Новые звуки (гет)

Примечания:

Небольшая глава, где Эрик всячески проявляет свой отвратительный характер и показывает себя скорее Сальери, чем Моцартом. Затишье перед бурей. Как всегда, буду благодарна за отзывы.

Закрыв за Кристиной дверь, Эрик медленно прошел в гостиную и уселся перед камином. В висках все еще кололо от еле сдерживаемого бешенства, но вместо обычного желания крушить все вокруг он ощущал какое-то странное истощение. Впервые ему не хотелось ничего по-настоящему важного: ни создавать музыку, ни слышать ее, ни слышать о ней. Увиденное им час назад сначала обожгло огнем изнутри, а потом как будто опустошило его, выпило все силы и уничтожило остававшийся к чему-либо интерес. В очередной раз его собственное творение нанесло ему удар из-за угла — и самым низким, самым предательским способом, до которого никогда бы не смог додуматься даже изощренный ум палача Мазендерана.

В каком-то смысле удар двухлетней давности пережить было сложнее, чем нынешний. Тогда его ученица разрушила в нем все, но не коснулась его главной и, очевидно, единственной любви. На сей же раз, как начинал он медленно осознавать только сейчас — уже после разговора с ней — пострадала именно эта любовь, которую она нарядила шлюхой и выставила на потеху уличному сброду.

Он почти жалел, что не накинул лассо на шею девушки в первую же минуту, как очутился там. Ошеломленный, оглушенный, раздавленный, он только и мог, что опять отвести ее в свое подземелье и посадить под замок, повинуясь импульсивному желанию — снова подчинить ее себе полностью, доказать, что на самом деле она принадлежит ему. Но зачем? Первое посетившее Эрика чувство — беспокойство за ее голос — наконец прошло, и он целиком отдался наполнившей его горечи. На что ей теперь нужен голос? Он уже точно не сможет слушать ее, не вспоминая об этом чудовищном вечере, а петь для других она больше не будет. Никогда. Он просто не выпустит ее отсюда, он скорее замурует ее в этих стенах, чем позволит подняться на сцену своей Оперы — после всего произошедшего. Но без голоса — зачем ему Кристина? 

________________________________________

Стрелки на часах показывали семь вечера. Наверху, должно быть, стало уже совсем темно и холодно; фонари давно зажглись, а экипажи забрызгивают грязью случайных прохожих, не успевших засветло вернуться домой. Эрик пытался сосредоточиться на своей работе, но у него не слишком хорошо получалось. Он хотел закончить до прихода Кристины, так как пока не собирался демонстрировать ей результаты своих трудов. Призрак переделывал арии контральто под меццо-сопрано в своем произведении. Да, очень скоро расстановка фигур на шахматной доске изменится: королева вернется на законную позицию, а вот пешке, временно получившей ее титул, придется потесниться. Эрик хмыкнул, вспомнив спесь, с какой упомянутая пешка пыталась отстоять свое право на ходы, не предусмотренные правилами его игры. Несчастная фигурка, кажется, возомнила себя чем-то большим, чем игрушка для попов, но он быстро поставил ее на место, показав, что такое настоящая игра. Дурень думал, будто здесь, во Франции, никто не способен оценить по достоинству «ангельскую» манеру бельканто. Возможно, никто бы и не смог… кроме настоящего ангела. 

Эрик закусил губу, пытаясь представить Кристину вместо кастрата в желанной роли. Как он ни старался, у него не получалось разглядеть ее черты и вообразить выражение, которое появится на ее лице, когда она будет играть сцены разлуки и воссоединения с Эвридикой. Он знал, что его арии овладеют каждой клеточкой ее тела, что ее новое меццо отразит трагедию Орфея, но по-прежнему не видел в ней никого, кроме Эвридики. Однако Эвридикой Кристине точно не бывать — здесь нужна чистая кристальная высота, которой ей больше не достичь. Хотя, возможно, когда-нибудь…

