на редкость компетентна:

— Головой думать. Знаю, это взаимоисключающие понятия, но… Надеюсь… — под пристальным взглядом Сивиллы Росауре стало даже как-то не по себе, — вы там уже… ещё… ну… это…

— Н-нет, — пискнула Росаура.

— А вообще?..

Вытаращенные стрекозьи глаза грозились преследовать её и во сне, а потому Росаура лишь слабо мотнула головой.

— Вот и правильно, — веско кивнула Сивилла. — Скажи спасибо своей маме, правильно тебя воспитала. Нет, дорогая, я серьёзно. Ты погляди на чистокровных. Они все себя до свадьбы берегут. Это не консерватизм называется, а благоразумие. Они-то хорошо знают, что для ведьмы это дело многое решает. Там где кровь, всегда самая сильная магия. Это тебе, знаешь ли, не зубы почистить. Понимаешь, о чём я?

Росаура давно уже чувствовала себя, положим, как расплавленный пудинг, и едва осознавала, что происходит, однако смущение, растерянность, клокот в груди и стук в висках превозмогло любопытство, кое, как известно, не порок:

— Ну-у…

— В общем, — деловито заговорила Трелони, нетвёрдой рукой описывая поле дискуссии, — когда петушок летит к своей курочке…

— Сивилла!

Сивилла сняла очки и поглядела на Росауру, сильно сощурившись. Отчего-то облик её сразу показался серьёзней и строже. А из голоса, которым она заговорила вновь, напрочь выветрились хмельные нотки и легкомысленные смешки. Голос этот звучал глубоко и мерно, словно бесконечный поток горной реки.

— Связь, которая может возникнуть между людьми, в чьей крови расплавлена магия, особенная. Куда глубже и значительнее, чем соитие тел. Магия в большей степени присуща духу, а не плоти, но по плоти разлита, плоть укрепляет, а потому именно в тот особый момент происходит соприкосновение не только лишь тел, но и того, что их наполняет и составляет… А это огромная мощь, которую никто не может измерить во всей её полноте. Волшебник — это сосуд, наполненный и соделанный неслыханной силой, и представь, как два такие сосуда сообщают друг другу нечто… определяющее самую их суть. То, что случается в знаковый момент, не проходит бесследно для всего существа волшебника. Дело в том, что вступая во взаимодействие, магия одного начинает реагировать с магией другого, как-то изменяться, и чем глубже взаимная склонность, тем крепче связь, которая преображает обоих. Создаётся новый, неповторимый эликсир, который отныне течёт по венам обоих. И тут главное не расплескать ни капли.

Лучше сказать, что телесное единение в редких случаях даже необязательно, и при глубокой связи, конечно же, вовсе нет никакой необходимости ставить его во главу угла — в том-то и дело, что одного раза достаточно, а дальше уже идёт работа души. В этом смысле то, что называется платоническими отношениями, гораздо свободнее и безопаснее, поскольку при наличии физического контакта связь образуется, можно сказать, по закону природы, невзирая на желание волшебника, тогда как при сильном взаимном стремлении соприкосновение магических сущностей, наших душ, может произойти по обоюдному согласию вследствие волевого решения обоих. Но это, повторюсь, редкость. Не столько потому, что требует огромной выдержки и высокой степени осознанности, сколько потому, что мало кому удаётся устоять под давлением страсти, которая вспыхивает к другому человеку без предупреждения и совсем не жалует лишние рассуждения.

Разумеется, это всё — неизъяснимая тайна, к которой могут прикоснуться лишь те, кто не растратил себя попусту ради праздного развлечения или из жажды новых впечатлений. Всякая близость накладывает глубокий след на волшебника, затрагивает самые глубины его магической сущности, но наиболее важен, безусловно, первый раз. И крайне желательно, чтобы тот человек, с кем это произошло, оставался с тобою и впредь. Ведь у вас, по сути, становится одна кровь, одна магия на двоих. Легкомыслие может дорого обойтись, когда речь заходит о магии крови.

