Новые звуки (гет)

Примечания:

Итак, еще одна, и довольно длинная, глава перед небольшим перерывом на рабочие дела.

Здесь наконец сказано, что чувствовал Эрик во время поцелуя и что делал после.

Только вот флафф наконец-то сменяется привычным ангстом, так что не уверена, что его поведение вам придется по душе.

Одно могу сказать — хотя общий сюжет был в голове давно, конкретно этих поступков я совершенно не задумывала, персонаж опять творит, что хочет..

А чтобы было не так грустно, вот ссылка на то, что играло в голове Эрика, пока его целовали:

https://m.youtube.com/watch?v=4wgGX8ZEvuo

А вот стихи Бродского, которые лучше всего описывают подобные переживания вообще:

https://rustih.ru/iosif-brodskij-ya-byl-tolko-tem/

Пожалуйста, оставляйте ОТЗЫВЫ или хоть какие-то КОММЕНТАРИИ. Не могу даже выразить, насколько это для меня ценно.

В комнате потихоньку начинали сгущаться сумерки; мадам Жири отложила вязанье на табурет и нехотя поднялась, чтобы зажечь керосиновую лампу.

Газ у нее имелся только в коридоре; мягкий, приглушенный свет под зеленым абажуром был гораздо приятнее для глаз, но главное, при керосине легче дышалось.

Несмотря на заветное снадобье, удушья так и до конца не прошли. Она уже собиралась отправиться на кухню, чтобы приготовить чай, как в дверь настойчиво позвонили.

Хотя мадам Жири нарочно провела дома весь день в ожидании этого звонка и даже с утра пораньше отпустила горничную, она не могла не вздрогнуть.

Балетмейстер Оперы никогда не знала, чем грозит ей очередная встреча с назначившим ей встречу человеком; и, хотя сейчас оснований беспокоиться у нее вроде бы не было, она все же немного помедлила, прежде чем выйти в коридор.

Против обыкновения, мадам даже не задала вопроса через цепочку, ибо знала, что ее гость ненавидит, когда его заставляют ждать на пороге, на глазах у прохожих. Не желая ранить его чувства, Антуанетта сразу же распахнула двери и в изумлении отступила назад.

— Что вы здесь делаете, месье? — недовольно воскликнула она.

Рауль поклонился, сняв шляпу, и, воспользовавшись ее замешательством, быстро прошел в переднюю.

— Месье, я вас не приглашала! — довольно грубо запротестовала мадам Жири.

— Я задам только один вопрос, мадам: где она? — непривычно резко произнес виконт.

— Кого вы ищете?

— Не уходите от ответа, мадам! Вы прекрасно знаете, о ком идет речь. Где мадемуазель Дайе?

— Мадемуазель Дайе здесь нет!

— Вы лжете! Или притворяетесь. Или и то, и другое вместе!

Мадам Жири готова была сносить дерзости только от одного человека в мире, и им был не Рауль. Поджав губы и скрестив руки на груди, она посмотрела на него с высокомерием, которому позавидовал бы испанский гранд.

Под ее пристальным взглядом, каким она обычно одаривала провинившихся подопечных, юноша несколько смутился.

— Прошу прощения, мадам, но я вне себя от тревоги. Вы же знаете, что случилось с моей… с мадемуазель Дайе? Она…

— Не всегда стоит верить тому, что пишут в газетах, — процедила хозяйка дома.

— Но вы же понимаете, что дыма без огня не бывает! Вспомните события двухлетней давности…

— Я все прекрасно помню, но не вижу абсолютно никакой связи с событиями сегодняшнего дня.

Рауль молча смотрел на нее, с укором качая головой. Мадам Жири обреченно вздохнула:

— Хорошо, пройдемте в гостиную.

Усадив юношу в покойное кресло, обитое зеленым бархатом, она простерла свою любезность до того, что предложила ему чаю, но тот, как и следовало ожидать, отказался — к великой радости мадам Жири, надеявшейся, что виконт как можно скорее уйдет.

Принимать его у себя и вообще-то не доставляло ей ни малейшего удовольствия, но сегодня это гостеприимство могло стать поистине фатальным.

Между тем, юноша смотрел на нее с такой искренней и бескорыстной тревогой, с таким смелым прямодушием, что было совершенно невозможно долго на него сердиться.

Она поняла, что должна все-таки что-то сообщить ему, иначе этот визит закончится очень плохо.

— Итак, месье, — начала она с достоинством, — вы беспричинно обвинили меня во лжи…

— Я… — попытался прервать ее Рауль, но Антуанетта сделала ему знак рукой, чтобы он позволил ей договорить до конца.

— Повторяю, вы обвинили меня во лжи без малейших к тому оснований. И я намерена развеять ваши иллюзии. Я расскажу вам все, что знаю, а вы выслушаете меня, а затем сразу же уйдете.

— Но Кристина!..

— Терпение, месье! Рассказ будет недолгим. Как вы знаете, два года назад мадемуазель Дайе устроилась по моей рекомендации в швейное ателье моей кузины, Антуанетты Феру. Все, чего хотелось девушке после былых треволнений — это начать самостоятельную жизнь, никак не связанную ни с театром, ни с высшим светом. — Тут она пристально посмотрела на виконта, но он мужественно промолчал.

— Таким образом, Кристина обучилась азам мастерства и начала работать швеей; она жила скромно, но до поры до времени была вполне удовлетворена своим положением, особенно учитывая, что у нее почти пропал голос.

Однако моя кузина, в свободное время увлекающаяся оперой, в один прекрасный день пожелала оказать благодеяние своей работнице и сводила ее на постановку «Орфея и Эвридики» месье Дестлера. — Рауль вскинул голову, но опять сдержался.