Он раздраженно оборвал свой внутренний голос, мечтавший о чем-то далеком и почти несбыточном. Хватит ждать. Прошло достаточно времени. Он не в силах терпеть — очень скоро она взойдет на сцену и будет петь для него и для самой себя. Она покажет всем этим глупцам, всем этим разряженным дамам, критикам с лорнетами и журналистам с их вечным пером, мнящим себя истинными знатоками искусства, что такое настоящая глубина и как это бывает, когда образ целиком соответствует просвечивающей сквозь него идее. Ни единой фальшивой ноты. Ни единого фальшивого слога. Только идеальное зеркальное отображение подлинной и абсолютной реальности, неподвластной времени и разрушению…  Только вечное сияние единственной и истинной красоты, созерцательницей которой ей посчастливилось стать. 

Эрик пока еще не говорил с Кристиной о грядущей постановке, не желая будить в ней надежды раньше, чем окончательно раскроет силу ее нового голоса. Да ей и не должно быть дела до будущего триумфа — она должна думать только о своем даре, стремиться к совершенству ради совершенства, а не ради чужих аплодисментов. К его музыке ради его музыки. Конечно, он не мог не видеть, с каким выражением девушка смотрит на него иногда после уроков, желая услышать хоть слово похвалы и ободрения, как настойчиво задерживается каждый раз в гостиной, словно пытаясь вызвать его на разговор о ее успехах и перспективах… Но он ни разу не позволял себе отозваться на ее молчаливую мольбу. Напротив, постоянно придирался к чему только мог, критиковал за любую мелочь, которая в глазах менее искушенных учителей вызвала бы даже одобрение. Дело в том, что он не только жаждал, но и боялся, мучительно боялся той минуты, когда она поднимется на подмостки. Отчего же? Он и сам не мог себе объяснить, но, наряду со сжигающим стремлением снова увидеть ее на сцене, его мучило какое-то мрачное предчувствие, какой-то смутный страх. Единственная приходившая ему в голову причина — это боязнь ее внезапной слабости, ее недоверия к себе, иногда, хотя и с каждым днем все реже, проявлявшегося во время занятий; именно оно могло подвести ее в самый важный момент, и, очевидно, именно поэтому он так неистовствовал во время упражнений, стремясь закалить ее до предела. 

Между тем, часы тикали и показывали половину восьмого, а Кристина все не возвращалась. Эрику совсем не хотелось признавать этого, но постепенно он начинал беспокоиться. Призрак прекрасно знал, что она не могла задержаться в лавке до этого времени, когда идти по Парижу одной становилось просто неразумно. Он надеялся, что у нее хватит ума взять фиакр, и уговаривал себя, что девушка могла просто задержаться за разговорами с хозяйкой ателье, но в конце концов поддался самым мрачным мыслям. Все, что окружало Эрика, начало раздражать его; во рту появился странный металлический привкус; живот немного скрутило. Она в опасности. Она все же решила вернуться в театр пешком и выбрала для этого самые темные закоулки. А там ее уже подстерегал какой-нибудь грабитель… Сколько подобных случаев описывается в разделе «Хроники» в «Эпок»? Не далее, как вчера, он читал о зверском ночном нападении на девушку, которую изуродовали и бросили умирать прямо на мостовой… Конечно, дело было гораздо позже, да и девушка была особой легкого поведения, с которой очень просто было разделаться безнаказанно, но все же, все же… При одной мысли об этом Эрика начинало тошнить. Он решительно захлопнул крышку, отложил ноты, надел шляпу и плащ и вышел к озеру. Путь наверх из подземелий казался долгим, как никогда, хотя подъем до выхода на улицу Скриба едва ли занимал больше десяти минут его размашистым шагом.

Оказавшись наверху, он вдруг понял, что даже не знает, где находится ателье Кристины. Проклиная себя за то, что ни разу за последние месяцы не удосужился справиться о его местоположении, Эрик зашагал в сторону дома мадам Жири, и уже через четверть часа звонил в дверь так, как будто созывал всех мертвецов на Страшный суд в долине Иосафата. Антуанетта, надо отдать ей должное, не потеряла присутствия духа, когда открыла и увидела перед собой Призрака — возможно, она догадывалась, что только один человек на свете может позволить себе так беспокоить ее в это позднее время.

