Новые звуки (гет)

Примечания:

Вдохновилась отзывами любимых комментаторов (они как топливо для вдохновенья) и наконец-то описала то, над чем думаю, наверное, с марта.

Отсюда мораль — чем больше комментариев, больших и малых, тем быстрее выкладывается текст:)

Две чаши из тутового дерева, корпус затянут рыбьей кожей. Его можно прижать к груди правой рукой, между пальцами той же руки окажется роговой плектр. Бронзовые и стальные струны, перемежаясь, создадут разные тембры. Они пока что не подчинились его воле, но обязательно подчинятся, как и все остальные — стоит только приложить небольшое усилие.

Он зачарованно смотрит — смотрит, не отрываясь — на инструмент, имя которому "струна", в руках Камиля, и думает только об одном, почти не слушая желтоглазого лекаря.

— Господин Эрик, вам следует быть осторожнее, — внезапно повышает голос Камиль. — Вы слишком доверчивы, слишком наивны для нашего змеиного гнезда. Вы находитесь в самом сердце лабиринта, и живущее в нем чудовище легко может сожрать вас.

— Вам так понравилась эта глупая сказка о девушке с ниткой? — бросает полунасмешливо-полурассерженно Эрик, а сам продолжает жадно разглядывать струны, лениво перебираемые Камилем.

— Господин Эрик, вы научили меня многим любопытным вещам, поведали множество историй ваших земель, и мне не хотелось бы отплатить вам черной неблагодарностью, утаивая от вас, что…

— Камиль, Камиль, друг мой… Неужели вы думаете, что я не знаю, как относится ко мне госпожа? Неужели полагаете, что я хоть на мгновенье поверил в ее сладкие посулы, в призрак ее расположения? Моя жизнь значит для нее меньше, чем жизнь любимого попугая… Мне предельно ясно, что настоящий мастер иллюзий здесь не я.

— Но дело отнюдь не в госпоже…

— …а в ее супруге. О да, великий шах ревнив, и даже ее нездоровый… интерес к такому монстру, как Эрик, может вызвать у него желание избавиться от дерзкой и гнусной твари. Но поверьте, Эрик нутром чует, когда опасность приближается по-настоящему, иначе просто не выжил бы на этой земле. Не волнуйтесь, друг мой, лучше передайте мне ваш тар, и мы забудем обо всех печалях.

Эрику не отказывают, но Камиль только непривычно резко качает головой и возражает — уже гораздо тише, почти шепотом:

— Нет, господин Эрик. Я говорю не о великом супруге Ханум. Я был бы о вас слишком низкого мнения, если бы полагал, что вы нуждаетесь в такого рода предупреждениях. Но опасность, нависшая над вами, чернее даже сердца маленькой султанши.

Эрик медленно распрямляет спину и наконец-то переводит взгляд на врача, рассеянно и глухо постукивающего по несчастному деревянному стану тара. Как будто янтарь сталкивается с янтарем. Иногда ему кажется, что родной брат есть — и вовсе не в Руане.

Но один из представителей рода человеческого совершенно не умеет играть, и Эрик, уже не в силах терпеть, решительно забирает у него тар и властно захватывает гриф. Глаза плотно закрываются сами, губы складываются в яростную гримасу.

Он бьет наощупь, и гневные, настойчивые, отрывистые звуки вырываются из-под раздраженных пальцев. Музыка лихорадочно ускоряется, бойкие аккорды вот-вот поднимут их обоих с ковра и унесут за собой под самый купол залы.

— Не торопитесь, Эрик, — хочет сказать Камиль, но слова застревают у него в горле, как кость рыбы, из которой сделана мембрана тара. Все неистовее, все сильнее, и… и пальцы медленно, медленно, медленно отрываются от струн, мелодия сходит на нет, еще несколько, всего несколько по-прежнему яростных, но как будто растерянных рывков, и Эрик обессиленно сникает.

«Не торопитесь, Эрик. Вы всегда рубите с плеча, но, возможно, другой стороне тоже есть, что сказать вам?

Не торопитесь, Эрик. Вы спешите отсечь себя от всех и каждого всеми доступными вам способами, но на самом деле лишь привязываетесь все сильнее к тому, кто в один прекрасный день разрушит и вас, и все, что вам дорого.