— В театре мадемуазель Дайе и встретилась с этим композитором. Я не была свидетельницей этой встречи, но от него самого знаю, что он впал в отчаяние, узнав, что божественное сопрано, сразившее его в «Дон Жуане» два с половиной года назад — да, месье де Шаньи, месье Дестлер тоже присутствовал в зале на той премьере! — безнадежно загублено. — Мадам Жири посмотрела на виконта, сощурившись, как бы обвиняя его в провале оперы и последующей затем немоте Кристины, но он невозмутимо продолжал ее слушать.

— Маэстро, однако, не растерялся и предложил мадемуазель Дайе вновь давать ей уроки вокала.

Его уникальная методика и безусловный преподавательский талант позволили ей восстановить свой дар в самые кратчайшие сроки, хотя сопрано к ней и не вернулось: она стала меццо-сопрано.

Со временем она снова начала настолько хорошо петь, что маэстро отвел ей роль Орфея в своей опере.

Он весьма переживал за успех постановки, но на сцене произошло непредвиденное: к сожалению, когда мадемуазель Дайе сняла маску и капюшон, положенные ей по роли, обнаружилось, что она… по-видимому, сильно подурнела.

Меня в этот момент не было в зале, и по этому поводу я ничего не могу вам сказать.

Знаю только, что сразу после этого Кристина убежала со сцены в неизвестном направлении, а маэстро Дестлер сбился с ног, безуспешно пытаясь ее найти.

И уверяю вас, что никто не волновался о благополучии мадемуазель Дайе больше ее учителя — хотя бы из вполне понятной профессиональной заинтересованности наставника в успехах протеже.

Сама я с тех пор Кристину не видела и, к моему великому сожалению, понятия не имею, что с нею сталось.

Рауль резко поднялся.

— Вы оговорились, мадам. Вы заявили: «Маэстро вновь предложил ей давать уроки вокала».

«Вновь» — значит, давал и раньше? А что, если я отвечу вам, что доподлинно знаю: месье Дестлер и Эрик, так называемый Призрак Оперы, учивший Кристину с детства — один и тот же человек? — спросил он, прямо глядя ей в глаза.

Мадам Жири изменилась в лице:

— Кто вам это сказал?

— Неважно. Но поверьте, что источник вполне надежный.

Она на мгновенье задумалась; затем лицо ее вновь приобрело хмурое, неприязненное выражение:

— Даже если это и так, что с того? Что это меняет?

— Да то, что Кристина снова могла стать его жертвой!

— Я уже сказала вам, месье, ему незачем было уродовать Кристину! — повысила голос Антуанетта, потеряв последние крохи терпения. — Он учил ее, хотел, чтобы она пела в его опере и в его театре!

Да, вы правы, он — гениальный композитор! — снова взялся за ее обучение, а это, между прочим, тяжелый труд, отрывающий время от сочинения произведений!

А с изуродованным лицом о карьере актрисы можно забыть. И нечего повторять за газетчиками грязные сплетни! — добавила она сердито.

— Мадам, я говорю вовсе не об уродстве! — ответил неожиданно Рауль. — Из своего доверенного источника я знаю, что Призрак тут вовсе не причем.

Но я именно того и опасаюсь, что теперь, когда она в этом состоянии, когда она уже не сможет исполнять его артистические капризы, он отомстит ей за второй срыв его оперы, он замучает и убьет ее!

— Артистические капризы? Ну, знаете ли… — начала было мадам Жири, кипя от возмущения, но в этот момент случилось как раз то, чего она так боялась с самого начала: в дверь позвонили долгим, мощным звонком, как будто звонивший был убежден в своем неоспоримом праве на гостеприимство в этот поздний час.

— Немедленно уходите через черный ход! — приказала она Раулю, вне себя от страха, не понимая хорошенько, что ей делать.

— В чем дело? Вы кого-то ждете?

— Вы забываетесь, виконт! Вы ставите меня в неловкое положение! — на ней не было лица, а посетитель, не дождавшись хозяйки, продолжал звонить, настойчиво и раздраженно. Рауль стиснул руки.

— Мадам Жири, не тот ли это, о ком мы только что говорили? Тогда у меня есть все основания остаться здесь!

— Виконт, заклинаю вас честью! Не делайте глупостей, умоляю вас! Прошу, уходите!

В этот момент уже в передней рявкнул знакомый обоим голос:

— Антуанетта!

Она в ужасе заметалась по гостиной, затем подбежала к большой деревянной ширме с зеленой занавеской в дальнем углу, загораживавшей бабушкин столик для шитья и старые стулья, которые мадам Жири не хотела ни выбрасывать, ни выставлять напоказ.

Молча указав Раулю на ширму, она, уже не считаясь с гордостью, посмотрела на него таким умоляющим, несчастным взглядом, что виконт не мог ей противостоять и послушно спрятался. И вовремя: не успела мадам Жири опуститься в кресло, положить на колени забытое вязанье и сделать вид, что дремлет, как в гостиную стремительно вошел Эрик. Однако, к ее величайшему удивлению, он был не один.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Солнце в глазах. Ему вдруг показалось, что его резко ослепило; он испугался, как ребенок, что мир пропал, что осталась одна чернота — еще не понимая, не осознавая до конца: это та самая, давно чаемая им чернота, которая по своей природе ярче дневного света. Чувства на мгновенье исчезли, а затем внезапно обострились — невероятно, безмерно.

И он ощутил себя сверхчеловеком: как будто до этого мгновенья никогда не видел, не слышал, не обонял, не осязал и ничего не пробовал, а тут был насильно погружен в абсолютную, предельную реальность — так, что даже испугался, ощутив боль, какую, должно быть, испытывает новорожденный, появляясь на свет. Он был слеп и прозрел; мир вокруг него был безвиден и пуст и вдруг обрел форму и смысл, напитался жизнью.

Внутри него как будто заиграли andante — allegro из генделевского концерта для арфы с оркестром. Только что была тишина — и вдруг ее наполнили звуки скрипок, восходящие наверх, торжествующе, радостно, бравурно — а затем заструился в самую душу девичий перезвон арфы, опускаясь до низших, потаенных глубин его существа, будто вылавливая оттуда какую-то сладостную ноту и возвращая ее ему самому. Скрипки возносили человека на небеса, арфа звучала, точно ангел, нисходящий ему навстречу.

