Методика Защиты (гет)

Росаура была удивлена, когда обнаружила на столе плотный конверт тёмно-зелёной бумаги, перевязанный серебристой ленточкой. Приглашение на открытие Клуба Слизней, безупречно любезное, изрядно её озадачило. После того, что произошло между Скримджером и Слизнортом, она и надеяться не смела на благосклонность бывшего декана и, сказать по правде, была этим опечалена. Однако теперь выглядело всё так, будто Слизнорт предпочитает сделать вид, словно ничего не было, и только безукоризненно вежливый тон приглашения отдавал лёгкой прохладой. А может, намекал, что столь же любезный отказ предпочтительнее согласия.

Однако Росаура помнила о Крауче. А после отзыва Скримджера о Слизнорте, бесконечно предвзятом и озлобленном, но всё же заставляющим задуматься, Росаура уже не могла поступить так, как ей бы хотелось.

И в вечер субботы она подбирала наряд с особой тщательностью, как если бы добивалась самой высокой материнской похвалы. Бархатная изумрудная мантия с серебряной оторочкой облегла стан Росауры подобно кольчуге. На губах, вместе с неброской, но глубокой помадой — улыбка, заставляющая собеседника почувствовать себя обласканным самым деликатным вниманием. В глубине глаз, потемневших под стать одежде так, что небесно-голубой цвет будто сгинул, — мерцающий огонёк и таинственная поволока. Мать учила Росауру, как движением головы, взмахом ресниц и единственным словом, исходящим из глубины мерно вздымающейся груди, приковать к себе взгляды и помыслы. Росауре, как сетовала мать, мешала застенчивость и этот ярко-алый румянец, что заливал ей щёки в самый неподходящий момент. Мать всегда была безупречно бледна, отчего лицо её было точно фарфоровое. Ничто не могло её смутить — разве что возмутить, но и гнев свой она превращала в тонкую рапиру, которой искусно колола врага в незащищённую щель между доспехами. Гнев же Росауры всегда больше наносил урона ей самой. Поэтому в тот субботний вечер она давала себе зарок, сильнее закручивая волосы в гладкую ракушку на затылке: ни за что не поддаться чувствам. Её задача — наблюдать, слушать, подмечать. Главное не взбаламутить омут. И единственный способ — это нырнуть в него, сойдя за свою.

Напоследок Росаура подошла к столу, куда в верхний ящик накануне положила небольшую шкатулку. Её в поздний пятничный вечер принесла Афина вместе с письмом.

Росаура тогда несказанно обрадовалась появлению совы. Она так давно куда-то запропастилась, что Росаура уже даже волноваться начала бы всерьёз, если бы события минувшей недели не потребовали к себе всего её внимания, не отобрали все душевные силы.

— И где же ты была! — воскликнула Росаура, позволяя Афине усесться к ней на плечо.

Афина была мокрая и взъерошенная, но письмо и маленький чёрный мешочек, привязанный к лапке аккуратным узелочком, ничуть не пострадали от проливного дождя. Росауре показалось, что Афина чем-то взволнована — всё уклонялась от того, чтобы встретиться с хозяйкой взглядом, слишком уж тщательно принялась чистить перья.

И Росаура догадалась.

— Ты летала к ней, да?

Афина педантично обчистила перо на кончике крыла и только после подняла на Росауру свои золотистые глаза, в которых читался то ли вызов, то ли упрёк: «Ну, положим, летала. Да, летала! И, между прочим, не моя самоволка, а твоя заносчивость заслуживает хорошей головомойки».

— Вот как, — процедила Росаура, тут же почувствовав, как острые совиные коготки крепко сжали ей плечо, — я тебя ни о чём не просила. Это наше дело, общаться или нет.

Афина ухнула: «А моё дело — помочь вам с этим разобраться. Особенно тебе, ослица ты эдакая».

С начала сентября Росаура не выходила с матерью на связь. После недели, отведённой на оскорблённое молчание, мать попыталась связаться с ней через камин. Нарочно так, чтобы Росаура, добежав до него из класса, успела увидеть лишь, как сигнал погас. Нарочно, чтобы Росаура сама унижалась и добивалась того, чтобы всё-таки разговор состоялся. Но Росаура, в те дни затюканная Макгонагалл, обнаружила, что гнева и обиды в ней куда больше, чем чувства вины и желания увидеться с матерью. Ей тогда особенно осточертело терпеть нападки одной властной женщины — а тут потребовалось бы потерпеть и другую. И Росаура махнула рукой. И спустя ещё неделю даже обнаружила нехорошее удовлетворение от того, что она поступает совсем не так, как сказал бы ей отец. Как говорила ей совесть. Да, ей было приятно маленько придушить эту назойливую особу, выпестованную отцом, его добрым взглядом и веским словом. Когда мать напомнила о себе во второй раз, Росаура сидела напротив камина, окаменев в своём кресле, и в молчании созерцала пульсацию голубого сияния, что с каждой секундой убеждала в серьёзности намерения матери добраться до неё. Увидеть её. Поговорить.

А Росаура ей отказала. Подумав что-то о том, что и у неё есть гордость.

Кажется, с того дня она и не видела Афину. Выходит, мать в далёкой Италии, ничего не добившись, пошла на крайнюю меру и призвала к себе сову — Афина, птица семейная, подчинялась их приказаниям в равной степени. И видите ли, даже придумала себе какую-то особую миссию то ли миротворца, то ли третейского судьи.

— А я не буду это читать, — резким, чужим голосом обронила Росаура, когда уже отвязала посылку от лапки Афины. — Не буду.

Но от одного взгляда на роспись матери в углу конверта засвербело в груди.

— Пусть… п-пусть сама приезжает, вот и поговорим, — громче молвила Росаура, чуть не притопнув каблуком, и в приступе упрямой заносчивости оглянулась на Афину.

А та глядела на неё своими мудрыми совиными очами без капли осуждения или возмущения, только очень печально. И Росаура почувствовала, как во рту разлилась горечь замолчанных слёз.

В следующую секунду она вскрыла конверт.

«Милая моя Росаура,

Получила твою посылку. Ты права, моя дорогая, эти травы здесь, на юге, довольно сложно достать. Помнишь, как мы вместе делали отвар из чертополоха для папы, чтобы у него прошёл грипп? Мы ещё опасались, не повалит ли у него пар из ушей. А он даже расстроился, когда этого не случилось! А первоцвет, такая редкость, ты постаралась, отыскала его для меня, моя милая! Благодарю тебя за заботу, ты как никто знаешь, чем меня порадовать…»

Росаура ходила по кабинету и мотала головой, убеждая себя в чём-то, но руки дрожали, и строчки прыгали перед глазами, и она ничего не могла с собой поделать — припадала к ласковым словам как к источнику в пустыне.

Конечно, Росаура была, что называется, «папиной дочкой». Может быть, потому, что ей всегда отчаянно не хватало матери.

«…птичка мне нашептала, что 10-го октября профессор Слизнорт открывает новый сезон Клуба. Не сомневаюсь, ты приглашена. Говорят, в этом году ожидается нечто грандиозное! Надеюсь, ты найдёшь в себе силы хорошо отдохнуть и приятно провести время, нельзя же работать на износ, а с твоей ответственностью, я подозреваю, ты совсем себя не жалеешь. А чтобы ты наверняка воспользовалась этой чудесной возможностью чуть развеяться, высылаю тебе скромный подарочек. Надеюсь, ты не будешь упрямиться и сделаешь и себе, и мне приятно, и наденешь эту брошь. Она очень подойдёт той твоей бархатной мантии, которая с серебром, ты ведь не забыла её взять с собой?..»

Тогда Росаура ещё долго глаз не могла отвести от маминой «любви» вместо подписи. А теперь, в вечер субботы, 10-го октября, открыла маленькую шкатулочку и достала брошь.

Она была в виде лилии: листья серебряные, а на лепестках, будто капли росы — крохотные агаты. Росаура приколола её на груди и почувствовала, как сердце забилось ровнее. Она сказала себе, что теперь с ней материнская защита, и решила, что это придало ей сил и уверенности.

Дверь в Клуб не пряталась за гобеленом или портретом — напротив, её, с серебряной обивкой и завитыми ручками, нельзя было не заметить, более того, приглушённая музыка доносилась из-за неё нарочно, чтобы привлечь, заинтриговать и — конечно же — щёлкнуть по носу случайного зеваку, вызывав зависть к тем избранным, которым поверен был пароль в именном приглашении.

