Методика Защиты (гет)

Я боюсь. Я нас самих боюсь.

У. Голдинг, «Повелитель мух»

Когда Росаура писала Краучу, перо ожесточённо скрипело, а в груди всё ещё жила дрожь омерзения. Росаура выдала Краучу всё, об одном лишь спохватившись: если она скажет, что Слизнорт открыл Малфою свой камин и тот беспрепятственно попал в школу, легко ведь предположить, что этим ходом может воспользоваться не только Малфой… Но сказать об этом Краучу означало заложить старика.

«Как же вы заигрались, профессор…» — тяжело вздохнула Росаура и крепко задумалась.

Малфой вёл себя триумфатором. Его репутация, конечно, была безупречна, и бросаться столь тяжёлыми обвинениями в том, что он — сторонник экстремистов, а то и член их террористической группировки, было слишком опрометчиво, не располагая ни единым доказательством основательности хотя бы подозрений. Как Росаура ни вспоминала детально минувшую встречу, она не могла придраться ни к единому слову Малфоя. Если бы она читала стенографию их бесед, не зная контекста, не видя перед собой его самодовольное лицо человека, осознающего свою силу, она бы не нашла ничего предосудительного. Даже то, что он пришёл на собрание Клуба, едва ли можно было счесть за что-то вопиющее. Бывший ученик, ныне — знатный, богатый человек, высокопоставленный чиновник, пришёл навестить старого школьного учителя, а заодно рассказать студентам о возможностях карьеры в Министерстве. В таком ключе уж скорее недавнюю встречу Слизнорта и Скримджера можно было бы трактовать превратно.

И это приводило Росауру в бешенство. Стоило признать: Росаура жаждала обвинить его потому, что он смотрел на неё гнусным взглядом, насмехался над стариком, а ещё она как-то слышала, что он был на похоронах семьи Боунсов в чёрных шелках.

По сути, единственной зацепкой могло бы стать именно то, что Малфой беспрепятственно проник в Хогвартс по камину Слизнорта. Освещение этого факта вызвало бы недовольство родителей, общественности, возникли бы вопросы к качеству охраны замка, если каждый может с легкостью оказаться в нём через каминную сеть. Впрочем, и тут бы Малфой вышел сухим из воды — ведь это Слизнорт его пригласил, не сам же он вторгся на собрание. И потом, с чего бы ему, уважаемому, занятому, солидному человеку месить грязь от главных ворот по всей территории Хогвартса, когда пользоваться камином никто не запрещал…

Да, вопрос камина ударил бы по Слизнорту и только по нему.

И Росаура о том умолчала. Описала всё так, будто Малфой уже был в Клубе к её приходу. Если Краучу есть до того дело — пусть расследует сам.

«Запомните тех старшекурсников, которые были на этом собрании. Не спускайте с них глаз. Возможны провокации. Сообщайте обо всех инцидентах. Помните: за каждым кто-то стоит. Вызнайте, кто, поимённо. Желательно поймать с поличным, но уже хорошо, если вы сможете назвать имена. Сейчас сообщите имена тех, кто был на собрании. Не теряйте Слизнорта из виду. Узнайте, почему он пригласил именно Люциуса Малфоя. Чем больше информации о Малфое вы узнаете от Слизнорта, тем лучше. Вам нужно было сойтись с Малфоем поближе, но, видимо, момент упущен.

К».

Прочитав последние строки, Росаура чуть не выдрала зачарованную страницу. Злость и гадливость прокатились от макушки до пяток липкой волной. Она вновь ощутила на себе плотоядный взгляд серых глаз.

Да, чёрт возьми, момент упущен.

Чтобы хоть как-то превозмочь гнетущую тяжесть чужих грязных помыслов, которые точно облепили её с ног до головы, она обернулась к Афине, которая, встревоженная, следила за ней в ту бессонную для них обеих ночь:

— Представь, если бы он был там, он бы вызвал этого упыря на дуэль! Непременно!

Афина покачала головой: «Эх, мечтательница ты моя читательница… Тебе волю дай, турнир в свою честь устроишь», но ухнула ласково, и от заботы любимой совы на душе стало чуть легче. Подойдя к окну, за которым уже серел рассвет, Росаура подставила Афине руку, и та нежно принялась поклёвывать ей пальцы.

Она, конечно, даже позлилась на него чуть-чуть, когда подумала о том, что если б он очень хотел, то остался бы в тот вечер с ней. Он бы ушёл после той глупой ссоры, но он ушёл бы с ней. Право, что бы ему мешало схватить её поперёк и уволочь… О, она бы ничуть не противилась. Но теперь они оказались разлучены вновь, и как всегда, никаких извинений. А она так тосковала по нём. Ей хотелось… увидеть его, услышать, коснуться, прижаться к нему крепко-накрепко, и чтобы он её целовал.

Неужели ему бы того не хотелось?..

Но когда она вспоминала его измождённое, больное лицо, дурное чувство буравило её сердце. В его колючем, тусклом взгляде слишком часто вспыхивала злость, а слова срывались непримиримые, даже жестокие. И как бы она ни пыталась, она не могла убедить себя в том, что руки его не были каменные, когда он её обнимал.

«Мне страшно за тебя», — написала она, но тут же вымарала. Было странное чувство, будто это могло бы его уязвить или заставить тревожиться почём зря. Сказать по правде, она не имела понятия не то что, как его поддержать, но как вообще к нему подступиться. Что-то больше не позволяло ей писать всякую прекраснодушную чепуху о Шерлоке Холмсе, однако говорить прямо о серьёзном, что прежде считывалось между строк, не получалось. То ли духу не хватало. То ли уверенности, что ему по душе придётся такой разговор. В конце концов, она написала ему о старом учителе:

"…ты не представляешь, как он рисковал, помогая тебе! Я видела Люциуса Малфоя, он оказался приглашённым гостем на открытие Клуба (представь, что было бы, прими ты приглашение Слизнорта…) Он откуда-то знает, что Слизнорт исцелил твою рану. И это привело его в бешенство. Он угрожал! Бедный старик не мог найти себе места. Он точно уж на сковороде. Ты не должен был так его обижать. По-хорошему, тебе стоит попросить у него прощения. Мне, знаешь, очень горько, что всё так обернулось…"

Она уговорила Афину отнести это письмо. И сова в кои-то веки не упрямилась.