И у этой арфы было имя, которого он не помнил, не знал — имя, организующее все это великолепие, все органное буйство красок и звуков, овладевшее им сейчас. Не было ничего до, не случится ничего после — есть лишь этот миг, в котором, как музыка на тонкой струне, сосредоточена пылающая вечность.

Через некоторое время — хотя время и потеряло для него значение в этой своей огненной сердцевине — мир вновь начал тускнеть, возвращаясь к привычной блеклости, переставая ранить своей подлинностью. Он открыл глаза и увидел, что медленно отстраняется от губ, только что слепивших его заново.

Кристина все еще сидела с закрытыми глазами; на исковерканном лице белели бинты, она мелко дрожала, ее искусанные губы трепетали, и она была прекраснее всего, что когда-либо существовало в этой вселенной.

В голове у него шумело; божественный концерт сменился какофонией — теперь все будет какофонией в сравнении с произошедшим. Эрик отошел к камину и оперся спиной о каминную полку, в поисках хоть какого-то равновесия.

Он не мог оторвать от Кристины взгляда: вот сейчас, сейчас она очнется и в ужасе убежит от него, убежит из этой комнаты, из этого подземелья, из его жизни… Оставит его вращаться в одиночестве, как Всевышний — сотворенную им планету…

Тут он заметил, что она уже распахнула глаза и пристально, с непостижимым для него выражением смотрит на него; и этот ее взор как будто снова вибрирует в его груди все тем же долгим и сладостным струнным звуком…

— Я пойду с вами, Эрик, — произнесла она еле слышно.

О чем она говорит? Что имеет в виду? Неважно, совершенно неважно — он согласен на все: раз уж она чего-то хочет — значит, это исключительно ценно, правильно и необходимо — и Эрик подчинится. Он молча кивнул и, не в силах дольше сдерживаться, поспешно вышел из комнаты.

________________________________________

Уже в ванной комнате, вылив себе на голову доброе ведро ледяной воды, он немного пришел в себя и попытался осознать случившееся. Она сама поцеловала его. Она потянулась к нему, ища в нем… утешения от слез? Успокоения? Защиты? Поддержки?

Эрик ни на мгновенье не допускал мысли, что она могла искать не что-то в нем, а его самого. Эта мысль лежала на поверхности и манила к себе, как опытная гетера, но он совладал с собой и не поддался ей.

«Тебе же потом будет хуже», урезонивал он себя. Он сел прямо на каменный пол ванной, скрестив ноги, и попытался рассуждать логически, хотя бравурные скрипки, то и дело взыгрывая в его голове, отчаянно мешали стройному ходу его раздумий.

Кристина осталась — или думает, что осталась — абсолютно одна. Если прежде она могла уповать на дружбу Антуанетты и ее кузины, на преданность Рауля (тут Эрик скривился, но заставил себя рассуждать дальше), на уважение товарищей по ремеслу и восхищение зрителей, то теперь, как она уверена, ничего этого у нее больше не будет.

Он и сам помнил немую сцену, устроенную всеми этими недоумками, когда она сняла с себя маску, играя Орфея. А охи и ахи, прокатившиеся после этого по залу, лучше всего могли показать ей, какие чувства она теперь внушает людям. Она, ребенок, привыкший к поклонению, к восторгам, к овациям! И по-прежнему достойный их, поправил он себя.

Да, вот только род человеческий не готов оценить по достоинству истинную красоту, веревки же на всех не хватит... А она — она была готова покончить с собой, боясь, что никому больше не будет нужна!

И единственным ее оплотом в этом море отчаяния оказался он, Эрик. Так чему же удивляться, если девочка потянулась к нему? Уж конечно, она сделала это не из любви и не из страсти.

Тут сошлось сразу несколько обстоятельств: страх одиночества, отвращение к себе, привязанность к нему и восприимчивость к его музыке…

Он же снова околдовал ее, как тогда, в «Дон Жуане», снова заставил потерять голову… Ему достаточно спеть ей арию Психеи, чтобы она перевоплотилась в героиню… Да только он-то, увы, не Эрот, как бы ни было приятно тешить себя иллюзиями.

«…А еще она, мнящая себя ныне чудовищем, вполне может полагать, что ей пристала близость только с монстром», — тоскливо подумал Эрик и тут же отмел эту мысль как слишком уж неприятную.

Но в любом случае, как бы ни божественны были его ощущения, как бы ни хотелось ему верить, что поцелуй продиктован подлинным чувством — вывод тут может быть снова только один: Эрик не посмеет, не станет пользоваться ее безвыходным положением. Достаточно он уже требовал от нее в прошлом.

И, если раньше в уязвимом положении находился сам Эрик, а Кристина могла свободно выбирать, с кем остаться — что давало ему определенное право на известную настойчивость — то теперь, когда в уязвимом положении находится она, о настойчивости не может быть и речи — иначе он сам себя возненавидит.

Насколько же нужно быть низким человеком, чтобы играть на ее слабости сейчас, когда она настолько беззащитна! Даже вся его внутренняя тьма не способна на такую низость.

Нет-нет, надо взять себя в руки, надо вспомнить о долге, и надо заняться прежде всего здоровьем Кристины — как вообще можно думать сейчас о чем-либо другом?… каким же нужно быть подлецом…

…а в груди все звенела, звенела сладкая струна, и скрипки не желали униматься.

________________________________________

Кристина долго сидела в гостиной, не в силах подняться с места — бабочка, застывшая в тысячелетнем янтаре.

Запах мирта и кипариса был повсюду, окутывал ее своим тонким, деликатным покрывалом: так, вероятно, были бы деликатны, бережны его руки, если бы он только подольше прикасался к ней…

Девушке было неловко, но она ничего не могла с собой поделать: с этой минуты она не была способна думать больше ни о чем, кроме как о его узких твердых губах и изящных нервных пальцах.