Росаура лишь секунду медлила, гадая, как посмотрит Слизнорту в глаза, вспомнив разом то, что случилось между ними в четверг. Но потом она улыбнулась так, как учила её мать, а вовсе не привычно, до ушей, чтоб ямочки на щеках, и сказала чужим грудным голосом:

— Est deus in nobis.⁽¹⁾

Дверь распахнулась, и Росаура ступила в царство полумрака, изысканных вин и изощрённых бесед.

Слизнорт отводил под Клуб большие покои на шестом этаже в одной из башен. Подземелья всё же были вотчиной слизеринцев, а в Клубе он стремился отойти от «сословных предрассудков», как сам не раз шутил. Он нарочно делал вид, что играет вовсе не на своей территории, и хозяин из него получался самый радушный, предупредительный и обаятельный, как только можно желать. Покои те были скорее изысканы, нежели уютны, атмосфера не позволяла развалиться на мягком диване, но вполне располагала к тому, чтобы непринуждённо опуститься в кресла у камина за бокалом и приятной беседой. Тяжёлые тёмные шторы на широких окнах услужливо создавали чувство укромности, будто сокрыты эти интимные разговоры от посторонних глаз. Покои были достаточно велики, чтобы потолковать тет-а-тет, и вместе с тем Росаура никогда не сомневалась, что ни одно движение гостей не укрывалось от зоркого взгляда хозяина. В углу стоял рояль, и Росаура знала, что в течение вечера Слизнорт наверняка уговорит её помузицировать — и она это сделает, потому что они собрались здесь «единственно для того, чтобы доставить друг другу удовольствие». Мать в свое время заставила её безупречно выучить один ноктюрн, чтобы играть перед гостями. Росаура всегда ощущала себя дрессированной собачкой. В этот раз её выступление тоже будет одним из номеров программы, как бы спонтанно, но безоговорочно. Пока же рояль, зачарованный, мягко касался ушей гостей томной мелодией. Запахи превосходного ужина, сервированного по личному заказу Слизнорта, разжигали аппетит, но не звериный, а тонкий, гурманский. Все, кто попадал сюда, должны были ощутить это щекочущее чувство предвкушения, не задумавшись о том, что каждый из них — особое блюдо в сегодняшнем меню.

Перед Росаурой сразу же раскланялся эльф, обряженный во фрак, подлетел поднос с шампанским. Росаура взяла бокал, чуть помедлила, как бы оглянувшись на зеркало, а на самом деле в отражении оглядывая уже прибывших.

Собралось человек шестнадцать. К ужину ещё не приступали, выступления приглашённых гостей ещё не объявляли, все разбрелись под аперитив, затрагивая первые струны переменчивой композиции, которой суждено было прозвучать этим вечером. Самые юные члены Клуба, пятикурсники, ещё плохо скрывали восхищение ненавязчивой роскошью вышивки на подушках кресел, норовили уловить своё отражение в полированной крышке рояля, заглядывались на причудливые артефакты, которые Слизнорт выставлял на полочках и высоких столиках точно какие безделушки, но к которым никто не смел притронуться.

Завсегдатаи-старшекурсники держались более непринуждённо, даже чуть заносчиво, с ловкостью ведя светскую беседу, искусство которой Слизнорт неизменно преподавал своим подопечным. Росаура заметила незнакомую ведьму с голыми плечами и длинным мундштуком, вокруг которой собралось несколько семикурсников, в глубине залы — приземистого колдуна с жёлтым лицом и нависшими бровями, перед которым очень робела Тереза Лоинс, шестикурсница с Гриффиндора, но, отчаянно смущаясь своей вечерней мантии со слишком уж глубоким вырезом, не отходила от него ни на шаг. В колдуне Росаура определила навскидку учёного; Слизнорт выискивал где-то этих пыльных буквоедов, затаскивал в своё логовище и приставлял к ним способных студентов, которые замахивались на то, чтоб грызть гранит науки, а Тереза делала большие успехи в Древних Рунах. Светская львица с мундштуком и камеями должна была вскружить голову амбициозным выпускникам, чтобы будущая политическая карьера представлялась им приятным приключением. Но главный гвоздь программы, очевидно, ещё не пожаловал; Слизнорт разогревал интерес гостей медленно, но верно. Давал им время освоиться и заставлял подспудно желать большего. Кажущаяся свобода расписания была на самом деле чётко регламентирована.

Слизнорт умел входить в доверие и тщательно подбирал свой круг. Он терпеливо выслушивал. Согласно кивал, придавая ценности и детскому лепету. Не отводил внимательного взгляда. Отмечал достоинства. Умалчивал о недостатках. При этом до откровенной лести не доходил, но комплиментами сыпал щедро — и всегда это работало безотказно. Намотав на ус, приценившись, тут подсказывал, там подталкивал, чуть под локоток проводил, подмигивал — и человек начинал чувствовать не только собственную значительность, но и намёк на защищённость. Слизнорт умел оказывать поддержку, взглядом, словом, жестом, умел предложить свои услуги так, что в трудную минуту именно он первым приходил на ум. Он любил «быть полезным», как он сам говорил. С чистокровными Слизнорт был на короткой ноге, однако в выборе новых экспонатов в свою коллекцию он даже более щедр оказывался к талантливым полукровкам или вовсе магглорождённым: он прекрасно понимал, что именно таким людям позарез нужен человек, который о них похлопочет. Чистокровных-то семья пристроит, куда надо, у них уже всё расписано на годы вперёд, и тут Слизнорт отвечал за внешнюю респектабельность, поддержание традиций, усвоение манер и языка общения, создание тесного круга и зоны комфорта. А вот одинокие души, заброшенные в непонятный, враждебный мир, как никто нуждались в покровителе — и Слизнорт очень гордился всеми своими «птенцами», которых то вкрадчивым словом, то масляным взглядом, то благодушной улыбкой провёл по узким коридорам власти до самых высоких постов.

Ведь все эти птенцы исправно приносили в клювике «старому скромному учителю» какую-нибудь «приятность».

Росаура знала, что её заметили, но не спешила обращать на это внимания. Полуулыбка намертво искривила её губы, к которым она то и дело подносила, не пригубляя, шампанское. Неспешно она двинулась к креслам так, чтобы на мгновение её с ног до головы облил свет высокого торшера — и серебро на её мантии вспыхнуло, отражаясь в стекле глаз и бокалов. Она видела Слизнорта и улыбалась как бы только ему, и заговорила с ним первой, протянула ему руку в длинной перчатке. Отвечая, он сжал ей пальцы мимолётно, но крепко, и она видела по его глазам, что он не может отказать себе в удовольствии полюбоваться ею, несмотря на все… невзгоды, что случились меж ними. Да что там, какие невзгоды — так, «недопонимания».

Слизнорт пожал её руку, Слизнорт ей улыбнулся, Слизнорт поклонился, полоснился, поюлил и пошутил беспечно. «Недопонимания», полноте, да что уж там, ах, не стоит, лучше откушайте устриц, непременно под соусом, моя дорогая… Четверть часа он обхаживал её, она оставалась обходительной, они улыбались и кивали друг другу и тем, кого Слизнорт ей представлял, — в общем, старались нравиться себе и окружающим и беспрестанно получать удовольствие от собственного блеска, остроумия и обаяния. Когда Слизнорт наконец поручил её обществу двух шестикурсниц, Росаура, рассказывая девушкам подробности службы в Министерстве, исподтишка продолжила наблюдать за ним.

И ей совсем не нравилась его натянутая улыбка. Не нравилась дрожь дряблых щёк.

На долю секунды Росаура увидела в тёмных умных глазах Горация Слизнорта затаённый страх и кое-что хуже: выражение, свойственное затравленному зверю.

Росаура попыталась вздохнуть поглубже и поняла, что не только ей до нервической усмешки неуютно на этом блестящем вечере. Слизнорт славился своей способностью создавать непринуждённую атмосферу, располагать едва знакомых гостей к беседе, а сюрпризы, которые он заготавливал, всегда были приятными. Однако сегодня, как он ни пыжился, даже новички-пятикурсники не могли бы списать общее чувство неустроенности на собственное волнение. Все то и дело поглядывали на окна и подёргивали плечами, будто от сквозняка, хотя было очень тепло, в богатых мантиях — даже жарко, все заводили разговор, но то и дело обрывали на полуслове, теряя нить, и досадливо оглядывались, точно чувствуя, что за спиной стоит кто-то и подслушивает. Всех будто терзало… колкое ожидание очень важного гостя; именно ради встречи с ним многие и пришли, и терпели друг друга, но в то же время никто уже будто не желал видеть его взаправду.