Не торопитесь, Эрик. Ведь в спешке вы можете не заметить главного. В конце концов, любую струну можно порвать, но некоторые звучат внутри нас еще очень долго после того, как мы их испортили. И кто знает, не становится ли для нас ядом такое звучание?»

Врач многое мог бы сказать своему странному французскому другу с лицом, подобным ночи, и такими родными глазами, но он деликатно молчит, позволяя Эрику самому принять решение.

И тот отдает инструмент обратно и неловко разводит руками.

— Здесь расстояние между нотами меньше, чем в полтона. Целых семнадцать интервалов! Европейцу трудно к такому приноровиться, — говорит Эрик почти смущенно. Разве умеет он смущаться?

— Но я не сдамся. Просто мне нужно чуть больше времени, — тут же упрямо произносит он.

Глаза Камиля обдают его желтым теплом.

— Ну разумеется, господин Эрик. Вы научитесь. Вы всему научитесь. Вы будете играть лучше всех. Секрет один — нужно лишь немного смирения.

Слова лекаря вовсе непонятны Эрику. Ему хорошо известно, что такое смиряться. Возможно, лучше, чем кому-либо. Камиль же как будто ставит это его знание под сомнение.

Врач между тем спокойно поднимается и разминает ноги, затекшие от долгого сидения на ковре.

— И еще одно, господин Эрик. Постарайтесь все же не играть для маленькой султанши и для господина Низама.

___________________________________________

Кристина с трудом разогнулась и устало посмотрела на маленькую женщину в черно-белом оперении с суховатым птичьим лицом, глядевшую на нее снизу вверх из-под тяжелых очков.

— Мне кажется, я закончила, — проговорила она, утирая пот, капавший с подбородка, своей серой косынкой. По углам ступеней действительно не осталось пылевых катышков, но сестра Альбина все равно была чем-то недовольна.

Молча она вытянула вперед длинный костистый палец, указывая на еле заметное желтое пятнышко почти у самого края верхней ступеньки.

Кристина снова послушно склонила голову и, перебравшись все так же на коленях чуть повыше, принялась с остервенением тереть своей тряпкой эту противную крапинку на светлом мраморе, которая на удивление никак не сходила. Сестра Альбина, глядя на ее усилия, молча и довольно нервно перебирала четки, висевшие на поясе, как будто бы чтение Розария могло хоть чем-то помочь ее нерадивой ученице.

Когда-то он точно так же наблюдал за ее упражнениями по игре на скрипке — когда она сбивалась, раздражался, но, в отличие от сестры, не сдерживал своего недовольства, и вместо четок обычно проходился по ее собственным нервам.

Впрочем, мыть лестницу оказалось гораздо проще, чем заново учиться играть на отцовском инструменте. Хотя бы потому, что с нею не было связано столько воспоминаний. А монахиня, в отличие от Эрика, отнюдь не была полновластной хозяйкой своей обители и своей подопечной. И кроме того, ей было гораздо меньше дела до неудач Кристины.

Современное здание Отель-Дье было отстроено совсем недавно, всего лет пять назад, на острове Ситэ, хотя само лечебное заведение имело весьма богатую историю, являясь старейшей больницей Парижа. Основал ее — еще в седьмом веке — святой Ландерикус, парижский епископ, и с тех пор лечебница стала городским символом милосердия и сострадания к малым сим.

Или же бесконечного унижения и дурного обращения со страдающими людьми — это уж как посмотреть.

Несмотря на то, что в начале века ею вплотную занялся новоиспеченный совет парижских больниц; невзирая на создание аптеки и приемного покоя, на учреждение научного института и общую реконструкцию помещений, условия быта как больных, так и служащих, в доме милосердия по существу не изменились. Зато изменилась, и весьма серьезно, больничная иерархия.

Еще в годы Революции монахини-августинки, испокон веку жившие при Отель-Дье и заведовавшие им, были почти целиком отстранены от своих обязанностей сестер милосердия и сиделок; потом они возвратились в больницу, но около пятнадцати лет назад, при Парижской коммуне, им пришлось сменить черные капюшоны на белоснежные чепцы, хотя вскоре сестры смогли вернуться к более привычному наряду.

