Новые звуки (гет)

Примечания:

Здесь Эрик ведет себя еще хуже, чем раньше — прошу прощения, но получилось именно так. В утешенье скажу только — готовьтесь к худшему... и — оставляйте отзывы! Они невероятно стимулируют работать дальше.

Подъем наверх казался бесконечным. Второй раз за последние два с половиной месяца Кристина проходила эту дорогу, ведущую неведомо куда — в рай или в ад, на землю или в лимб.

Она миновала мрачный коридор, в котором стояло зловоние от крысиных испражнений, преодолела развилку и несколько темных комнат. Эрик двигался вслед за ней, охраняя или же конвоируя — а может, и то, и другое. Он молчал, Кристина слышала только шуршание его плаща, и звук этот в абсолютной тишине подземелья отчего-то казался зловещим.

Если бы девушка не знала наверняка, что он исходит от человека, который на протяжении последних трех недель ежедневно следил, чтобы она хорошо спала, кормил ее деликатесами, одевал в новые наряды и неусыпно заботился о ее голосовых связках, она бы испугалась. Однако какая-то ее часть все равно боялась, отчаянно боялась, потому что этот же человек все это время смотрел на нее таким тяжелым взглядом, что иногда ей казалось, будто он хочет сотворить с ней что-то чудовищное, но почему-то не решается на это. 

Впрочем, причину его нерешительности (если только ее догадка была верна) разгадать было нетрудно. Ее мастер хотел, чтобы инструмент, над которым он трудился так долго, наконец-то показал миру все, на что способен. Он не простил ей того вечера — это она видела ясно — но не хотел совершать ничего, что помешало бы его долгожданному триумфу. Кристина же до сих пор не совсем понимала, зачем ему нужен этот триумф, учитывая его скептическое отношение ко вкусам толпы, но спрашивать, понятное дело, не осмеливалась.

Они как будто поменялись ролями: ей теперь, наоборот, было скорее все равно — с некоторых пор ее охватило странное равнодушие к возможности выступления перед публикой. Ей хотелось только слушать — слушать хотя бы его музыку, раз уж она недостойна слышать его голос. Возможно, она даже охотнее осталась бы в подземелье, но ее мнение, как и прежде, ничего не значило: как до этого он решил, что ей еще не время выступать на сцене, точно так же теперь постановил, что девушка на нее поднимется, и возражать не приходилось. Поэтому Кристина плелась по темным коридорам, еле переставляя ноги в каком-то странном отупении, а он еле слышно скользил за ней, побуждая ее двигаться вперед и вверх.

Наконец они достигли зеркала, которое Эрик, очевидно, заменил после той памятной Кристине ночи, когда она разбила старое стекло, чтобы спуститься к нему в первый раз за долгое время. Кристина вновь видела перед собой ровную гладкую матовую поверхность, вновь слышала скрежет механизма, который сработал, как только Призрак нажал на какую-то скрытую в стене кнопку. Впрочем, он тут же и показал ученице эту кнопку, объяснив, что, возможно, иногда ей придется возвращаться к нему именно этим путем, хотя он и дольше, и неприятнее, чем спуск от улицы Скриба. Однако, добавил Эрик, ей самой не придется слишком часто пользоваться зеркальной дверью, ибо как правило он будет ожидать ее здесь после каждой репетиции, чтобы отвести обратно в дом у озера.

Как видно, ментор по-прежнему не допускал и мысли о том, чтобы позволить ей выходить куда-то одной, и она смирилась с этим, охваченная все тем же сонно-отупляющим безразличием, мешающим ей желать чего-либо, кроме его музыки. Это желание жило в ней почти против ее воли, оно пересиливало всю вялость, поселившуюся в ее душе несколько дней назад, и мешало впасть в полную апатию. Эрик же, казалось, был только доволен ее молчаливой покорностью во всех вопросах, хотя, очевидно, и не отдавал себе отчета в том, чем она была вызвана. Тем не менее, сейчас, перед тем как попрощаться с ней, он строго взглянул на нее и слегка встряхнул за плечи.

— Мадемуазель Дайе, я надеюсь, что на сцене вы будете немножко поживее. Вы двигаетесь, как сомнамбула; мне кажется, вы достаточно отдохнули сегодня ночью, и не должны отвлекаться на репетициях. 

Она послушно кивнула. Он, не очень-то убежденный ее кивком, еще раз пристально посмотрел на нее, как бы призывая взбодриться, и, слегка поклонившись, прошел обратно в проем, вернув зеркало на место. 

Несколько минут Кристина по инерции все так же стояла перед зеркалом, безвольно опустив руки, но вскоре встряхнула головой и попыталась исполнить его приказание. Для начала она осмотрелась в этой комнате, ее бывшей — и, видимо, нынешней — гримерной, с которой у нее было связано столько разнообразных воспоминаний.

Почему-то ее нисколько не удивили масштабные изменения, произошедшие с этим помещением с тех пор, как она побывала здесь в последний раз. Захламленная и полная паутины зала, а также имевшаяся при ней крохотная передняя полностью преобразились. На мебели больше не было пыли, поверхность столика и консоли сверкали свежей лакировкой, на старом кресле темного дерева была новая бархатная обивка, в гардеробе висело множество великолепных костюмов. Помещение уютно освещал газовый рожок, на столике выстроились в ряд многочисленные баночки с румянами, различными притираниями, кремами, пудрой и всей той очаровательной чепухой, которая помогает актрисе постичь таинство перевоплощения, не прибегая к науке Елены Блаватской.