Только один очаг беседы пылал ровно: вокруг Эдмунда Глостера, худощавого когтевранца с вьющимися тёмными волосами и выразительным взглядом тёмных, почти чёрных глаз, собралось около половины молодёжи, и слушали его на удивление внимательно, даже упоённо — вот уж пиетет, о котором мечтает каждый учитель!.. Росаура, заметив, что и её собеседницы всё чаще оглядываются на Глостера, прислушалась сама, испытав краткий укол зависти:

— …Lebensraum, — говорил Глостер.

— Это из Ницше, «жизненное пространство», — подхватил сидевший подле Глостера светловолосый его однокурсник, Джозеф Эндрюс. За Глостером он следил жадно, явно им восхищаясь, но в этом восхищении гнездилась чёрная зависть — а потому он и перебивал, скрыто соперничая, поглядывая, какое впечатление оказывает на окружающих, тогда как Глостера совсем, казалось, это не заботило. Росаура поняла, что Эндрюс здесь в первый раз и явно по протекции Глостера, и чуть усмехнулась.

— Да, — кивнул Глостер, ничуть не раздражаясь на своего приятеля-выскочку, — профессор советовал нам.

— Ницше — примечательнейший волшебник своей эпохи, — молвил Слизнорт. — Я рад, мистер Глостер, что вы ознакомились с его трудами.

— Я тоже читала, сэр, — воскликнула Тереза Лоинс, косясь на своего рунолога, — и меня Ницше восхищает!

— Чем же, Тереза? — с усмешкой спросил Эндрюс.

— Он очень смелый! — воскликнула Тереза и зарделась. — Он ведь заявил о том, что волшебники не должны скрываться. Надо брать жизнь в свои руки. Его «сверхчеловек» — это же и есть волшебник, не так ли, сэр? — обратилась она к Слизнорту.

— Безусловно, — подхватил Глостер, а Слизнорт пригладил усы и даже не счёл за дерзость, что его слово забрали себе. — Ницше, можно сказать, готовил почву для того, чтобы волшебники наконец-то вышли из подполья. Он ориентировался на магглов, думающих магглов, которые правильно поймут повестку: грядут большие перемены. Он оказал влияние на целые поколения, и до сих пор это невероятно актуально! Я не могу понять, почему мы тратим время и силы на разборки друг с другом, — в надменной досаде добавил Глостер, — когда нужно идти на контакт с магглами на выгодных нам условиях. Разве это не очевидно? Lebensraum…

Тут камин ярко вспыхнул зеленью. Все с интересом повернули головы, Слизнорт перехватил в воздухе записку, что вылетела вместе с искрами и пеплом.

— Дамы и господа, наш долгожданный гость прибудет с минуты на минуту! — торжественно провозгласил Слизнорт. Все переглянулись в каком-то болезненном возбуждении.

А Росаура заметила, как нервно Слизнорт смял записку и сунул в карман, прихлопнул дрожащей рукой.

Камин вновь налился зелёным. Некоторые, кто сидел, приподнялись с мест, точно готовые встречать действительно важную персону. Ведьма с голыми плечами перекинула ногу на ногу и стряхнула пепел с папиросы. Только Глостер казался раздосадованным, что его речь прервали.

Камин зашипел, и в нём выросла высокая фигура в длинной мантии и степенно шагнула в комнату. Этот человек обладал в совершенстве искусством притягивать к себе взгляды и одним своим видом вызывать либо зависть, либо восхищение. Лощёный, безупречный от кончиков гладких светлых волос, что доходили до лопаток, до кончиков матовых ногтей на холёных, но без сомнения крепких руках, что лежали праздно на трости с набалдашником в виде змеиной головы. Он был ещё весьма молод, но глубоко посаженные серые глаза глядели с таким холодом, который не наступит даже в самый ненастный год ни весной, ни летом.

«Зимние глаза, — подумала Росаура. — У него зимние глаза».

— Люциус! — воскликнул Слизнорт, широко шагая навстречу.

Это показное радушие было почти неприкрыто фальшивым, но Люциус Малфой довольствовался и этим — он слишком наслаждался эффектом, который произвёл своим появлением. Многие студенты глядели на него с плохо скрываемым восхищением, некоторые, как Глостер — пытались отвечать той же надменностью, но не без интереса. Ведьма с голыми плечами подошла к Малфою и расцеловалась с ним в обе щёки.

— Гораций, — запросто отвечал Слизнорту Малфой, — Илси, — он кратко провёл рукой по голому плечу ведьмы, и его тонкие губы изломились в усмешке. — Дамы, господа, — он отвесил лёгкий поклон студентам. — Премного рад быть принятым в вашем любезном обществе.

— Bibāmus!⁽²⁾ — воскликнул Слизнорт, лоснясь от удовольствия… или же это был холодный пот тревоги?.. — Bibāmus, дамы и господа!

Подлетели подносы с шампанским. Студенты не отрывали взглядов от Малфоя, Малфой же уделил должное внимание вину. Когда все взяли бокалы, поднялась семикурсница со Слизерина, Лорайн Стрейкисс. Облизнув багряные губы, она сказала дрогнувшим томным голосом:

— Est deus in nobis.

Кто-то подхватил с воодушевлением, кто-то переглянулся с усмешкой. Малфой наградил Лорайн долгим взглядом, под которым вся кровь, что была в её налитом теле, бросилась к её округлым щекам. Джозеф Эндрюс же побелел как полотно и опрокинул в себя бокал раньше всех, залпом. А когда пригубили все прочие, Росаура почувствовала, что Люциус Малфой посмотрел на неё.

Она слышала о нём не раз — и от слизеринцев, и от Слизнорта (который любил хвалиться лучшими своими «вложениями», а Малфой был одним из таковых), но больше — от матери, потому что та, объявляя, что планирует в очередной раз «приятно провести вечер», особенно тщательно собиралась, если была приглашена в дом к Малфоям или Блэкам. Когда Росауре было четырнадцать, мать познакомила её с Нарциссой Блэк, и Росаура, очарованная этой белокурой и тонколицей красавицей, по наивности попыталась сводить её в Тейт, и, к чести Нарциссы, несмотря на сорванный поход, та ещё пару лет поддерживала с Росаурой вежливую переписку, — так вот, эта Нарцисса пять лет назад вышла за Люциуса Малфоя. Свадьба была грандиозная, даже кричащая — ведь и тогда тучи уже сгущались, но особенно эту свадьбу Росаура запомнила потому, что мать не получила приглашения. И, не в силах смириться, всё равно отправилась на торжество (Росаура помнила, с каким остервенением мать доводила до совершенства свой наряд, в котором она была прекрасна до того, что дух захватывало — и совершенно несчастна, до бешенства). Отец пытался её урезонить, но мать и слова не сказала в ответ — только горшки с цветами на подоконнике все разом треснули, и земля высыпалась на пол.

Мать вернулась на следующее утро и объявила, что им всем необходимо покинуть страну. В то утро Росаура испугалась: а вдруг эта жестокая фарфоровая маска и есть на самом деле мамино лицо?..

— Вы нас представите, Гораций?

Росаура едва скрыла дрожь. Люциус Малфой неотрывно глядел на неё и стоял уже совсем близко. Слизнорт подошёл, натужно улыбаясь, и встал так неаккуратно, чуть даже загородив Росауру своим покатым плечом.

Или пытаясь хоть сколько-нибудь прикрыть её.

— Люциус, ну кто же вас не знает, — заговорил Слизнорт, — я столько рассказывал о вас… Как здоровье нашей милой Цисси? Как юный наследник?..

Малфой не скрыл самодовольной усмешки.

— Моя супруга велела кланяться вам и всему честному собранию, Гораций. Драко нас радует…

— И глазом моргнуть не успеем, как будет радовать всех нас!..

— …его всполохи впечатляют, — Малфой чуть возвысил голос, чтобы слышно стало всем, — на днях ему не пришелся по вкусу пудинг, и он превратил его в грязь.

Кто-то услужливо посмеялся.

— Почти что осознанное волшебство! — воскликнул Слизнорт. — Да, после года это уже возможно, но всё-таки редкость!

— Драко демонстрировал большие успехи и до года, — небрежно пожал плечами Малфой, и Росаура готова была держать пари, что это либо откровенная ложь, либо бесстыдно приукрашеная правда. — Впрочем, ничего необычного для чистокровного мага с такой-то наследственностью.