Однако менялся не только их внешний вид, но и роль в госпитале: если раньше они были главными распорядительницами и устроительницами судеб попадающих сюда несчастных (само их название — августинки-госпитальерки — уже говорило о принадлежности к Отель-Дье), то с недавних пор их все больше вытесняли врачи и профессионально обученные акушерки.

Тем не менее, сестрам все еще было позволено работать сиделками, и брались они чаще всего за помощь таким пациентам, которых гнушались остальные служащие больницы — нищим, бездомным, неизлечимо больным и особо заразным.

Сестры обмывали их, помогали справлять естественные надобности, меняли на них одежду, стирали белье, раздавали лекарства, перестилали постели, а также занимались всеми делами, связанными с погребением умерших, не имевших семей.

Они трудились так каждый день и вполне оправдывали приносимый ими, сверх трех обычных (целомудрие, бедность, послушание), четвертый обет своего ордена — служение больным и страждущим.

Кристине, безусловно, было трудно привыкнуть к этому режиму: работа здесь коренным образом отличалась от всего, что ей когда-либо доводилось делать за ее двадцать лет.

Ручной труд не пугал девушку, но никогда еще ей не приходилось отмывать от крови белье чахоточных или до блеска драить лестницы, по которым только что прошлись пациенты, достойные средневекового Двора чудес. Но именно этого она и хотела.

Хотела найти что-то самое тяжелое, самое безобразное и самое невыносимое. Что-то самое отталкивающее и заслуживающее презрения во всех уважающих себя гостиных.

Когда она только заговорила об этом с Персом неделю назад, он посмотрел на нее так, как будто увидел привидение. Правда, в покоях Эрика шансы на это были весьма невелики. Единственный обитавший там призрак ушел и никогда не вернется.

— Месье Низам… Я понимаю, что моя просьба должна показаться вам весьма необычной. Но мне просто не к кому больше обратиться, я почти никого в городе не знаю, — растерянно говорила девушка, и с каждым словом ей все сильнее казалось, что она повторяется: точно те же самые слова были сказаны ею тремя годами ранее в доме мадам Жири, и тогдашний разговор закончился устройством девушки в швейное ателье Антуанетты.

Но на этот раз — Кристина понимала это абсолютно ясно — ее просьба выглядела бы для мадам Жири как красная тряпка для быка. Кристина не могла просить ее помочь найти грязную, низкооплачиваемую и неблагодарную работу.

О Рауле и речи не шло: у девушки даже представить не получалось, что бы он ей ответил на такие слова. Если бы ответил вообще, а не отправил сразу же в больницу — только не трудиться, а лечиться, прямиком в Сальпетриер.

Человек же, стоявший перед ней, возможно, и вправду мог бы понять ее. Если бы пожелал.

— Я хотела бы… хотела бы помогать людям, — тихо бормотала она, постепенно растеряв весь первоначальный запал под его мягким, понимающим взглядом. Он был чужой, но смотрел как будто в самую душу, как священник на исповеди, и ей вдруг стало мучительно стыдно за свои следующие слова: — Я хотела бы оказаться в месте, где много страданий… Я хотела бы…

— Вы хотели бы наблюдать картину чужой боли, — понимающе прошелестел ласковый голос с приятным акцентом. — Это вполне объяснимо, дитя мое.

— Это не так! — густо покраснев, выпалила Кристина и, снова смутившись, добавила: — Я не хочу смотреть. Я хочу работать. Много работать. И вряд ли с моим… моей болезнью… я смогу устроиться где-то, кроме самого скромного места.

Человек с мягкими щеками спокойно ждал продолжения.

— Мне бы хотелось… на самом деле… быть полезной, — лепетала она под его улыбчивым взглядом.

— Не сомневаюсь в этом, моя милая мадемуазель Дайе, — спокойно проговорил он.

Кристина смутно представляла себе, как осуществить это намерение. Да и в самом намерении уверена, в сущности, не была. Знала она одно: ей необходимо вырваться из клетки. Снова выйти за пределы положенной черты. Оказаться во внешней тьме, где плач и скрежет зубов. Ибо когда внутри ночь, при свете дня существовать невыносимо.