— Где ателье вашей кузины? — только и спросил Эрик вместо приветствия, даже не переступив порога. Антуанетта начала: 

— Могу я узнать, зачем… 

— С каких это пор я должен отчитываться перед вами в своих целях? — недовольно бросил Эрик, но, наткнувшись на ее встревоженный взгляд, неохотно пояснил: — Мадемуазель Дайе сильно задерживается. С тех пор, как она вернулась, такого еще не бывало. Я сам хотел бы зайти за ней в этот раз, чтобы ей не пришлось идти одной по ночному городу. 

Вместо того, чтобы ответить сразу же, Антуанетта почему-то попыталась отговорить его: 

— Вы уверены, что это безопасно? Я имею в виду, для вас… Вы так давно не покидали театра…

Эрик вскинул бровь и скептически хмыкнул: 

— Антуанетта, в себе ли вы? Что мне может угрожать? Адрес! 

— Но на улице совсем темно… Вы будете один… 

— Тем более! По-вашему, для юной девушки дорога будет безопаснее, и я должен позволить мадемуазель Дайе в одиночку добираться до моих подвалов? Не мелите чепухи, Антуанетта! 

— Но… 

— Не злите меня, — прошипел он. — Адрес, или, клянусь… 

— Рю Сегаль, 18, — обреченно проговорила она. 

Эрик даже не попрощался с ней, изменив своей обычной учтивости. Как назло, на площади не было ни одного фиакра; Призраку пришлось идти по темным и мокрым от дождя мостовым пешком, и он буквально летел к мастерской, представляя себе самые страшные картины. А что, если Кристина и не думала возвращаться к нему? Что, если она сейчас с мальчишкой, которому удалось-таки убедить ее вернуться в светское общество, забыв о своем обещании? А если она с кем-то другим? Или все же подверглась уличному нападению?.. Ограблению, или чему похуже? Мысли сменялись калейдоскопом, он почти рычал от бессильной ярости и клялся себе, что, если только найдет ее живой и невредимой, то позаботится, чтобы она надолго запомнила это опоздание. Да, он сам отпустил ее на этот вечер, но он же и велел ей прийти домой до темноты! Домой. А если она вовсе и не считает его подземелье домом?.. Да и зачем ему, чтобы она так считала? О чем он вообще сейчас размышляет? И какое ему дело до… 

…Между тем, перед ним наконец показалась нарядная, немного аляповатая вывеска ателье мадам Антуанетты Феру. Но, точь-в-точь как того и опасался Эрик, все огни в мастерской были погашены, а двери наглухо закрыты. Холодное отчаяние вновь нахлынуло на него. Все вокруг показалось мертвенно пустым: пустые дома, пустые улицы, пустые лица редких прохожих… Пустой мир. На какое-то страшное мгновенье все окружающее утратило свои формы, а сам он как будто ослеп. Затем Призрак вдруг сообразил, что при любой мастерской обычно бывают комнаты, в которых живут подмастерья. Именно в такой комнате вместе с товарками, раньше постоянно, а теперь все реже и реже, ночевала Кристина. Значит, нужно поискать двери с табличкой, позвонить туда, и, возможно, ему смогут сказать, куда же делась девушка. Если, разумеется, она не… Он резко тряхнул головой, затем начал обходить здание, ища другой вход, и довольно быстро обнаружил табличку с фамилиями девушек, в числе которых имелась и фамилия его подопечной. Эрик вновь резко позвонил; испытывая его терпение, дверь долго не открывали, но вот наконец, приоткрыв на длину цепочки, встревоженный девичий голос произнес: 

— Кто там? И что вам угодно в такой час? 

— Мне нужно знать, где находится мадемуазель Дайе! — резко ответил Эрик. 

Подозрительное молчание. Затем:

— Мадемуазель Дайе здесь нет. А кто о ней спрашивает? 

