Новые звуки (гет)

Примечания:

Дорогие, вот еще одна — длинная — глава, написанная на одном дыхании и для меня очень важная. Эрик возвращается, но в несколько необычном формате.

Ваше мнение мне очень-очень нужно — как позитивное, так и негативное — поэтому оставляйте, пожалуйста, хоть словечко отзыва!!!

Под сцену со звездным небом можно послушать вот это, от 0.00 до 4.33:

https://m.youtube.com/watch?v=SeaXsPUCiYE&feature=youtu.be

Арт со звездным небом здесь:

https://drive.google.com/file/d/1TfqGMoMcRBSHEN9hg9TC7iI6hpqMMvM6/view?usp=drivesdk

И делюсь с вами огромной радостью — 4 октября я наконец-то окажусь в настоящей Опера Гарнье, если все сложится! Сама себе не верю, но факт. Надеюсь, дух Эрика меня не покарает за издевательства над каноном)))

«Я боюсь, я ужасно боюсь».

Откуда-то из-за колонны неприятно потянуло холодом. Огни под маленьким алтарем затрепетали, и в их призрачном свете колесо св. Екатерины показалось кругом полной луны, а на обычно бесстрастном лике св. Жанны д’Арк словно бы заиграла двусмысленная улыбка Джоконды.

Кристина вся дрожала, обхватив себя руками, и никак не могла успокоиться. Она спустилась сюда слишком поздно, так как ей пришлось долго повторять плохо разученные накануне экзерсисы в балетном классе, а потом еще говорить с Мэг, которая никак не хотела отпускать Кристину. Наконец, не найдя ничего лучше, чем капризно сослаться на головную боль в лучших традициях Карлотты и Серены, она все-таки исхитрилась сбежать, и вот теперь сидела совершенно одна на узкой скамье черного дерева, даже не осмеливаясь пошевелиться.

Здесь было темно и тихо — время навсегда остановилось, надежно запертое в четырех каменных стенах. Кристина никогда еще не приходила сюда так поздно; кроме того, по вечерам ее обычно провожала мадам Жири, но в этот раз балетмейстер давно уже ушла на ужин, который Кристина вынуждена была пропустить.

Внезапно она услышала какое-то неприятное шуршанье, как будто кто-то темный крадется к ней из-за угла, и сдавленно вскрикнула, но темное и недоброе быстро вылетело на свет — это оказалась всего лишь большая ночная бабочка, невесть как угодившая в помещения нижнего этажа. Кристина с отвращением следила за ней — скрипучее тельце, напоминающее какой-то зловещий и сложный механизм, угрожающими рывками двигалось к ней навстречу, огромные жесткие крылья шелестели, как накрахмаленные пачки, но странный танец выглядел гротескной противоположностью изящных увеселений верхних этажей. Глядя на него, Кристина чувствовала, как ее горло и грудь все глубже заливает какой-то тоскливый, безысходный, безнадежный ужас.

Глядеть было полбеды: насекомое, казалось, хотело сделать девочку равноправной партнершей в своем противоестественном балетном номере. Оно приближалось, и Кристина беспомощно отползала по скамье все дальше, но в какой-то момент усики почти прикоснулись к ее руке…

— Ангел! Мне страшно! Ангел! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, вы здесь? Я же знаю, вы здесь! Вы сердитесь на меня? Ну пожалуйста, даю вам слово, ничем больше вас не огорчу! Только придите сюда! Я боюсь тут одна! — закричала она истошно, вскочив со скамьи и отступая почти к самому алтарю под равнодушными взглядами святых.

Пытаясь подняться к хоть как-то успокаивающему ее аналою, Кристина поскользнулась на первой же ступеньке и позорно упала, ушибившись коленкой о ледяной мрамор. В этот самый момент предпоследняя свеча особенно ярко мигнула и погасла, и теперь мглу часовни развеивал лишь слабый лучик от огарка у самой дарохранительницы.

— Я боюсь! — уже в голос зарыдала Кристина, даже не пытаясь глотать слезы.

Но в часовне, где до этой минуты безраздельно царили холодное отчаяние и липкий страх, вдруг что-то изменилось. Тишина, нарушаемая прежде лишь одиноким копошеньем уродливого насекомого, неожиданно наполнилась терпеливым и спокойным ожиданьем — оно ощущалось всей кожей, и Кристине тут же стало стыдно за свой зареванный вид, неприглядное положение на полу и, главное, за испытанные мгновеньем ранее чувства. Она уже и сама не знала, не лучше ли прежний страх, чем этот стыд.

И на смену тишине пришел голос.

— Теперь вы поняли, как нехорошо опаздывать на наши уроки, Кристина? — с мягким упреком спросил он. — Надеюсь, вы не будете больше забывать о наших встречах, как вчера, или пренебрегать ими, как сегодня?

— Ангел, — тихо проговорила Кристина — слезы по-прежнему капали градом, но уже от облегчения, — я так испугалась… И я хотела прийти пораньше, правда, но сегодня меня задержали мадам Жири и Мэг, а вчера… — она замялась.

— …Вчера вы просто зачитались сказками месье Перро вместо книги, которую я посоветовал вам, и забыли о нашей встрече — или, вернее, вспомнили о ней совсем поздно, когда уже нельзя было уйти из дортуара. А сегодня замешкались из-за собственной лени, которая не дала вам как следует подготовиться к занятию с мадам Жири еще накануне, — спокойно подсказал голос.