Религиозное воспитание Кристины было настолько слабым, насколько это вообще было допустимо в ее время. До семи лет она кочевала по городам и весям с отцом-протестантом, чьи наставления в вере сводились к так и не законченной сказке об ангеле музыки. Возможно, именно поэтому девочка научилась молиться своему личному ангелу прежде, чем читать «Отче наш».

Мадам Жири позаботилась о том, чтобы после смерти Густава девочку заново окрестили в католичество, но, живя в театре, Кристина получила лишь самые общие представления о катехизисе, и уж конечно не имела понятия об аскетических практиках и духовных подвигах, занимавших воображение некоторых ее современников.

Она ничего не слышала ни о мученицах Компьеня, ни о кюре из Арса, ни о Дамиане де Вестере. Пустым звуком было для нее слово «жертвоприношение»; ни уму, ни сердцу ничего не говорили такие выражения, как «служение ближним» и «самоотречение».

В сущности, Кристина всю свою жизнь поклонялась только одному божеству и только в одном-единственном храме, и, если бы на то была воля ее ангела, то и дальше не изменила бы своему предназначению.

Но и ангел, и само провидение отвернулись от нее. Она стала уродом, ее дом сгорел, но еще до этого ее оттуда прогнали. Теперь уже не по собственному выбору, а по желанию того, кто заменил ей отца, она оказалась абсолютно одна, среди людей, которые заперли ее в пределах собственного воображения, а ключ от замка выбросили.

Это, впрочем, не заставило Кристину обратиться к высшей силе, от которой, как выяснилось, с раннего детства она видела одни обиды. Сейчас в ней поселилось только одно стремление: отдать всю себя чему-то такому, что поглотит ее целиком, не сохранив в ней ничего, что могло бы хоть как-то радоваться жизни.

Ей казалось, что, если хотя бы один уголок ее души останется в ее собственном распоряжении, то белая пустота вконец ослепит ее, и она и в самом деле сойдет с ума.

Единственным способом справиться с этой непрекращающейся пыткой, который девушка искала совершенно инстинктивно, как животное ищет водопой, было отыскать что-то настолько болезненное, настолько резко сталкивающее с реальностью как она есть, что этим удалось бы наконец-то заполнить адскую бездну, смотрящую на мир ее глазами.

И Перс, кажется, был единственным среди знакомых Кристины, кто мог понять эту странную потребность — по крайней мере, в его взгляде она не наблюдала никакого осуждения.

— Но есть одно «но», — тихо лились осторожные слова с медовым акцентом. — Вы и сами… насколько мне помнится… не слишком здоровы. Как же вы можете помогать другим, если сами нуждаетесь в уходе?

Она сжала руки под темной вуалью, когда он сократил расстояние между ними, подходя ближе и легонько дотрагиваясь до ее прикрытой бинтами и несколькими слоями газа щеки.

Нет, она вся сжалась и вздрогнула под его пальцем, задумчиво поглаживающим ее лицо: несмотря на все возведенные ею бастионы на пути к истине, это прикосновение жгло, как уксус — свежую царапину.

— Покажите мне, — тихо выдохнул месье Хамид, чуть наклонившись к ней.

Как будто под гипнозом, в каком-то сонном дурмане, посреди той самой комнаты, где Эрик недавно смазывал ей язвы и накладывал свежие бинты, она начала снимать, один за другим, слои эфемерной защиты, отдаваясь на милость своего нового провожатого.

Размотав и отлепив от кожи все, что могла, она выпрямилась и посмотрела прямо на Перса, который застыл перед ней с каким-то странным выражением на лице.

Его глаза как будто обласкивали каждую ее рану, каждое вздутие, каждый нарыв.

Если тогда, на крыше, под препарирующим взором Эрика у нее было ощущение, что тот исследует повреждения в собственном изделии, чтобы понять, серьезны ли они и как их исправить, то сейчас она чувствовала себя музейной статуей, по меньшей мере — Афродитой, которой любуется ее скульптор, восторгаясь абсолютно всем, что сам же и изваял.