— Ее учитель музыки, — в бешенстве ответил Эрик. 

— Но, месье… — голосок из-за двери прозвучал довольно робко и был полон сомнения, — если вы и вправду ее учитель музыки, то вы должны быть осведомлены о ее сегодняшнем концерте… 

Первым чувством Эрика, как ни странно, было неимоверное облегчение, окутавшее его теплым облаком; зато следующим чувством был, наоборот, холод, прокатившийся по всему телу, в котором Призрак не сразу распознал страшный, давно не испытываемый им гнев. Однако он немедленно взял себя в руки, понимая, что иначе ничего не выяснит:

— Она не предупреждала меня, — бросил он ледяным тоном. — Где проходит спектакль? 

— В соседнем парке, месье… Через дорогу… Но, если позволите, странно, что она…

Дослушивать Эрик, как и в случае с Антуанеттой, не стал. Но теперь им двигало уже не желание спасти Кристину. Спасением для Кристины было бы, наоборот, не встречаться с ним самим — по крайней мере, в ближайшие дни. На какое-то мгновенье он даже малодушно подумал, что еще не поздно развернуться и удалиться обратно к себе в подвалы, а если она явится, просто не открывать ей. Сделать вид, что последних двух месяцев не было, снова отказаться от любых воспоминаний и жить дальше, жить, как последние два года… Но он уже был не в силах это сделать. Не тогда, когда она вернулась. Не теперь. Нет, Эрик должен слышать это, видеть ее, видеть, для кого она поет… И как поет.

Пока Призрак летел к парку, его терзало новое мученье: он пытался представить, что она выбрала для своего выступления… Выступления, предназначенного не для его ушей. И как звучит ее новый голос со сцены, пусть и с такой убогой, парковой сцены… Как звучит эта божественная гармония для ее слушателей… Тут его окатила новая волна холода. Голос — на парковой сцене! Голос ­- в такую погоду! Голос — под дождем! 

Из-за деревьев донесся обрывок арии: «Если в женском сердце мечта живет, хозяйке его не уснуть…»

Он встал как вкопанный. Голос был ее, несомненно. Но что же она с ним делала! А главное, что она пела… 

Эрик всегда считал, что противника следует знать в лицо. Больше, чем Жака Оффенбаха, почившего, к счастью, уже три года назад, он ненавидел, пожалуй, только мучившего его в детстве цыгана. Именно Оффенбах — жалкий неудачник, которому не давалась ни игра на музыкальных инструментах, ни серьезная музыка — решил поквитаться с последней, введя в парижские театры жанры оперетты и оперы-буфф, низведя оперу до уровня улицы Красных фонарей. Один из критиков не зря назвал его творения «музыкой в короткой юбочке и даже без оной». Глумление над тем немногим, что для Эрика было действительно свято, казалось, составляло самую суть творчества этого бесталанного пошляка. И ладно бы Оффенбах действительно писал музыку для кафешантана; нет же, наглец действительно претендовал на сцены настоящих театров, и даже в его — ЕГО — театре директора одно время пытались ставить что-то из его убогих произведений, написанных исключительно с целью доказать, что и вульгарность имеет право на внимание и уважение зрителей. Как же символично, что человек, построивший карьеру на профанации оперного пения, умер от удушья… И как же ему повезло: если бы этого не случилось, Эрик рано или поздно добрался бы до него, а тогда удушье показалось бы подлецу легким и приятным исходом. 