В утро понедельника после завтрака к Росауре подошёл Салливан Норхем. Пригладив вечно растрёпанную бороду, он сказал с лёгкой усмешкой:

— Задали мы им жару на том шабаше, а, профессор? Я-то ладно, всё к тому и шло, ну а вы?

Росаура сделала вид, что не понимает. Норхем вздохнул и вдруг пожал ей руку.

— Я был о вас дурного мнения, каюсь. А ведь вы оказались храбрее меня.

— Чем же я храбрее вас, профессор? — чуть оробев, сказала Росаура.

Тёмные глаза Салливана Норхема блеснули.

— Вы молоды. А я уже отживший своё человек, который обнаружил, что за всю жизнь ничего не сделал, что было бы настоящим поступком. Впрочем, и вчера я скорее метал бисер перед свиньями, но я, признаюсь, испытал некоторое удовлетворение оттого, что не смог смолчать, пусть, конечно, был пьян, и львиная доля моей храбрости — это просто развязанный язык. Но я рад, что так вышло, ведь это доказывает, что хоть на что-то я способен, пусть и почти случайно. Но вы-то были трезвенькая как стёклышко. Вот только зачем вам, такой молодой, эта храбрость?

— Я должна была что-то дать им, — гордо отвечала Росаура, изрядно польщённая его словами и решившая быть храброй и сейчас, не задумываясь, какое же это ребячество, — мою молодость или мою храбрость.

— Что же, они поперхнулись, бесспорно.

— Почему вы никогда не рассказывали нам обо всём этом на лекциях, профессор? — спросила Росаура.

— Рассказывал, мисс Вэйл, — Норхем грустно улыбнулся. — Только, видимо, не так, чтобы вы меня услышали. А так всегда. Мнишь себя гением, думаешь, чего растрачиваться на школьников, всё равно без толку, ничего не поймут, а потом попадаешь в общество, казалось бы, серьезных, образованных людей, и вот тут бы развернуться, вот благодарные слушатели, собеседники!.. А оказывается, что они — это те школьники, на которых ты вчера махнул рукой. Только теперь они правят судьбы общества. И они не просто не станут тебя слушать — они заставят тебя замолчать.

Норхем глядел на неё дольше, чем разрешали бы приличия им, едва знакомым коллегам посреди шумного коридора, где сновали дети, спешащие на урок, — а они всё стояли друг перед другом и рисковали сами опоздать ко звонку, что было, конечно, непозволительно.

И вдруг Норхем шагнул чуть ближе, и голос его сорвался в поспешном шёпоте:

— Вам не страшно теперь?..

Он, верно, увидел что-то в её лице, отчего бессильно улыбнулся, развёл руками:

— А мне вот стало страшно, знаете. Видимо, я способен на поступок, только приняв на грудь. Пожалуй, это жалкое было зрелище. А ещё хуже — то, что сейчас.

— В этом нет ничего… — заговорила Росаура, однако Норхем махнул рукой, снова точно крылом:

— В том-то и дело. В этом нет и не было ничего, по сути-то. А я… размечтался. Возомнил, будто поднял голову. А на самом деле… я мог бы учить их этому все эти годы, просто добросовестно учить, и это было бы храбрее, и лучше, и важнее. Ведь эта зараза сидит в них, потому что свято место пусто не бывает. Там, где должны были быть знания по моему предмету, прочные знания, которые как крепостная стена обороняли бы их сердце от соблазна, там оказалась пустота, брешь. И вот эта мерзость их захлестнула. А теперь я хоть с Астрономической башни спрыгну, ничего не изменится. Быть может, беда в том, что я учил больше для себя. В своё удовольствие. Мне нравится это, знаете, стоять перед аудиторией, ходить вокруг кафедры, голос у меня звучный, говорить я люблю долго и умно, и сам себе нравлюсь. У меня всегда всё шло гладко, не случалось эксцессов, я редко повышал на них голос, мне не срывали лекций, мне не приходилось ставить много неудовлетворительных оценок. Я их не обременял, и они меня не обременяли. Я был вполне доволен, я даже радовался, что на моих занятиях они могут немного перевести дух, а при желании — подставить ухо под интересный рассказ. Я полагал, этого достаточно, учение ведь должно быть в радость, силы нужно прикладывать к тому, что тебе нравится, и тогда результат будет сторицей, а корпеть над тем, что тебе в горло не лезет, это ведь издевательство. Да, я из таких вот «лояльных» преподавателей, которые пригрелись на тёпленьком местечке и не портят жизнь ни себе, ни студентам. Я открыт к тем, кому интересен мой предмет, я только рад, если студент выступит с инициативой, готов направить его в изысканиях, но сам навязываться не буду, сидят, в носу ковыряют — меня это ничуть не оскорбляет, каждому своё. Я не был требователен к студентам и записывал это себе в заслугу, потому что считал, что лучше слыть в их глазах преподавателем «ненапряжным», чем тем, о ком скажут «дерет три шкуры, зараза, неужели он не понимает, что у нас есть предметы поважнее?». Но, знаете, больше всего я не был требователен к самому себе. Да, я оказался преподавателем, а не учителем, я это вчера понял. И еще я понял, что упустил нечто очень важное. И вы правы, вы правы, коллега, в этом, то есть, в моём вчерашнем разглагольствовании, нет ничего. Мне уже не наверстать упущенного.

Салливан Норхем грустно улыбался. Звонок уже давно прозвенел. Меж ними пробежал запыхавшийся мальчишка с красным галстучком. Норхем проводил его глазами, но солнце из высокого стрельчатого окна попало ему на очки, и Росаура не смогла заметить, каким был тот его взгляд, подаренный случайному ученику.

— Не наверстать, — повторил он.

Скримджер был прав, когда сказал, что гибель Боунсов стала эдаким ультиматумом, который предъявили экстремисты общественности. Когда схлынул первый шок, обнажилось неприглядное малодушие. И обречённые слова Салливана Норхема отзывались тревожным эхом, когда Росаура запускала детей в класс.

Росаура заметила, что работы Тима Лингвинстона становятся всё более небрежными, почти неразборчивыми. Ломать глаза над его каракулями совсем не было сил, и вскипало раздражение.