И так, раз сойдясь, двое должны приникнуть друг к другу, чтобы питать друг друга, наливаться друг от друга силой, иначе, если разойдутся, магия будет сочиться из них как из открытой раны; контакт с другим, поскольку столь же уникальный, не восполнит уже того, что утекло раньше, и рану ту, первую, не закроет. Более того, представь себе откупоренный сосуд, в котором своё вещество уже вступило в реакцию с другим веществом, а значит, уже изменилось, и стенки сосуда только-только приспособились к содержанию в себе иной субстанции — и вдруг это прекращается, впрыскивается что-то новое, и реагировать на это новое становится труднее. Чем больше случайных брызг, лишних капель, тем скорее субстанция в этом десяток раз треснувшем сосуде будет напоминать, с позволения сказать, бурду. Бурда эта может послужить какому-нибудь яркому краткосрочному эффекту, но в перспективе лишь будет подтачивать стенки сосуда изнутри, шипеть, искрить, бурлить, пока, в конце концов, не пожрёт самое себя.

Всё это — древнее знание, которое нарочно заглушают разговорами о раскрепощении, свободной любви и прочими завлекаловками, которые так расхожи в маггловском обиходе, только чтобы подлинными плодами этой мудрости пользовались лишь единицы. Как можно понять, волшебники, не придающие значения этим вопросам, постепенно теряют свою силу, растрачивают её попусту, слабеют. Так-то наиболее могущественны и защищены обыкновенно те, кто либо соединился со своим избранником в браке, либо сохранил себя… вовсе неповреждённым. А почему же ещё так ценилась бы во всяческих ритуалах девственная кровь? О, она — бесценное сокровище, ведь содержит в себе самую чистую, без малейшей примеси, магию, в ней, образно говоря, ни пылинки, ни соринки, поскольку сосуд остался цельным.

Многие чистокровные, которые считают себя самыми умными, полагают, что всё сводится к тщательному выбору партнёра, а потому так дорожат династическими связями, однако, как показывает многовековой опыт, дело не сводится к одним лишь изощрённым комбинациям так называемой «родовой» магии. Союз между двумя всегда уникален, его невозможно просчитать и выверить, плоды его непредсказуемы и зависят не от наследственности, личных особенностей и собственной силы, а преимущественного от того, что не назовёшь словом лучшим, нежели… «любовь».

Росаура тихонечко вздохнула. В конце концов, учителям позволительно порой с умным видом сидеть на чьих-нибудь ушах полчаса, час, а по регламенту — и все полтора. Профессия сказывается, ничего не попишешь. А это, быть может, была лучшая лекция, которую суждено было произнести профессору Сивилле Трелони.

Молчание затянулось, и Трелони немножко смутилась.

— Короче, головой надо думать.

— Ах, — глубокомысленно изрекла Росаура. Задумалась. — Ох. Знаешь, на все эти заумные теории есть одно простое слово: целомудрие.

Трелони расхохоталась.

— О, то-то у тебя глаза горят, когда тебя целомудренные помыслы посещают!

Росаура опрокинула в себя остатки, что были в чашке, и успешно убедила себя, что бросившаяся в лицо кровь — это от спиртного, а не от стыда.

— Ладно, не дрейфь, — усмехнулась Трелони. — Хоть в чем-то у нас есть на любовном поприще преимущество перед простыми смертными: если всё по любви, матушка, то даже не заметишь, всё как по маслу пройдёт, ну, знаешь…

— Я поняла, спасибо, — взмолилась Росаура, вновь не зная, куда себя деть, и вдруг обрела спасение в глубине чашки, которая как по волшебству снова наполнилась до краёв и манила сладким дурманящим зельем. Впрочем, от чего внутри головы всё раскисало вернее, от наливок Сивиллы или от тайных помыслов, Росаура не взялась бы судить наверняка.

Как ни крути, посиделки с Трелони заметно облегчали душу. В понедельник, провалявшись накануне в постели, Росаура спустилась к завтраку в бодрости. Пришёл октябрь и радовал красками осени, улыбался мягкими лучами остывающего солнца. Под сводами Большого Зала ветер гнал облака и кружил в танце хрупкие листья; Росаура невольно залюбовалась. Блины с кленовым сиропом показались особенно вкусны.

Вскоре зашумели крылья, дети загомонили, вытягивая руки к налетевшим совам с утренней почтой. Росаура не выискивала Афину среди прочих пернатых почтальонов — та всегда прилетала сразу в кабинет, как и совы от Скримджера. Поэтому Росаура с удовольствием расправилась с добавкой блинчиков под настойчивое уханье сов, требующих вознаграждение за труды, и шелест свежих газет. Росауре казалось, что от всего в это солнечное утро веет радостью, новой мыслью, новым чувством… Её саму переполняло что-то сродни золотистому шампанскому, и она не стерпела, подавшись к мадам Трюк:

— А передайте мне шоколаду!