Итак, Оффенбах был врагом, и именно поэтому Эрик прекрасно знал все оперы-буфф, оперы-комик, музыкальные буффонады и тому подобные плоды этого извращенного ума, снискавшие такую популярность у парижской публики. Разумеется, лучше всего он помнил «Орфея в Аду», где «маэстро» позволил себе бесстыдно пародировать великого Глюка, отдельным находкам которого подражал в своей опере даже Эрик. Проблема была не только в музыке, сочетавшей классику с разнузданным канканом и революционной «Марсельезой», но и в самом сюжете. Величайший гений в истории искусства под пером хама превратился в занудного директора консерватории, который дает уроки и настраивает фортепьяно. Эвридика счастлива уйти от него в преисподнюю с Плутоном-Аидом, пусть и ценою смерти; Орфей, в свою очередь, рад избавиться от ненавидящей его музыку супруги; в итоге он все же пускается на ее поиски, но лишь под давлением Общественного мнения, которую поет меццо-сопрано. Под конец неверная супруга становится жрицей Вакха-Диониса и остается веселиться на Олимпе, в то время как Орфей возвращается домой ни с чем.

И вот теперь Эрик собственными ушами слышал, как та, в которой он не переставал видеть свою Эвридику, самозабвенно и на потеху явно неискушенной уличной публике, исполняла арии оффенбаховской девки, глумясь не столько над своим учителем, сколько над самой собой… 

…И над своим голосом. Ибо она как будто не понимала, что сопрано не вернуть. С упрямством избалованного преждевременными похвалами ребенка она выбрала партию, которую даже не могла прилично исполнить. Ее голос, ее бедный, несчастный, так тщательно взращиваемый им голос пытался брать вершины, которые уже были ему недоступны. 

Смерть, ты меня опьяняешь! 

Твой холод не страшен мне… 

Эти строки как будто пробудили его и побудили к действию. Он остановит это. Вот сейчас, немедленно, он убьет ее собственной рукой, и осквернение прекратится. Он сотворил ее из праха и вернет во прах. Он должен подняться на сцену вместе с ней в последний раз, пусть и не совсем так, как представлял себе это тысячи раз до сегодняшнего вечера. 

Эрик быстро вышел на открытое пространство и, стараясь держаться подальше от фонарей и поближе к деревьям, устремился к сцене. 

Безумие святое во мне говорит! 

Эвое! Вакх над миром царит! 

Допевала Кристина, и пальцы его уже нащупывали в кармане лассо, хотя он все еще боялся поднять голову и посмотреть ей в лицо. Но вот он взглянул на нее — и увидел в глазах такое разочарование, такую боль, такую безысходную тоску, что ему захотелось отбросить ненужную веревку и крепко обнять ее, покачивая в своих руках и утешая. Но вместо этого он набросил ей на голову капюшон и потащил в свое логово… 

…И вот теперь Призрак сидел у погасшего очага и не знал, как ему быть дальше. Он знал одно: неделю она должна молчать и не должна даже слышать музыки, потому что, слыша ноты, всякий певец поневоле пытается петь, а этого допускать нельзя, даже если она будет петь про себя. По двум причинам. Первой, которую он сообщил ей, было ее горло. Она не должна была напрягать связки после совершенного ею под октябрьским небом. Тогда он был не в силах убить ее, это верно, а теперь столь же малодушно не может убить ее дар. 

Другая причина заключалась в том, что Эрик сам не вынес бы, если бы услышал ее снова. Ему было слишком плохо, и он боялся, что его сердце попросту не выдержит, если она еще раз начнет петь сразу после произошедшего. Он ограничился тем, что решил приносить Кристине еду три раза в день, одновременно убеждаясь, что с ней все в порядке, и тотчас же выходить из ее спальни, не обращая к ней ни единого слова. Ему было больно видеть ее такой поникшей и несчастной, и в то же время ему была отвратительна собственная слабость. Она предала не его, а музыку, и он беспокоится о ее самочувствии? Она изменила всему, чему он учил ее с самого детства, и он переживает, что ей тяжело молчать и сидеть под замком целыми днями? За меньшее он замучил бы до смерти кого угодно, а одна ее слеза заставляет его чувствовать себя негодяем, и он буквально принуждает себя выходить из ее спальни, не глядя на нее… а между тем, предательство в очередной раз совершила именно она. 