Все выглядело так, как будто только и ждало появления Кристины, и девушка судорожно вздохнула, поневоле приходя в себя и снова обретая необходимые для работы душевные силы.

Конечно же, позаботился обо всем этом снова он — сам или отдав соответствующие распоряжения служащим театра. Его рука была видна в каждой мелочи, заботливо и продуманно устроенной так, чтобы Кристина могла полностью расслабиться и сосредоточиться только на своей непосредственной задаче — репетиции. Однако отчего-то эта трепетная забота совсем не радовала ее, а скорее, наоборот, вызывала неясное чувство тревоги и печали.

С одной стороны, все как будто указывало ей на ее долг перед тем, кто так холит ее и лелеет, но именно поэтому сама мысль, что она может не справиться и вновь опозорить своего учителя, пугала ее еще сильнее. Но было и что-то другое, чего она никак не могла себе объяснить: смутное ощущение сожаления и какой-то неправильности происходящего. Кристина искренне надеялась, что речь не идет об ошибке с ее стороны, ибо, видит небо, ошибок за свою пока недолгую жизнь она уже совершила вполне достаточно.

Помедлив еще немного, она нерешительно подошла к своему столику, уселась перед зеркалом — не большим, скрывающим проход в иной мир, а тем, перед которым ее обычно гримировали — и внимательно всмотрелась в свое отражение.

«Кристина Дайе, — шептала она, как он учил ее в подземном доме перед приходом сюда, — я Кристина Дайе, новое меццо-сопрано Оперы Гарнье. Я не боюсь петь, роль предназначена мне, и я справлюсь с ней лучше всех. У меня был лучший в мире наставник. Я лучшая. И я выступаю на сцене уже сегодня».

Она и сама не верила, что от этих слов в настроении что-то может измениться, но с удивлением отметила, что постепенно ее бледные щеки розовеют, а глаза наполняются каким-то новым, более решительным и упрямым выражением.

Убедившись, что его совет имел некий смысл, Кристина наконец встала и распахнула двери. Настало время встретиться лицом к лицу с тем, чего она так давно ждала. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Маленькая сероглазая птичка. Она напомнила ему полевого жаворонка -тоненькая девочка с аккуратно убранными рыжевато-каштановыми кудрями, выглядевшая скромно, несмотря на явно дорогое серебристо-зеленое платье и несколько изящных украшений, с таким напряженным и словно кого-то ищущим взглядом.

Он и сам не мог сказать, что привлекло его внимание к ней, но, когда к нему тихонько подошел синьор Андре и, указав на девушку, пояснил, что это та самая Кристина, которая заменит его в «Орфее», он нисколько не удивился. И это несмотря на то, что она вовсе не напоминала тех шикарно разодетых, крикливых и капризных примадонн, конкуренции с которыми он опасался с самого первого своего появления здесь. Вот так, просто и легко, простучав каблучками по мраморным ступеням, она пришла отнять у него то, о чем он грезил годами и что сумел получить лишь два года назад.

Альберто прислушался к себе, ожидая, что ощутит острое чувство ненависти, нередко посещавшее его за годы службы в кардинальском дворце и Папской капелле — ненависти к интриганам, хитростью пробиравшимся на места, ради которых Борончелли всю свою жизнь приносил жертву за жертвой; ненависти к певцам, порочащим бельканто, поддающимся новомодным европейским веяниям; ненависти к способным, но не достигающим подлинных вершин мальчикам, служащим подстилкой для почтенных иерархов; ненависти к певицам, добивающимся всего потому только, что они женщины… К ней ненависти не было. Слишком усталым и равнодушным выглядело ее лицо, слишком мало в ней было азарта, стремления к борьбе, желания трудиться, чтобы сделать наконец карьеру…

— Кто она и откуда? — поинтересовался он у директора. 

Андре, оглядываясь с подобострастным видом, прошептал: 

— Раньше мадемуазель пела в этом театре, потом ушла из него, обручившись с одним дворянином, а потом помолвку расторгли, и она вернулась назад. Постарайтесь быть с ней любезным — у нас есть все основания полагать, что мадемуазель находится под особым покровительством месье Эрика Дестлера. 

Кастрат задержал взгляд на лице директора; его фаянсовые голубые глаза ничего не выражали, но голос дрогнул: 

— Они давно знакомы? 

­- Да, пожалуй, — неопределенно ответил Андре, махнув рукой, и поспешно прибавил: — Мне пора бежать, месье Боронселли, прошу прощения… Надо лично проконтролировать работу новых обойщиков… 

Он быстро раскланялся, а Альберто кивнул сам себе. Маленькое развлечение великого человека. Это так просто — даже очевидно, как же он сам не догадался. Но это не отнимает у нее обаяния и грации. И даже если ему действительно придется петь Эвридику, а не Орфея, как на репетициях (а от синьора Дестлера пока что указаний по поводу самой постановки не поступало), то он будет только рад поделиться своим триумфом с этой скромной и милой синьориной.