— Я раздала твоим однокурсникам домашние эссе, а тебе нет. Не хочешь узнать, почему?

Тим насупился и промолчал.

— А я и не знаю, какую тут можно оценку поставить, — Росаура поднесла Тиму его изгвазданный пергамент. — Ничего не разобрать.

Тим не поднимал глаз.

— Я, конечно, волшебница, Тим, но такое мне не под силу.

Тим молчал.

— Я не хочу ставить тебе ноль, потому что ты же что-то писал, причем довольно много, больше, чем у половины класса. Но что же ты писал, скажи на милость!

— Про Корнуоллских пикси писал.

— А ведь интересная тема! Почти все выбрали про садовых гномов.

Тим пробурчал:

— Моя бабушка из Корнуолла.

— Значит, тебе есть что рассказать!

— Я и писал…

— Но ты не потрудился написать так, чтобы это было возможно прочитать. Ты сам-то можешь?

Но Тим отвернулся раньше, чем Росаура приблизилась с пергаментом. Щёки его залились краской. Он снова что-то пробормотал.

— …б-бабушка их не видит. У неё только в ушах от них жужжит, а я всегда ей говорил, что это не мухи, а какие-то чертята летучие, но она мне, «Тимми, всё ты придуриваешься, в облаках витаешь», а потом мы с вами эти пикси стали проходить, вы картинку показали, я понял, что это правда они, просто бабушка не видит…

Разговорившись, Тим всплеснул руками, и Росаура заметила, что все они испачканы в чернилах и будто мелко дрожат.

— Слушай, Тим… покажи-ка мне твои тетради по другим предметам. Быстренько, давай.

Тим ещё гуще покраснел, но тетради достал. И Росаура изумилась: в самом начале года почерк Тима, пусть и кривой, мальчишеский, был всё-таки вполне разборчив. Но последние недели две — непроглядная мазня…

Пока Росаура листала тетради, Тим положил руки рядом на парту. И краем глаза Росаура вновь увидела, как терзает их мелкая дрожь. Медленно отложив тетради, она наклонилась к нему и тихо сказала:

— Тимми… ты что-то тяжёлое таскал?

Тим вспыхнул и спрятал руки за спину.

— Давно это у тебя?

Тим сжал губы, глаза его метнулись.

— Ты не…

Росаура хотела дотронуться до его лба, но Тим отпрянул и даже сделал два торопливых шага прочь.

— Погоди! — воскликнула Росаура, схватив его тетради. — Тим, мы сейчас же пойдём в Больничное Крыло…

— Не надо! — воскликнул Тим. — Пожалуйста, профессор, не надо меня ничем лечить!

— Но ведь ты болен, Тим. Я вижу теперь, ты не из вредности небрежно писал эссе. Я не буду тебе ставить плохую отметку и, надеюсь, другие учителя тоже не…

Тим помрачнел, и Росаура всё поняла без слов. Но неужели только ей пришло в голову поговорить с мальчиком! Неужели никого больше не смутило, что его успеваемость резко ухудшилась?

— Мы пойдём с тобой к профессору Флитвику, он твой декан, ему нужно знать, что ты себя плохо чувствуешь и не можешь выполнять некоторые задания…

— Ничего я не плохо себя чувствую! Всё я могу! Я не слабый! Я тоже волшебник, я могу учиться, у меня есть силы!..

По его алым щекам покатились слёзы, и дрожащей рукой он принялся их утирать. Росаура подошла к нему и, чуть помедлив, погладила его по плечу.

— Никто не сомневается в том, что ты волшебник, Тим! Ты хорошо учишься, просто утомился…

— А они… они говорят, я должен заслужить… что такие, как я, только по ошибке… что я половинчатый, что у меня волшебство перестанет получаться… Что вообще не должно быть волшебства у меня, потому что…

— Потому что твоя бабушка не видит пикси? — Росаура поразилась тому, как холодно прозвучал её голос.

Тим судорожно вздохнул и кивнул.

— Мой папа тоже не видит пикси, Тим. Он маггл.

Тим глубоко задышал и поднял на неё заплаканный взгляд.

— Мой тоже. И мама! И… ведь правда, они ничего такого не могут… так почему могу я? Ведь это странно. Может, это, правда, ошибка?

— Это действительно нечто из ряда вон выходящее. Лучше назвать это чудом, Тим. Волшебство даётся нам раз и навсегда. И раз тебе оно дано, никто у тебя его не отнимет.

И больше повинуясь порыву, Росаура взяла его за дрожащие руки. И прежде, чем он вырвал их, дотронулась до жёстких мозолей и волдырей. Тим вздрогнул.

— Они сказали делать работу, на которую пригодны магглы, — прошептал Тим. — Чтоб я им ботинки чистил. А палочку отбирают, пока не начищу, чтоб блестели.

Росаура поспешно одёрнула свои руки — потому, что те сами задрожали, но от жестокого гнева.

— Как их зовут?

Тим, чей взгляд уже было прояснился, вновь закрылся и замотал головой.

— Или… они запретили тебе говорить?

Тим тяжело задышал.

— Ты узнаешь их, если увидишь?

— Мне… мне пора, профессор!

Тим потянулся за тетрадями, что всё лежали на парте, и в долю секунды Росаура чуть не дёрнулась, чтобы перехватить их и задержать Тима в классе.

— Я поговорю с твоим деканом. Об этом должен узнать профессор Дамблдор!

— Нет, пожалуйста! — Тим чуть не сорвался на крик, и в глазах его стоял ужас. — Не надо! Они… они… они сказали, если пожалуюсь…

— Тебе угрожает опасность, пока ты никому ничего не говоришь. Мы тебя защитим, профессор Дамблдор накажет тех, кто тебя обижает!

— Не накажет, — выпалил Тим. — Они скажут, что я всё выдумал!

— Но это легко доказать, ты…

— А я всё выдумал! Я сам всё выдумал! — вдруг закричал Тим. — Профессор, простите, я вам всё выдумал, я просто ленился много, поставьте мне «ноль», профессор, я это всё выдумал, чтоб вы мне «ноль» не ставили, но…

— Тим, Господи, что они с тобой…

— Это никакие не «они», это всё я!

Он вывернулся, схватил из-за её спины несколько своих тетрадей (остальные полетели на пол) и, подхватив сумку, бросился вон из класса.