__________________________________________

Персу, казалось, изменила его обычная сдержанность, и он не мог заставить себя отлепить восторженный взгляд от этого открывшегося ему зрелища, точно последний бинт от сукровицы.

«Совершенна, она совершенна», думал он, прилагая все усилия, чтобы не произнести этого вслух. Теперь он воспринимал все случившееся в несколько ином свете, и ему больше всего в мире хотелось сейчас узнать, какими были ЕГО первые слова, когда ОН ее увидел.

Но спрашивать об этом Хамид не мог. Довольно и того, что ее выгнали из театра еще до пожара. И хотя она так и не накормила собою рыб в Сене, но кормить тех, кого он собирался — по ее же собственной воле — предложить ее заботам, немногим лучше… По крайней мере, было бы немногим лучше в ЕГО глазах.

Ведь если и есть что-то на этой земле, что ОН ненавидит по-настоящему, так это то, чем природа в избытке наградила ЕГО самого. А представлять ее, будущую великую примадонну Гранд-Опера (в будущем, которое уже никогда не состоится) в монашеских обносках, всю перевязанную этими липкими от гноя, желтыми бинтами, выносящую горшки с нечистотами за теми, кого постыдились бы обслуживать даже профессиональные сиделки… было, пожалуй, наименее совместимо с той идиллической картиной в часовне Оперы, которую он имел удовольствие наблюдать много лет назад.

Как много превосходных мелодий можно выучить на таком уроке! Это было даже любопытнее, чем воображать ее супругой виконта, блещущей на светских раутах и занимающейся благотворительностью с высоты своего положения.

— Дорогое дитя, я, вероятно, смогу вам помочь, — почти нежно прошептал он, — ведь, хвала Аллаху, вы не прокаженная, а ваши… хм… трудности… можно объяснить врожденным изъяном. Или же… или же, чтобы не рисковать, можно было бы носить маску поверх повязок… ну, знаете, как носил Эрик…

Сладкие звуки капали в ее уши, расслабляя члены, наполняя их негой, но на последних словах она вздрогнула и закусила губу. Меньше месяца назад другой человек — тот, кто обычно зажигал здесь свечи — строго-настрого запрещал ей делать как раз то, что сейчас советовал дарога. Она отметила и прошедшее время, в котором Перс употребил глагол «носить». L’imparfait, грамматическое время, описывающее долгий ряд повторяющихся, привычных действий в прошлом. Действий, отсылающих так далеко назад — не переносимых в настоящее.

Кристина собиралась уже открыть рот, чтобы задать никому не нужный вопрос, но месье Хамид предвосхитил ее желание:

— Вряд ли месье Дестлер выжил во время пожара, — тихо и печально пояснил он.

На этом месте ей почти захотелось рассмеяться, но смех получился бы горьким. Даже если при пожаре он и не погиб, без сомнения, погибло что-то другое. То, о чем Персу знать было излишне. То, что имело ценность только в те вечера, когда Эрик читал ей «Чистилище» и играл фильдовские ноктюрны, переделанные для скрипки. И в те часы, когда он выпускал ее голос наружу, а тот, облетев всё подземное пространство, прирученной птицей возвращался к нему и прятал голову у него на груди, иногда терзая эту самую грудь своим неокрепшим клювом.

О, как он рассердился бы сейчас, если бы услышал слова Перса! Выгнал бы его прочь, а на нее бы накричал и посадил бы под замок на долгие дни и недели…

Нет, напротив, заставил бы выйти под рыбий жир парижских ночных фонарей и под безжалостный свет дневного солнца, чтобы вскрыть все ее нарывы, как тогда, на крыше. Он любой ценой хотел для нее того, от чего давно отказался сам, и ему было совершенно неважно, что думала об этом она.

Так почему же для нее должно быть важно его мнение о самом сокровенном?

И, если уж на то пошло, куда страшнее ношенья ею маски был бы для него труд, которым она собирается заниматься вместо чтения и вышиванья. Вместо игры на отцовской скрипке и вокала. Вместо общения с любящими ее, добрыми, милосердными людьми. Благословенны милосердные! Благословенны и жестоки.