Он даже готов ей немного помочь — в меру своих возможностей, разумеется. Ему почему-то кажется, что она боится сцены, что странно — учитывая, что она выступала и раньше… Но если это так, он протянет ей руку помощи — она почему-то напоминает ей его самого, в самом начале его работы в Ватикане. Впрочем, самодовольно ухмыльнулся Альберто своим мыслям, он-то попал на сцену совсем другим путем. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Кристина ошеломленно смотрела на человека, который стоял перед нею, любезно улыбаясь и показывая всем своим видом, как он счастлив знакомству с ней.

Месье Боронселли был высок и статен, голубоглаз и белокур — что, вероятно, редкость для уроженцев солнечного юга — а еще в его внешности было что-то неуловимо странное, что-то девическое, мягкое, нежное, не до конца оформившееся…

Если бы Кристина осмелилась, она бы сказала, что он чем-то похож на ангела — только в ангельских ликах на витражах и фресках она до сих пор видела эти прекрасные и таинственные черты гермафродита.

И, если бы она простерла свою смелость до конца, то, возможно, призналась бы самой себе, что именно таким представляла некогда своего собственного ангела музыки, чей реальный облик, как выяснилось позже, имел с ангельским весьма мало общего. 

— Benvenuta, cara signorina Daje! [Добро пожаловать, дорогая синьорина Дайе! (итал.)] — воскликнул Альберто, тут же вновь переходя на французский, — прошу простить меня за неуместное выражение на моем родном языке, но, увы, в минуты величайшего волнения мне сложно начать говорить сразу же на иноземном наречии… А встреча со столь очаровательной примадонной, как вы, очевидно, не может не вызывать подобного волнения. 

— Вы вовсе не должны оправдываться, смущенно прервала Кристина его витиеватое извинение, — изъясняться на собственном языке — священное право каждого человека… 

— О, синьорина еще и необычайно снисходительна к чужим слабостям! — проговорил итальянец, широко улыбаясь. — Могу ли я надеяться, что вы поможете мне освоиться в этом театре? Я ведь работаю здесь не так уж и давно, а вы выступали на этой сцене задолго до моего прихода… 

Она чуть-чуть напряглась. 

— Я буду рада помочь вам всем, что только в моих силах, но боюсь, что во многом вы уже гораздо опытнее, чем я. Ведь я выступила здесь в качестве ведущего сопрано всего на двух спектаклях, а потом вынуждена была покинуть театр на два года. 

— Синьорина пела партии для сопрано? — слегка приподнял он бровь и чуть склонился к ней, всем своим видом выражая почтительное изумление. 

Она зарделась. 

— Да, месье Боронселли. Мой голос со временем изменился — это иногда случается. 

Он кивнул, признавая ее правоту.

— И именно этому факту мы будем обязаны несравненным удовольствием слышать вас в роли Орфея! — произнес он торжественно. 

— Месье, умоляю вас… Вы смущаете меня. Я, право же, очень давно не пела перед публикой… 

— Мадемуазель, месье! — донесся до нее издалека, как из тумана, голос месье Рейе. — Прошу на сцену! 

Кастрат поклонился ей и направился к лесенке; она, с полминуты поколебавшись, последовала за ним, не видя и не воспринимая ничего вокруг себя, точно в каком-то бесконечном мороке. 

Только поднявшись на сцену, Кристина внезапно осознала, где она находится. Золотые балконы между стройными колоннами, чьи вершины уходили так высоко вверх, что страшно было и взглянуть туда; золотое кружево листвы вокруг этих гладких стволов, виноградные лозы и спелые гроздья лепнины… Алый бархат повсюду — драпировки, занавеси, кресла; казалось, безумный художник щедро разбрызгал по залу красную акварель. Свет: гигантская — очевидно, отреставрированная — люстра не горела, но под потолком были зажжены десятки ярчайших огней, игравших на полированных поверхностях, искрящихся и множащих лучи вокруг артистов, не ослепляя их. Огромная оркестровая яма, а за ней — ряды кресел, теряющиеся в бесконечности… Зачарованный лес, дебри, полные колдунов, фей и чудовищ…

Кристина давно позабыла это ощущение себя песчинкой, пылинкой в его царстве — вселенной, центром которой ей суждено было стать. Центром которой хотел сделать ее он, к чему она совершенно не чувствовала себя готовой. В горле у нее пересохло, сердце отчаянно колотилось. Она чувствовала на себе его взгляд — он, несомненно, наблюдает за ней из пятой ложи; хотя, тут же поправила она себя мысленно, он наблюдает здесь за всеми: ведь теперь именно он официально руководит труппой… От этого соображения спокойнее ей не стало; она дрожала, как лист на ветру, пока вдруг не почувствовала на тыльной стороне руки чье-то ласковое, нежное, едва ощутимое прикосновение. 

— Все будет хорошо, — прошептал кастрат, добродушно подмигнув ей.

И месье Рейе поднял палочку. 

---------- — — — — — — -

Эрик был вне себя от ярости. Бездушная кукла — вот как он мог бы ее сейчас назвать. И неужели это его Кристина — его дитя, его создание, его надежда? Он не хотел вдумываться в значение этих слов, но повторял их про себя снова и снова, не веря своим ушам. В эти последние дни он наблюдал ее апатию, ее вечную усталость и рассредоточенность, но списывал их на тревогу перед выступлением, боязнь ошибиться, страх сцены…

Однако в течение всего первого акта он не услышал ни одной ошибки, ни одной фальшивой ноты, ни одного тремоло. Все было исполнено идеально — и мертво. За все часы подземных репетиций Эрик ни разу не сталкивался с подобной мертвечиной, как он мысленно окрестил ее нынешнее пение.