Росаура чуть не закатила глаза. Её однокурсники любили припоминать, когда у кого впервые произошел всполох магии, и очень над этим тряслись. До какого только вранья не доходили, чтобы выделиться и не дай Бог не прослыть «поздновсполошниками». Сама она придумала, кажется, что летала на Луну с Нилом Армстронгом, притом без скафандра.

— А вы расскажете, мистер Малфой, что будет потом? — бесцеремонно подал голос Джозеф Эндрюс.

Малфой чуть изогнул бровь, но обернулся к студенту весьма любезно:

— «Потом»?.. Если вы намерены избрать своей стезёй политику, вам следует привыкать к конкретике. Это не всегда удобно, порой действует на нервы, но мы не можем позволить себе беспечности, господа.

Эндрюс чуть покраснел, но глаза его загорелись. Он уже открыл было рот, как заговорила одна шестикурсница:

— Скоро ведь выборы, да? Мама говорит, мистер Крауч имеет все шансы стать Министром.

Росаура едва сдержала улыбку. Так старательно девушка подражала серьёзной интонации сведущего человека, и так по-детски прозвучало это «мама говорит»…

Малфой же улыбнулся не скрываясь.

— Бартемиус — очень энергичный и серьёзный политик. Он делает всё, чтобы держать ситуацию под контролем, и он единственный из кандидатов, кто опирается на силу, которую ещё весной можно было бы назвать реальной…

— На мракоборцев, — усмехнулся один слизеринец.

— Но в большой политике, если только речь не о гражданской смуте, исход решают куда более мощные факторы, нежели грубая сила, господа, — обронил Малфой и загадочно замолчал.

Студенты переглянулись. И только Глостер, даже не удостоив Малфоя взглядом, бросил:

— Деньги.

Малфой снисходительно улыбнулся.

— Ваш однокурсник прав, — сказал он студентам. — И в этом кроется, я полагаю, ответ на ваш преждевременный вопрос, — он кивнул Эндрюсу, — «что будет потом». Есть вещи, которые никогда не меняются, есть механизмы, которые уже столь совершенны (а совершенны они постольку, поскольку безотказны и поскольку их работа устраивает всех), что единственная перемена произойдёт, если какие-то винтики и шестерёнки, которые поржавели и стёрлись, заменят новыми, прочными и блестящими.

Малфой взял паузу и со вкусом отпил шампанского. Чем меньше он обращал взгляд своих зимних глаз на слушателей, тем более пристальным, жадным становилось их внимание.

— Этого не стоит бояться, господа. Конечно, это нельзя назвать естественным процессом. Но так и механизм общественного устройства не естественен. Он сверхъестественен, как и всё, что творят волшебники. Мы с вами не дикие звери, существуем не в природных условиях. Мы создали сложную систему сдержек и противовесов, властные структуры, экономический комплекс. Больших усилий и огромного напряжения внимания требует безупречное функционирование всей этой махины под названием «Британское магическое сообщество». Если не менять вовремя шестерёнок и винтиков, мы рискуем, что произойдёт катастрофа. Конечно, это вмешательство в привычную жизнь, конечно, оно ощутимо, конечно, оно может вызвать кратковременный дискомфорт, напряжённость. Но этого не стоит бояться вам, господа.

Малфой поглядел на Слизнорта.

— Вот уж кто обладает талантом оградить для себя и своих гостей тихую гавань даже в суровую бурю, так это почтенный профессор Слизнорт. Подлинный аристократизм духа — не терять вкуса к жизни, даже когда она преподносит горький плод.

Малфой повёл рукой, и на столике появилась непочатая бутыль шампанского с холодными каплями на тёмном стекле. Малфой щёлкнул пальцами, и пробка выстрелила. Росауре показалось, что Слизнорт чуть не схватился за сердце, но в последнюю секунду убрал руку за ворот мантии. Студенты возбуждённо зааплодировали, шампанское запенилось по хрустальным бокалам.

— За процветание, Гораций, ваше и вашей Академии,⁽³⁾ — улыбнулся Малфой, и все подхватили, салютуя пенящимися бокалами.

Слизнорт тоже отпил, но Росаура заметила, что в его бокале было старое вино, а не то, каким угощал всех Малфой.

Все поняли, что на ближайшие минут пятнадцать всё сказано и нужно переварить — и обернулись друг к другу за прежние беседы, такие пустые по сравнению с тем, о чём вёл речь Люциус Малфой, но тот, зная цену каждому своему слову, не спешил раздаривать их за гроши.

Он шагнул чуть ближе, улыбаясь Слизнорту шире, если изгиб его змеиных губ можно было вовсе считать улыбкой.

— Вы так и не представили нас, Гораций.

— Мисс Вэйл, это Люциус Малфой, — Слизнорт слабо усмехнулся, точно пытаясь выдавить какую шутку, но так ничего и не придумав остроумного, окончил: — Люциус, позвольте вам представить мисс Росауру Вэйл.

Росаура думала, что сейчас он назовёт её должность, но вместо этого Слизнорт сказал:

— Дочь Миранды, вы, конечно, помните нашу Миранду…

— Ну конечно, — после долгой паузы сказал Малфой, своим немигающим взглядом медленно оглядывая Росауру, задержавшись на броши, что сверкала на её окаменелой груди. — Как здоровье вашей матушки, мисс Вэйл?

— Климат Италии идёт ей на пользу, — отвечала Росаура.

— Я рад, что она прислушалась к нашим советам, — говорил Малфой. — Она совсем не в том возрасте и тем более не в том положении, чтобы испытывать серьёзные затруднения. Я бы сказал, до её случая в её роду не было и прецедентов, чтобы могли возникнуть хотя бы опасения, что есть угроза… Нет-нет, она поступила очень благоразумно. Пусть вынужденная разлука и заставляет нас тосковать по ней. А вы, мисс Вэйл, не собираетесь ли её навестить в ближайшее время?

— Боюсь, это невозможно, мистер Малфой. Профессор Слизнорт, верно, слишком разочарован в моих успехах на профессиональном поприще, чтобы представить меня вам как свою коллегу. Я — профессор Защиты от тёмных искусств, мистер Малфой. Я не могу бросить школу посреди учебного года, как бы я сама ни тосковала по собственной матери.

— Полноте, мисс Вэйл! — Слизнорт рассыпался мелким смехом. — Вы клевещете на старика. Ваши успехи примечательны, но ваш облик нынче вечером заставил меня забыть о наших серых учительских буднях. И потом, я лишь надеялся, что сегодня мы оставим треволнения и служебные обязанности. Будем друг другу любезными гостями и приятными собеседниками, чего ещё желать!..

— Верно, — сказал Малфой, — я бы ни за что не принял вас за учительницу, мисс Вэйл. Так значит, профессор Слизнорт взял под крыло юную коллегу! Что же, это заслуживает тост, — Малфой взял бокал и взглянул поверх него на Слизнорта. — Ваша сердобольность, Гораций, есть дань гуманизму, а это слово последние двести лет самое ходовое в арсенале каждого уважающего себя политика, и вы, конечно, преподаёте нам, подопечным, важный урок своим примером. Вы никогда не оставите страждущего без руки… помощи.

В ту крохотную паузу, которую Малфой позволил себе, сердце Росауры упало на дно глубокого колодца. Ей стало страшно взглянуть на Слизнорта в тот миг.

А Малфой с наслаждением осушил бокал, напоенный не вином будто, но их страхом.

— Да, — Росаура решилась сыграть дурочку, похлопать ресницами и жеманно улыбнуться, но голос её всё-таки дрогнул, — на профессора Слизнорта всегда можно положиться. Без его советов и участия меня бы съели на первой же неделе!

Малфой почти в откровенной насмешке вскинул бровь, однако прежде, чем он заговорил вновь (пока у Слизнорта не нашлось духу издать хотя бы лёгкий смешок, а у Росауры — нарушить все приличия и отойти прочь), мерный гул пустопорожних бесед нарушил громкий, уверенный возглас:

— Увольте, но ведь это полная чушь!