Когда Росаура думала о том, что станет учителем, она зарекалась иметь любимчиков. Но её сердце и так жило своей жизнью, необузданное, и Росаура не могла не переживать, особенно за бедняжку Энни. Она и так приглядывала за ней по мере сил, и во второй половине сентября даже сочла, что Энни более-менее обвыкла, но теперь волнение заставило Росауру подступить к вечно замкнутой и одинокой Энни после урока:

— Энни, ну как ты? Тебе нужна помощь, чтобы отправить письмо?

Энни хмуро поглядела на Росауру и мотнула головой. Росаура улыбнулась шире:

— Значит, уже сама справляешься? Вот молодец!

Энни подёрнула плечом.

— Да я… да чего толку писать.

— Твоя мама не рада?.. Она что-то ответила?

— Ответить-то ответила, — протянула Энни. — Да вроде и рада. Но я не могу.

— Не знаешь, о чём писать?.. — недоумевала Росаура.

— Нельзя.

Это слово прозвучало на редкость сурово. И, кажется, принесло Энни немалую боль.

— Почему же нельзя?.. О чём это ты?

— Мне нельзя.

— Нельзя писать родным? Ты… боишься их огорчить?

— Нельзя писать. А им нельзя знать о волшебниках. Но, может быть… — в светлых глазах Энни мелькнула краткая вспышка надежды, — если окажется, что я всё-таки не волшебница, тогда можно написать…

— Но ты волшебница, Энни. Мы уже об этом говорили. И я вижу, ты делаешь успехи в обращении с палочкой.

На самом деле, успехи эти были мизерные, но то, что палочка в руках Энни на попытки колдовать отзывалась маленьким фейерверком из золотистых искр, уже было огромным достижением. В сентябре Росауре удалось замолвить об Энни словечко перед Дамблдором, когда стало ясно, что Слизнорт по недостатку то ли времени, то ли радения не стал вдаваться в подробности очередного «недоразумения» на своём факультете. Насколько Росауре было известно, Дамблдор поговорил с Энни, и с тех пор она стала без видимой опаски держать палочку в руке, а учителя получили негласную отмашку не давить на неё, не добиваться того же уровня колдовства, что от других студентов. Энни приглядывалась к тому, как колдуют сокурсники, и в её глазах испуг уступал место заинтересованности, а порой — и восхищению (Росаура старалась творить особенно красивое волшебство на уроках с классом Энни). Но в последнюю пару недель, Росаура заметила, Энни вновь помрачнела и палочку в руки на её занятиях не брала. Но поскольку занятия эти были раз в неделю, слишком самонадеянно было бы видеть в этом сразу симптом.

Однако худшие опасения оправдались.

— Ты снова перестала колдовать, Энни? Помнишь, что это опасно, что надо учиться?

Энни обречённо кивнула.

— Да, профессор Дамблдор сказал, что если я не буду учиться и вернусь домой, то маме и мистеру Крейну, и даже Джиму и Лиззи, и Тиму будет плохо. Что я… ну, могу причинить им вред, даже если не буду этого хотеть.

— Верно. Эта магия, что внутри тебя, её не отнять, и поэтому надо учиться с ней управляться, иначе она будет выплёскиваться из тебя…

— Как из вулкана, да.

— Но если ты напишешь маме письмо, это никак ей не навредит. Наоборот, она очень обрадуется, если узнает, что ты хорошо учишься и…

— Им нельзя знать о волшебниках, — Энни мотнула головой. — О волшебниках могут знать только волшебники, а если узнают магглы, то… они не должны знать секретов волшебников, — убеждённо, точно заученные слова, говорила Энни. — Если они будут много знать, они… их… их будут… их нужно будет…

Она запнулась, и на её бледном личике отразился панический страх. Росаура протянула к ней руку и тихо сказала: «Тс-с, милая ты моя», хоть в груди клокотал гнев. Борясь с ним, она ласково предложила Энни переплести её вечно растрёпанную косу, и, почувствовав, что бедняжка чуть успокоилась, тихонько сказала ей на ушко:

— Те, кто тебя так пугает, Энни… что ещё они говорят тебе о волшебниках, о том, чего не нужно знать?.. Они… не заставляют тебя делать то… что тебе не хочется?

Энни сильно напряглась. Но Росаура провела по её волосам, и Энни кратко вздохнула.

— Ну, они… они сказали, что нельзя, чтобы родители знали о волшебниках. И что ещё разобраться надо, а мы-то волшебники или нет. Потому что вообще у магглов не могут родиться волшебники, что это ошибка и очень опасно. Что если нам оставаться в Хогвартсе, то мы сами домой запросимся, и говорят, что скоро будет ещё испытание, уже не как со Шляпой, а по-настоящему, на какой-то Самайн, в конце октября. Для всех маггловыродков.

— Не говори так, Энни. Ты помнишь, я на первом уроке сказала, что это дурное слово и нельзя так говорить, ни о других, ни о себе?

Энни обернулась, и в глазах её была легкая растерянность:

— Но все так говорят, мэм. Вы разве не слышали?

Конечно, Росаура слышала. В коридорах, во дворах, за трапезой — пусть она нечасто выходила из своего кабинета, но за последние пару недель она смогла оценить, как изменился дух, что царил под высокими сводами лабиринта. Прежде таинственный, вековечный, подстёгивающий тянуться ввысь к неизведанному, теперь стал холодным, давящим, гнетущим, и тонкими трещинами расходилась враждебность.

Гомон сотен детей на переменах отзывался не весельем, но опаской и напряжённостью, то и дело прорывались гневные окрики, злое, обиженное шипение. Дети теперь ходили стайками, жались друг от друга по разные стороны коридоров, и Росаура заметила, что младших сопровождают старшие — видимо, с наставления деканов. Но несчастья всё равно случались. То тут, то там происходили стычки, причем не как раньше — в попытке устроить настоящую дуэль, нет, теперь это были подлые нападения со спины и непременно глумливый хохот. Те, кто нападал, вовсе не желали биться на равных или проверить, кто же сильнее, в честном бою. Они доказывали своё превосходство.

Им нужны были не противники, но жертвы.