Первый дуэт с Эвридикой, которую на репетициях пел кастрат, прозвучал почти цинично: слова «мой голос рождается в душе твоей» не может произносить человек, у которого нет души.

Баритон месье Луи Фабера, исполняющего Диониса, обычно вызывал у Эрика массу претензий, но сейчас он поражался, насколько выгодно смотрятся его обычные неровности на фоне безупречного безобразия, производимого его ученицей.

Диониса она проклинала так, как будто он пнул ногой ее любимую болонку, а не забрал возлюбленную в преисподнюю; Аполлону (неплохому испанскому тенору Хосе Варела Кортесу) на его предложение забрать Эвридику из Аида отвечала словно бы нехотя; и, в целом, производила впечатление певицы чужого театра, делающей одолжение директорам Оперы своим присутствием и абсолютно не заинтересованной в текущей постановке. 

Месье Рейе не знал, как ему быть; он прекрасно помнил, под чьим покровительством находится Кристина, и, очевидно, боялся делать ей замечания, но его — единственного известного Призраку человека с действительно хорошим вкусом — не могло ввести в заблуждение безошибочное исполнение шведской певицы. В конце концов, он деликатно проговорил: 

— Дорогая мадемуазель Дайе, надеюсь, вы не будете возражать, если я попрошу вас еще раз спеть дуэтом с месье Варела Кортесом. Мне думается, что, учитывая положение несчастного влюбленного, партию которого вы исполняете, вам следовало бы вложить в арию чуточку больше чувства… 

— Дорогой месье Рейе, не расточайте красноречия понапрасну — куклы не могут испытывать чувства. А нам с вами сейчас пела именно кукла, — прогремел гневный голос из пятой ложи.

В воздухе повисла зловещая тишина. Директора, музыканты и артисты со страхом переглядывались, не зная, чего теперь ожидать от руководителя, который, как они уже успели убедиться на собственном опыте, в раздражении был способен доставить всем множество неприятностей. И если он так недоволен своей протеже, то что же будет с ними? 

Но больше реплик не последовало, кроме сухого приказа собраться завтра в то же время для продолжения репетиций. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Альберто подошел к стоявшей поодаль синьорине Дайе и снова дотронулся до ее кисти, пытаясь хоть немного подбодрить девушку. Против его воли, в груди разливалось какое-то тепло, объяснить появление которого он не сумел бы при всем желании. Оно заставило его нежно склониться к руке Кристины и поцеловать ее. Та вздрогнула и подняла на него полные слез глаза.

— Синьорина, — смущенно начал он, — право же, вам не стоит так огорчаться. Синьор Дестлер бывает резок со всеми нами, и не всегда справедливо… — тут он прервался, потому что в глубине души прекрасно знал, что замечания Дестлера всегда обоснованы, и не мог лгать даже ради утешения этой девочки.

— Спасибо, месье, — неясно пробормотала она. — Но мне нужно идти. 

— Позвольте проводить вас, дорогая синьорина! — поспешно предложил он. 

— Нет, — замялась она, — я, право же, не могу… 

В этот момент их прервали: к ним подошла мадам Жири, сжимавшая в руках какую-то записку.

— Мадемуазель, на пару слов, — сухо произнесла она. Кристина присела в легком реверансе, извинившись перед Борончелли, и поспешно удалилась, следуя за балетмейстером. 

Альберто в нерешительности топтался на месте, не очень понимая, что ему теперь делать. Мадам Жири увела девушку со сцены; артисты, негромко переговариваясь между собой, также потихоньку начали спускаться; месье Рейе, отчаянно взмахивая руками, что-то бурно объяснял первой скрипке, а тот качал головой с непроницаемым видом.

Альберто против воли посмотрел на пятую ложу, бархатная занавеска которой чуть шевельнулась, словно приглашая его вступить в молчаливый диалог с неведомым существом, таившимся за ней. Он уже тоже решил было уходить, раз работа на сегодня была окончена, но вдруг услышал кое-что, заставившее его замереть на месте, навострив уши.

Резкие и неприятные звуки голоса его знакомой балерины, Луизы Жамм, проходившей мимо него, перемежались взволнованным кудахтаньем какой-то ее подружки из кордебалета: 

— Так опозорить ее при всех! Все-таки он очень жесток к своей ученице.

— Ученице? 

— Милочка, я тщательно следила за ней все эти годы. И Марго — наша малышка Мег — рассказала мне достаточно, чтобы подозрение превратилось в уверенность… Сирота всю жизнь находилась под покровительством того, кого мы зовем руководителем… — она понизила голос, — ну, вы понимаете — хозяина пятой ложи. 

— Неужели он… — курица перешла на шепот, и кастрат, направившийся к лесенке за ними, как ни старался, не расслышал ни слова. 

— А вы не догадывались? — презрительно рассмеялась Жамм. — Конечно. И именно он учил ее с детства всему, практически заменив ей отца. Столько забот, столько уроков, и все впустую… 

Она опять перешла на шепот.

— А где он давал ей уроки? — с живейшим любопытством спросила курица. 