Когда он отодвинулся от нее, ей стало так больно, грустно и одиноко, как не было даже в комнате под замком после паркового спектакля.

Ей хотелось бы только одного: пусть кипарисовый аромат будет с ней, пусть наполнит ее легкие, пусть она дышит им одним, пусть не сохранит ничего своего…

Отчего же он сейчас ушел? Почему лишил ее своего присутствия? Почему так быстро прервал это новое, что происходило между ними?

Она и сама знала ответ, хотя он был неутешителен. Кому приятно целовать жабу? Это только в сказках принцессы целуют лягушек, чтобы расколдовать прекрасных принцев. Но даже в сказках лягушек не целуют принцы. А она — кем была она?

Да и как могла она вообще хоть на что-то надеяться? Зачем, зачем потянулась к нему? Зачем поцеловала первой? Разве недостаточно ей было его заботы, его чуткости и внимания к ее нуждам? Его дружбы, его покровительства? О чем вообще может мечтать такая, как она?

Сначала путь к нему преграждала память о предательстве, теперь же, после искупления, внутренней преграды не осталось, но то, что раньше она носила внутри, проявилось на ее лице.

И это внешнее препятствие было гораздо серьезнее прежнего: ведь даже если он и сумел простить ей измену, ни один, даже самый влюбленный человек не простил бы такого безобразия.

Как же стыдно и больно, и как хорошо одновременно! Кажется, что она побывала у себя на родине; или в родных объятиях — как будто снова увидела перед собою Густава…

Отец никогда бы не отрекся от нее. А Эрик… Эрик просто слишком добр к своей ученице. Он любит ее, почти как Густав. Но, видимо, не так, как нужно ей.

________________________________________

Когда Кристина проснулась, то с удивлением обнаружила, что так и сидит в гостиной, все в том же кресле, где сидела вчера вечером.

Против обыкновения, Эрик не отнес девушку в ее комнату и не уложил спать. Тут она вспомнила, чем закончилась их вчерашняя беседа, и в горле запершило от стыда.

Он пел ей, а потом она поцеловала его — она, отвратительная уродина, поцеловала своего учителя по собственной инициативе! И теперь он, по вполне понятным причинам, не желает показываться ей на глаза.

Он смущен, он раздражен, он не знает, как деликатно дать ей понять, что возврат к отношениям двухлетней давности невозможен. Стоила ли эта минута блаженства стольких грядущих часов раскаяния?

Кристина медленно поднялась и подошла к органу. Склонилась над нижней клавиатурой, наугад коснулась нескольких клавиш…

— Мне следовало догадаться, что сами вы не способны проследить за своим режимом, — прозвучало с порога. Она вздрогнула и оглянулась, избегая, впрочем, смотреть ему в глаза. Но голос был совсем не строгим.

— Во сколько вы вчера заснули? Вы выглядите очень усталой, Кристина.

— Право, не знаю, — смущенно ответила она, упорно продолжая разглядывать его лакированные туфли.

— …И, конечно, ничего не поели, — продолжал он мягко. — А из того, что вы так и не переменили платье, я делаю вывод, что вы даже и не ложились… Неужели спали прямо здесь, в кресле? Это абсолютно недопустимо!

«Недопустимым было кое-что другое… с моей стороны», думала она.

— Идите в ванную комнату, — распорядился он, — тем временем я приготовлю завтрак: сегодня вам особенно потребуются силы.

Сегодня… силы… о нет!

Она наконец нашла в себе мужество отчаянно взглянуть в его глаза, смотревшие на нее с ласковой иронией, к которой примешивалось еще какое-то непонятное ей выражение.

— Эрик… — начала она нерешительно.

— В ванную! — прервал он ее, указывая на дверь. — А после этого надо поменять бинты. Все разговоры потом.

Уже сидя за завтраком — Эрик подал на стол свежие булочки с ванильным кремом и клубничным джемом, вкуснейшее песочное печенье и кофе с молоком — Кристина вновь попыталась заговорить на тему, смущавшую ее теперь едва ли не больше, чем собственная вчерашняя выходка.

— Эрик, я помню, что обещала вам… но не могли бы вы сделать исключение хотя бы на этот раз и не принимать во внимание мои слова…

— Это не обсуждается, — отрезал он.

— Поймите, я не могу, я так боюсь, — на ее глазах внезапно выступили слезы, и она тихонько всхлипнула. — Неужели вам было недостаточно моего выхода в «Орфее»?

Взгляд Эрика мгновенно изменился; янтарные радужки потемнели.

— Неужели вы все еще думаете, — недобрым голосом начал он, — что я желал того, что вы тогда с собой сделали?

В следующий момент он вскочил из-за стола, резко двинув рукой, так что его чашка упала и разбилась на мелкие осколки, а кофе разлился по скатерти, стулу и брюкам. Она испуганно вжалась в спинку своего стула, но он, очевидно, не собирался к ней подходить, а молча взволнованно заходил по кухне, крепко сжимая кулаки.

— Кристина, вы не смеете меня так оскорблять! — наконец сказал он, по-видимому, сдерживаясь изо всех сил. — Я не давал вам повода к этому — ни сейчас, ни когда-либо прежде.

Отчего-то эти довольно спокойные слова подействовали на нее сильнее, чем любая истерика.

— Эрик, я вовсе не имела в виду…

— Но вы это произнесли! — крикнул он.

— Но я же только хотела сказать, что вынуждать меня подняться наверх к каким-то знакомым сейчас ничем не лучше, чем выставлять напоказ перед оперной публикой! Мне это одинаково тяжело! — взмолилась она сквозь слезы.

Он провел рукой по волосам, успокаивая себя.

— Вы ошибаетесь, Кристина. Это разные вещи. Совершать никому не нужный акт всенародного покаяния и продолжать жить нормальной жизнью — это разные вещи!