За пару недель замок, и без того известный своим хитрым нравом, оброс ловушками самого гадкого свойства, и фальшивые двери с движущимися лестницами без ступенек казались теперь невинной усмешкой по сравнению с теми силками, в которые то и дело попадались и ученики, и учителя. Даже проказы полтергейста Пивза можно было назвать развлечением доброго дядюшки — он бы не додумался до столь изощрённых способов унизить и запугать.

Посреди недели взбешённая Трюк рассказывала:

— Гриффиндорцы каким-то макаром оказываются в раздевалке слизеринцев. Сказали, слизеринцы, мол, форму у них стащили. Начинаются разборки. Мне от тренерской до раздевалок добежать — пять минут. Знаешь, что за эти пять минут дети друг с другом сделать могут?

Росаура знала, что дети могут сделать друг с другом за пять секунд. И то, что гриффиндорский загонщик и слизеринский охотник второй день отлёживаются в больничном крыле — тоже.

— Я этих гадюк дисквалифицировала. Всех. И ежу понятно, что это провокация. Ихний симулянт на тошноту жалуется, а чёрт его знает, чем они Дерека (так звали гриффиндорца) долбанули. Какая-то гнилая волошба, как бы в Мунго его не переправили. За такое исключать надо. И я добьюсь, чёрт возьми, чтоб их вышвырнули! Надо брать их с поличным. Нельзя доказать, кто именно колдовал? Так пусть всех отсюда нахрен.

Трюк ярилась, и настрой её даже воодушевлял. Вот только за ужином она сидела уже с кислым лицом и регулярно прикладывалась к кубку, бросая полные ненависти взгляды через весь стол на Слизнорта. Судя по слухам, он не только опротестовал дисквалификацию своей команды, но и добился, чтобы никто из них не получил взыскания. Иначе он требовал, чтобы и всю гриффиндорскую команду распустили, наложив наказание за нападение на слизеринцев. Макгонагалл, судя по ее темному лицу, вновь проиграла эту битву, а ярость Трюк обернулась пшиком.

Слизнорт каждый день исправно являлся ко трапезе, держал вид безмятежный, обхождение его и речи оставались ядовито-любезными, и та же Макгонагалл могла бы счесть, что старик откровенно наслаждается сложившийся ситуацией, но Росаура, хорошо его знавшая, видела, как нет-нет да подрагивают его руки, перекладывая серебряные приборы, как мечется взгляд из-под набрякших век. Слизнорт, быть может, зорче всех следил за столом своего факультета, и, как знать, не благодаря ли его пристальному вниманию слизеринцы на людях вели себя как всегда безупречно? Но кто в те дни ещё не понимал, что это лишь ширма?

В конце концов, что он мог сделать? Росаура задалась вопросом, а уважают ли своего декана слизеринцы. Его любили — да. Ценили — всегда. За его доброту и заботливость, за его покровительство. Но за последние не дни даже, не недели — месяцы, а то и пару лет ситуация обернулась вверх дном: теперь сам Слизнорт нуждался в покровительстве собственных учеников, нынешних и бывших, по крайней мере, так они держались с ним, а он… уже не был тем, кто диктовал правила. Теперь он подчинялся. Формально, конечно, они выказывали ему почёт, но не было ли в том больше снисходительности, как бы «по старой дружбе»? За Горацием Слизнортом не признавали силу, только заслуги. Он заработал кредит доверия у тех, кто не без оснований относил себя к сильным мира сего (и во многом — с его помощью), и они не переставали напоминать ему, что взял он в долг.

»…он сам загнал себя в угол».

Скримджер был непримирим. И Росаура даже разозлилась, получив его не просто скупой — жестокий ответ на её столь искреннюю, прочувствованную речь в защиту старого учителя.

«Да, — подумала она тогда, — ему легко говорить. Он никогда не оказывался в таком положении. Он привык не доверять, он не попадал в двусмысленные ситуации, не было такого, чтобы те, кого бы он холил и лелеял, на следующий день показывали ему клыки. Да просто… никого он в жизни не холил и не лелеял. У него перед глазами — враг, он бьёт, не раздумывая, не терзаясь. Его враг — не те, кого бы он ещё вчера прижимал к груди, радовался первым робким шажкам».

Но недовольство и напряжение возрастали с каждым днём. Чем невозмутимее держался Слизнорт, чем более сытыми и довольными выглядели слизеринцы, тем чаще доносились слухи о новых, совсем непотребных происшествиях, тем более потерянными и напуганными казались прочие дети, тем сильнее вскипал гнев в учителях.

И ожидаемые обвинения всё же выплеснулись при обстоятельствах действительно страшных.

Случилось это на исходе второго урока. Время шло к полудню, день был солнечный, ослепительно ясный. Росаура тщетно пыталась разбить на пары четверокурсников с Гриффиндора и Пуффендуя для отработки защитных чар. И каково же было её изумление, когда Камилла Хэллоуэй демонстративно скрестила руки на груди и задрала нос:

— Я не буду вставать в пару с этой…

Пухленькая Диана Симонс густо покраснела и потупилась. Росаура нахмурилась.

— Вашего мнения я не спрашиваю, мисс Хэллоуэй. Встаньте в пару с мисс Симонс и отрабатывайте чары. В конце урока каждая пара должна сдать зачёт.

Камилла вытаращила глаза и воскликнула:

— Тем более! Из-за неё у меня ничего не получится!

— У вас ничего не получится, если вы продолжите препираться и терять время.

— Вы что, не знаете?! Такие, как она, опасные! Её аура на меня плохо влияет! Она вытягивает моё волшебство! Грязнокровка!

Росаура грозно поглядела на Камиллу, но та и не думала спохватиться, ахнуть, повиниться. Нет, девушка возвращала Росауре такой же разгневанный взгляд. А бедняжка Диана стала совсем пунцовой и закрыла лицо руками.

— Я предупреждала, мисс Хэллоуэй, — отчеканила Росаура, — в моём кабинете такие слова неприемлемы. Я вынуждена оштрафовать ваш факультет. Минус…

— Ну и штрафуйте! — воскликнула Камилла. — Вообще-то, вы должны защищать нас от таких, как она! Вы скрываете от нас, что мы в опасности! Я всё расскажу маме!