— Об этом не здесь, — прошипела Жамм, подозрительно оглянувшись на Альберто и увлекая подругу за собой. — Лучше поговорим в гримерной. И она тут же затрещала о новом наряде, испорченном утюгом:

— Вы представляете, милочка, дыру прожгли прямо на груди, все безвозвратно испорчено! Уже ничего не исправить…

Борончелли показалось, что в его собственной груди что-то начало жечь. Он и сам не понял, как добрался до своей гримерной и лег на кушетку, уставившись в потолок. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Эрик сидел в кресле своей ложи, безвольно свесив руки, и никак не мог заставить себя выйти оттуда — ни явным, ни тайным путем.

Он прекрасно знал, что теперь может показаться своим служащим, не опасаясь преследований, но глухая тяжесть в голове, придавившая его затылок к спинке сиденья, не давала ему подняться с кресла и отодвинуть портьеру или раскрыть проход в колонне.

Ему было больно — как в тот раз, в ее детстве, в часовне — и в то же время тошно и противно, как будто он съел что-то очень горькое.

Эрик предпочитал не анализировать свои ощущения, боясь подумать, к какому выводу приведут его рассуждения, но не мог не признать, что меньше всего ему хочется сейчас снова встречаться с Кристиной. Он попросту боялся — боялся посмотреть в ее погасшие глаза, увидеть ее безжизненное, точно кем-то выпитое до дна лицо, снова услышать ее идеальный и мертвый голос.

Как это нередко с ним бывало, он опять поступил под влиянием импульса, мгновенного порыва, который слишком часто превращал его в чудовище не только в эстетическом смысле слова.

Эрик с давних пор привык беспрекословно повиноваться этому порыву, твердо запомнив с детства, что он имеет право на большее, чем другие, так как и страдает сильнее, чем кто-либо в этом мире.

Еще ребенком, сумев выбраться из цыганской клетки, он впервые пересек черту, переходить которую строго-настрого запрещали вера и мораль, и с тех пор только добрая воля удерживала его от того, чтобы пересекать ее вновь и вновь. В отличие от своего единственного друга, он ни разу не испытывал удовольствия от предвкушения и послевкусия этого пересечения, но в самый его момент терял себя, целиком отдаваясь потоку, проходившему через него разрушительной вагнеровской волной. И эта волна, пройдя через его сознание, обрушивалась, как девятый вал, на все, что его окружало — от предметов до людей, которых он уничтожал одинаково, словом или делом, или и тем, и другим.

Сейчас она обрушилась на девочку, которая только-только начала приходить в себя после двухлетней немоты; которая три недели была добровольно заперта с ним в его подземном гробу, не имея возможности увидеть солнечный луч; которая без тени сомнения вверила себя его заботам и благодарила его за все, доброе и недоброе, что он для нее совершал.

И, выведя ее наконец на свою сцену, окружив ее своими — и ее будущими — подданными и уверив ее в грядущем успехе — «Эрик ведь не ошибается, дитя мое!» — чем же он порадовал ее сегодня? Позором перед всеми, кто знал ее и не знал?

Из-за алой занавески, тонкая ткань которой делила мир Оперы на область зримого и незримого, Эрик видел, как смущенно пожимали плечами и прятали глаза Андре и Фирмен; как в страхе опускали головы хористки; как, робко оглядываясь, перешептывались и перемигивались балерины; как суетился, вздымая фалды вечного фрака, несчастный месье Рейе…

«Месье Дестлер не ошибается в своем выборе» — эта фраза стала нерушимой заповедью всех его подданных, но что они думали теперь об единственной ошибке маэстро — ошибке, в которой воплотилась его мечта о совершенстве?

Ибо она была совершенна — ее манера, стиль были безупречны, но слишком безупречны, чтобы быть правдой. В них не было ее, в них не было его — в них не было никого, только холодная, черная, пустая гладь Авернского озера отражалась в ее низком голосе. Как знать, возможно, именно это и есть исход всех его усилий, и за любой, самой совершенной гармонией, кроется холодная пустая тишина. Темный грот с отверстой могилой, из которой никто не встанет. 

…Но голос замолчал, а девушка стояла на сцене в стороне от всех артистов, как наказанный ребенок — маленькая сутулая фигурка, не осмеливавшаяся — или просто не желавшая — поднять голову наверх, чтобы потребовать у него объяснений?

Ибо в конце концов именно он отвечал за этот инструмент, и, если она была бездушна, то не его ли в том была вина? Не он ли слишком плохо играл на ней все последние дни? Дни, прошедшие с момента ее измены… 

…Ведь на той злосчастной парковой сцене в ней было больше жизни и задора, чем здесь, хотя голос и нарушал все мыслимые правила, пытаясь попасть в чужой регистр. Неужели именно это ей и было нужно? Неужели шуту Оффенбаху удалось пробудить в ней искру, которую сам Эрик загасил за эти три недели? Как кто-то другой мог сделать для нее больше, чем он? 

…А к жалкой фигурке подошел этот итальянский фанфарон и, кажется, заговорил с ней — пользовался ее отчаянием? Играл на ее слабости? Пытался, как некогда Карлотта, затоптать ее, убедить в собственной никчемности? Неужели надеялся, что это поможет ему остаться здесь после ее возвращения? Хорошо, что мадам Жири увела ее — еще не хватало ей сейчас слушать ядовитые речи поповского мальчишки. 

Эрик злобно ощерился, радуясь, что наконец-то нашел, на ком выместить свою боль, встал с кресла и рывком отдернул портьеру. 