Хотя в нем не было гнева, но в комнате снова повисло тяжелое молчание.

Время уплотнилось, и она увязла в нем, как в густом меде, из которого почти невозможно выбраться.

— Я… Простите меня, Ангел, — еле слышно пробормотала Кристина, низко опустив голову. — Вы правы, это всё моя вина… Я больше никогда…

Ее лба коснулось еле ощутимое дуновенье теплого воздуха, заставляя выпрямиться и посмотреть вверх.

— Вы просто должны понять, дитя мое, что на свете нет ничего важнее наших с вами уроков. Действительно ничего важнее. Это ведь очень просто, не правда ли?

— Я знаю… — начала было она, но голос ласково прервал ее:

— Подождите. Когда я говорю — ничего, это значит — вообще ничего. Не только чтение книг, но и другие занятия, подруги, да и все ваши переменчивые чувства и сиюминутные желания не стоят ни одной ноты нашего с вами пения. Вам нужно хорошенько усвоить это, Кристина. Если еще когда-либо лень, или голод, или сон, или детские обиды, или игры, или страхи попытаются помешать вам, отвлечь — вспомните, как вам было плохо сегодня вечером. Это ведь несложно, согласитесь.

— Наверное, — послушно откликнулась она, про себя думая только об одном — как бы он не ушел.

В этот миг погас и последний огарок, всем своим крошечным тельцем пытавшийся заслонить ее от наступающего мрака и потерпевший в этом бою окончательное поражение.

— Ангел! — снова крикнула Кристина, но на этот раз он тут же отозвался:

— Что, дитя мое? Я здесь.

— Вы не могли бы снова зажечь свет? — робко пролепетала она. — Я очень боюсь темноты…

После небольшой паузы прозвучало строгое:

— Темноты не следует бояться.

— Но почему?? Мне страшно! Ангел! — звала она в тревоге.

— Страх темноты — это страх одиночества и опасности, а вы никогда не будете одиноки и никогда не подвергнетесь опасности. Успокойтесь, вдохните глубже, вам нужно привести в порядок дыхание — вы ведь еще не занимались сегодня вечером.

— Но как же мы будем петь… в полной тьме? — растерялась она.

— Урок важнее всего, Кристина, — терпеливо повторил он. — А значит, важнее и обстановки, в которой он проводится. Что вам до тьмы, если рядом — я?

— А… бабочка?

— Неужели вы боитесь беспомощного и жалкого создания? — насмешливо спросил голос, но тут же посерьезнел: — Для вас действительно так важно, чтобы здесь было светло?

— Очень важно, учитель. Пожалуйста, — неуверенно кивнула Кристина, не понимая, испытывает ее ангел или сердится.

Ни то, ни другое: новое колебанье воздуха в зале, и все газовые рожки по стенам зажглись, ярко озарив помещение, все призраки попрятались по углам, часовня опять стала местом молитвы и чуда, а лик св. Жанны снова обрел грозное и величественное выражение.

— Теперь мы можем начать? — уже с явным нетерпением осведомился голос.

— Конечно, Ангел! — снова ответила Кристина — и ровно в ту же секунду забыла, где находится и что ее окружает.

Не осталось ничего, кроме звуков, наполнявших ее голову и грудь, приходивших извне и рвавшихся наружу изнутри. Светлые нити аккордов тесно переплетались в едином пространстве, и она поначалу пыталась следить за ними, а потом махнула рукой и позволила себе потеряться и бесследно исчезнуть в этих переплетениях. Ее самой уже не было, не было и ангела — были только звуки, только новые звуки, расширявшие часовню до пределов всего мира, да и того оказалось бы мало, чтобы их вместить.

…Когда она вернулась, тишина вокруг играла и переливалась ярчайшими красками, и ангел хвалил ее, как будто она собственными силами вызвала к жизни всё это разноцветье.

А бабочка притулилась на краю скамьи и, наверное, уснула — это, как теперь ясно видела Кристина, был никакой не механизм и не чудовище, а самая обычная мохнатая бабочка, и даже довольно красивая, с орнаментальным узором на крыльях, будто бы тоже сотканным из слаженных аккордов, как и всё остальное на свете.

— Сейчас вы понимаете, почему наши уроки важнее всего? — ровно повторил он вопрос, подводя итоги произошедшего, как всякий хороший педагог.

И она ответила:

— Да.

________________________________________

— Вы опять принесли мне прокисший суп! — голос месье Пьера Дюпона пилил по ушам визгливым смычком. — До каких пор мне терпеть эти ваши издевательства? Я вас спрашиваю, неумеха!

Суетясь по палате, Кристина пыталась сделать сразу несколько дел: прибрать грязное белье соседей месье Дюпона, поправить им подушки, протереть рты и подбородки с налипшими кусочками пищи чистой салфеткой, подмести пол, протереть окно. Длинная прядь волос выбилась из-под ее белого чепца, нависавшего над маской, и мешала сосредоточиться, норовя попасть в правый глаз. А девушка и так двигалась, как сомнамбула, словно все, окружающее ее, не было реальным, а реальность жила в другом мире, открывающемся только по ночам…

…Кристина вздрогнула и резко тряхнула головой, с еще большим остервенением принялась орудовать большой метлой и подняла в палате целую тучу пыли. Она больше не может позволять снам вторгаться в свою единственную настоящую жизнь. Она должна забыть и о сегодняшней ночи — и так спит теперь ничтожно мало, а если против нее будут еще и собственные сновиденья…

Сны больше не были ни грустными, ни страшными, как после ее давнишнего ухода от Эрика с Раулем. Это были вовсе не кошмары, но они оказались гораздо мучительнее самых тяжелых видений. Они приходили каждую ночь, и, когда Кристина, просыпаясь засветло, открывала глаза, то всякий раз ощущала на щеках теплую влагу.

