Часть 30. Золотой лебедь

Примечания:

Ангст-ангст-ангст. Отзывы-отзывы-отзывы! Только они реально стимулируют продолжать ...

и спасибо за интерес, дорогие.

*Кому интересно, в тексте: скрытые (и не очень) цитаты из Пастернака, Вознесенского, отсылки к "Переландре" К.С. Льюиса, скандинавскому фольклору и лунному календарю (золотой лебедь).

— Ненавижу вас! Подлое, отвратительное чудовище! Я ненавижу вас!

Кристина потеряла всякое представление о приличии, всякий стыд, всякое благоговение. Он стоял прямо перед ней — словно и не кричал недавно, как безумный, словно не волок силой по темному коридору — снова невозмутимый, как всегда, идеально стройный, как всегда, скрытый за черной тканью — и спокойно созерцал ее припадок.

Топнув ногой, она продолжала, уже не зная, что и сделать, чтобы вывести его из себя:

— Выпустите меня отсюда! За мной все равно придут, я не желаю проводить все свое время с вами! Мне нечем дышать! Вы давите на меня! Я чувствую на себе вашу тяжесть! Почему я должна заботиться о ваших чувствах, если вы не заботитесь о моих?

Он по-прежнему смотрел на Кристину полунасмешливо, полуогорченно, а та опять топала ногами, наступая на него, чувствуя, неизвестно отчего, свою силу, произнося злые, жестокие, обидные слова:

— Вы омерзительны мне! Когда плачете и клянетесь, что больше не будете меня мучить, а потом мучаете снова и снова! И опираетесь на меня, как калека на костыль! Я не желаю за вас отвечать! Не желаю отвечать за ваше душевное равновесие! Это неправильно! Найдите себе другую опору! Я хочу быть свободной, свободной, свободной! Понимаете вы это или нет??

— Все эти годы… — тихо начал он, но она не слушала:

— Все эти годы вы не давили на меня так сильно! Вы заботились обо мне, а теперь…

— Теперь впервые пожелал получить настоящую заботу от вас, не так ли? — сухо процедил он.

— Но вы творите гнусные вещи, Эрик! И я не хочу в них участвовать. Не хочу видеть ваши приступы, не хочу быть свидетельницей ваших самобичеваний. Они тем более тягостны для меня, что…

— Довольно, дитя, — твердо оборвал ее он, и что-то в его взгляде дало ей понять, что дальше продолжать сцену нельзя.

___________________________________________

Как чувствуешь себя, когда говоришь такое человеку, от которого каждую минуту зависит все твое дыханье? Тогда, помнится, она скинула на пол книгу — их общую любимую книгу, по которой он учил ее истории музыки — и в отчаянной ярости наступала на нее, злясь, что наставник не радеет о прежней мистической близости, которую прежде дарил, не прося ничего взамен. А он смотрел беспомощно и в то же время с каким-то глубоким, нездешним пониманием…

Потом, только потом была тягостная, ненужная сцена со связанными Раулем и Персом, а после он отпустил ее, как она того и хотела. Отпустил на свободу. Как и сейчас. Сейчас точно так же — освободил. Вызволил. Избавил от самого себя. Спас. Вывел на поверхность.

Только почему же поверхность оказалась такой голой и неприютной? Пустынной, холодной, чужой?

Кристина ненавидела его ежемесячные скандалы и абсурдные требования тем сильнее, чем четче понимала: всем, что она любит в жизни, она обязана ему. Вся суть ее существа слеплена его изящными пальцами мастера, который неустанно и бережно придавал форму ее истинным, неведомым ей самой желаниям.

Чудовище, скрывающееся под маской, было тем страшнее, чем ярче сиял свет глубоких янтарных глаз в прорезях шелковой ткани. Его буйные приступы воспринимались ею тем острее, чем нежнее он был с ней в своей ангельской ипостаси. И, живя только в волнах его музыки, она всеми силами барахталась во время штормов, мечтая поскорее выбраться на берег. Надежный твердый берег. Тогда ей страшно было оставаться в его бушующем и одновременно дарственном море. Сейчас же — выйти на сушу представлялось самым фатальным заблуждением.