Росаура вонзила ногти в подушечку большого пальца, но заставила себя произнести ровным тоном:

— Вы заблуждаетесь, мисс Хэллоуэй. Очень опасно заблуждаетесь. Вам внушили совершенно глупое, оторванное от реальности мнение, которое вы рады теперь выдать за своё. Вы четыре года учились бок о бок, ни разу не задумываясь о происхождении своих однокурсников. Рассудите сами, — Росаура окинула взглядом класс и к неприятному удивлению своему увидела, что есть и те, кто поглядывает на неё неприветливо, — хоть раз бывало ли, что ваша магия давала сбой из-за того, что рядом присутствовал тот или иной человек? Если да, то виной лишь ваша неспособность совладать с собственными эмоциями. Всем известно, что чистота и сила волшебства зависит от нашей способности держать себя в руках и концентрировать волю на сотворении заклинания. Если вы раздражаетесь или рассеянны, то ничего не выйдет, но вовсе не по вине того, кто оказался рядом с вами. Даже если этот человек и вызывал в вас негативные эмоции. Это ваша задача — с ними справляться. Только ваше состояние может влиять на качество вашей магии, запомните это.

— Ладно звучит, — буркнул приземистый пуффендуец.

— У вас есть, что добавить, мистер Ллойд?

Ллойд засопел.

— Если подумать, мэм, — заговорил его более дерзкий сокурсник, Деймонд, — наша система образования построена так, что нам и не дают в серьёзной магии практиковаться. А кругом кишмя кишит половинчатых. Они ослабляют наши силы, а вы нас приучаете довольствоваться малым, чтоб мы на одном уровне с ними были. Ведь они-то сами, — в его звонком голосе послышалось презрение, — вообще ничего не могут. Только когда у нас силы подворуют!

Некоторые согласно закивали, одобрительно замычали.

— Да ты тупой совсем! — всё же сорвался один гриффиндорец и угрожающе подступил к Деймонду.

— Тихо! — воскликнула Росаура. — Обойдёмся без драки. Мистер Деймонд действительно высказал до крайности нелепые положения. Но он понахватался их невесть откуда, за такое, мистер Браун, — обратилась она к гриффиндорцу, — кулаком в нос не прописывают. Мистер Деймонд серьёзно заблуждается…

— Заблуждается? — подала голос одна девушка, и взгляд её голубых глаз показался Росауре очень недобрым. — И это вы говорите? Вообще-то, Деймонд «понахватался» этого всего от слизеринцев.

— Пусть так, — отвечала Росаура. — Меньшей чепухой оно от этого не становится.

— Я бы посмотрел, как бы она заговорила на уроке с гадюками, — мальчик, сказавший это, даже не попытался понизить голос. Росаура ощутила на себе несколько враждебных взглядов.

— И у вас есть, что добавить, мистер Глэдстоун? — Росаура возвысила голос.

Глэдстоун посмотрел на неё с вызовом, очевидно, хорохорясь перед девушкой, и сказал:

— Ну как, мэм. Вы же со Слизерина. Вам лучше нас знать, откуда можно «чепухи понахвататься».

— Действительно, — холодно отозвалась Росаура, — я имею некоторое представление, в каком котле варится эта муть. Хорошо, что всплыло сейчас. Тем легче будет нам раз и навсегда разобраться, что это полнейшая чушь.

— А вот вы только и можете, что ярлыки вешать! — воскликнула Камилла. — «Чушь», «заблуждение». Конечно, так очень легко — как что не по-вашему, так сразу заклеймить!

— Так оно, может, по-ейному, только открыто сказать кишка тонка, — фыркнул Глэдстоун.

Рука Росауры, которую она прятала в рукаве мантии, уже онемела, таких сил требовало сохранять спокойствие. Она, признаться, терялась, какой выпад парировать, пусть каждый казался совершенно нелепым, но почему-то бил хлёстко, безжалостно и очень болезненно. У неё была пара секунд на раздумья, прежде чем ей бы записали поражение по всем фронтам, и она рассудила, что лучше всего убедит усомнившихся, развенчав ложь, которую подняли на знамёна.

— А вы, мисс Хэллоуэй и прочие сочувствующие, разве не клеймите живых людей, ваших сокурсников, друзей, когда обзываете их неприемлемыми словами и считаете, будто они чем-то хуже вас?

Камилла хмыкнула.

— А почему я всегда должна говорить, что они не хуже? Даже если я лучше? Почему мы постоянно унижаемся, чтобы никого не обижать? Я считаю, что это лицемерие!

— Ну, Камилла, — с усмешкой Деймонд пожал плечами, — они не виноваты, что они хуже. Просто такие родились.

— Просто надо их изолировать, — поддакнул Ллойд.

— Придурок! — взвился гриффиндорец, и белая вспышка озарила класс. Ллойд пискнул и повалился на бок. Мантия на нём загорелась. Росаура бросилась её тушить и справилась с этим в долю секунды, но утихомирить учеников, одна половина которых завизжала, а другая — заорала, оказалось не так-то просто. Больше всего разлада вносил сам Ллойд, который смекнул, что писк не будет слышен за всеобщим гомоном, и перешёл на медвежий рёв.

— Тихо! Успокойтесь! — надрывалась Росаура.

— Ах! — воскликнула Камилла так, что полкласса тут же обернулось на неё. — Я чувствую, он забрал мою магию! Ах, я без сил!..

И она осела на пол, приложив белую ручку ко лбу. Совершенно обескураженная, Росаура наблюдала этот спектакль и отстранённо подумала, что Камилла Хэллоуэй вполне могла верить, что из неё выпили волшебную силу, а Тобби Ллойд — что его поджарили заживо. Как и все окружающие.

— Ну, хватит, — устало сказала Росаура. — Сейчас все пойдём в Больничное крыло. У мадам Помфри есть настойка для прочистки мозгов от всякой дури.

Кто-то ухмыльнулся, но большинство либо было слишком напугано, либо негодовало. Пара гриффиндорцев всё ещё горела желанием линчевать Ллойда, а девчонки столпились вокруг Камиллы, косясь на мальчишек как на зачумлённых.

И Росаура разозлилась.

— И вам не стыдно? — заговорила она жёстко. — Не стыдно? Вы забыли про семью Боунсов? Уж вы-то, пуффендуйцы!