Самое печальное, что она совершенно не запоминала, что именно ей снилось. Лишь нежное, светлое, несмотря на слезы, настроение, остающееся наутро, говорило о том, что грезится что-то приятное, и слезы, очевидно, вызваны тоской по этому удовольствию, немыслимому наяву.

Единственное, что она сохраняла в памяти — это обрывки музыки. Отголоски знакомой музыки доносились как будто издалека, зовя ее, точно дудочка крысолова, но Кристине никак не удавалось добраться до ее источника, чтобы расслышать лучше — словно бежала со всех ног, отчаянно боясь опоздать, но всякий раз просыпаясь на полдороге.

По музыке она скучала больше всего — до головной боли, почти до тошноты. Но теперь в своей дневной жизни она не могла не только воспроизвести ее, но и услышать. Лишь легкими призрачными тенями являлись ей разучиваемые некогда арии, она чувствовала их отдельные фрагменты, но не умела уловить целого. А если бы и сумела, откуда бы у нее взялось время на такое баловство?

Видя, что она совершенно не слушает его, месье Пьер завизжал еще пронзительнее:

— Откуда вы вообще здесь взялись, пигалица? Разве этакой девчонке можно доверять уход за больными? И чем только думают доктора, посылая нам таких лентяек! Вы же вообще ничего не умеете! Еще и лицо непонятно почему спрятали — стыдитесь, что ли, глядеть в глаза добрым христианам?!

«Неумеха», «лентяйка», «бездарь», «идиотка» — все эти слова преследовали ее ежедневно, как ядовитые слепни, и, хотя уж к чему-чему, а к критике за всю жизнь в театре она была привычна, но сносить постоянные издевательства и глумление без малейшей благодарности — особенно от тех, кому всеми силами пытаешься помочь — было тяжело.

— Простите меня, месье Дюпон, — выдавила Кристина, действительно не желая смотреть в сердитые поросячьи глазки недужного бакалейщика.

— «Простите»? И как, вы думаете, я буду есть эту баланду сам? Я же рук поднять не могу, неужели не понимаете?

Месье Пьер лукавил — ожоги, из-за которых он здесь и очутился, уже заживали, однако Кристина поспешно подскочила к его изголовью и попыталась помочь ему, но сделала только хуже, нечаянно расплескав горячий суп по одеялу.

-А-а-а-а-ах!.. — зашелся месье Пьер, скорее от ярости, чем от боли, и, разом позабыв о своей немощи, вскинул ладонь и размахнулся, чтобы залепить ей пощечину.

Кристина даже и не думала сопротивляться, сама в ужасе от своей неловкости, а остальных пациентов в палате только позабавил бы этот спектакль, если бы его внезапно не прервал строгий голос:

— Достаточно, месье, вы забываетесь. Что бы ни случилось, пациентам не позволено поднимать руку на сестер милосердия и врачей больницы.

— Да какая из этой пигалицы сестра милосердия! Она скорее меня прикончит своими выходками! — взвился бакалейщик, но спорить с доктором Левеком было себе дороже — среди пациентов ходили легенды о суровом нраве старика.

Между тем врач спокойно подошел к больному для ежедневного осмотра и, прежде чем начать, обратился к Кристине не менее грозным тоном, чем к месье Пьеру:

— А вы уберите немедленно это безобразие и подождите меня в коридоре. Такая небрежность в работе недопустима.

Девушка низко склонила голову и вернулась к хлопотам: сняла мокрый и теплый пододеяльник, достала из сундука свежее белье и переменила постель месье Дюпону, пока врач осматривал несчастного пациента. Потом немножко помедлила, надеясь, что в палате еще найдутся неотложные дела, и у нее получится отсрочить выговор, но, уловив раздраженный взгляд месье Левека, вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.

‐ — — — — — — — — — — -‐ — — — — — — — — — — — — — — — -

— Но лучше всего вам удается…- Эрик смотрел на нее, забавно склонив голову набок, ласковым и насмешливым взором. Кристина же думала только о том, как бы ускорить эти окаянные две недели, чтобы можно было поскорее выбраться на поверхность из мрачной заозерной пещеры ангела, оказавшегося лжецом.

Конечно же, она была окружена здесь всеми возможными удобствами, комфортом, которого не было в дортуаре, но воздух наверху, и голубое небо, и свобода пойти куда захочется в неурочное время, и общение с Мэг и другими девочками, и даже сплетни театральных рабочих… ах, как же ей всего этого не хватало!

— Вы не слушаете меня, Кристина?

Она сделала внимательное лицо, в надежде, что это удовлетворит его, и даже специально сложила перед собой руки, как будто собиралась петь.

Эрик не мог не поддаться на провокацию — глубоко вздохнул и жестом пригласил ее к инструменту.

— Вы так уверены, что справитесь с арией Изольды?