Но та лишь скосила на Росауру взгляд, до странности растерянный… потрясённый. В груди Росауры тут же разлился холод. Нервно она оглянулась — и заметила, как необычайно тихо стало в Зале, пусть завтрак был в самом разгаре и за столами собрались почти все обитатели школы. Вот только… дети — понуро склонив друг к другу головы, сгрудившись вокруг старшекурсников, обменивались испуганными взглядами и негромкими фразами, профессора — так и вовсе, точно в воду опущенные. Бледные, подавленные, нет, именно что потрясённые. В глазах — у кого шок, у кого — печаль, у кого — страх. А на руках — свежие газеты…

Глухой всхлип — профессор Стебль прятала лицо в своих заскорузлых руках, а штопанная-перештопанная шляпа съехала на самый лоб. Профессор Флитвик неловко сжимал её локоть.

— Ты, что ли, газет не читаешь? — сказала мадам Трюк, но Росаура тут же простила ей эту грубость. Сейчас она простила бы ей всё, лишь бы простили её саму: за беспечность, за бестолковые чувства, за пьяные посиделки и глупые шутки, за чёрствость и обидчивость, за то упорство, с которым она продолжала отгораживаться от действительности, которая глядела не только с первой полосы газет, но и в окно каждой спальни.

А Росаура всё задёргивала шторы. Под предлогом, что она устала, что она занята, в конце концов, влюблена.

— Что там?

— Семья Боунсов. Эдгар Боунс, его жена, трое детей. Младшей всего полгодика, — голос мадам Трюк сорвался. Подбородок её дрогнул, она закусила губу, а ястребиные глаза полыхнули ненавистью. — Твари.

Кресло Директора пустовало.

Следующие дни Росаура помнила смутно. В Большой Зал она почти не спускалась, потому что ощущала себя недостойной… недостойной сидеть за одним столом с людьми, чьи сердца пронзила насквозь дурная весть. Она-то знала о Боунсах, уважаемых чистокровных волшебниках, понаслышке; в Министерстве, кажется, в том же Департаменте магического правопорядка, где она работала три года, трудилась некая Амелия Боунс, собранная, решительная и педантичная колдунья, судя по всему, сестра погибшего, но Росаура могла вспомнить лишь, что Амелии все боялись сдавать отчёты, так строга она была к любой помарке, а ещё она была из тех, о ком говорят, «с принципами», и если не любили, то, в любом случае, уважали. Росаура не могла бы выразить ей соболезнования — едва ли мисс Боунс её вообще помнила… Да и что значили бы эти куцие слова на плотной бумаге? Что тут вообще можно сказать?..

Статью в газете, на следующий день — некрологи, Росаура так и не прочитала. Ей хватило раз увидеть собачью тоску в глазах профессора Стебль.

А дети… Приходили взбудораженные, ошарашенные, испуганные, но в отличие от взрослых, не умели молчать и говорили как есть, невпопад… но Росауре приходилось их прерывать. «Тише, тише. Успокоились. Откройте ваши учебники. Проверим домашнее задание». И она ненавидела себя в эти минуты.

Пуффендуйцы ходили стайками, но в совершенном молчании, сняв свои жёлтые галстуки, и Росаура долго глядела исподтишка на Кайла Хендрикса, который за всё занятие не произнёс и звука, не поднял и взгляда. Она слышала, как он говорил одному гриффиндорцу:

— Гэйл Боунс, он ведь был лучший загонщик. Бладжеры одной силой мысли швырял.

Кто-то утирал тайком слёзы, кто-то сидел мрачный, не по-детски серьёзный, кто-то откровенно пожимал плечами, открещивался: «Да мало ли, что у них там, мне-то что», а кто-то, то ли от страха, то ли по глупости, молол чепуху, огрызался, дразнился… Вспыхивали ссоры, доходило до драк, и снова кто-то рыдал.

«…Я знал Эдгара Боунса».

Руфус Скримджер отозвался на её сумбурное, опасливое письмо не сразу, в ночь на третий день. Безо всяких шифровок, короткой запиской… неровной рукой. И впервые в сухости его слов Росаура прочитала боль заветренных ран. Едва ли случившееся выжгло в нём душу, но, несомненно, разбередило память о былых утратах, и в ту ночь на щеках Росауры не высыхали слёзы, когда она перечитывала его записку и думала, а скольких ещё Руфус Скримджер тоже когда-то «знал».

Смятение. Их всех поглотило смятение. И никто не знал, что им сказать.