— А что мы, виноваты, что ли, что Боунсы на нашем факультете учились? — протянул Деймонд, на всякий случай отходя за парту подальше от боевых гриффиндорцев. — Чего нам, теперь за них огребать, что ли?

— Там, за школьной оградой, люди погибают, — проговорила Росаура. — Сегодня вы чураетесь друг друга, придумав себе, будто кто-то лучше, а кто-то хуже, а завтра, что, будете друг друга убивать?

— Это он меня чуть не убил! — заревел Ллойд, и Браун весь побледнел, сжал кулаки и заорал:

— А если таких, как ты, не давить, гадин, то завтра ваши родители закон подпишут, чтобы нас, «ущербных», на колбасу пустить!

— Хватит! — воскликнула Росаура. — Майкл, ты сердишься, но это не выход…

— Да вам-то что! — сорвался Майкл Браун. — Вам-то ничего не будет! Вы со Слизнортом-то кумовья, как что — к нему под крылышко!

— Мне мама сразу сказала, — надменно бросила та девушка с недобрым взглядом, — когда нам слизеринку профессором по Защите поставили, что у нас вместо Защиты просто тёмные искусства будут.

— Но разве это так, Кэтрин? — негромко сказала Росаура, собирая в кулак всё мужество, чтобы выдержать надменный, почти гадливый взгляд четырнадцатилетней девушки. — Разве я учу вас тёмным искусствам?

Кэтрин на миг смутилась, но неприязнь только больше омрачила её красивые голубые глаза.

— Да все знают, что ей на ихних сходках у старого слизня музыку заказывают, — бросил Глэдстоун. По классу пронёсся гул презрения.

— Мама сказала, — заговорила Кэтрин, — что если б Дамблдор ещё надеялся нас защитить, он бы пригласил на должность профессора по Защите, не знаю, там, мракоборца, или сам бы преподавал, чтобы мы научились защищаться. А вы, может, ничему тёмному нас не учите, мэм, но и… — она лишь усмехнулась.

Росаура оглянулась и во взглядах, почти сплошь враждебных, прочитала: «…но и ничему вовсе научить не можете. Вы, слабая, глупая, слишком молодая, слишком неопытная, вы только зря занимаете место и отнимаете у нас надежду».

И Росаура ощутила себя совершенно бессильной. Наверное, она бы расплакалась прямо здесь, перед всеми, чтобы они уже наконец посмеялись над ней открыто, в голос, тыча пальцами, но вдруг раздался тоненький голосок:

— Смотрите, смотрите!

Все бросились к окну. Оно выходило на большой внутренний двор, из него открывался вид на западную часть замка, и вот, как на ладони, они увидели: по одной из высоких покатых крыш шла, нелепо взмахивая руками, будто неоперившимися крыльями, маленькая фигурка.

— Кто это?..

— Что он делает?..

— Он же разобьётся!

— Ах!..

Все шумно вздохнули: фигурка, всплеснув руками, чуть не сорвалась. Вздох зрителей отозвался мучительным возгласом десятков ртов — во двор выбегали ученики с преподавателями и, щурясь от солнца, приставляя ладони козырьком ко лбу, запрокидывали головы и следили с замирающим сердцем за мальчиком на крыше.

Росаура оглянуться не успела — половина учеников выбежала из класса, даже не спросившись. Другие уже распахнули окно и сгрудились на подоконнике.

— Не высовывайтесь! — воскликнула Росаура и сама высунулась из окна.

— Феликс! Это Феликс! — закричал кто-то со двора. Народу там прибывало, весть быстро разнеслась по всему замку. Из других окон со всех этажей тоже повысовывались любопытные головы.

— Феликс Маршалл? — ахнула Кэтрин.

Росаура коснулась палочкой виска и как в бинокль разглядела мальчика на крыше: светлые волосы ерошил уже холодный октябрьский ветер, остроносое лицо было всё сморщено, потому что глаза его слепило солнце, да и удерживаться на хрупкой черепице, поросшей мхом, требовало от него больших сил. Мантию Феликс, пятикурсник с Гриффиндора, снял, оставшись в одной рубашке и брюках и, конечно, мёрз, но трясло его едва ли от холода. Руки его уже были все сбитые в кровь, как и коленки.

Когда имя его подхватила сотня голосов, он замер, мимолётно оглянулся вниз, но тут же пошатнулся и припал к скату крыши, грудью напарываясь на острые черепки — верно, у него закружилась голова от высоты в семь этажей. По толпе зевак пронёсся стон, Росауре показалось, что она слышит голоса преподавателей, которые призывали к спокойствию, сами дрожащие, надломленные.

— Не отвлекайте его!

— Он сорвётся!

— Что он там делает?

— Феликс, Феликс!

А Феликс, переведя дыхание, вновь двинулся по скату крыши. Росаура отняла палочку от виска и прикинула, что Феликс, видимо, выбрался на крышу из чердачного окна, но вот куда он держал свой рискованный путь?.. Неужели — на остроконечную башенку, которая венчала собой здание? Он уже проделал больше половины пути.

Росаура поймала себя на мысли, что заворожена этим смертельным восхождением. А ведь нужно что-то сделать. Как-то снять его оттуда, ей-Богу!

Верно, об этом думали сейчас все, кто ещё сохранил способность соображать.

— Дайте метлу! Бога ради, метлу!

Это кричала Минерва Макгонагалл. Она металась по двору, её остроконечная шляпа валялась в пожухлой листве.

Кто-то из преподавателей принялся колдовать — по воздуху возвысилась огромная золотая петля, точно лассо, и ударила по крыше рядом с Феликсом. Черепица осыпалась, Феликс вскрикнул от неожиданности… или от боли, когда, обламывая ногти, уцепился за водосток.

По толпе прокатился стон. В следующие минуты она в оцепенении наблюдала, как Феликс добрался до конца крыши и, поднатужившись, подтянулся, взбираясь на башенку. Окровавленной рукой он ухватился за флюгер. Толпа издала вздох облегчения, как будто неведомая миссия была выполнена, и теперь всё должно было стать хорошо.

Кто-то даже засвистел, захлопал. Но передышка оказалась ложной. Росаура вновь поднесла палочку к виску, чтобы увидеть лицо Феликса Маршалла. Оно было совершенно белым, как снег, в широко распахнутых глазах — ни единой мысли, только страх. Бескровные губы шевельнулись.