— Но вы-то сами…

— Я — не вы! — рявкнул он. — Сколько раз мне повторять вам, чтобы вы усвоили: наши обстоятельства несопоставимы! — он как будто порывался что-то сказать, но опять сдержался. — А даже если бы и были сопоставимы — сейчас я буду рядом с вами! В том же положении, что и вы! И вы думаете, я позволю упасть хотя бы волосу с вашей головы? Вам нечего бояться.

— Скажите хотя бы, куда мы идем!

— К мадам Жири, — бросил он. — Только к мадам Жири.

— О нет!

Кристина была в отчаянии. Ее названой матери не было в зале в момент разоблачения, и меньше всего на свете ей хотелось хвастаться своим видом перед балетмейстером.

— Кристина, — устало попросил Эрик, — посмотрите мне в глаза.

Он неторопливо подошел к ней, взял ее лицо в руки. Ее ресницы дрожали, на них собирались слезы, которых он не выносил, и она отлично об этом знала.

— Вы не останетесь здесь в любом случае, — медленно сказал Эрик.

— Но почему? — горло перехватил холодный липкий страх.

— Я не позволю вам заживо гнить в этом подвале. Я в любом случае заставил бы вас покинуть его — не сейчас, так потом.

Страх ослабил щупальца, зато рот наполнился горечью. Вот и сбывается ее сон о бродяжничестве… Не хватало еще, чтобы он повесил ей на шею колокольчик…

Но до чего же нечестно, до чего же несправедливо все, что он делает с ней! Начиная со вчерашнего вечера… а, впрочем, это ее вина… всегда только ее вина…

— Кристина, если вы будете так плакать, свежие бинты намокнут, и их придется снять; вы действительно предпочитаете показаться мадам Жири без них? — спокойно спросил он.

— Нет! — она дернулась; эти его слова были лучшим стимулом к тому, чтобы глаза немедленно высохли. Он улыбнулся и, протянув указательный палец, смахнул последнюю капельку влаги с белой повязки.

И как, как он может этим шутить? Она встряхнула головой и опять потупилась.

— Вы считаете, что я жесток с вами? — внезапно спросил он ее. Она закусила губу.

— Что я могу ответить вам, Эрик? Вы хорошо понимаете собственную потребность в том, чтобы остаться одному, но, когда нужда в одиночестве появилась у меня, вы закрываете на это глаза… Разве это не жестокость? — произнесла Кристина, думая об этом… и о другом.

— Иногда забота должна быть жестокой, — ответил он задумчиво. — Неужели вы не понимаете, дитя мое, что больше всего на свете Эрик боится, чтобы вы не повторили его судьбу? Вы не должны отчаиваться, не должны ожесточаться. А одиночество, изгойство — верный путь к этому. Но вам не нужно быть одинокой.

Однако перед глазами Кристины стояли ее блуждания в том черном сне, который так внезапно начал становиться явью — и его вчерашний уход из гостиной.

— То есть вы выгоните меня на свет дня, а сами будете прятаться во мраке подземелий, как крыса? — вырвалось у нее, и внезапно она ощутила, как ее левая щека загорелась жарким огнем, а Эрик резко отпрянул в сторону.

Она молча глядела на него, приоткрыв рот, не понимая, что произошло.

Фантом придавливал ее к земле тяжелым, страшным, ненавидящим взглядом, который она помнила с былых времен и с которым надеялась уже никогда больше не иметь дела. Перед ней был Призрак — не Эрик и не ее маэстро, а тот, кто прятался под маской.

Кристина крепко зажмурилась, бормоча имя своего ангела — точно моля его о защите от него же самого — и, по прошествии многих столетий, наконец услышала его голос.

— Довольно глупостей, поднимайтесь и идите к себе, — резко приказал он. — И советую вам одеться теплее — наверху холодно, наступила зима.

Однако прошло еще немало часов, прежде чем они все-таки выбрались на поверхность.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Как мог он ударить ее? Что на него нашло? В нормальном состоянии он никогда не позволил бы себе поднять руку на свою ученицу — скорее, поднял бы на себя. «Отвратительный убийца».

Жаль, его не видел закадычный друг — вот кто был бы доволен. Наконец-то Эрик стал самим собой — черный зверь в нем очнулся, торжествующе взревел и встал на дыбы, а благоразумный возничий вновь не справился с его норовом.

В первое мгновенье Эрик тяжело дышал от бешенства; картинка перед глазами расплывалась; он видел перед собой не Кристину, а совсем другую женщину — крохотную, изящную, как статуэтка из слоновой кости, с тонкими, почти прозрачными щиколотками и хрупкими пальцами, унизанными тяжелымм рубиновыми и гранатовыми перстнями.

— Вы предпочитаете скрываться от всех, верно? Точно крыса, избегающая солнца? — медоточиво журчала ее речь. — Но от меня вам скрываться не нужно, Эрик. Я лучше, чем кто-либо на свете, понимаю вашу природу, ваши потаенные желания… Раскройтесь передо мной… Не бойтесь меня… и себя…

— Я не тот, кого стоит лицезреть при свете дня, — отвечал ей он. — Неужели вам недостаточно моих рисунков и моего пения… чего вы от меня хотите?

— Вас, Эрик, — говорила она тихо и сладостно, обволакивая его словами, как темным шелковым покрывалом, — вас. Я хочу видеть то, что буду творить. То, что будете творить вы. Въяве, при ясном белом свете, на глазах у всех, как задумал Аллах… Совершенное правосудие.

— Ханум, о чем вы говорите? не нужно…

— Довольно глупостей — снимите маску, Эрик. Снимите ее немедленно. Я хочу, я приказываю. Или вы желаете погибнуть от жажды в самом глубоком каземате вашего же дворца?

… Вот теперь хорошо. Теперь я вижу вас таким, какой вы есть на самом деле. На самом деле… Вы прекрасны, Эрик. Вы знали об этом?