Но, Кристина, страшно это было бы только для него прежнего. Для Эрика-до-пожара. А сейчас…

— Вы могли бы сказаться знатной дамой, желающей совершить благое дело, сохраняя инкогнито, — всё лился и лился медовый голос, утешая и убаюкивая ее. — Вряд ли кто-то будет допытываться, что именно вы скрываете там… под маской…

___________________________________________

Она смотрела на него, как побитая собака, а он удивлялся. Удивлялся, насколько такое, именно такое общение с ней приближает его к НЕМУ. Как будто бы не было всех этих лет разлуки. Как будто бы ОН только что расположился на тахте в гостевом зале в мазендеранском поместье дароги и начал играть на своем любимом таре, которым овладел виртуозно.

Именно поэтому, когда в тишине музыкальной комнаты прозвучал вполне логичный и закономерный вопрос, он ответил не сразу, но все же ответил:

— Ах, я не сказал вам, дитя. Конечно же, чтобы осуществить ваше желание, разумнее всего было бы обратиться в больницу для нуждающихся Отель-Дье. Это место, где вы действительно могли бы стать полезной; там служит один мой знакомый врач, и, если я поговорю с ним, он поможет вам устроиться туда. Разумеется, вы не сможете полноценно заниматься делом сестер милосердия или акушерок, работающих в этой больнице, ведь вы, насколько мне известно, никогда не посещали курсы фельдшериц. Но вы могли бы стать обычной сиделкой и исполнять самые простые поручения монахинь-августинок…

Перс знал, как устроен Отель-Дье, благодаря месье Левеку, общение с которым стало для него отдушиной после переезда во Францию. Как-то раз Дариуш почувствовал себя плохо от местной пищи; Хамид понадеялся было, что расстройство живота пройдет у верного слуги само собой, но тошнота и другие неприятные симптомы не покидали его подопечного довольно долго, а позже к ним прибавился и высокий жар.

Вовсе не желая лишиться своего единственного оставшегося в живых домочадца, Хамид начал искать в городе хорошего врача и окольными путями вышел на месье Левека.

Месье Левек был человеком язвительным, но ответственным и вдумчивым, походя этим на блаженной памяти Камиля — настоящим ученым, который старался использовать на полную катушку все возможности больницы, открывшиеся после ее реконструкции.

Несмотря на недостаток государственных субсидий, он умудрился развить в Отель-Дье глубокую исследовательскую деятельность, состоял в переписке с крупнейшими лекарями современности, а специально обученный персонал под его руководством мало-помалу вытеснял монахинь-августинок, не желавших расставаться со старыми обычаями.

Месье Левек сумел быстро поставить Дариуша на ноги, и за это время они с Хамидом не то чтобы сдружились, но обнаружили немало общих тем для разговоров: в те дни врач удовлетворял любопытство дароги относительно секретов западных естественных наук, а тот делился с Левеком всем, что только знал — благодаря Камилю — о персидских методах лечения, о флоре и фауне своей родины, к которым месье Левек, как человек открытый всему новому и весьма разносторонний, обнаруживал огромный интерес.

Впрочем, Хамид уже давно не общался с Левеком и только и искал случая возобновить эту связь, а в данной ситуации месье Левек мог пригодиться, как никто — ведь его влияния было бы вполне достаточно, чтобы Кристина, в маске или без оной, наконец оказалась на своем месте. И была какая-то ирония судьбы в том, что знакомству Перса с Левеком поспособствовал никто иной, как Эрик: Ангел Рока тогда еще не отказался от привычки время от времени навещать Перса, и, заметив в один из таких визитов плачевное состояние Дариуша, посоветовал обратиться к врачу, у которого лечились многие из рабочих, находившихся под его началом на строительстве Оперы. Сам Эрик знал Левека лишь понаслышке, но мнение о его способностях составил весьма благоприятное.

…Он ждал возмущения Кристины, но та откликнулась почти оживленно, почти перебивая его:

— Да, да, я готова, дорогой месье Низам! Это именно то, о чем я вас прошу. Именно самое простое, самое неприятное, самое трудное. Мне нужно это, очень нужно. И я готова носить маску, уверяю вас. Я сама этого хотела. Если бы не месье Дестлер…

___________________________________________

…Эту фразу можно было бы продолжить тысячью разных способов.