Выйти на сушу, как когда-то из океана в Перрос-Гиреке.

Перрос-Гирек — суровый край, где Кристина вновь обрела природу, которую так сильно любила на своей родине.

Собственно, Перрос-Гирек и стал ее новой родиной — так она ощущала эти места. Прозрачные весенние воды, отчетливо напоминающие ей северные бухты со шхерами; густая полуденная пыль белых проселочных дорог; невысокие холмы, поросшие вереском и лавандой; таинственный старый маяк, и то тут, то там приземистые дома из розоватого камня.

Гранит, гранит — всюду гранит; гранитовые скалы и птицы, то и дело выпархивающие из-за камней, птичьи гнезда и птичьи яйца, которые приносил ей Рауль…

Рауль был словно бы маленьким духом-хранителем этого места, ниссе из отцовских сказок; он развлекал и дразнил ее, когда батюшка находился в одном из своих странных состояний; он показывал ей все новые и новые бухты и валуны самой причудливой формы, а потом уводил ее гулять по холмам, и она пыталась плести нескладные венки из крохотных сиреневых цветочков…

Они залезали на невысокие кряжистые деревья, подбирались к капелле святого Гирека даже во время прилива, высматривали далекие паруса в изумрудной дали и говорили, о, сколько же они говорили!

Их разговоры не отличались той духовной глубиной, на которую ее всегда увлекали беседы с отцом, а потом и с Эриком, но зато были по-настоящему душевны.

Чаще всего мечтали и играли, рассказывали друг другу сказки, бывало, что и довольно страшные, с участием троллей, лесных ведьм и затерянных в глуши часовенок.

Однажды Рауль выточил для нее игрушечный лук, и они пытались попасть в нарисованную им мишень, а в другой раз катал ее по проселочной дороге на своем маленьком милом пони, с которого она ужасно боялась слететь: играли в фиакр...

Любимой игрой были прятки — в ложбинках между камнями, принимающими, в зависимости от полета фантазии, форму то рыб, то птиц, то каких-то неизвестных ученым животных, можно было укрыться так надежно, что водящий ни в жизнь не мог догадаться, где ты сидишь. Рауль не любил водить именно поэтому: слишком беспокоился за Кристину, опасался, что малышка не найдется.

Но камни учили мужеству: иногда, вооружившись кружевным белым зонтиком мадам графини, дети, представляя себя чайками, парящими на ветру, бесстрашно соскакивали с тех валунов, что повыше — изумительное чувство свободы!

Долгие дождливые вечера, проводимые ими на кухне у старой бретонской крестьянки, которая позволяла печь яблоки и разглядывать буйство огненных языков за большой чугунной дверцей печки и легкий танец искр над горкой пепла — за маленькой нижней дверцей. Повторяя за отцом, Кристина объясняла Раулю, что искры — это феи огня, саламандры; Рауль посмеивался, но слушал с интересом.

Мир вокруг для отца и, следовательно, для Кристины был полон загадок и населен сверхъестественными существами, добрыми или коварными, но никогда — равнодушными.

За печкой жил ниссе-домовой — ему полагалось подкладывать оставшееся после чая печенье за заслонку сзади; однажды мадам Кержан, хозяйка, обнаружила эти запасы и страшно рассердилась на детей; тогда Рауль отважно загородил собой маленькую шведку и принял основной удар на себя.

На деревьях обитали хульдры, танцующие при лунном свете — но их пляску трудно увидеть смертным! — в дуплах и пещерах — гномы и карлики; в океане — русалки и морской король; на облаках ангелы играли на арфах, а солнечный просвет между ними означал улыбку самого Творца.

Смерти в таком мире не существовало, как не существовало и границы между правдой и вымыслом, между духами и людьми, между землей и небом — линия горизонта почти растворялась вдали, и детский взгляд тонул в размытой синеве, навсегда приучаясь стремиться к бесконечности. Как в шведской деревне безоговорочно царила зелень, так здесь — лазурь, потеряться в которой было еще легче, чем среди прибрежных камней.