Слизнорт поморщился: это был возглас человека, уже изрядно разбавленного шампанским. Малфой обернулся в любопытстве. Росаура сразу увидела того, кто теперь приковал к себе внимание — ничуть не смутившись, он махал Слизнорту:

— А, Гораций! Ну и шампанское у вас сегодня, Бомбарда! Самое оно после проверки треклятой домашки, ха-ха! Уж извините, припозднился. Засиделся над конспектами, третьекурсники такую ахинею про Вторые Гоблинские войны накатали, я полез в источники, подумал, не мог же я им такое в лекциях наболтать, что у них как под копирку: «Углук Безобразный подавился собственным клыком»!.. Ну, и чутка забылся, меня едва в Библиотеке на ночь не заперли. Зато у вас тут невежество похлеще процветает, я погляжу, и я прям вовремя, на горячую дискуссию, ну как меня дожидались!

— Дожидались, Салли, дожидались! — натянуто отозвался Слизнорт, облизывая губу: он явно терял хватку, раз допустил, что на его безупречном вечере происходило столь вопиющее нарушение всех приличий и регламента.

Салливан Норхем, профессор Истории магии, высокий и несколько помятый колдун средних лет в круглых очках, с растрёпанной каштановой бородой, сам по себе не вызывал у Росауры никакого интереса. История магии заканчивалась на пятом курсе, в дальнейшем её брали для изучения крайне редко, только те, кто желал бы посвятить себя науке — и эту дисциплину даже не вносили в сетку расписания для старшекурсников, всё сводилось к почти индивидуальным занятиям с профессором по договорённости. Росауру всегда слишком заботило, как подготовиться к Трансфигурации и Зельеваренью на «Превосходно», чтобы на лекциях по Истории магии не делать втихую упражнения по этим, вестимо, куда более важным и сложным предметам, и она знала, что подавляющее большинство студентов занималось тем же. Пусть Норхем запомнился ей как преподаватель компетентный и энергичный, а его бойкий с хрипотцой голос, по крайней мере, не раздражал, но потоковые лекции раз в неделю для всего курса и отсутствие семинарских занятий делали Историю магии предметом, к которому относились еще более несерьезно, чем к Прорицаниям.

Отец всегда говорил о важности исторического знания, подчёркивал, что филолог без истории как без рук, да и не только филолог, а всякий мыслящий человек, и каждое лето буквально преследовал Росауру с книгами по истории, но из раза в раз ей казалось, будто жизнь настоящая настолько важнее, насыщеннее и увлекательнее, что дела давно минувших дней, конечно, волнуют её, если повествование о них художественно и занимательно, а ещё спрятано под красочной обложкой с волнующим названием, но сухой язык фактов и дат навевал на неё скуку. И только краткие лекции отца, которые он преподавал ей за чашкой чая или во время прогулки, западали ей в душу. Отец обладал даром оживлять прошлое звучанием слова.

О Салливане Норхеме Росаура едва ли могла бы сказать хотя бы пару фраз, разве что отметить: на руке он носит перстень с чёрным камнем, а одет довольно небрежно, да и бороду отпустил, вероятно, потому, что бриться не смог бы чисто и регулярно по рассеянности. За круглыми очками жили болотные глаза, цепкие к деталям, а у нижней губы слишком часто, по привычке — указательный палец с облупленным ногтем. Он создавал впечатление человека начитанного, буквально напичканного знаниями, но утомлённого их грузом, потому что не с кем было разделить его — а он стремился в силу открытого, общительного нрава. Быть может, эта потребность и оторвала его от пыльных архивов и научных заседаний и забросила в школу. Только, по иронии судьбы, здесь он нашёл аудиторию, которая по большей части оскорбляла любого честолюбивого учёного своим невежеством и равнодушием.

Но, кажется, Салливан Норхем не унывал. Ему просто катастрофически на хватало времени и места, чтобы развернуться по-полной. Он вынужден был бежать по верхам, чтобы успеть хоть что-то донести в общих чертах, и оттого он досадовал.

Да, Росаура едва ли могла бы сказать о Салливане Норхеме хоть что-то стоящее, но то, что она узнала о нём в тот вечер, осталось с ней навсегда.

— Позвольте, — говорил Норхем, залпом осушив бокал и вернувшись к дискуссии как ни в чём не бывало, — понимаю, на лекциях по моему предмету все предпочитают отоспаться перед ночной парой по Астрономии или же сделать домашнюю работу по Трансфигурации. Но не будете же вы отрицать, что добрая половина истории магии, да что там, восемьдесят процентов её, имеет непосредственную связь с историей маггловской! О том, что наши общества развивались параллельно, говорить некорректно. Мы развивались вместе, поскольку составляли единое сообщество. Разрыв наметился в конце семнадцатого века и углубился в конце восемнадцатого, но отрицать…

— У каждого историка должен быть свой взгляд на историю, желательно защищённый диссертацией! — посмеялся Слизнорт, несколько натужно.

От Росауры не укрылось, как нервно он покосился на Малфоя. Тот же, чуть откинув голову, устремил свой ледяной взгляд на Норхема, которого смешок Слизнорта только раззадорил. Откинув со лба свои каштановые, с проседью, волосы, Норхем заговорил:

— Позвольте, профессор, когда говорят о взглядах, сразу же предполагают плюрализм мнений. История, скажу по чести — наука поточнее математики. Мы работаем с фактами и делаем выводы, насколько хорошие — зависит от беспристрастности и умения логически мыслить…

— Вот она, когтевранская схоластика, — чуть возвысив голос, вновь посмеялся Слизнорт.

— А! — Норхем щёлкнул пальцами, будто только и ждал подобного замечания. — Апелляция к факультетским различиям якобы может решить исход всякого спора! Позвольте, но для меня такое превращает всякий спор в шутку. Это ведь всё равно что сказать: «А, вы такого мнения, потому что предпочитаете чаю кофе». Или какая-нибудь псевдонаучная типизация по так называемым «темпераментам». «Вы холерик, в вас бурлит жёлтая желчь, не брызгайте на меня своей импульсивностью, а потому ваши суждения все поверхностны и не обоснованы», ну-ну, увольте… Кто-нибудь из собравшихся всерьёз считает, что распределение на факультеты производится согласно тому, что сейчас принято называть «психотипом»?

Слизнорт усмехнулся — уж он-то так не считал, но в шутку спор хотел обратить слишком явно. Джозеф Эндрюс бросил:

— Должны же пуффендуйцы чем-то утешится, сэр. Называть их отбросами слишком вульгарно, а вот работягами — вроде даже комплиментарно.

Норхем вновь щёлкнул пальцами, живо обернувшись к говорящему:

— А вы зрите в корень, Эндрюс, даже не подозревая за собой такой способности! «Работяга» — это ведь не только оценка деятельности человека. Не столько — личностных качеств, нет-нет. На что же это указывает в первую очередь?

Молчание студентов окрасилось заинтересованностью. Росаура не заметила, как подалась чуть вперёд.

— Назовёте ли вы «работягой» дворянина или, положим, священника? — подсказал Норхем.

Студенты замотали головами. Одна девушка сказала:

— Это указывает на положение в обществе?

— Именно! — воскликнул Норхем. — «Работяга» это прежде всего про социальной статус. Не делайте такие удивлённые глаза, уважаемые. Сейчас-то слово «статус» на каждом шагу слышно. Преимущественно в связи с этой высосанной из пальца идейкой о чистоте крови.

Норхем хмыкнул и выпил ещё шампанского. Студенты обменялись взглядами, кто — недоумёнными, кто — настороженными, и будто сгрудились чуть плотнее. Слизнорт хотел было что-то сказать, но тут вступил Малфой, с улыбкой, которую человек, никогда не видевший, как кобра заклинает мышь, мог бы счесть любезной:

— А что же, мистер Норхем, эта «идейка», на ваш взгляд…

— Ну вот, опять «взгляд»! — в горячности перебил Норхем и отставил бокал. — Поймите, это не моя прихоть, не моя фантазия. Это объективно. Идея о чистоте крови не выдерживает никакой критики, если хоть немного вникнуть в предпосылки её возникновения. Видите ли, почему я так акцентировал ваше внимание на «социальном статусе». Потому что исторически факультеты Хогвартса имеют непосредственную связь с сословной системой средневекового общества.