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Она ничего не стоила. Все, что она делала, было дурно, неестественно, нелепо. Единственное, на что она была способна — это распевать комические арии, да и те звучали фальшиво в ее исполнении. Новый голос стал не благословением, а проклятием — он вызывал у всех только раздражение, и она чувствовала, что ее нет, она распадается, теряется, растворяется среди всех остальных в этом театре…

Когда-то она пела так, что «ангелы плакали», по словам того, кто сегодня при всех объявил, что она не дотягивает даже до человека. В этот миг у нее возникло ощущение, как будто ее раздели и выставили обнаженной перед толпой. И хуже всего было то, что он был прав: она не чувствовала истины в том, что пела. «Орфей», которого она слышала три месяца назад, был исполнен жизни, а она наполнила его пустотой, которая присутствовала в ней самой.

«Музыка рождается из предшествующей ей гармонии. Если гармонии нет в тебе, не будет ее и в твоих звуках», — сказал ей ангел много лет назад. Не то же ли относится и к жизни? 

Но нет ли и его вины в том, что после всей длительной подготовки, после всех уроков и волнений она оказалась пуста, как треснувший сосуд? Он жаждал и алкал ее голоса, но ведь и она жаждала и алкала его пения, а он лишал ее этих звуков, очевидно, не прощая до сих пор.

Однако она не могла дать ему то, в чем было отказано ей самой. Чужой голос, обещавший Кристине помощь, уводил ее прочь от единственного пути, которым обещал вести ее Эрик. И если опера была его, то почему он решил заменить сопрано?

Кристина думала или, вернее, чувствовала все это, торопливо ступая вслед за мадам Жири, которая передала ей записку от Рауля. Виконт де Шаньи напоминал ей через балетмейстера, что сегодня ждет ее перед входом в театр для ежемесячного «отчета» о ее благополучии.

И была в этом какая-то ирония: тот, с кем она потеряла себя, напоминал ей о себе именно тогда, когда она во второй раз переживала похожую потерю. Не знак ли это свыше, не следует ли ей остаться с ним навсегда, похоронив все мысли об Опере?

При этой мысли она поежилась, ощущая, как между грудью и горлом вновь формируется липкий и мягкий ком, который с таким трудом удалось растворить Эрику. Эрику… а кто сказал, что она вообще ему теперь нужна? Кто сказал, что он примет ее назад? Если он сам объявил своему дирижеру при всех, что она безнадежна?..

Слезы прокладывали дорожки по щекам, губы дрожали, плечи тряслись — такой и увидел ее Рауль, встревоженно вглядывавшийся в двери театра, не смея войти внутрь, но и не желая отходить от парадного входа. 

________________________________________ 

Альберто уже встал и нехотя начал переодеваться, когда в дверь гримерной осторожно постучали.

Недовольный тем, что его прервали, он хотел было открыть назойливому посетителю, но в двери внезапно щелкнул замок, и кастрат оказался взаперти, точь-в-точь как в первый раз, когда к нему явился композитор.

Борончелли не испытал былого ужаса, но напрягся всем телом, подозревая, что вот-вот случится что-то, чего он бы охотно избежал. Но он снова не был хозяином положения, и, как и тогда, ему пришлось смириться с происходящим. Стук отчего-то прекратился, а из-за зеркала донесся знакомый вкрадчивый голос: 

— Милый мой Орфей, как вы помните, наш контракт истекает совсем скоро. На вашем месте я бы задумался о дальнейшей деятельности… 

— Я готов, маэстро, — с энтузиазмом перебил его Альберто. — Для меня нет большей радости, чем служить своим голосом величию этого театра и музыки под вашим руководством. 

— Отрадно слышать, — почти нежно произнес голос. — Но я имел в виду, что вам следовало бы задуматься о дальнейшей деятельности вне стен Оперы Гарнье. 

Альберто медленно облокотился о спинку кресла. Его шею как будто сковал невидимый железный обруч, давя на затылок так, что перед глазами поплыли мелкие мушки. Ведь все это происходит не с ним? Не наяву? Не взаправду? 

— Выпейте воды, — участливо посоветовал голос.

В гримерной у каждого певца был всегда наготове кувшин с подогретой водой, которую служащие меняли перед каждой репетицией. Альберто бессмысленно посмотрел на кувшин.

— Пейте! — приказал голос.

Кастрат медленно налил себе воды в стакан; руки его дрожали, и несколько капель пролилось мимо. Сделав пару глотков, он действительно почувствовал себя немного лучше. 

— Ваше расстройство неуместно, — вновь начал голос ласково, — вы же знаете, что никогда не будете петь лучше мадемуазель Дайе, а все партии меццо-сопрано в этом театре теперь будут принадлежать ей. И вы не будете выступать с ней дуэтом — сопрано, как вам известно, здесь тоже уже есть; кроме того, мадемуазель Дайе совсем скоро сможет исполнять также некоторые партии для сопрано. 

В висках у Альберто снова застучало. Он не понимал, что происходит — не осмеливался в это поверить — но, потеряв все, пошел ва-банк. 

— Сегодня синьорина Дайе пела, как кукла, — отрезал он. 

— Куклу создал я, — отвечал ледяной голос, — я и вдохну в нее жизнь. 

— Ожившая кукла может сбежать от кукловода. 

— Ей некуда бежать. 

— Мне тоже! 

— Вас ждет Папский дворец. 

— Я оставил все ради вас… — пробормотал Альберто; на его скулах заиграли желваки. 