Рауль не очень-то верил в выдумки, да и не очень-то понимал их, но любил звонкий голосок Кристины, а когда ее батюшка был в настроении, он рассказывал им истории сам, и тогда уже оба ребенка зачарованно внимали глубокому, мудрому голосу, повествующему о событиях давно минувших дней или же о тайнах, сокрытых в простых и близких на первый взгляд вещах.

Самой красивой и самой грустной была история про золотого лебедя: давным-давно он жил в тайном гнезде на самом высоком утесе над океаном и летал над Перрос-Гиреком в лунные ночи. Лебедь являлся не всем, а только чистым сердцем людям, и всякий, кто видел его, возвращался в потерянный рай и снова испытывал блаженство, знакомое человеку до грехопадения.

Однако горе было тому, кого вдруг охватывало вожделение и стремление поймать золотую птицу: слезы плененного лебедя обращали алчных охотников в гранитные валуны.

Однажды некий юноша увидел лебедя и влюбился в него; он не ел, не спал, а все только ходил к утесу ночами, стремясь снова и снова любоваться дивным видением и наслаждаться райской отрадой. Лебедь же отвечал ему взаимностью, впервые в жизни нежно полюбив смертного.

Бескорыстное чувство до поры до времени охраняло юношу от ужасной участи, но вот злые братья, завидовавшие его видению, посмеялись над его наивностью и посоветовали приманить лебедя и поймать в сеть, чтобы не зависеть от настроения капризной птицы, а держать ее при себе всегда. «Сегодня он есть, а завтра нет; сегодня любит, а завтра предаст, — глумились они над младшим братом, — а ты останешься ни с чем!»

Юноша послушался их совета и поймал лебедя, а тот зачах в неволе, не желая обращать любимого в камень своими слезами. Юноша же сошел с ума от горя и долго бродил по пустынным вересковым холмам, пугая случайных путников своими стенаниями, пока время не стерло самую память о нем с лица бретонской земли.

Это умение обнажать незримую суть обыденных предметов, видеть лицо в камне и человеческий профиль в скале, подслушивать секреты деревьев и трав, чтобы затем выдавать их жаждущему чудес ребенку — это умение Густав Дайе унес с собой в могилу, и только один человек, один-единственный человек после него воплотил в самом себе то чудо, ту сказку, которую отец так и не успел рассказать им до конца…

…Рауль был родным и дорогим, без него Перрос-Гирек потерял бы все свое очарование, но, говоря с ним, Кристина всякий раз как будто упиралась в стену, ограничивающую вольный полет, которому учил ее отец.

Музыка была продолжением полета; скрипка позволяла впустить увиденное внутрь и выпустить наружу, пересоздав природу от начала и до конца; она продолжала и одновременно творила заново шум ветра на берегу, и скрип уключин, и запах лаванды, и торжественные речи волн, и даже незатейливую болтовню маленького виконта.

Все она поднимала на какую-то особую высоту, и все, что Кристина с таким упоением разглядывала вместе с Раулем днем, обретало подлинную важность только вечером, в игре Густава. Немые изображения наполнялись жизнью, начинали говорить и рассказывать о себе сами. А Кристина следила за смычком в длинных пальцах, как другие дети следят за ловкими движениями фокусника.

Сейчас смычок лежал на зеленом сукне стола неподвижно, пугающе смирно, возле мертвой скрипки. Возвращаться в настоящее из теплых воспоминаний было больно до тошноты, почти невыносимо, но Рауль — теперешний Рауль — ждал ответа, а она — что ж она? — она была точь-в-точь как эта скрипка: не могла издать ни звука и чувствовала себя сухим и бесплодным деревом, не способным принести хоть кому-то радость или хотя бы надежду.

Пустоцвет, пустоцвет, и общение с ней безотрадней бретонского гранита, достаточно взглянуть в ее прелестное личико, от которого сбежал даже Эрик…

«Даже Эрик».