Норхем выдержал паузу до того, что заинтересованность ощущалась уже кончиками пальцев. И заговорил воодушевлённо:

— Наши предки были куда более ассимилированы с магглами, чем мы сейчас. Жили бок о бок, участвовали в общественной жизни на всех уровнях. И сословное деление имело большее значение, нежели чистота крови. Образование — привилегия, с этим никто не спорит. Всё европейское образование происходило в монастырях. Соответственно, духовенство, оно же первое сословие, стояло у истоков всех известных университетов. Сорбонна, Оксфорд, Болонский, Гейдельбергский университеты — все они возникли в монастырях. Хогвартс древнее всех их вместе взятых, однако и в нашем случае расклад тот же. Первое сословие, духовенство, учёные, это Когтевран. Далее, знать. Знать делится на потомственную аристократию, крупных землевладельцев, которые держат в своих руках политическую власть, а также на служилое сословие, дворян, которые добывают себе хлеб мечом, предлагая его в услужение тому или иному барону или герцогу. Как вы можете понять, это Слизерин и Гриффиндор. Можно уточнить, что на Гриффиндор определялись выходцы из второго сословия «тех, кто воюет», тогда как Слизерин принимал отпрысков из самых высокородных семей, которым не нужно уже было ни прорубать себе путь наверх мечом, ни прокладывать его через длинные коридоры сырых монастырей. Остаётся Пуффендуй… Между прочим, открыт он гораздо позднее первых трёх, я надеюсь, тут нет первокурсников, которые свято верят в красивую легенду о четырёх современниках-основателях, которые заложили Хогвартс якобы так давно, что ещё Мерлина на свете не было, увольте, ну…

Один из пятикурсников слишком красноречиво вылупил глаза. Норхем усмехнулся:

— Да, мистер Берк. Те выдающиеся волшебники, которых мы называем «Основателями» — личности, конечно, реальные, но они отнюдь не были современниками. Создание Хогвартса происходило поэтапно, но об этом как-нибудь позже. А сам Мерлин-то жил в шестом веке. Вот вы, слизеринцы, любите кичиться, мол, он учился на вашем факультете. Ну-ну. А ничего, что архитектура Хогвартса явно более позднего времени? Археология, дамы и господа, служанка истории. Десятый век, если судить по рунам, коллега меня поправит.

— Всё верно, десятый, — отозвался приземистый рунолог, который спустя три часа уже сам со смутным интересом поглядывал на Терезу Лоинс, но, видно, по скромности не поднимал взгляда выше её ключиц.

Норхем же развёл руками в жесте, как бы говорящем: «Нечего и обсуждать».

— Итак, Пуффендуй как факультет открыт гораздо позднее первых трёх, уже в Новое время. Он создан для того, чтобы принимать тех, кто не знатный, не воин, не светоч науки. Остаток! Третье сословие, люди при деньгах, способные заплатить за образование, невзирая на неблагородное происхождение. Таким образом, мы можем видеть, что иерархия факультетов — вещь исторически предопределённая.

Вопрос же обучения на Слизерине полукровок и даже магглорождённых не может восприниматься всерьёз! Искони был важен социальный статус человека, а что до идей чистоты крови, то многие высокородные хотели бы, конечно, кичиться тем, что у них в семье все волшебники до десятого колена, но это, простите, звучит отнюдь не так впечатляюще, как родство с Маргаритой Валуа или Папой Римским. Вот вы, Глостер, — Норхем обернулся к нему, — вы же из тех самых Глостеров?

— Других не наблюдается, сэр, — усмехнулся Глостер почти дерзко.

— Но притом вы полукровка, — без обиняков добавил Норхем.

— Ричард Третий тоже был полкуровка, — улыбнулся Глостер, но Росаура заметила, как он, и без того бледный, побелел ещё больше.

— Что и требовалось доказать, — Норхем беспечно отвернулся от Глостера и взял ещё шампанского. — Превосходный пример, между прочим. Чем более крепки связи между волшебным сообществом и маггловским правительством, тем больше шансов на мирное сосуществование и даже эффективное сотрудничество. Волшебники рождались в королевских семьях, волшебники рождались в семьях крупных феодалов. Волшебники правили корабли к берегам Нового Света вместе с Колумбом и Америго Веспуччи. Это сотрудничество всегда было взаимовыгодным. Когда же мы разошлись?

— Когда они стали сжигать нас на кострах? — усмехнулась одна слизеринка.

Норхем щёлкнул пальцами:

— Ага, инквизиция! Давайте поговорим о матушке нашей инквизиции. Вам, я полагаю, известно, что происходит с ребёнком, которого не учат справляться с магией?..

— Она разрывает его изнутри.

Это сказал Слизнорт, и голос его был неожиданно тих.

Норхем многозначительно покачал головой.

— Поэтому так важно образование. А оно было привилегией высших сословий. Волшебство, а значит, могущество, умелое, обузданное, веками принадлежало им. Волшебники, рожденные в семьях простых людей, оказывались предоставлены сами себе и чаще всего погибали, не дожив до совершеннолетия — ведь особенно разрушительные вспышки магии связаны с половым созреванием. Или крестьянская община, местный приход сами расправлялись с «бесноватыми». Но находились и те, из низов, кто умудрялся как-то сладить со своими способностями, вырастал и, опьяненный возможностями, пытался посягнуть на существующий миропорядок. Таких и отлавливала инквизиция (порой, конечно, показательно щёлкали по носу зарвавшихся магов более высокого положения, того же Джордано Бруно, но это частности и внутриполитическая грызня). Ведь этих выскочек не учили в школах, что не должно волшебнику злоупотреблять своей мощью и пытаться подчинить себе мир.

Ненадолго воцарилось молчание. Его прервал Глостер:

— Я одного только не понимаю, профессор. Отчего же, «не должно»?

Этот негромкий, почти скромный вопрос будто бы выбил Норхема из колеи. Он поправил очки и приложился к шампанскому.

— Да оттого, что никому это не под силу, юноша, — отвечал он с нервной усмешкой. — Но каждая попытка стоит сотни тысяч невинных жизней. Вам этого мало? Оттого, в конце концов, что не это от нас требуется!

— Но зачем ещё мы были бы волшебники, сэр, если не для того, что под силу только «сверхчеловеку»?

Норхем воззрился на Глостера, точно пытаясь разглядеть его в малейшей подробности. Тот же сохранял совершенное, если не сказать, королевское хладнокровие, и даже чуть улыбался растерянности учителя.

И когда тот и за несколько секунд не смог вымолвить и слова, Глостер повёл рукой и склонил голову:

— Простите, сэр, эти вопросы, верно, не входят в сферу ваших научных интересов. Я вас отвлёк. Вы говорили, когда же волшебники были вынуждены начать изолированную жизнь от общества магглов. Я верно понимаю, что этот процесс ознаменовался принятием Статута о Секретности в 1692-м?

— Верно, — прокашлявшись, подхватил Норхем, будто бы как ни в чём не бывало, бодро, если бы не чересчур поспешно, — так вот, да, будем ориентироваться на эту дату. А что происходит в нашей стране в семнадцатом веке? Славная революция. Промышленный переворот, гуманистические ценности, права человека — в том числе и право на образование. К тому же, после революции знать оказалась изрядно истреблена, спаслись ведь преимущественно волшебники и, напуганные разгулом магглов, ушли в подполье, а там и продавили определённые законы, если не законы — так мнения, которые стали влиять на общественное сознание. А тем временем во Франции возникают Просветители, Руссо. Читали его «Исповедь»?

Большинство в неловкости поджало губы, и только Глостер спокойно ответил:

— Не довелось, сэр.

— Непременно ознакомьтесь! Ведь он, магглорожденный, пишет о «естественном человеке»! Подумать только! Претерпев все трудности взросления, он научается, как совладать со своей силой, но вместе с тем рассуждает, отчего его положение столь затруднительно, и приходит к закономерному выводу, что все зло в устройстве общества! И он призывает к возвращению в «естественное состояние», где главенство осталось бы не за силой права, но за правом силы. А в таком раскладе волшебники, конечно, мигом бы оказались на верхушке, так скажем, цепи питания. Уничтожить систему! Отменить законы! Упразднить соглашения! Дайте этой силе необузданной выход, очистите для неё пространство! Ницше был не столь требователен: его «сверхчеловек» призван демонстрировать свою силу в координатах существующей системы. Ему не нужно предварительно расчищать пространство — он завоюет его сам. А Руссо, конечно, отец Французской революции. А там кровавый палач Дантон — магглорождённый, чья сила внушала сущий ужас, потому что он был самоучка, а Робеспьер — чистокровный апологет утопических идей о всеобщем братстве магов и магглов… И, наблюдая за французской мясорубкой наши благоразумные предки ускорили реформирование Британского магического сообщества. Мы начали принимать на обучение детей-волшебников из любых семей, даже самых бедных, и предубеждение к ним было именно ввиду их социального положения, а вовсе не по вопросам чистоты крови. Но поскольку большинство выходцев из низов были магглорожденными, а волшебники из верхушки общества преимущественно потомственные, то возникли все эти наносные идеи о значимости чистой крови.