— Неверно: вы оставили все ради своей мечты, — поправил его голос. — Никто не обещал вам легкого пути. 

— Но никто другой и не сманивал меня в театр. 

— Контракт истекает 25 ноября. Театр ни в чем не погрешил перед вами. Кто же виноват, если вы уступаете моей ученице в своем мастерстве? 

— Я тоже был вашим учеником! — возразил Альберто. 

— Всего две недели, — усмехнулся голос, — и не скажу, чтобы вы достигли тех же высот, что и она. Как бы я ни старался привить вам чувство меры, вы остаетесь представителем своей школы — и лучше всего вам возвратиться туда, где вас смогут оценить по достоинству. 

— Но для чего я вам вообще понадобился? Чтобы избавиться от меня, как только она решила вернуться в театр?

— Дорогой мой месье Боронселли, неужели вы сами не поняли до сих пор? Разве вы хоть раз за все эти спектакли ощущали себя Орфеем? Разве вам — вам, Альберто — хоть раз захотелось вывести Эвридику из подземной тьмы? Разве думали вы о чем-то, кроме своих рулад? Раньше для этой роли требовалась именно техника. Теперь одной техники будет мало.

Альберто внимательно смотрел на свои руки. Он верил этому голосу. Верил Дестлеру, когда его секретарь приехал за ним в Рим. Верил, когда впервые появился в театре и услышал упрек композитора из пятой ложи — упрек неприятный, но куда менее болезненный, чем тот, что маэстро бросил сегодня синьорине Дайе. Верил, когда Дестлер пообещал ему раскрыть его потенциал. И верил сейчас, когда Дестлер прямо сообщил ему, что его пригласили сюда ради технически удачного исполнения. Пригласили в тот период, когда автор оперы по каким-то причинам предпочитал видеть в роли Орфея актера, не вживавшегося до конца в образ персонажа.

Но отчего-то теперь предпочтения композитора изменились — хотя именно за бесстрастное пение Дестлер и выбранил Кристину до того, как сообщить Альберто, что считает именно его неспособным на переживание чувств своего героя.

— Я могу освободить гримерную уже завтра, — медленно произнес Альберто. 

— Нет, — холодно проговорил голос. — Вы должны продолжить репетиции. Осталась неделя. Но на премьере ваше присутствие уже не потребуется. 

— Вы так уверены, что добьетесь от нее того, чего не добились от меня? Не останется ли она только пустой оболочкой? Формой без содержания? 

— Содержание я выжму из формы. Не беспокойтесь за нас, месье Боронселли. Позаботьтесь лучше о себе. Прощайте. 

Замок щелкнул опять. Он снова был свободен, но на шею по-прежнему давил обруч, который было не снять. Возможно, ему стоит сделать еще один глоток воды. Не спешить, не рассуждать. Просто налить воды в стакан, взять его в руки, поднести ко рту. Сосредоточиться на последовательности этих действий, не думая ни о чем, вообще не думая, иначе обруч еще сильнее сдавит горло и задушит его. Но не успел Альберто дотронуться до кувшина, как в дверь постучали снова. Мягко, аккуратно, точно кошка поскреблась лапкой в дверку погреба, где от нее прятали сливки. 

_______________________________________

— Что он с вами сделал? — виконт нежно взял ее за руки, стараясь увести подальше от входа, но она упиралась из последних сил, пытаясь высвободиться из его предельно бережной, но твердой хватки. 

— Ничего, Рауль! — всхлипнула девушка, вырвав, наконец, пальцы и отстранившись от него. — Совершенно ничего! Сказал мне то, что я и так знала!

— То есть, вы признаете, что были с Призраком? — пробормотал Рауль. — Я так и знал, что чудовище снова доберется до вас! Снова будет мучать! 

Кристина тупо посмотрела на него. 

— Чудовище? Речь о маэстро Дестлере, моем учителе, — тихим и до странности безразличным голосом произнесла она. 

— Тогда что с вами, Кристина? Вы плачете, вы бледны, вы вне себя! Вы снова выглядите так, как во время вашей болезни! Я был прав, что не доверился вам, что настоял на том, чтобы убедиться самому в том, как с вами здесь обходятся! Что он посмел сказать вам? Я сейчас сам поговорю с этим музыкантишкой, чтобы ему было неповадно так вас расстраивать! 

— О чем вы, Рауль… — слабо проговорила девушка, — я только благодарна ему за честность. Он был совершенно прав. 

— Но, ради всего святого, что именно он вам сказал? 

— Он сказал, что мое исполнение… — она всхлипнула еще раз, — мое исполнение… — нет, она не может этого повторить. — Что я недостаточно стараюсь, когда пою. 

— И это все? — Рауль с облегчением улыбнулся. — Какой же вы еще ребенок, Кристина… 

Она покачала головой: 

— Вы не понимаете… Никогда не поймете, что это для меня значит. 

— Ничего страшного, — успокаивал ее Рауль, — вы позанимаетесь еще немного, и ваш учитель будет вами доволен… 

— Нет, не будет, — бормотала она, хлюпая носом и вытирая глаза платком, — никогда уже он не будет мною доволен, а самое плохое, что я сама никогда не буду довольна собой! 

Рауль легко обнял ее за плечи и привлек к себе.

— Дорогая, пойдемте со мной. Я отвезу вас в особняк, и мы побеседуем обо все по душам. Возможно, это пойдет на пользу нам обоим. 