— Не насмехайтесь над своим слугой, Ханум…

— О, никаких насмешек. Ваше уродство прекрасно, совершенно, в нем нет ни малейшего изъяна. А теперь поднимайтесь, Эрик. Поднимайтесь и ступайте к себе. Сегодня вы наконец выйдете на поверхность.

— Ханум, умоляю вас…

— Умолять бесполезно, дорогой мой французский друг. Неужели вы все еще не поняли, что, чем больше умоляете, тем больше убеждаете меня в моем решении? С этого дня вы начнете заниматься для меня новым ремеслом…

— Эрик… — прошептал откуда-то робкий голос, и яркая картина тут же развеялась — перед его глазами сидела Кристина, несчастная, зажмурившаяся, держащаяся за щеку.

Что произошло? Она что-то возражала ему, наговорила какой-то чепухи, бедная девочка…

— Довольно глупостей, поднимайтесь и идите к себе, — быстро сказал он ей. — И советую вам одеться теплее — наверху холодно, наступила зима.

Его ученица молча встала и вышла из кухни, а он начал ходить из конца в конец помещения, все так же пытаясь вспомнить, чем закончился его разговор с Кристиной. Что сказала ему она, что ответил он ей? Крыса… дневной свет… заставить ее подняться… самому спрятаться в подземельях…

…И, по мере того, как Эрик восстанавливал в памяти ее слова, гнев снова начал подниматься в нем, заливая горячей волной виски; но, стоило вспомнить все до конца — и гнев заледенел: Призрак остановился в ужасе и содрогнулся от отвращения к себе.

Что же так задело его, что вызвало это безумие? Почему он не позволял себе такого, даже когда она фальшивила, даже когда вернулась сюда после пения оперетт в парке?

Он хотел чего-то совсем другого... нет, он вообще не хотел прикасаться к ней... хотел, но... но...

Она не доверяет ему. Она знает, что он — чудовище; гениальное чудовище; преданное ей чудовище. Но она заглянула под маску.

Эрик громко застонал и вновь заходил по кухне, сжимая раскаленные виски, в которых, казалось, орудовали сверла. Как могла она сказать ему эти слова? Как мог он сделать то, что сделал?

…Теперь она, должно быть, ненавидит его. Но она должна понять, что он думает только о ее благе. Он не может поступить иначе — не может предать ее, заточив в темнице ее собственного существа.

Он должен спасти ее от нее же самой, даже если она будет упираться и бороться всеми силами — как утопающую, которая сама не сознает, что идет ко дну.

________________________________________

Кристина не понимала, сколько прошло времени; она сидела у себя в спальне в каком-то полусонном забытьи, тупо вертя в руках «Жизнь Россини» месье Стендаля, найденную несколько недель назад в библиотеке Эрика.

Книгу открывать не хотелось, тем более, что она как раз дошла до места, где скрипач Паганини сел в тюрьму, а ей было и так нехорошо, не хотелось добавлять неприятных переживаний.

Лицо отчего-то опять сильно заболело, в ушах звенело, в голове стоял туман. Что она наговорила Эрику? Что сказал ей он? Почему он так разозлился, что велел уйти? Лучше бы ей не раздражать единственного человека, который готов находиться рядом с ней… Но почему же ей так не по себе?

В какой-то момент в дверь постучали, и она тихо ответила:

— Заходите, Эрик.

Он нерешительно ступил в ее спальню; в руках у него была мазь, которую он использовал ранее, чтобы смягчить ее мучения от язв и ранок на коже.

Его движения были плавными и осторожными; он медленно подошел к ней и взял ее руку в свои, мягко забрав и отложив книгу в сторону.

— Вы зря это читаете, дорогая, — пробормотал он, — это всего лишь жалкая клевета на одного из лучших... лучших людей, когда-либо рождавшихся на земле.

Она вяло, безразлично кивнула, не вдумываясь в смысл его фразы.

— Кристина… — снова начал он тихо, — вы сможете простить меня? Я… меня очень задели те ваши слова…

Она непонимающе смотрела на него: простить за что?

— Эрик, мне не за что вас прощать… Напротив, это вы должны извинить меня за несдержанность…

Признаться, я не помню, что наговорила вам, но, должно быть, это было что-то неприятное, иначе бы вы не отослали меня…

Он легонько коснулся ее волос, а его губы сложились в неуверенную улыбку.

— Тогда позвольте помочь вам, Кристина. Я снова смажу ваше лицо, чтобы боль отпустила.

Почему он просит ее позволения, а не излагает требование? И откуда он знает, что ей снова больно? А впрочем, он знает все…

— Хорошо.

Бинты были размотаны, чудодейственное средство нанесено, повязки сменены, а он все не отходил от Кристины, все сжимал ее ладонь в своей руке, все смотрел на нее — печально, кротко и как-то... ищуще.

Когда он смотрел на нее так в последний раз? Может ли она воспользоваться этим его необычным настроением, чтобы все же настоять на своем?

— Эрик, вы все-таки уверены, что?.. Возможно, вы все-таки передумаете?

На этот раз его голос был ласков и полон сожаления, но звучал по-прежнему твердо:

— Нет, Кристина. Мне жаль, но нет.

________________________________________

Сон сбылся не до конца. Вместо колокольчика на Кристине была теплая пуховая шаль; вместо жандармов девушку сопровождал ее ангел; вместо собирания милостыни она собиралась увидеться со своей названой матерью.

Но ключевым словом здесь было — «увидеться»; а она была убеждена, что ее не должны видеть. Никто, никогда. Кроме Эрика, который один во всем мире был способен ее понять. Да только жаль, что именно он и был убежден совсем в обратном: несмотря ни на что, она должна по-прежнему жить в мире людей.

Кристина искоса посмотрела на него. Вот он ступает рядом с ней, бережно и осторожно поддерживая ее под локоть, как будто она вся состоит из севрского фарфора и, стисни он руку покрепче, расколется на тысячу осколков; широкополая шляпа скрывает его черты от редких прохожих, не напуганных снегопадом, а плащ черной тенью окутывает его высокую худощавую фигуру.