— Если бы не месье Дестлер, я бы никогда не стояла и не говорила здесь с вами.

— Если бы не месье Дестлер, я бы не оказалась в положении попрошайки, вымаливающей позволения переодевать больных, словно жалости и милости.

— Если бы не месье Дестлер, я бы не стала тем, что я есть сегодня — внутри и снаружи.

Вместе с вежливым человеком в тяжелых золотых очках не стояла бы сейчас перед матерью-настоятельницей, пытаясь пробудить в той сочувствие и понимание, а также добиться согласия не разглашать инкогнито мадемуазель Кристины Окюн.

Пожилая монахиня, грузно восседавшая за длинным дубовым столом в своем кабинете, смотрела на девушку в черной маске весьма неодобрительно, поджимая губы и всем своим видом демонстрируя недоверие к любезным речам доктора Левека, попортившего ей лично и всей ее общине немало крови за последний год.

— Но, дорогой доктор Левек, — наконец прорвало почтенную матушку, — я не могу доверить неизвестно кому уход за тяжелыми больными! Вы столько твердили мне о некомпетентности моих сестер, а теперь приводите с улицы девушку без малейших рекомендаций и просите дать ей работу в Отель-Дье, несмотря на ее сомнительную внешность и полное отсутствие навыков труда в нашей области!

— Мадам настоятельница, — нимало не смутившись и не обращая внимания на волнение Кристины, отвечал доктор Левек, — я ведь хочу принять мадемуазель Окюн именно для того, чтобы у ваших сестер освободилось больше времени на профессиональную подготовку. Мадемуазель Окюн будет бесплатно делать только самую неблагодарную работу, которой жалко занимать более умелые руки. Она лишь просит позволения жить и питаться при больнице вместе с сестрами, на том же положении, что и другие мирянки, выполняющие обязанности горничных.

Каждое слово врача впивалось в грудь Кристины как болезненный укол, отзывавшийся в ней непонятной, противоестественной благодарностью.

— А мадемуазель Окюн, — настоятельница выделила названную ей фамилию особо презрительным тоном, как бы подчеркивая, что ни на минуту не поверила в ее подлинность, — мадемуазель Окюн готова вставать вместе с нами ежедневно в половине четвертого утра, молиться и трудиться по двенадцать часов в сутки, а есть два раза в день?

Кристина наконец-то отважилась взглянуть ей в глаза.

— О лучшем я и не мечтала, — тихо произнесла она.

Примечания:

Тар — национальный персидский инструмент, слово означает "струна". Что-то похожее на игру Эрика звучит вот по этой ссылке: https://www.youtube.com/watch?v=QE7VpbqLsZo

"Сказка о девушке с ниткой" — Эрик имеет в виду древнегреческий миф об Ариадне, выведшей Тезея из лабиринта с чудовищем Минотавром при помощи нити.

Все сведения об Отель-Дье почерпнуты из французских источников, но информации о быте там 19века удалось найти немного, поэтому кое-что додумано (в том числе и в интересах сюжета:).

Больница Сальпетриер, в которую Кристину мог бы отправить Рауль в ответ на ее просьбу (как она думает) — место лечения психических заболеваний. В 1880-е гг. там работал З. Фрейд.

Мученицы Компьеня, кюре из Арса, Дамиан де Вестер — католические святые, подвижники, жившие чуть раньше или в одно столетье с Кристиной. В частности, Дамиан де Вестер известен тем, что по доброй воле поселился на острове, где изолировали прокаженных, чтобы разделить с ними все тяготы и утешать в мучениях. Умер, заразившись проказой, в 1889 г.

Розарий — католическая молитва на четках.

"Сжала руки под темной вуалью" — цитата из известного стихотворения Ахматовой.

"Я молю, как жалости и милости..." — начало стихотворения Мандельштама о Франции.

"Тьма внешняя, где плач и скрежет зубов" — евангельская цитата об аде.

"Окюн" — "aucune" (франц.) — никакая, ни одна.

Образ птицы, терзающей клювом грудь своего родителя, — из средневекового бестиария. Пеликан, отдающий кровь птенцам — символ Христа