На самом деле, ей было совершенно все равно, ей хотелось только занять чем-то эти бесконечные часы, тянувшиеся, как смола смоландских елей. Нелепый, длящийся уже довольно долго спор об исполнении Вагнера был лишь способом отвлечься от тоски и возмущения, попыткой убить подземное время, и она раздраженно кивнула, совсем позабыв, кто перед ней стоит.

Эрик пристально посмотрел на девушку, и что-то в глубине ее груди тревожно кольнуло, но вот он уже снова сидел за органом, готовый слушать, и Кристина, повинуясь его знаку, отчаянно запела:

О, слабая дочь

предков могучих!

Кому в дар ты, родная,

дала над морями

власть и над бурей?

Зачем зовусь волшебницей!

Я бальзам только варю!..

Проснись же ты снова,

гордая мощь!

Ты вырвись из сердца,

не прячься в нём!

Слушай приказ мой,

ветер покорный!

Сюда лети

на яростный бой!

Неистовой бури

вихрь подыми ты!

Спящего моря

сон прогони,

грозную алчность

на дне разбуди!

Здесь для него

добыча готова!

Пусть море корабль разобьёт

и поглотит щепки его!*

К концу ей вдруг перехватило горло, и Кристина осеклась, не закончив арии и избегая глядеть на Эрика.

Установившаяся в гостиной холодная тишина не способствовала душевному равновесию: обычно ментор либо яростно выражал свое недовольство, либо пылко хвалил ее.

Но сейчас он молчал, и, нехотя подняв глаза, девушка увидела, что Эрик просто-напросто отвернулся от нее.

Он отвернулся от нее.

— Эрик! — позвала Кристина тихонько.

Нет ответа.

— Маэстро! — уже громче повторила она.

— Что вам угодно, мадемуазель Дайе?

Сухое обращение резануло ей слух, и Кристина с обидой спросила:

— Неужели всё так плохо?

— Что именно — всё, Кристина?

— Не знаю, возможно, средний и нижний регистры мне не очень удаются, но, может быть…

— Если вы не желаете меня слушать, то зачем мне тратить время и силы на объяснения? Вы думаете, Эрику нечего делать, кроме как убеждать вздорную, неопытную девчонку в своей правоте? — голос звучал все так же сухо.

— Но я же должна была хотя бы попытаться…

— Вы должны петь арии, раскрывающие ваши самые сильные стороны. Вагнеровские гимны ночной тьме и буре — не ваша забота, Кристина.

— Мои самые сильные стороны… — прошептала она, внезапно забыв об единственном своем желании: поскорее избавиться от удушающей опеки и выбраться на Божий свет.

Он встал и медленно подошел к ней, взял за плечи и заглянул в глаза. Янтарные искры падали в серо-голубую глубь и разгорались там новым, еще более ярким огнем.

— Вы — явление, Кристина. Сильное, светлое явление. Вы не должны себя недооценивать, разменивать как на пустяки, так и на неуравновешенные страсти одержимого композитора. Напомните-ка мне, что случилось с исполнителями этой оперы в Мюнхене?

— Людвиг Шнорр фон Карольсфельд, певший Тристана, умер после четырёх представлений, не выдержав нагрузки, а его жена, сыграв Изольду, сошла с ума и покинула сцену... — послушно прошептала девушка, склоняя голову под властной рукой, едва ощутимо ласкавшей ее затылок. — Но…

— Вам вовсе не требуется брать на себя непосильные задачи, чтобы поверить в себя… и чтобы я поверил в вас, — тихо произнес он.

В глазах неожиданно защипало.

— Но…

— Кристина, — прервал он ее.

Ей хотелось сказать ему многое.

Признаться, что на самом деле ее совершенно не волнует исполнение партии Изольды из печально известного и гениального творения Рихарда Вагнера.

Объяснить, что ей опротивели одинаково темные утра и вечера, отмеряемые не рассветом и закатом, а тиканьем его часов.

Заявить, что больше не нуждается в его одобрении, что единственное, что ей важно — это чтобы он оставил ее в покое, со всеми своими уроками, требованиями, педантичностью; чтобы дал ей наконец жить нормальной жизнью, как любой из сверстниц — встречаться с подругами, ходить в кофейни, сбегать с репетиций, шалить, влюбляться…

На деле же она спросила:

— Правда?

Пауза.

Затем, тихо:

— Неутоленная тоска, тревога, страдание… Вам не нужно стремиться так глубоко погрузиться в эту хроматическую музыку, дитя мое. Быть постоянно натянутой струной — это не для вас. Вы не должны быть несчастны. Никогда.

— Но ведь вы сами учили меня, что я должна отдавать всю душу во время исполнения.

— Но ночная музыка поглотит вашу душу, и вы не сумеете вернуться обратно. Лишь посредственное исполнение может спасти вас, целиком хорошее только сведет с ума. А у вас никогда не получится петь посредственно**.

Свет свечей ярко вспыхнул перед ее глазами, и всё вокруг стало невыносимо четким, реальным и живым.

— Ваша главная сила — в верхних регистрах, Кристина. Там вам доступна целая палитра оттенков. Низкие по тесситуре партии для вас не годятся. Пока что вы принадлежите горним высотам, а не зеленому долу.

Она напряженно вслушивалась, боясь упустить хоть звук. Забыты мысли о невыносимых двух неделях, о мрачном подземелье, о покинутых подругах, даже о многолетнем обмане. В облаке десятикратно усилившегося света существовали только его слова — слова ангела, объяснявшего ей, для чего ее сотворили.