Время от времени он заботливо отряхивает ее собственный плащ на меховой подкладке от снежинок, вихрями крутящихся в морозном воздухе и оседающих на ее коричневом капюшоне.

Здесь, наверху, стоит удивительная, необычная даже для этой адвентовской поры погода. Снег припорошил мостовую как будто сахарной пудрой; серые здания под его покровом, со своими озаренными теплым светом окошками, кажутся глазурными рождественскими пряниками — так и хочется лизнуть!

Воздух терпкий и звонкий, словно тонкое стекло с ледяными разводами, в котором надо продышать кружочек, чтобы разглядывать через него все вокруг. Газовые фонари — как круглые елочные игрушки или хрустальные вазы, хранящие в себе таинственные тусклые огоньки.

Людей вокруг мало, и все это похоже на сказочную историю, из тех, что так любил читать ей Густав… Как же здесь хорошо, и почему она только так сопротивлялась…

Кристина вновь взглянула на Эрика, а он в ответ чуть сильнее сжал ее локоть.

— Не волнуйтесь, дитя мое, мы уже почти у цели, — тихо, почти нежно прошептал он ей на ухо. — Мадам Жири живет совсем рядом, вы же знаете.

Знает ли она! Все эти улицы изучены ею наизусть, исхожены с самого раннего детства. Но теперь ей кажется, что она попала в какой-то новый, заповедный мир.

Любое, самое обыденное дело превращается с ним в приключение; любая прогулка становится путешествием в иное измерение… И как она могла жить без него эти два года? Не только без музыки, не только без голоса, но и…

— Мы пришли.

Эрик ведет ее, как кавалер свою даму; они поднимаются по ступенькам, и он протягивает руку к звонку. Все в ней замирает в ожидании перед этой темной дубовой дверью; внутренности скручиваются в тугое ледяное кольцо; она низко-низко опускает голову и дрожит крупной дрожью, словно лошадь, почуявшая волков.

Эрик, угадывая ее состояние, скидывает с нее капюшон, чтобы погладить по голове, и этот ласковый жест, всегда дававший ей чувство покоя и защищенности, на этот раз заставляет напрячься еще сильнее: ее лишили последнего покрова, она не может даже спрятаться под плащом!

Но вот глаза ее загораются надеждой: на звонок никто не отвечает. Долгая трель печально растворяется в воздухе, и Кристина робко шепчет:

— Эрик, наверное, ее нет дома.

— Этого не может быть. — Раздраженно говорит он. — Антуанетта была предупреждена о моем приходе.

«О вашем? То есть меня она не ждет?» — догадывается Кристина, но молчит, чтобы не давать повода к новым сценам — тем более, что Эрик раздражается все больше.

Он звонит и звонит, а ответа нет; но вот из-за двери раздаются какие-то звуки, что указывает на присутствие хозяйки. Наконец, по-видимому, потеряв терпение, он достает из кармана плаща какую-то вещицу и, вставив ее в замочную скважину, ловко, одним махом избавляется от замка.

— Она пожалеет об этом, — сквозь зубы бормочет Эрик, уже вне себя от ярости; позабыв обо всякой деликатности, он вступает в полуосвещенную переднюю и решительно тянет вяло упирающуюся Кристину за собой.

— Антуанетта! — рявкает он, стремительно проходя в гостиную.

Мадам Жири сидит в кресле с вязаньем на коленях; она, очевидно, просто заснула, ожидая его визита, и теперь трет глаза, поспешно поднимаясь ему навстречу… Эрик начинает понимать, что опять поддался ошибочному порыву, но не спешит сменить гнев на милость.

— Антуанетта, я звонил десять раз! Вы заставили Кристину ждать на холоде! — возмущенно произносит Призрак.

— Я не думала, что мадемуазель Дайе тоже придет с вами, — спокойно отвечает мадам Жири и — как будто не замечая бинтов! — не замечая лица! — не замечая уродства! — приветливо смотрит на девушку.

— Проходите, дорогая, садитесь вот сюда, поближе к огню. Эрик, вы не поможете мне получше разжечь камин? Девочка, должно быть, продрогла… Прислуга ушла с самого утра, а сама я не справляюсь…

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Мадам Жири была готова ко всему, но не к ожидавшему ее зрелищу. Лицо Кристины как будто выплыло из кошмарного сна — из тех, какими пугают маленьких непослушных детей. Даже при том, что половину безобразия скрывали белоснежные, явно только что переменные бинты, внешность девушки внушала омерзение.

Черты Кристины оплыли, как воск в подсвечнике, из-под бинтов выглядывали черные пятна, но самым жутким казались отслаивающиеся лоскутки истончившейся кожи, уже почти не скрывавшей алые и синие сосуды… Газетчики, как всегда, солгали, но на сей раз ложь заключалась в преуменьшении истины.

Правда, репортеры видели Кристину издалека, а мадам Жири имела счастье созерцать ее вблизи, хоть и при свете керосина…

Только одно лицо, вероятно, могло бы соперничать с лицом Кристины в производимом впечатлении, но от женщины, от девушки такое впечатление было отчего-то еще страшнее. 

И в тот же миг, как мадам Жири осознала это, она поняла и то, что ни за что, ни при каких обстоятельствах — даже если ее будут душить сразу десятью пенджабскими удавками — она не должна обнаруживать эти свои мысли перед Кристиной.

Девочка и так настрадалась, не к чему усугублять пережитые испытания и те, что, несомненно, ждут ее впереди… А в их неизбежности мадам Жири не сомневалась. Но как, как она смогла стать такой? Что это за чудовищная болезнь, разъевшая ее ангельскую красоту, что за незаслуженное проклятье? 

Она подождала, пока Эрик не поднимется от очага, в котором исхитрился разжечь веселое яркое пламя, и не обратит к ней своих мерцающих при мягком свете лампы желтых глаз.