А Рауль жалеет ее. Он готов положить к ее ногам всю дружескую верность мира, но никогда не даст главного. А что же — главное? Только звуки, звуки, которые ушли, все просочились под землю, а она потрескалась и вся посерела. И нет ей жизни без того, кто ушел, а ведь он не мог уйти, ну просто не мог — это абсурд какой-то, это противоестественно, в это не верится, это не принимается до конца.

Кто же будет напитывать влагой иссохшую почву, кто будет рядом? Рауль? ОН оставил ее Раулю. Так же, как отец — Антуанетте Жири…

Кристина медленно встает с кресла и подходит к окну. В ней возникает противоречивое, бессмысленное желание, с которым невозможно бороться. Девушка тихонько приоткрывает дверь, проверяет, нет ли кого-то из тех, кого она не хочет видеть, в коридоре, и проходит в спальню, отведенную ей мадам Жири — бывшую детскую ее и Мэг. Названая сестра давно уехала, но несколько ее старых нарядов так и висят здесь, в гардеробе.

Кристине много не нужно — она вскоре находит то, что искала. Темная шляпка и густая вуаль идеально подходят для того, что она задумала. Ей хочется удовлетворить два самых острых, самых неотложных желания разом, и она сделает это, не откладывая: в конце концов, все вокруг нее только и занимаются тем, что стараются убедить ее в никчемности любого ее чувства и любого стремления, а она устала от этого, просто устала, и имеет полное право от них уйти. Так же, как ушел он. От нее.

Выскальзывает из дома неслышной, невидимой тенью — почти фея, почти хульдра, неуловимая для смертных — и только скрип несмазанных петель мог бы выдать беглянку, но мадам Жири слишком занята яблочным пирогом со служанкой — ей так хочется утешить Кристину хотя бы сладеньким, как в детстве; для всех ее подопечных запретное сладкое всегда было главной отрадой, и на этот раз также должно помочь — а Рауль, виконт де Шаньи, слишком погружен в мысли о том, как теперь устроить благополучие Кристины, как преодолеть ее открытую неприязнь и поддержать в ее горе… да, они оба так много думают о Кристине, так беспокоятся о ней, так переживают ее боль, что действительно никак, совершенно никак не замечают за всем этим беспокойством ее саму. И, наверное, к лучшему.

___________________________________________

Хамид не верил своим глазам.

Тоненькая фигурка стояла у оплавленных прутьев решетки. Держалась за них, как будто пытаясь проникнуть сквозь крошечные отверстия туда, в таинственный темный проход. Прижималась носом к холодным перекладинам, гладила их, ощупывала, терла. Ключа при ней, конечно же, не было, как не было и хозяина этого ключа.

Эрик исчез безвозвратно, бесследно, и, как Хамид ни искал его, все было безуспешно.

Иногда дарога курил травы, которые раньше весьма не одобрял. Травы эти вызывали у него видения, отчасти подобные тем, что показывал великий мастер иллюзий при дворе Мазендерана. Только видел он не индийские пагоды и диковинных животных, вроде слонов с раджами, восседающими на них; а все больше насекомых и ползучих тварей необычных размеров — гигантских скорпионов, жуков и бабочек.

Последние особенно впечатляли его — взмахивая роскошными крыльями, они злобно нападали на беспомощного, скованного слабостью Хамида, били его в живот отвратительно мягкими лапками, проводили по лицу своими мохнатыми усиками, и шелестели что-то неприятное, что, однако, позволяло забыться хотя бы ненадолго, упиваясь настоящим ужасом и отвращением. Ибо страх перед чем-то реальным, как сказал мудрец, лучше страха неизвестности.

Хамид понятия не имел, где находится человек, ради которого он оставил все на свете, и это угнетало его так, что порой его рука сама тянулась к заветному шкапчику с горшочками лекарств. Если выпить некоторые из них до конца, вечное облегчение наступит почти мгновенно. Но, возможно, еще не все потеряно — это, собственно, и останавливало его. Пожар разрушил театр, а потом Хамид сам рискнул проложить путь через завалы в катакомбы, но следов Эрика там не обнаружил.