Он едва ощутимо коснулся ее щеки:

— Дитя, вы не должны ничего мне доказывать. Я и так вижу ваш потенциал, и я работаю с ним ради вашего восхождения. А если вас и дальше будут терзать глупые сомнения, помните: только научившись восходить, можно позволить себе спуститься.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Мадемуазель… Окюн, потрудитесь объяснить, что это было только что в палате? — главный врач смотрел на нее, сведя брови, золотые очки угрожающе выдвинулись вперед, сухие узловатые пальцы нетерпеливо барабанили по столу, за которым он сидел. Кристина переминалась перед ним с ноги на ногу, не зная, куда деть глаза, и отчаянно мяла тряпку, которой недавно протирала оконное стекло.

— Вы ведь понимаете, что своими действиями подвергли опасности пациента! — месье Левек сделал акцент на последнем слове. — У него еще до конца не сошли ожоги, а вы могли снова обварить ему руки!

Возможно, я зря помешал месье Дюпону выразить недовольство, как ему хотелось. Вам не стоило браться за дело, к которому вы непригодны, — уже мягче добавил он.

— Я… я просто… это вышло случайно, — повинилась Кристина. — Я допустила ошибку по рассеянности, но этого больше не повторится!

— В самом деле? — хмыкнул месье Левек. — А что вы скажете о случае, когда вылили нечистоты прямо перед входными воротами, не донеся их до выгребной ямы? А что приключилось, когда вы чуть не утопили мадам Легран, пытаясь вымыть ей голову? А когда постелили месье Герену вместо свежих нестираные простыни?

С каждой его репликой Кристина опускала голову все ниже и ниже: он был прав, но она и понятия не имела, что сестры-августинки доносили ему обо всех ее оплошностях.

— Не думайте, мадемуазель… Окюн, что я допрашиваю наших почтенных монахинь о каждом вашем шаге, — развеял он тут же подозрения Кристины, словно прочитав ее мысли. — Просто любой хороший врач всегда знает все, что происходит в вверенной его заботам больнице, даже и такой бестолковой, как Отель-Дье. Но все эти… небрежности волновали бы меня мало, если бы вы ограничивались только выносом горшков, уборкой и стиркой, — продолжал он сурово. — Однако вы то и дело пытаетесь превысить свои полномочия, делая то, на что совершенно не способны! Кто позволил вам давать лекарство Селине? Этим должна заниматься сестра Агнесса! А кто просил отмерять капли месье Лорена? Одна ошибка, слышите, одна крохотная невнимательность, и его сердце могло остановиться!

Последнюю фразу он отчеканил с таким металлом в голосе, что на глазах у Кристины выступили слезы.

— Я жду, мадемуазель! Жду ваших объяснений, — потребовал он, переплетя пальцы и положив на них подбородок.

Кристина тихо всхлипывала, не понимая, как рассказать ему, что сестры Агнес в тот момент не оказалось на месте, а лекарство требовалось Селине немедленно, так как оно дается по часам; что отмерять сердечные капли ей пришлось по просьбе младшего врача, который не знал, что Кристина не выполняет обязанностей сестры милосердия, а когда она робко попыталась отказаться, то не пожелал ничего слушать; что было мудрено не дать захлебнуться в воде довольно крупной женщине, истошно кричавшей о желании покончить со всеми муками на этом грешном свете прямо в процессе мытья головы; и, самое главное — что она хотела доказать всем своим товаркам и сестрам-августинкам, что тоже на что-то годится, что может помогать другим не хуже прочих…

— А знаете, дорогая моя, в чем дело? — снова заговорил старый врач, так и не дождавшись членораздельного оправдания. — Я скажу вам сам: вы просто маленькая избалованная девочка, которая никогда не видела настоящей боли и пожелала стать героиней романа. Покаяние она вознамерилась принести, как же! Возомнила себя святой Бернадеттой или там святой Кларой, и решила показать себя, сбежав от заботливых родных. Вот только на дворе девятнадцатый, почти двадцатый век, и одним покаянием без специального образования в больнице не обойдешься! — его слова звучали желчно и зло, почти с отвращением, и Кристина задохнулась от обиды.

— Неправда! — выкрикнула она. — Я никем себя не возомнила!

— Неправда? А зачем тогда вам нужен весь этот спектакль? Зачем вы прячетесь от всего мира? Почему, происходя из приличной семьи, просили самой убогой работы? Я понимаю поденщиц, которым есть нечего, но вам-то зачем? А я еще ходатайствовал за вас перед матерью-настоятельницей по просьбе давнего друга… Хотите поиграть в святость без ухода в монастырь? Ради Бога, только не за счет моих больных! Нечего доказывать что-то себе самой и окружающим посредством чужого страданья!

Последние слова ударили ее хлыстом.

«Вы хотели бы наблюдать картину чужой боли, — понимающе прошелестел в ее голове ласковый голос с приятным акцентом. — Это вполне объяснимо, дитя мое».

— Короче говоря, мадемуазель… Окюн, я не желаю больше тратить свое время и жертвовать интересами своих подопечных ради ваших капризов. Месье Низам уверял меня, что вы прилежная и серьезная девушка, но он, очевидно, ошибся.

— Нет! — вырвалось у Кристины отчаянное восклицание, и она рухнула перед ним на колени. — Пожалуйста! Умоляю, не прогоняйте меня!