Кристина молча сидела в кресле напротив, глядя на нее все еще затравленно, но уже чуть более доверчиво — хвала небесам, первая минута испытания, уготованного для них обеих человеком в черном, стоявшим сейчас посреди гостиной, прошла успешно. 

— Итак, чем я могу служить вам, Эрик? — спросила Антуанетта, внутренне молясь, чтобы ни случайным вздохом, ни шорохом незваный гость за ширмой не выдал перед ними своего присутствия.

Но в комнате царила идеальная тишина, только тикали старинные часы на зеленой мраморной подставке, да уютно потрескивали дрова в камине. 

Черный человек пристально смотрел на нее. 

— Антуанетта, — заявил он, — вы должны немедленно сообщить мне все, что только знаете о людях, которые когда-либо плохо относились к Кристине в моем театре. 

Мадам Жири застыла от изумления. Часы все так же тикали, ветер свистел за окном — начиналась поземка. Перед ней стоял самый опасный мужчина во всем Париже, рядом сидела самая несчастная девушка на всем белом свете, а за ширмой находился юноша, страстно влюбленный в одну и столь же страстно ненавидевший другого. Но ей не было до этого дела: она никогда не была глупа, и слова, сказанные Эриком, поразили ее до глубины души. 

— Неужели вы думаете, — медленно начала она, — неужели вы верите, что это мог быть яд? 

— Я не просто думаю, Антуанетта. Я убежден в этом. За три дня, прошедшие с постановки, я изучил все книги, какие имелись в моем распоряжении, чтобы понять, что стоит за этими симптомами.

Это не проказа; в конце концов, повреждены исключительно лицевые ткани, да и характер повреждений не напоминает последствия болезни индийских попрошаек. Это не какой-либо иной известный нам недуг — ни одному описанию не соответствует все то, что я обнаружил на ее лице. — При этих словах Кристина сдавленно всхлипнула, а Эрик нежно прикоснулся к ее плечу, легонько провел рукой по ее голове и продолжал: 

— Я исследовал и тексты о ядах. Догадка, как мне кажется, должна лежать на поверхности… Есть несколько снадобий, известных мне по жизни в Персии, чьи эффекты отчасти сближаются с теми, что мы видим перед собой.

Но ни одно из них все же не приводит ко всем этим повреждениям сразу. И тем не менее, уже по этим крохам сведений можно судить, что, скорее всего, это был яд — причем яд, не оставляющий следов. Кристина, повторите для мадам Жири: что вы пили и ели в последние три недели? 

— Только то, что давали мне вы, Эрик, — еле слышно проговорила она, — вы и… служащие театра — там, в гримерной. Вы же знаете, мадам, для каждого из нас в гримерной всегда наготове кувшин теплой воды… 

Эрик посмотрел на мадам Жири долгим взглядом. 

— Теперь вы понимаете, Антуанетта? Вы знаете, что я всегда проверяю все, что покупаю, прежде чем приготовить пищу для себя и для Кристины. Кроме того, никто не может проследить за мной в лавках, где я появляюсь еще до рассвета и откуда ухожу с первыми лучами зари.

Единственно возможный вариант, который приходит мне в голову — это сильнодействующий яд прозрачного цвета — яд без вкуса и запаха, который легко растворить в воде.

Поэтому я и хочу прежде всего выяснить, кто в театре когда-либо имел зуб на Кристину. И вам лучше сказать мне это немедленно, ибо вы сами понимаете, что передо мной сейчас стоят только две задачи: узнать название яда и отыскать противоядие. 

Кристина прерывисто вздохнула и снова всхлипнула, низко опустив голову; Эрик вновь положил ладонь на ее кудри и стал ласкать их, как делал в ее детстве, когда она спала — по-видимому, нимало не смущаясь тем, что скрывалось сейчас за их завесой. 

Мадам Жири прикрыла глаза. Она была в ужасе, но все еще до конца не верила Эрику. Разумеется, она знала, кто ненавидит Кристину в театре — ненавидит с самого детства, до дрожи в коленках, до зубовного скрежета. Знала она также и того, кто был сам виноват в этой ненависти, но ни за что не согласился бы этого признать.

Детское чувство ревности и зависти к обласканной небесами сироте медленно переродилось во взрослую злобу, преследующую шведку, куда бы она ни пошла.

Любая сплетня, любые пересуды, любые шпильки в туфлях или пятна на новых платьях имели один источник, и имя его было знакомо Призраку не хуже, чем ей самой.

Вот только назвать его Эрику в ответ на его вопрос означало осудить девочку на казнь. А мадам Жири была вовсе не готова брать на душу этот грех. Если бы еще убедиться, что дело действительно в яде. Если бы точно знать, что от него можно найти противоядие. И если бы быть уверенной, что именно Луиза Жамм подлила этот яд… 

Антуанетта покачала головой. 

— Эрик, я не знаю в театре никого, кто бы мог сознательно причинить зло Кристине. 

Та, между тем, тихо плакала в своем кресле. 

А Эрик… Эрик слышал рыданья своей ученицы. Эрик видел перед собой человека, который знал правду, но отказывался помочь. И Эрик требовал, настаивал, все больше повышал голос. В какой-то момент он совсем потерял рассудок и зашипел: 

— Антуанетта, клянусь, если вы не назовете мне известных вам имен, я буду пытать каждого, слышите, каждого из служащих этого проклятого театра, я повешу каждого из них на собственных кишках, я применю все свои умения, всю фантазию персидского палача, пока не узнаю, какая тварь заставила страдать мое дитя! 

На этих словах мадам Жири почувствовала, что задыхается. Держась за грудь, отчаянно борясь с приступом астмы, она уже собиралась открыть рот и сообщить то, что знает — будь что будет, лучше пожертвовать одной, чем всеми — как вдруг из противоположного угла гостиной донесся молодой и звонкий голос: 

— В этом нет необходимости, месье Дестлер. Я охотно назову вам имена палачей. Это малышка Жамм и месье Альбер Боронселли, итальянский кастрат, которого вы пригласили в Оперу.