Потекли тяжелые дни, в которые явь для Эрика сливалась со снами, пугавшими его больше, чем видения розовых часов Мазендерана. Ему снилась девочка в часовне, радостно открывающая для себя самые первые арии, и ему снилась девушка, гордо стоявшая на сцене в облачении Маргариты… Он просыпался от звуков хрустального голоса и понимал, что это только морок, видение, так как она никогда больше не будет петь в театре, а уж тем более, петь арии для сопрано.

Но однажды Эрик действительно был разбужен голосом. В первое мгновенье он решил было, что это опять ему снится — дразнящая греза, недосягаемая теперь мечта. Но голос окреп и набирал силу, и присущая ему чувственность была чужда давно исчезнувшему идеалу. Низкий, глубокий, страстный, с легкой хрипотцой… С хрипотцой?? 

Эрик резко разорвал сети, которыми опутал его этот сон наяву, и в следующую минуту уже стоял на пороге ее спальни, содрогаясь от не до конца ясного ему самому чувства. Сообщив ученице, что из-за неуместной распевки она проведет под замком и в абсолютной тишине еще семь дней сверх обещанной недели, он резко вышел, не забыв запереть дверь, и, не отходя от нее, тут же опустился на колени и замер, не дыша, не шевелясь. Если бы он верил в кого-то, кроме музыки, то сейчас молился бы, как никогда в жизни, ибо внезапно ощутил, что еще не все разрушено, что что-то все же можно вернуть, что одна ошибка не означает глобальной катастрофы… Смерти нет! Так просто и ясно: смерти нет и никогда не было! Ибо даже смерть в итоге заканчивается жизнью…

…А из комнаты слышались сдавленные рыданья девочки, когда-то лишившейся отца, потом жениха, а теперь и вовсе единственной опоры. Приняв решение, Эрик отправился за скрипкой и вскоре вернулся к ее дверям. 

--------------

— Вы, должно быть, гордитесь тем, в каком виде решили показаться перед публикой после долгого перерыва? — его голос звучал холодно, но не зло. В руках он держал изящное шелковое платье серебристо-зеленого цвета. — Я взял на себя смелость освежить ваш гардероб: вряд ли ваш изумительный сценический наряд подойдет для первого выхода в мой театр. 

За последние дни Кристина привыкла к язвительному тону своего тюремщика и уже и не надеялась услышать иного, ожидая перемен разве что к худшему. Стремясь любой ценой остаться с маэстро после своего грехопадения, она очень скоро осознала, что сама заточила себя в каменную ловушку наедине с человеком, который каждый день с утра до вечера медленно изводил ее своей яростью, сочащейся из-под брони ледяного безразличия. Он открывал рот только для того, чтобы выражать недовольство любым ее действием, а большую часть времени молчал, но даже в молчании ей мерещилась угроза. Иногда у нее возникало ощущение, что само ее присутствие в его пространстве ненавистно ему, что она раздражает его всем — даже собственным дыханием.

И хуже всего было то, что ей никуда отсюда не выбраться: с самого начала Эрик объявил ей, что, если она попытается уйти наверх, то о возвращении может и не мечтать, а по собственной воле он не отпускал ее даже на прогулки. Их уроки превратились в ад: если раньше Призрак просто был нетерпим к ее промахам и часто критиковал, то теперь любое ее исполнение вызывало такой шквал едких комментариев, что она диву давалась, как вообще до сих пор осмеливается перед ним петь. Впрочем, выбора у нее не было.

Если она находилась в гостиной в свободное от уроков время, то Эрик, обычно занятый то рисованием, то чертежами, то составлением каких-то документов, то и дело смотрел на нее так, как будто она всячески мешает ему одним своим видом. Ей не хотелось уходить к себе, чтобы не оставаться в абсолютном одиночестве, и она забивалась в уголок с вышиванием или книгой, чтобы не привлекать лишний раз его внимания, но постоянно ловила на себе неотрывный тяжелый взгляд, а когда решалась поднять голову, то немедленно раскаивалась в этом, захлебываясь в яде, которым были полны его глаза. 