— Это что еще за театральщина? Вставайте немедленно, глупая девчонка! — рассерженно приказал Левек, выбираясь из-за стола и подходя к ней, чтобы ее поднять. На самом деле, он вовсе не хотел доводить девушку до слез и истерик — только отругать за недобросовестное выполнение обязанностей, как делал это по сто раз на дню с каждым из своих подчиненных, не исключая опытных врачей и пожилых монахинь.

Грозный старик привык, что все они сразу же подбирали массу оправданий своим оплошностям и, выслушав их, Левек немного успокаивался и отпускал несчастных восвояси. Но мадемуазель Окюн — сначала упорным молчанием, потом плачем и минутной вспышкой — вывела его из себя так, что он выпалил то, чего и не собирался говорить, а последняя сцена, достойная Федры в исполнении Сары Бернар, разгневала его вконец, лишь подтвердив уже сложившееся мнение об испорченной богатой бездельнице, которой захотелось разнообразить свою жизнь игрой в святую подвижницу.

Левек резко вздернул ее за локоть и хорошенько встряхнул.

— Вас следовало бы просто высечь за такое представление! Видимо, в детстве мало доставалось. И снимите наконец эту маску хотя бы при мне, что за детский сад!

Она и опомниться не успела, как ее лицо оказалось полностью обнажено, а морщинистое лицо врача побелело в тон его халата.

___________________________________________

Всю прогулку Кристина держалась довольно скованно, как будто стесняясь или опасаясь своего спутника. Он повез ее в Булонский лес, желая порадовать зеленью и свежим воздухом, а она, так мечтавшая накануне об этой прогулке, чувствовала себя неловко и глупо.

И дело даже не в том, что ей было не по себе наедине со своим похитителем. Не по себе ей было скорее оттого, что впервые она гуляла с ним так… так по-человечески. Так естественно. Их сейчас не разделяла ни стена часовни, ни пюпитр, ни орган. Он не читал ей лекций, не требовал ответов, не выслушивал уроков. Он не пел ей.

Он просто шагал рядом, галантно предложив ей локоть, и ловко сметал тростью камешки и комья земли с ее пути. Они шли под высокими деревьями, и от него самого веяло терпким запахом чего-то древесного, чуть горьковатого, что немного ее смущало.

Сумерки уже совсем сгустились, и на лужайках не осталось семей с детьми, устраивающих пикники, а на дорожках — гуляющих дам и их кавалеров; добропорядочные парижане избегали Булонского леса в такое время суток, но с ним здесь было совсем не боязно. Откуда-то доносилось уханье филина, грудь полнилась любимыми с детства ароматами вечерней свежести, влажной травы и сырой земли, а в душе нарастало необъяснимое предвкушенье чего-то загадочного и интересного, и трепет, и любопытство, и почти праздничное волненье.

Ей вдруг захотелось высвободиться, но не чтобы отстраниться, а, напротив, чтобы оказаться еще ближе — вложить ладонь в его руку и ощутить изящные твердые пальцы на своих, чтобы он вел ее, как отец в детстве по шведскому лесу. Но Кристина поборола это нелепое желанье, а он глубоко задумался о чем-то, спокойно шагая по узкой гравиевой дорожке и увлекая ее за собой.

— Эрик… вы хорошо знакомы с Булонским лесом? — решилась она прервать его сосредоточенные раздумья.

Он вздрогнул и, как будто только вспомнив, что идет не один, повернулся к ней вполоборота; черный шелк, как всегда, надежно скрывал выражение еще неведомого ей лица.

— Да, Эрик прекрасно его знает, Кристина.

— Какие деревья здесь есть?

— О, самые разные. — Он снова оказался в своей стихии, хотя тут и не было кафедры. — И буки, и липы, и каштаны, и вязы, и даже кедры. Но лес известен не только своей растительностью. Здесь есть множество животных, на тропинках мы можем повстречать оленей, а в другой части парка расположен зоосад, где находятся экзотические звери.

— Зоосад! — воскликнула Кристина восторженно. — Мы ведь подойдем к нему? Пожалуйста, о, пожалуйста, Эрик!

Он как будто не услышал вопроса и продолжал все тем же размеренным наставническим тоном:

— В том же месте находится и человеческий зоосад, это весьма поучительное зрелище.

Кристина нахмурилась, не понимая, правильно ли расслышала его слова:

— Что?? Что вы сказали, Эрик?

— Я сказал, что здесь на потеху зрителям выставлены те представители рода человеческого, чьи условия жизни несколько отличаются от привычных парижанам условий, только и всего. Здесь присутствуют негры, индейцы, лапландцы, казаки и другие занимательные экспонаты, — невозмутимо продолжал он.

— Но… неужели… люди здесь сидят, как животные, в клетках? — проговорила она, не веря своим ушам.

— Зачем же в клетках, — возразил Эрик. — Владельцы балагана воссоздали целые поселения, в которых живут дикари у себя на родине. Они делают все то же самое, что и у себя дома, но с одним отличием — здесь на них при этом смотрят. А вы — вы хотели бы посмотреть на них, Кристина?

Его голос неожиданно стал жестким и неприятным, царапал ее барабанные перепонки, но девушка могла думать только о смысле услышанного.

— Но, Эрик… Им же, должно быть, ужасно неуютно! — она на мгновенье попробовала вообразить себя экспонатом зоопарка — например, представительницей шведского народа в синей юбке и желтом переднике, вышивающей или заправляющей свою постель на глазах у праздно глазеющих зевак. — Это отвратительно! — вынесла она окончательный приговор, топнув ножкой. — Как только смотрители парка допустили такое унижение?