Кроме Директора.

Глаза из-за очков-половинок глядели ясно, но лучистый свет их померк.

— Когда наше сердце разрывается от боли, есть опасность, что в него войдёт гнев. Это даже кажется очень желанным. Ослабить страдание… яростью. Скорбь пьёт нашу кровь, и велик соблазн назвать это жаждой мести. Не нужно. Как ни странно, сейчас, надрываясь, наше сердце становится шире. Чтобы совсем скоро вместить ещё больше. Таков труд взросления. Боль доказывает нам самим, что мы ещё живы, и даже не впустую. Боль — это свидетельство любви.

В один из тех дней, вместо ужина, запахнувшись в плащ, Росаура вышла пройтись вокруг озера. И в сгустившихся сумерках не заметила, как набрела на старую скамейку, наполовину вкопанную в землю, под раскидистым вязом. На скамейке этой сидели бок о бок мадам Трюк и Минерва Макгонагалл, понуро, устало, с папиросами в иссохших руках.

— Ну, как прошло?

— В закрытых гробах.

Макгонагалл судорожно выдохнула терпкий дым.

— Амелия не хотела, чтоб было много народу, но распорядитель её не послушал, была толпа. Всё очень помпезно. Свечи, чёртов бархат. А я могла думать только о том, что среди тех, кто в первом ряду, наверняка же… А они и ничуть не стыдятся. Малфой в чёрных шелках, Эйвери, Бёрки… Селвин даже произнёс речь. Как родственник со стороны жены. Не знаю, как его наши не растерзали. А сама я… такая слабачка, Роланда. Всё как во сне. Надо было убить их на месте… Быть может, Альбус нас заколдовал в соляные столпы? Аластор, Фрэнк Лонгботтом, Пруэтты, стояли все синие. Амелия… ни жива ни мертва. Никто не знает, как ей помочь.

— Себе бы помочь.

— Гвендолин Гойл прислала чёрные розы. Чёрные, чтоб их, розы… Это даже не лицемерие. Это что-то страшное. Бессовестность. Нет, ещё хуже. Это…

— Нет смысла мерить бездну футами, Минни. Как-то мы оказались в этом дерьме.

Они долго молчали и вот запалили ещё по одной.

— Война проиграна, — негромко говорила Трюк. — Это агония. Сколько он нам ещё даст? Пару дней? Неделю? Месяц?

— Пока Альбус здесь, дети в безопасности, — но в голосе Макгонагалл не было уверенности, в нём была слабость. — Это главное.

— Дамблдор — сильнейший волшебник, кто ж спорит. Но на стороне этого мерзавца десятки… сильных волшебников. Ты хороша в шахматах, Минни. Сколько там весит ферзь?

— Девять пешек.

— Конечно, и мы чего-то да стоим, — усмехаясь над собственной бравадой, продолжила Трюк. — На то мы и взрослые люди, чтоб выбирать свою долю. Но что ты с детьми будешь делать?

Макгонагалл молчала.

— Как ты это выдерживаешь, Минни? — с неожиданной злобой воскликнула Трюк. — Говоришь, на похоронах смотрела на этих тварей и шевельнуться не могла, всё как во сне, а как ты выдерживаешь, когда их ублюдки приходят в твой класс? Каждый день! Здороваются, сдают домашнее задание, руку тянут, а через пару недель они будут ликовать, когда нас подвесят за лодыжки на этих вот стенах.

Макгонагалл отвернулась.

— Они дети, Роланда.

— Ну, а Гейл Боунс не был ребёнком? Разве он не должен быть жив? Родители решили не пускать его в Хогвартс в этом году. Не поверили пресвятому Дамблдору, что здесь ему будет безопасней. И знаешь что, Минни? Верно они сделали. Как мы вообще тут можем… говорить что-то о том, что мы в силах позаботиться о детях… Это не так должно работать, я вот о чём. Если бы мы действительно заботились все эти годы, сейчас дети бы не погибали…

— Перестань.

Но то, чего нельзя было выразить никакими словами, рвалось наружу прямиком через грудь.

— Знаешь, я теперь… простить себе не могу, что в прошлом году дисквалифицировала его на финальном матче. Он твоего Ричмонда чуть с метлы не сбил, помнишь? Мальчишка. Язык мне показывал. «Судью на мыло» кричал.

Платок, который Макгонагалл прижала ко рту, нестерпимо белел в осенней мгле.

1) а конкретно — 6 июня 1944 года

Вернуться к тексту