Иногда она задумывалась, не так же ли он вел бы себя с нею все эти два года, если бы она тогда осталась с ним, а не ушла к Раулю, но на долгие размышления у нее не было сил. Атмосфера глухой враждебности и жестокой насмешки, прочно установившаяся в подземелье, медленно отравляла ее, лишая какой-либо энергии, а он словно и не замечал этого, видимо, решив для себя, что для здоровья ей не нужно ничего, кроме хорошего питания и нормального сна (перед сном он каждый вечер поил ее каким-то отваром, от которого она засыпала немедленно и не просыпалась по восемь часов кряду).

«Воскрешение Лазаря» было единственным светлым пятном в череде последовавших за ее проступком безрадостных дней, и иногда ей казалось, что ее жизнь закончится именно так, во мраке и унынии, а смерть будет сопровождаться его холодным смехом. Кристине было горько не иметь рядом с собой никого, кто хоть изредка смотрел бы на нее ласково и доброжелательно, но и уйти совсем она не могла: несмотря на всю эту ненависть — а в том, что он ненавидел ее после произошедшего, она не сомневалась — и на отвращение, ежедневно демонстрируемое им по отношению к ней, только здесь она чувствовала себя живой, только здесь не ощущала спазмов в горле. Кроме того, помимо мучений, насылаемых на Кристину извне, собственная совесть вела на нее еще более жестокую атаку изнутри. Ее отчаянно мучил стыд: она стыдилась даже не столько своего поведения по отношению к нему, сколько того, что он слышал ее жалкие потуги на арии для сопрано, видел ее в этом непристойном наряде и, должно быть, сполна оценил ее вкус, которым она руководствовалась при выборе произведений для вечера...

И тем не менее, осознавая свою вину и терзаясь стыдом, девушка находила такое наказание слишком жестоким. Кристина познакомилась с тяжелым характером Эрика еще до очного знакомства с ним, в детстве, когда верила, что он ангел; она прекрасно помнила все устраиваемые им по ничтожному поводу сцены и свои собственные слезы, но никогда еще он не подвергал ее такой душевной пытке. Как резок был контраст между его поведением накануне ее злосчастного выступления и тем, что последовало за ним! Как тяжело ей видеть в его глазах только холодное раздражение и иронию! Опять и опять упираться в глухую стену при любой попытке заговорить, не сметь дотронуться до его худой руки, не сметь взглянуть в его янтарные глаза и попросить сыграть для нее на ночь… 

--------------

Если Кристине и казалось, что Эрик поступает так нарочно, чтобы покарать ее за измену, это было весьма далеко от истины: меньше всего в те дни он думал о ее чувствах и больше всего старался вообще не обращать внимания на нее саму, стремясь сосредоточиться лишь на ее голосе. Он заставлял себя заговаривать с девушкой и смотрел на нее через силу, так как перед его глазами постоянно стояла ее фигурка в ярком платье на парковой сцене. Но при этом Призрак ощущал, что не сможет прожить и дня без ее пения: с тех пор, как ее связки опять смягчились, он желал слышать ее постоянно. Эрик словно бы хотел доказать сам себе, что ее голос все еще принадлежит ему, забыть о произошедшем в парке, и именно поэтому так отчаянно накидывался на свою ученицу, добиваясь неведомого смертным идеала. В то же время, ее присутствие в одной с ним комнате, даже когда он не поднимал на нее свой взгляд, странным образом волновало его, и это волнение, причины которого были ему неизвестны, выражалось только в раздражении. Если бы Эрику сказали в те дни, что он делает жизнь Кристины невыносимой, он бы очень изумился: сам он полагал, что проявляет чудеса кротости и добросердечия в общении со своей ученицей.

И вот сейчас девушка смотрела на него широко распахнутыми, ничего не понимающими глазами, не смея поверить в услышанное. 

— Для выхода в ваш театр? — переспросила она робко, видимо, боясь, что не так истолковала его слова. 

— Да, в мой театр, — нетерпеливо повторил он, пристально вглядываясь в нее. — Через три дня вы должны начать репетировать наверху вместе с труппой. 