Хватка Призрака стала тверже, он резко развернул ее лицом к себе и заглянул ей прямо в глаза.

— Как? Очень просто, Кристина. Люди делятся на тех, кто смотрит, и тех, на кого смотрят. И кому-то не повезло попасть во вторую категорию. Так вы желаете на них посмотреть?

— Нет! — резко ответила она, безуспешно пытаясь высвободиться, теперь уже по-настоящему. — Как вы только могли подумать обо мне такое?

-Отчего же не мог? — сухо ответил он и потащил ее дальше, не обращая ни малейшего внимания на сопротивление.

В какой-то момент, однако, хватка на ее руке ослабла, и Эрик почти ласково дотронулся до ее ладони:

— Кристина, я хочу показать вам...

— Нет! — выпалила она, перебивая своего ментора впервые за все эти годы, и тут же испугалась собственной дерзости и почти шепотом продолжила, словно оправдываясь: — Не заставляйте меня, Эрик. Я не хочу никого мучить, не хочу вторгаться в чужие жизни…

— Дитя мое, я вовсе не собирался вести вас в ту часть леса, — уже совсем мягко возразил он. — Я хочу показать вам что-то другое. Что-то очень красивое.

— Красивое?

— Тсс!

Она уже без возражений семенила за ним, ожидая увидеть какую-нибудь грациозную скульптуру, нарядную клумбу или изящный павильон — коих здесь было великое множество — и немало удивилась, когда они, пройдя по боковой тропинке через небольшую рощицу, вышли на берег дикого, почти целиком заросшего пруда.

— Здесь?.. — начала Кристина с недоумением, но тут Эрик ловким жестом фокусника вытащил откуда-то толстый плед — она могла бы поклясться, что никакого пледа при нем до этого не было! — и раскинул его на берегу этого убогого водоема.

— Садитесь, — пригласил ее Призрак, сам оставаясь стоять рядом, как узкая черная скала, устремленная к небу.

Девушка нерешительно опустилась на покрывало, не понимая, зачем они остановились в этом ничем не примечательном на фоне прочих здешних красот уголке. Но мощный голос уже зазвучал, заиграл, завлек, заставляя озираться вокруг в попытке обнаружить то, о чем он говорит и чему учит.

— Взгляните на эти деревья, дитя. Они переплели руки, точно в объятиях, и обступили поляну, скрывая ее от жадных глаз, не способных пойти дальше пустого любопытства. Взгляните на эту пухленькую тую — вы видите, как ее с обеих сторон обхватила, как приникла к ней высокая сосна? Они как будто влюбленные; вы смотрите на них, а они смотрят на нас, и мы не смущаем друг друга.

Взгляните на этот пруд. Он маленький и заросший, но, если вы подумаете, какая энергия, какая воля к существованию присутствует в каждой камышинке, из него произрастающей, то поймете, каким потенциалом должен он обладать, чтобы питать всех своих домочадцев — каждого жука-плывуна, каждую лягушку, каждую кувшинку. Это целый сложный организм, обеспечивающий зеленый уголок, где мы с вами находимся — и он тоже часть той красоты, которую вы так хотели увидеть в верхнем мире, и он — проводник великой творческой силы, имя которой — сама жизнь!

Взгляните на эти звезды. Поднимите голову, и насладитесь порядком, который царит в этих сверкающих точках и линиях — той гармонией, что присутствует в высшем мире! Вот Млечный Путь, вот Малая Медведица, вот Лебедь и Лира* * *

— и от них невозможно отвести взгляд. Кувшинки внизу, звезды наверху — и мы с вами посередине, как тайные, молчаливые свидетели этого праздника, улавливаем отдельные аккорды в космическом оркестре бытия.

Голос уже почти убаюкивал, а она всё смотрела, смотрела, до боли вглядывалась в прежде казавшиеся ей неинтересными серебряные небесные узоры — чем глубже и дальше она проникала взором, тем ярче было сверканье вращающихся планет, и ночь почти преображалась в день. Ей было не оторваться от звездных кругов, и голова тоже кружилась, звезды превращались в цветы — белые кувшинки, и все небо становилось маленьким заросшим прудом, или это уже пруд претворялся в небо…

— Уже холодно, нам пора идти, — донесся до нее сквозь гигантский световой кокон суховатый голос, и она внезапно оказалась в коконе чьих-то рук, и сама закачалась, точно в колыбели…

— Вы уже совсем спите, — услышала она тихие, ласковые слова. — Смотреть иногда бывает утомительно. Но видеть — просто необходимо. Спокойной ночи, дитя мое. Спокойной ночи!

___________________________________________

Кристина вся сжалась и зажмурилась в ожидании очередного крика, оскорбления или даже удара. Она понятия не имела, как отреагирует грозный врач на сокрытие такого факта, как испещренная язвами и нарывами кожа и оплывшие черты. Вдруг решит, что это проказа, и отправит ее в колонию? Если сразу не на гильотину, за распространение заразы…

Но внезапно девушка ощутила, как ее аккуратно берут за руку и куда-то подталкивают, а потом сажают на что-то мягкое. Она отважилась поднять ресницы, и увидела напротив внимательные темные глаза в морщинках за золотыми колесами.

Ей показалось, или в них мелькнуло сожаление?