Норхем, то и дело поправляя свои круглые очки, увлёкся до того, что описывал руками широкие жесты, и рукава его коричневой мантии колыхались, точно крылья большой птицы. Видно было, что ему дорогая эта теория — быть может, он был её создателем, и теперь горел огнём оттого, что выносил её на суд публике более взыскательной, нежели заспанные школьники со жвачкой за щекой. Этот огонь разгорячил его до того, что он не заметил, как холодно было то молчание, в котором младшие неловко ёрзали в мягких креслах, а старшие обменивались надменными взглядами. Слизнорт улыбался, но был бледен. Малфой не сводил с историка взгляда, каким смотрят на жука, который перевернулся на спину и дрыгает лапками, отчего наблюдатель премного забавляется, прежде чем придавить его каблуком.

Норхем пригладил бороду и кратко улыбнулся жестокому молчанию, что обступило его плотным кольцом.

— Я, верно, погорячился и пересказал вам мою монографию, дамы и господа, даром что двадцать лет назад её так и не приняли на публикацию, — он подмигнул сам себе и вновь потянулся за шампанским. — Буду счастлив, если в следующий раз, пытаясь казаться интеллектуалами, вы будете цитировать мои положения.

«Он страшно пьян, — промелькнуло в голове Росауры. — Зачем только он всё это сказал… Господи, зачем!..»

Кажется, этим вопросом задавалась не только она. Студенты, притихшие, переглядывались, обменивались неловкими усмешками, за которыми пытались скрыть недоумение и опаску, поскольку не знали, чего теперь ожидать. Взрослые поглядывали на Норхема то ли с презрением, то ли сочувствующе, и как-то вышло, что он, пару минут назад притягивающий все взгляды, оказался один посреди залы, и остальные брезговали лишний раз посмотреть на него.

Росауре очень захотелось вдруг подойти к Норхему, взять его за длинный замызганный рукав как за крыло подбитой птицы, но она не могла двинуться с места — и вовсе обнаружила себя за пустой беседой с теми девочками-шестикурсницами:

— …Отчёты лучше писать заранее, чтоб не сидеть в последний момент всю ночь, знаете…

— Ах, — воскликнула одна из девушек, — всю ночь! Наутро, верно, ужасный цвет лица!

Росаура почувствовала, что её мутит. Вроде она за всё время здесь не выпила и бокала, но на голову опустилась чугунная тяжесть, а во рту совершенно пересохло. Рядом вновь оказался Люциус Малфой, а она даже не заметила и уже ничего не могла поделать.

— А вы, мисс Вэйл, увлекаетесь историей? — спрашивал он так, будто всерьёз был заинтересован в её мыслях.

— В наше время это не должно быть увлечением, мистер Малфой. Это должно быть любовью.

Малфой приподнял бровь. Усмехнулся. От его неотрывного взгляда Росауру чуть не шатало.

— Надеюсь, не той любовью, за которую непременно нужно умирать? Я, скажу откровенно, приемлю лишь ту любовь, которая приносит наслаждение. Впрочем, «любовь» — слишком громкое слово для этих стен, мисс Вэйл. И оно вообще не должно быть громким, вам не кажется? Это слово пристало… шептать.

Росауре было трудно дышать.

Малфой протянул ей бокал с ещё холодным вином. Она приняла его почти машинально и сквозь бархат перчаток почувствовала лёд чужой властной руки. Росаура выронила бокал. Но он завис у самого пола, не пролив и капли, и медленно вновь воспарил на поднос.

— Существует ход вещей, — негромко сказал Малфой, — который не нарушит крик души, даже самый отчаянный. Порой лучше принять неизбежное как должное и не слишком переживать.

— Вы имеете в виду нашу скучную беседу?

Росаура оглядывалась — отчаянно, право слово, — выискивая Слизнорта. Старик был так нужен ей сейчас, когда она боялась шевельнуться, потому что знала: рухнет как подкошенная.

— Я имею в виду ваше благоразумие, в котором меня так уверяла ваша мать.

Росаура воззрилась на Малфоя во все глаза, чем, конечно, изрядно его позабавила.

— Ошибки молодости заслуживают снисхождения, — улыбнулся Малфой. — Главное — не совершать их вновь.

— А я вас… я вас совсем потерял, — Слизнорт подошёл к ним, будто слегка запыхавшийся, фальшиво бодрый, потянулся к бокалу, что всё ещё парил в воздухе, и сделал большой глоток. — Кажется, мне удалось нейтрализовать это… в некотором роде… недоразумение, — он хмыкнул, сам посмеявшись нелепой шутке над несчастным Норхемом, спохватился… — Люциус, мы вас не отпускаем, мы ещё ждём, что вы посвятите наших выпускников в подробности Министерской службы, поэтому как бы ни была увлекательна ваша беседа с мисс Вэйл…

Малфой даже не обернулся на Слизнорта. А вот Росаура подалась к старику с безотчётной надеждой на избавление:

— Мы с мистером Малфоем беседуем об истории…

— Да, я как раз припомнил историю о кончине славного адмирала Нельсона. Какую бы чушь ни порол ваш коллега, Гораций, а отрицать огромнейшую роль волшебников в судьбах мировой истории невозможно, и мы не должны забывать своих героев.

Слизнорт подкрутил ус:

— Я польщён, что ваш разговор идёт о моём тёзке… Это имя, конечно, прочно закрепилось в магических кругах, ведь тот самый Гораций…

— Так вы помните, мисс Вэйл, обстоятельства кончины адмирала Нельсона?⁽⁴⁾ — проговорил Малфой, ничуть не повышая голоса, но заставив Слизнорта умолкнуть.

— Он погиб при Трафальгаре, — сказала Росаура.

— И как погиб! Что это была за битва, мисс Вэйл… Весь английский флот против всего французского. Наполеон долго готовил эту битву. Сколько возлагал на неё надежд! Но по исходу битвы весь французский флот был затоплен, и это во многом обеспечило то, что Англия осталась неприкосновенной во время буйства Бонапарта на континенте.⁽⁵⁾ Знаменательная победа. Вот только адмирал Нельсон погиб в первые же часы сражения.

Малфой не торопясь пригубил шампанского. Слизнорт дышал через рот, подавляя нетерпение и волнение. Росаура чувствовала, как под кожей колотится дрожь, и приходилось прикладывать все усилия, чтобы не застучали зубы.

— Команда, — продолжал Малфой, — не позволила себе похоронить прославленного адмирала по морскому обычаю. Вы, полагаю, имеете представление, где находится мыс Трафальгар?

Он не дожидался, чтобы Росаура кивнула — он дожидался, пока страх, что точил её, сделается очевиден всем.

— Раз имеете представления, то прекрасно понимаете, сколько времени заняло возвращение. И чтобы довезти тело Нельсона до родных берегов Англии, его поместили в бочку с ромом. И я порой думаю, — Малфой покрутил в своих белых пальцах хрустальную ножку бокала, — каково было его возлюбленной леди Гамильтон⁽⁶⁾ присутствовать на похоронах?.. Под все фанфары, и речи, и приспущенные стяги, каково ей было знать, что там лежит человек, который шептал ей о любви, теперь обезображенный, переломанный, насквозь заспиртованный дешёвым матросским пойлом?.. Впрочем, наверняка гроб был закрытый. Всё-таки, женские чувства следует щадить.

— Какой кошмар, Люциус! — воскликнул Слизнорт. — И вам не стыдно смущать моих гостей такими жуткими анекдотами!

— О, я лишь полагал, что мисс Вэйл может быть близка эта история. Ведь она о разлуке. И о любви, которая требует жертв.

— Вы так говорите, Люциус, — укоризненно замотал Слизнорт головой, — будто мисс Вэйл у нас совершенно экзальтированная натура…

— Экзальтация свойственна молодости и даже может быть очаровательна. Главное, чтобы решающее слово было продиктовано благоразумием. А ведь ваша юная коллега благоразумна, не так ли, Гораций?

Слизнорт посмотрел на Росауру так, будто очень не хотел этого делать, будто один взгляд на неё причинял ему боль. И когда он посмотрел на неё, в его глазах был страх и мольба.

— Мисс Вэйл — замечательная учительница, — глухо сказал Слизнорт. — А главная задача учителей — учить детей благоразумию.

И поспешно отвёл взгляд.