— Но... значит ли это, что вы позволяете мне… позволите мне… выступать в Опере? 

— А вы хотели ограничиться уличной аудиторией? — желчно поинтересовался он. 

— Нет, но я думала, что вы… что вы сердитесь на меня… 

— Сержусь, — медленно повторил он, словно пробуя на вкус это слово, а желтые радужки вокруг его зрачков странновато мерцали в полутьме комнаты. — Сержусь. Нет, Эрик не сердился — он лишь смиренно ждал, когда же мадемуазель будет готова занять свое место на его сцене. И этот час настал только сегодня — хотя вы и пытались самовольно приблизить его три недели назад. 

Она густо покраснела и низко склонила голову, и он уже привычным движением поднял ее за подбородок, заставляя смотреть ему прямо в глаза. К счастью, сейчас в них не было яда — только лед. 

— Кстати, вы так и не объяснили мне, на каком основании истязали свой голос, пытаясь поднять его до сопрано в этой дрянной партии, — произнес он, даже не упоминая названия столь оскорбившей его оперетки.

Кристина замялась, но скрыть правду от этого взгляда было немыслимо: 

— Я скучаю по своему прошлому. Я все еще надеюсь…

— Прошлое не вернется, — отрезал он. — В моей опере вы будете петь Орфея. 

Кристина медленно приложила руку к груди. 

— Вы — Эрик Дестлер? 

Он молча поклонился.

— Значит, все правда… — пробормотала она. — Антуанетта была права… 

— Антуанетта слишком много болтает. Как бы это не сказалось на ее здоровье. — Усмехнулся Призрак с нехорошим блеском в глазах, и Кристина еще раз порадовалась про себя, что он так и не узнал, по чьей инициативе состоялся ее концерт. 

— Просто иначе она бы не отпустила меня на занятия с вами… А так она думает, что я учусь у известного композитора и художественного руководителя Оперы…

— И это, конечно, искупает ее болтливость. 

— Пожалуйста… пожалуйста, не делайте ей ничего дурного, — умоляюще проговорила Кристина, складывая ладони. — Я и сама в силах сложить два плюс два, какого бы низкого мнения вы обо мне ни были. 

— Боюсь, Кристина, мне вредит то, что я о вас чересчур высокого мнения, — пробормотал он, прищурившись. — И, в любом случае, мы квиты: для вас-то я по-прежнему всего лишь злобное чудовище, от которого надо охранять даже кузину мадам Жири. 

Девушка залилась румянцем.

— Нет, этого я вовсе не хотела сказать… 

— Но сказали, — безжалостно оборвал ее он. — Однако давайте к делу. Петь вы будете дуэтом с сопрано, которой вам не будет видно. Вы будете только слышать ее голос — на сцену она не выходит. Но не волнуйтесь: ее голос будет звучать более чем ясно, как если бы она стояла рядом с вами. 

— Могу я спросить… — начала было она, но Эрик не дал ей закончить: 

— Нет. Вас в делах постановки не должно заботить ничего, кроме вашей собственной партии. Извольте начать ее разучивать, сегодня вы будете заниматься самостоятельно — мне нужно подняться наверх. Но работы вам хватит, не сомневайтесь. Это не самые легкие арии; к тому же, до вас их исполнял отличный профессионал. 

Если он сказал это для того, чтобы приободрить Кристину и вдохновить на новый труд, то ошибся: от его слов ее, кажется, только охватило еще большее уныние. Она отошла от него к столику и застыла, глядя куда-то в пространство. Эрик заметил ее состояние. 

— Дорогая моя, вам нечего бояться, — обратился он к ней чуть ли не с нотками нежности в голосе; впрочем, в следующий миг тон снова стал сухим. — Самой судьбой вам было предназначено стать моим Орфеем. И, клянусь вам, я не сбегу от вас с пастухом, как вам, возможно, того бы хотелось.

Кристина оперлась руками о стол, наклонившись над ним.

— Даже если бы вы сбежали, я последовала бы за вами. Для меня нет другого пути.