Но Эрик не погиб — Хамид точно это знал, был уверен в этом. Скелета не нашли, да и какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что он еще встретится с ангелом Рока. И только это чутье удерживало его от крайне необдуманных и неприличных поступков. А теперь…

… теперь он видел ее — а в том, что это она, несмотря на невзрачную шляпку и густую вуаль, сомнений не было — и видел, как она, точно птица в клетке, рвется за решетку — только птицы обычно рвутся вовне, а она, наоборот, стремится внутрь. Ну что ж, в этом он, вероятно, сможет ей помочь.

Кристина тем временем наконец отлепила ладони от решетки и, прислонившись к ней, тяжело вздохнула. Она вся сгорбилась, и ее фигурка говорила о чувствах, которые вызывали в дароге, к его крайнему неудовольствию, почти праздничное ликование. Подойдя к ней, он спрятал это ликование за пасмурной и одновременно в высшей степени любезной миной.

— Мадемуазель Дайе, смею ли я спросить, что привело вас сюда? — ласково осведомился он, но Кристина, вздрогнув, резко отшатнулась бы от него, если бы не решетка за ее спиной. Она исподлобья взглянула на Перса и немедленно спрятала руки в муфту, точно пытаясь скрыть следы их самовольных действий.

— Я… месье Низам, я, право, не ожидала вас здесь встретить, — пробормотала она еле слышно и вновь потупилась. Хамид беззастенчиво рассматривал ее, хотя вуаль и преграждала доступ к тому, что интересовало его сильнее всего остального. Но ее густота уже подтверждала его самые смелые фантазии.

— Дорогое дитя, — наконец промолвил он льстиво, — вы же знаете, что я вам друг. От меня вы можете не таиться, помочь вам будет для меня радостью.

Однако Кристина молчала, очевидно, не решаясь признаться в своем позоре.

— Отважусь предположить, — наконец прервал неловкую тишину Перс, — что вас снова обидел мой старый друг и враг, несчастное создание, обитавшее некогда в этих стенах.

— Эрик не… — начала было Кристина и запнулась; потом внезапно вскинула голову и смело выпалила: — Да, вы правы. Он жестоко обидел меня.

— И вы думаете, — продолжал мягко Хамид, — что, вернувшись сюда, сумеете добиться справедливости? Что сможете поговорить с ним, и он осознает свою вину перед вами? Как же мало вы понимаете его, Кристина!

— Я знаю, что его больше здесь нет, — возразила она упрямо, — и я здесь не для этого.

— А чего же вы тогда хотите, милое дитя? — изумился дарога.

— Я… я хочу спуститься вниз.

— Могу ли я спросить, зачем вам это? — настаивал все так же мягко Перс, хотя в его добрых карих глазах появился еле заметный стальной блеск.

Кристина подбирала слова, нерешительная, растерянная, как ребенок, пойманный за кражей банки с джемом:

— Я хочу попробовать… попробовать снова… я хочу… я хочу…

— Вы хотите спрятаться, — пришел ей на помощь Перс. — Я слышал, что вы больны, и…

Кристина дернулась, словно от удара; затем:

— Нет, я хочу только вернуться… вернуться домой.

— Но в одно и то же русло дважды не входят, моя дорогая, — спокойно заметил дарога.

Девушка только покачала головой и, отвернувшись от него, вновь вцепилась в решетку, будто это хоть как-то могло приблизить ее к желанной цели.

— Я помогу вам, — неожиданно заявил Хамид. Она не успела посмотреть на него, как в его пальцах блеснул заветный ключ; мгновенье — и дверь открылась, пропуская их вовнутрь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

В первое мгновенье Кристина даже не поняла, что произошло. Она остолбенело разглядывала персидского знакомого Рауля, о котором знала лишь, что он некогда был близок с Эриком, а затем поссорился с ним.

При ней Эрик никогда не упоминал его имени, вообще не вспоминал о его существовании — лишь в тот страшный вечер в ее душе запечатлелся взгляд, которым Призрак смотрел на бывшего друга.

С тех пор больше всего на свете она боялась, что когда-нибудь он посмотрит так и на нее — это было лучшим стимулом для отчаянных стараний на занятиях, во время которых она готова была принять от него все, что угодно, кроме презрения.