— Простите меня, — твердо сказал месье Левек. — Простите, я наговорил вам много ерунды. Но поймите и вы меня, дорогая мадемуазель… Окюн?

— Дайе, — обреченно проговорила она, полагая, что, раз уж открыто лицо, то и имя скрывать бессмысленно.

— Дайе? — повторил он медленно, во второй раз испытывая сильнейшее изумление. Как всякий грамотный парижанин, он, несмотря на занятость, находил время просматривать за завтраком газетную хронику, и, разумеется, был осведомлен о странной истории, произошедшей в Опере Гарнье перед разрушившим ее пожаром; и, словно студент-первокурсник, умирал от желания самолично осмотреть загадочное уродство, чтобы первым поставить идеально точный диагноз.

— Да. Кристина Дайе, бывшая певица Оперы, — подтвердила она решительно.

— Очень хорошо… мадемуазель Дайе. Итак… итак, что же заставило вас… искать такую работу и в таком месте? Неужели о вас совсем некому позаботиться? А как же ваш покровитель, как его там… виконт де Шаньи? Или… — замялся он, испытывая не свойственное ему чувство смущения.

— Я одна, — просто ответила Кристина. — Виконт мне не брат и даже не жених. С приемной матушкой я давно уже не живу; до того, как вернуться в театр, я сама зарабатывала на жизнь шитьем, а потом занималась вокалом с месье Дестлером и… столовалась у него, — тихо произнесла она.

Разрозненные образы в голове месье Левека никак не желали складываться в общую картину.

— А что же месье Дестлер? Или… я так понимаю, это и есть тот самый… маньяк, живший в подземельях? — брякнул он, упорно не желая употреблять ненаучные термины «призрак» или «монстр».

— Да, — по-прежнему не видя смысла отпираться, кивнула Кристина. — Это и есть он. Но его нет.

— То есть как это — «нет»?

Из открытого окна в кабинете повеяло ледяным февральским холодом.

— Он уехал. Уехал очень далеко, а меня оставил здесь, — произнесла она.

Доктор Левек разглядывал язвы Кристины с профессиональной дотошностью. Ему было интересно, безумно интересно, но, хотя врач ясно видел, что ни к одной из известных заразных болезней ее уродство не имеет отношения, он все же счел своим долгом строго спросить:

— Как же вам, мадемуазель Дайе, пришло в голову подвергать риску моих пациентов и всех нас? Откуда вам было знать, что ваше заболевание не заразно?

— Месье Дестлер… уехал искать противоядие. Меня, по всей видимости, напоили каким-то малоизвестным ядом. Это не заражение, а отравление, — прошептала она, только подтверждая уже и без того сформировавшееся мнение доктора.

— Допустим. Но вы так и не ответили на мой вопрос. Ради чего вам, молодой, пусть теперь и не очень-то красивой девушке, привыкшей к огням рампы, марать себе руки о чужой гной и слюни? — повторил он с присущими ему изяществом и тактом.

От него не укрылось, как она вздрогнула и потупилась.

— Вы… вы были правы, месье Левек. Я ужасный человек. Я… я действительно хотела забыться. Но… но я хотела быть полезной. Хотела делать добрые дела… Мне почему-то казалось, что это единственный выход… Но… но… я, наверное, пойду…

— Ти-хо! — резко прикрикнул он, надавив ей ладонями на плечи, чтобы усадить обратно в кресло. — Вы не безнадежны. Вы просто должны учиться этому делу, как раньше учились петь. Если, конечно, хотите. А главное… главное — вы должны учиться при-сут-ство-вать. Понимаете, что я имею в виду?

Она смотрела на него расширенными от страха и смутной надежды зрачками и совершенно ничего не понимала.

— Никакого «забыться» быть как раз не должно, — пояснил он раздраженно. — Вот оттого, что вы «забываетесь», вы и путаетесь, и постоянно ошибаетесь. А всё, что вы делаете, надо делать здесь и сейчас, как будто ничего другого в этот момент не существует! Ничего и никого другого! Только вы и ваш больной, или ваша половая тряпка, или ваше грязное белье. Вни-ма-ни-е! Знаете, чему учат желторотых будущих врачей на студенческой скамье? Смот-реть! Пристально смотреть на то, что перед ними находится! Другой разговор, увидят ли они хоть что-то… — махнул он рукой, но закончил: — Но если даже не попытаться посмотреть, то увидеть точно не получится…

Кристина ждала, что он наконец-то отпустит ее, но Левек строго добавил:

— Имейте в виду, мадемуазель Дайе, если вы еще раз сунетесь непосредственно к больным до того, как пройдете необходимую минимальную подготовку ‐- вылетите отсюда быстрее, чем коммунары из Венсена! Занимайтесь покамест уборкой и не замахивайтесь на сестринский уход. И подойдите к моему кабинету перед отбоем, надо же хоть чем-то смазать эти ваши прекрасные узоры…

Примечания:

*Ария Изольды дается здесь в переводе В. Коломийцева.

**Во втором сне Кристины Эрик перефразирует слова самого Вагнера в письме к его возлюбленной Матильде Лукмайер-Везендонк: "Дитя! этот 'Тристан' становится чем-то ужасным!.. Боюсь, что опера будет запрещена. Разве что плохое исполнение превратит все в пародию... Лишь посредственное исполнение может спасти меня, целиком хорошее может только свести публику с ума".

* * *

созвездие Лебедь в одной из мифологических традиций связано с образом Орфея.