Малфой улыбнулся и шагнул ближе. Теперь Росаура могла видеть несколько не сбритых волосков у него под ухом, таких вопиюще лишних на идеально гладком лице. Он сказал:

— Разумеется. Иначе мы бы не доверили вам наших детей.

У него были плохие зубы. Поэтому он говорил, высоко откидывая голову и почти не разжимая губ.

Тут с лёгким хлопком у локтя Слизнорта возник эльф во фраке и тоненьким голоском осведомился:

— Профессор Слизнорт, сэр, прикажет Моцарта или Дебюсси?

Росаура поняла, что давно уже не слышит музыки, но стук крови в голове мешал ей о том досадовать. Слизнорт оглянулся на молчаливый рояль.

— О, сэр! — встрепенулась пятикурсница, что с умилением глядела на эльфа во фраке, и теперь обратилась к Слизнорту: — Можно заказать музыку?

— Конечно, мисс Уайт, порадуйте нас вашим предпочтением.

— Я так люблю Чайковского! Его концерт…

— Концерт номер один! — подхватил Слизнорт. — Прекрасно!

— Чайковский? — повторил Малфой. — Одобряю ваш выбор. Этот выдающийся волшебник внёс большой вклад в…

— Позвольте, но это же нонсенс!

Все разом вздрогнули. Этот хриплый возглас издал Салливан Норхем — он показался из самого тёмного угла, уже на трясущихся ногах, очки съехали на нос, из-за чего он подслеповато моргал. Судя по посеревшему лицу Слизнорта, злополучный профессор Истории магии не иначе как восстал из мёртвых после своей одиозной речи. Все глядели на Норхема как на опасного зверя. А тот если не видел, то чувствовал общее настроение, но только больше куражился — вытащился на середину залы и, ничуть уже не церемонясь, ткнул пальцем в Малфоя:

— Да из Чайковского волшебник как из меня балерина, мистер. Вот его покровительница, как её, фон Мекк,⁽⁷⁾ была, конечно, сущая ведьма, но, полноте, сколько можно перекрашивать розы! Как-то не выходит у вас так запросто отрицать достижения маггловской культуры, а?

И он хрипло рассмеялся, подманивая себе поднос с шампанским. Росаура подивилась, как от одного взгляда Малфоя шампанское не обернулось кипящим маслом.

А Норхем, выпив, хохотнул:

— Впрочем, анекдот про Моцарта и Сальери здорово подошёл бы вашей пропаганде. Завистник-маггл отравил гениального волшебника! Вот они, враги, которых надо топтать! Хотя ещё лучше вы обернёте, если скажете, что Сальери был магглорождённый, а Моцарт — чистокровный. Ну, неужели ваши агитаторы такую утку ещё не поджарили? Дарю!

Он взмахнул рукой в привычном крылатом жесте, и шампанское разлилось на пол золотыми каплями.

Слизнорт уже не серел — он синел, точно его прихватило удушье. Росаура почти презирала его, но когда старик обернулся к ней, сердце дрогнуло в жалости. А он попросил:

— Мисс Вэйл!.. Вы ведь так чудесно музицируете. Порадуйте нас… Прошу!

Он сам, верно, не понимал, чего просит, и был совершенно растерян, даже разбит — иначе без труда нашёл бы выход из этого затруднения, но то, что ещё вчера Гораций Слизнорт назвал бы «недоразумением», теперь обернулось для него катастрофой.

Он был напуган и слаб. И Росауре было жаль его. Пусть и сама она боялась.

Особенно теперь, когда все взгляды устремились к ней.

— Да, мисс Вэйл, — произнёс Люциус Малфой, — мы просим.

Салливан Норхем глядел на неё исподлобья немигающим мутным взглядом. Губы его искривила презрительная усмешка. Конечно, ведь чем бы она сейчас отличалась от тех, кто чурался его как зачумлённого?

Малфой протянул к ней руку, и она еле сдержалась, чтоб не отшатнуться. А он, углядев её страх, улыбнулся шире:

— Я подержу ваши перчатки.

И Росаура отдала ему свои длинные бархатные перчатки. В трескучей тишине садясь за рояль, она оглянулась и увидела, как Люциус Малфой поднёс их к лицу и чуть повёл носом, вдыхая аромат духов, не отведши от неё мертвящего взгляда.

И в груди что-то толкнулось и брызнуло — музыкой из-под обмерзших пальцев.

Когда Росаура играла, она ничего не видела перед собой. Стоило приглядеться, задуматься, какой клавиши коснуться следующей, как всё бы разрушилось. Пальцами руководило сердце, и только оно. Конечно, оно могло ошибаться, запинаться, недаром же так колотилось неистово, и мелодия, задуманная нежной, звучала слишком поспешно, грубо, с огрехами, совсем не так, как пристало, но уж очень Росаура устала, почти забыв, как дышать.

А теперь грудь распирало.

Конечно, она думала о нём. И ей очень хотелось, чтобы он знал: она тоже сражается. Она тоже превозмогает боль. Ей тоже приходится скрывать свой страх и свои раны. Она, быть может, не видела мёртвых детей, не стояла на пепелище, но зрелище, открывшееся ей, как знать, страшнее — зрелище остывших сердец. И так дорого ей стало, что её сердце всё ещё бьётся. До боли, до рези под рёбрами бьётся! Ей так хочется жить.

А ещё ей хочется, чтобы это всё кончилось. Поначалу ей казалось, что это страшный сон, и как хорошо удавалось ей убеждать саму себя, будто её не коснётся огненный вихрь. Нет, она отнюдь не герой, и в ней больше страха, а остальное — лишь детская бравада, но если чему-то она и научилась за минувшие дни, так это смотреть прямо, содрав пелену с зажмуренных глаз.

А лучше… был бы он рядом. Сумел бы он улыбнуться!..

Но пока их музыка — о том, как кипит кровь.

— Браво, дорогая, браво!

Ей всё-таки потребовалось время, чтобы очнуться.

Они все хлопали — но с опаской, с оглядкой — на того, кто молча не сводил с неё тяжёлого взгляда. А голос старика был надтреснутый, ничуть не согретый восторгом, о котором он говорил:

— Браво! Я знал, я знал, вы составите нам счастье, вы украсите этот вечер, дорогая! Браво! Это ведь Дебюсси?..

Росаура встала из-за рояля и аккуратно закрыла крышку. Она не хотела видеть, как Слизнорт подался к ней, всем существом своим умоляя, чтобы она сказала: «Да, вот она, музыка, созданная волшебником», умоляя, чтобы она «не делала глупостей».

Её всегда трогало, когда она видела, что на неё возлагают надежды, и очень не любила подводить ожидания, особенно тех, кто был ей дорог. А Гораций Слизнорт, несмотря ни на что, был дорог ей.

— Это Шопен.

Она посмотрела на Малфоя.

— Ваши слова о разлуке и о любви, которая требует жертв, напомнили мне о нём. Он ведь тоже умер вдали от родины. И завещал не всё тело, но только сердце отправить домой в сосуде, чтобы похоронить его на семейном кладбище. Он, конечно, не был волшебником в общепринятом смысле этого слова. И даже магглорождённым он не был. Пожалуй, он был даже лучше. Ему не нужна была магия, чтобы творить чудеса.

Так странно, прежде тишина давила, теснила её, но теперь точно стала её охранительницей и проложила прямую дорогу прочь от поля сражения. Росаура подошла прежде к Малфою и взяла из его рук свои перчатки.

Чтобы, вернувшись к себе, разжечь камин и скормить их огню.

Примечания:

Росаура исполняет Ноктюрн Op. 27 No. 1, до-диез минор

https://youtu.be/wQn8Xgz93p0

Салливан Норхем https://vk.com/photo-134939541_457245186

Слизнорт и Росаура https://vk.com/wall-134939541_10520

1) Есть в нас бог (Овидий).

Вернуться к тексту

2) Выпьем! (лат.)

Вернуться к тексту

3) Малфой позволил себе сравнение Клуба Слизнорта с Платоновской Академией

Вернуться к тексту

4) Горацио Нельсон (1758-1805), британский флотоводец

Вернуться к тексту

5) Имеются в виду Наполеоновские войны начала 19 века

Вернуться к тексту

6) Эмма Гамильтон (1765-1815), благодаря своим скандальным любовным интригам (в частности, была любовницей адмирала Нельсона), красоте и художественному таланту леди Гамильтон была в конце XVIII — начале XIX века настоящей европейской знаменитостью

Вернуться к тексту

7) Надежда фон Мекк, русская меценатка, известна своим покровительством Чайковскому

Вернуться к тексту