Но даже ее выступление в парке не заставило его посмотреть на нее так, как тогда он смотрел на дарогу.

Кристина нечасто думала о Персе, но если и думала, то обычно с жалостью. Она боялась даже представить себе, что должен испытывать человек, которого Эрик лишил своего благоволения. Впрочем, после некоторых событий вообразить себя на месте дароги для нее не составляло особого труда.

Она молча шагала за ним по знакомому коридору — аккуратно придерживая юбки, пробиралась через обугленные куски декораций, каких-то оплывших металлических конструкций, деревянных балок. Пахло здесь до сих пор неприятно, и ей не хотелось думать, что пережили, должно быть, Эрик с Раулем, выходя отсюда во время пожара.

Она пыталась расспрашивать об этом

Рауля, но тот только морщился и наотрез отказывался обсуждать с ней подробности их счастливого избавления и гибели Оперы, а Эрик даже не дал ей раскрыть рта.

Сейчас в животе у нее трепетали бабочки, ей было отчего-то жутко, точно она нарушает своим проникновением в подвалы важный запрет, точно идет против чьей-то высшей воли.

Зачем ей спускаться туда — она на самом деле и сама не знала. На этот раз у нее не было даже надежды, и звала ее не музыка; скорее, было смутное желание прикоснуться к чему-то, что совсем недавно трогал и он — ощутить его присутствие полнее и сильнее, чем в доме мадам Жири.

В конце концов, это было его убежище, его пространство, его комнаты и вещи. Он ушел оттуда, но часть его осталась там… или, по крайней мере, ей хотелось бы в это верить.

Кристина не любила кладбища, и Пер-Лашез, где она навещала отца, был исключением: только там, приближаясь к могиле, она видела солнце, проглядывавшее сквозь ветки высоких деревьев; только там оно выходило ей навстречу каждый раз, точно его ясная улыбка — и там Эрик незримо играл ей на скрипке Густава, приобщая к отцовскому небу.

Хотя Пер-Лашез было кладбищем, там играла жизнь, как солнечный заяц, скачущий в густой зеленой листве каштанов над мраморными памятниками и капеллами.

Дом Эрика, их дом, не был кладбищем, но жизни в нем больше не было.

Когда Перс с легким поклоном высадил ее из лодки на другом берегу Авернского озера, она тихо-тихо подошла к дверям в каменной стене. Против ожиданий, ручка послушно повернулась под ее пальцами, впустив их обоих в темноту гостиной — она же музыкальная комната.

Месье Хамид поспешно зажег рожки, не трогая канделябров, и Кристина была ему за это признательна: никто не смеет трогать свечи Эрика, кроме самого Эрика. На самом же деле, ей просто было до дрожи страшно и больно видеть, как их зажигает кто-то другой. А потом разглядывать орган, арфу, рояль в любимом им призрачном, колеблющемся свечном свете.

— Я так благодарна вам, месье Низам, — тихо произнесла она. — Без вас я бы никогда здесь не оказалась.

Перс снова поклонился:

— Рад служить вам, мадемуазель.

Бродя по запылившимся комнатам, сама почти превратившись в унылого призрака, она то и дело касалась то одного, то другого предмета, поглаживала его и вспоминала, вспоминала, вспоминала.

Рой мучительных образов вторгался в ее память — образов прошлого, в котором у нее было все еще свежее юное лицо, а не эта кошмарная маска; в котором она еще не предала его вторично: вот она сидит в этом самом кресле, и он читает ей Данте; а затем треплет ее по щеке своей прекрасной прохладной рукой и ласково вглядывается в ее глаза своими янтарными огоньками…

…Позже Кристина вновь устраивается в этом кресле и внимает дивному голосу, поющему только что написанную партию Психеи — а затем она склоняется к источнику этого голоса и до конца приникает к нему всем своим существом, в первом желанном поцелуе.

Желаннoм для нее, но не для него — именно после этого он едва ли не силой заставил ее покинуть катакомбы Оперы и показаться мадам Жири и… Раулю. А потом… потом передал ее Раулю, чтобы тот о ней позаботился. Благородно и бережно передал, а сам уехал, не взяв ее с собой. И, скорее всего, безвозвратно.