Она резко отстранилась от него и с ужасом посмотрела ему в глаза, словно только что осознав, с кем и о чем говорит: 

— Нет! Я не могу… Не хочу. Мне будет гораздо, гораздо хуже… 

Ее взгляд был абсолютно искренним, и он с болью отвернулся. Потом взял себя в руки и снова обратился к ней: 

— Хорошо, Кристина, все будет так, как вы пожелаете. Но прошу вас, не огорчайтесь так из-за пустяков. Ваше самочувствие гораздо важнее любой неверно спетой ноты.

— А если все ноты спеты верно, но я не чувствую в них себя? — прошептала она. 

--------------

Эрик бежал по коридору театра, страшась не успеть. Он не нашел ее в гримерной и решил, что она ушла. Ушла окончательно, уничтоженная его словами, потеряв всякую надежду, всякое доверие к себе.

Он не знал, чего бояться больше: того ли, что она откажется от Оперы и, махнув на себя рукой, начнет выступать в оперетте, или того, что у нее снова пропадет голос. Все эти месяцы общения с ней он пытался сдерживать свой нрав из страха, что она не выдержит нового потрясения.

И вот теперь, на первой же репетиции…

Он проклинал свой отвратительный характер, свое нетерпение и даже… даже свою любовь к ее пению, потому что знал, что не выживет, лишившись его во второй раз. Почему она так одеревенела, почему вдруг превратилась в пустоцвет, почему, почему, почему??

Он в ярости снова и снова твердил этот вопрос, пролетая мимо застывающих на ходу служащих, кланяющегося капельдинера, изумленных рабочих… Плащ черной змеей скользил за его плечами, желтые глаза требовательно впивались в каждое встречное лицо, но ни одно из них не было лицом Кристины.

Сберечь время. Чтобы сберечь время, он выйдет через главный вход — а там возьмет первый фиакр и помчится в ателье. Как бы то ни было, она никуда не уйдет без своих вещей. А если она…

…Грудь захлестнуло ледяной волной, на мгновенье Эрик почувствовал слабость и пошатнулся, ухватившись за стенку, но тут же вновь побежал к выходу и наконец, распахнув двери, вылетел наружу, задыхаясь от внезапно хлынувшего в легкие воздуха. 

За тучей черных мушек, неожиданно образовавшейся перед его глазами, он не сразу разглядел две фигуры, стоявшие в отдалении: первая, повыше и поплотнее, поддерживала вторую под локоть, вторая же слегка наклонялась к первой.

В глазах постепенно прояснялось, и он видел, как вторая фигура отступает в сторону театра, в то время как первая снова приближается к ней, пытаясь дотронуться…

Первая. Белокурые волосы, идеальная осанка, изящный аристократический нос, ласковое обеспокоенное лицо… И эти синие глаза, глаза сказочного принца, пришедшего спасти свою принцессу от злобного чудовища…

…Эрик машинально скрылся за створкой двери, не желая показываться красавцу при дневном свете. Губы его искривились, пальцы судорожно сжались. Кристина все отступала и отступала в его сторону, не желая уходить прочь со своим Прекрасным принцем — почему же? Что ей мешало? Что еще ей нужно для счастья?

— …Я не чувствую в них себя, — услышал он. — Но вы, Рауль, никогда этого не поймете. Я должна вернуться. 

Должна вернуться. К Призраку? К виконту?

— Я должна вернуться к самой себе… Прошу вас, не приходите сюда больше. Мне и так тяжело, а видеть вас сейчас еще тяжелее. Возможно, позже, ­- доносились до Эрика бессмысленные, но странно согревающие его слова.

— Кристина, вы говорите со мной слишком жестоко, — звучал невнятно и хрипло голос мальчишки.

— Я дам вам знать. Через мадам Жири. Но сейчас я должна отдохнуть. Прошу вас. Прощайте. 

Она наконец появилась из-за двери, и Призрак, не медля ни секунды, крепко взял ее под руку и повел в тень колонн, за которыми скрывался еще один тайный проход, ведущий к подземельям.

— Эрик… — прошептала девушка. Очевидно, сил бояться у нее уже не было: она еле говорила, а слезы продолжали стекать вниз по щекам. 

— Пойдемте. — Сухо сказал он ей. — Пойдемте домой.

Примечания:

Фото Оперы Гарнье к строкам: "Золотые балконы между стройными колоннами, чьи вершины уходили так высоко вверх, что страшно было и взглянуть туда; золотое кружево листвы вокруг этих гладких стволов, виноградные лозы и спелые гроздья лепнины… Алый бархат повсюду — драпировки, занавеси, кресла; казалось, безумный художник щедро разбрызгал по залу красную акварель. Свет: гигантская — очевидно, отреставрированная — люстра не горела, но под потолком были зажжены десятки ярчайших огней, игравших на полированных поверхностях, искрящихся и множащих лучи вокруг артистов, не ослепляя их. Огромная оркестровая яма, а за ней — ряды кресел, теряющиеся в бесконечности… Зачарованный лес, дебри, полные колдунов, фей и чудовищ…"

https://drive.google.com/file/d/1JUq6fOeN8APDDuLkCmeTAkrld0hO5L-L/view?usp=drivesdk

https://drive.google.com/file/d/1JWCLqSHhGtk2ixEeO0-AWy4qiXYyEiQV/view?usp=drivesdk