Безвозвратно не в том смысле, что он никогда не вернется. Возможно, и даже наверняка, вернется — но. Но ничего уже не будет, как прежде. Или, вернее, как ей казалось, было прежде. Ему вряд ли удастся вылечить ее. А если и удастся — разве окажутся они вновь наедине в замкнутом пространстве Оперы?

Даже если обратно вернемся мы на землю… Разве увижу я тебя? Разве забуду?

Оперы не существует, Кристина. Опера была — и ее нет. Была только что. И он был только что. Уроки их были, кажется, вчера. Репетиции. Обиды и слезы из-за мелких неудач. Молчания и разговоры. Музыка, музыка, музыка. Привыкни, привыкни, смирись — мир может разрушиться за считанные мгновенья. Отнято у тебя может быть все, даже ты сам. И даже то, что служило тебе самой крепкой опорой.

Она открывает свой шкаф и тупо, бессмысленно перебирает прекрасные, подобранные им с таким вкусом наряды. Больше он никогда ничего для нее не подберет. Она сама не замечает, как оказывается заперта в ловушке одних и тех же мыслей, повторяющихся, скользящих по одному и тому же унылому кругу.

— Мадемуазель, быть может, вы желаете чашечку чая? — звучит голос чужого.

Она сдавленно отказывается, но тот, чужой, настаивает, и наконец подает ей ту самую белую фарфоровую чашку — его чашку — которую она всегда видела в его руках по вечерам, перед отходом ко сну.

Чужой не знает, какую муку причиняет ей этим невинным подношением — не знает же? Правда? Но почему тогда на дне добрых, несколько растерянных, детских карих глаз, пламенеют какие-то странные искорки, а между пухлых, немного обвисших щек мелькает немного насмешливая улыбка?

Изо всех сил стараясь быть вежливой, Кристина отпивает чай, и вдруг ее прошивает новая боль — как будто она бьется головой о стену, и глаза заливает горячей кровью, кровь стучит в висках, в ушах шумит. Пустота давит со всех сторон, она почти невыносима — слепая пустота и тишина.

— Мадемуазель, вам нехорошо? Принести уксуса? — беспокоится Перс, суетясь вокруг нее, насколько позволяет тучная фигура.

Но Кристина отнюдь не лишается чувств — это было бы слишком просто. Нет, ей не позволено забыться и забыть. С фанатичным упрямством она обходит каждый угол этого жилища — библиотеку со столом, за которым он осматривал ее горло; гостиную, где заставлял ее заниматься и ругался из-за не вовремя съеденных сластей; его спальню, где некогда ее ужаснул гроб, в котором он любил размышлять о тщете всего сущего. Теперь гроб не ужасал; напротив, ей самой хотелось бы туда лечь, и только минимальные понятия о приличии удерживали ее от этого поступка.

Он как будто только что покинул эти комнаты: на столе в библиотеке лежат раскрытые книги и газета — номер «Эпок» двухнедельной давности; на плите в кухне стоит сковородка, в которой он делал для нее блины; на пюпитре лежат ноты, над которыми он…

— …Я заберу их. — Твердо говорит Кристина в никуда, как будто бы Персу есть дело до ее решения. Но в глазах спутника вновь что-то загорается и тут же гаснет, впрочем, девушка этого не замечает.

— Что вы думаете делать, мадемуазель? — задает бесстрастный вопрос месье Хамид.

Кристина сцепляет пальцы в замочек и задумчиво смотрит на него снизу вверх.

— Я хотела бы вас кое-о-чем попросить, месье Низам, — вдруг заявляет она.

Примечания:

Ср. "Юнона и Авось" (не рок-оперу, а поэму) — строки, не вошедшие в мюзикл:

Даже если на землю вернемся

Мы обратно, согласно Гафизу,

Мы, конечно, с тобой разминемся -

Я тебя никогда не увижу.

И покажется так минимально

Наше непониманье с тобою

Перед будущим непониманьем