— Что?.. Что он говорит?..

— …взобрался! — поднатуживишсь, выкрикнул Феликс. Голос его совсем охрип, и только когда все затаили дыхание, смогли разобрать его странные слова. — Я… взобрался!

Кто-то в толпе вновь вздумал хлопать, но всё оборвалось само по себе — что-то жуткое таилось в этом натужном возгласе, который издал насмерть перепуганный ребёнок в ста двадцати футах от земли.

— Господи помилуй… — выдохнула Росаура.

В тишине, такой неестественной для толпы детей, выбравшихся на улицу в погожий, ясный полдень, скрипнуло чердачное окошко, через которое Феликс и забрался на крышу. Оттуда высунулось несколько голов — пара семикурсников и профессор Древних Рун.

— Маршалл, не дури! — позвали они. — Стой где стоишь, мы сейчас…

Профессор Древних Рун взмахнула палочкой, и вдоль крыши пролегла дорожка, огороженная перилами. Один из семикурсников уже ступил на неё, как Феликс закричал:

— Нет! Нет! Я должен сам!..

И, ко всеобщему ужасу, он выпрямился. Всё ещё держался рукой за флюгер, но как нескладна и беззащитна была его фигурка на самом краю башенки!

— Маршалл, не вздумай! — закричала с земли Макгонагалл. — Феликс! Феликс! Господи, дайте мне метлу!.. Феликс!

— Я волшебник! — воскликнул Феликс, а рука, которой он держался за флюгер, вся тряслась. — Не беспокойтесь, профессор! Я не боюсь! Я волшебник! Поэтому мне ничего не будет! Я… я сейчас… и мне ничего не будет! Я волшебник!

Он разжал руку и шагнул вперёд.

Всё будто замерло. А его нескладная фигурка камнем летела вниз. Доли секунды — в мёртвой тишине.

Ослепительная вспышка — и будто раскат грома. Росаура позже осознала, что это был голос Альбуса Дамблдора.

Когда ко всем вернулось зрение и слух, стало видно, что Феликс объят серебристым облаком, и оно медленно опустило его на землю, прямо в руки к Директору. Его высокая тонкая фигура возвышалась над всеми, кто собрался во дворе, и точно излучала холодное свечение. К Дамблдору подбежала Макгонагалл, безотчётно протягивая руки к ребёнку. Кажется, она плакала.

Феликс долю секунды глядел на всех безумным взглядом, и грудь его вздымалась так, словно вот-вот разорвётся. Кажется, он пытался что-то сказать, но лишь пару раз схватил ртом воздух и обмяк без чувств. Дамблдор уложил его на носилки и приложил руки одну к голове, другую к груди. Макгонагалл вцепилась в носилки, и Росаура испытала краткое облегчение от того, что не видит её лица.

Спустя секунды, показавшиеся всем вечностью, Дамблдор отнял руки от Феликса и коротко сказал:

— Мальчик жив, но нуждается в дальнейшей врачебной помощи. Все студенты отправляются на обед. Перерыв будет дольше, до двух. Всех преподавателей жду на совещании в учительской через четверть часа.

В такой же тишине он поманил за собой носилки, и вместе с Макгонагалл, которая придерживала голову Феликса, они покинули двор. Стоило им уйти, как тот взорвался гомоном, возбуждёнными криками и пересудами.

Потом Росаура спрашивала себя, почему она ничего не сделала, даже не попыталась? Почему избрала позицию наблюдателя, хоть сердце ее обрывалось, когда она следила за тем, как мальчик карабкается по крыше? Оправдывала себя тем, что у нее на руках десяток детей, и нельзя покинуть класс, оставив их без присмотра? Убеждала себя, что любое вмешательство могло напугать Феликса, и он сорвётся раньше, чем она до него дотянется? Да и как? Сейчас множество идей лезло в голову: подлететь на метле, наколдовать огромную подушку, приподнять самого ребёнка чарами левитации… да что угодно, только не стоять и смотреть!

Но она стояла и смотрела.

В состоянии глубокого потрясения она пришла в учительскую, где впервые, быть может, увидела весь их педагогический состав в полном сборе. На регулярных пятничных совещаниях, которые проводила Макгонагалл, всё равно появлялись не все, а за трапезой и подавно. А вот теперь они все собрались, даже лесничий Хагрид и завхоз Филч, и Росаура впервые подумала о том, как мало их, взрослых — на огромный замок с тремя сотнями детей: без Филча, Хагрида, библиотекарши и целительницы всего-то тринадцать профессоров. Не было только Директора, и Макгонагалл ещё не подошла.

Кто-то возбуждённо переговаривался, кто-то хмурился, качал головой, кто-то не преминул заварить чаю, но к подносу с чашками так никто и не притронулся. Росаура, всегда чувствуя себя неловко в собрании коллег и привыкшая держаться поближе к Слизнорту, на этот раз отчего-то подошла к глубокому креслу, в котором она заметила Салливана Норхема. А ведь раньше она не обратила бы на него внимания, он был для неё одним из этих высоколобых, успешных, знающих своё дело специалистов, которые посмеивались над ней и терпели только потому, что Слизнорт взял её под крыло. Но теперь Салливан Норхем стал для неё живым человеком. И сейчас он был странно бледен, до желтизны, сжимал в руках стопку пергамента и совсем не замечал, что измял края почти в клочья.

Дверь чуть приоткрылась, в Учительскую с опаской ступила Сивилла Трелони. Она куталась в свои шали, точно стояла на лютом сквозняке, глаза за стёклами огромных очков быстро моргали. На неё даже не оглянулись, и Росаура будто замешкалась, чтобы подойти к приятельнице, за что потом себя много презирала, но сама Трелони вдруг чуть пошатнулась и вскинула свою длинную руку, что тряслась, и браслеты на ней звенели тревожно:

— Птица! — воскликнула она голосом резким, низким, и все разом вздрогнули, кто-то пролил на себя чай и выругался. Но Трелони будто не видела обращённых на неё неприязненных взглядов. Рука её застыла, окаменевшая, указывая в туда, где замерла Росаура — или просто так вышло, что они оказались друг напротив друга. Рот Трелони открылся шире, точно вход в чёрную пещеру, и вырвался тот чужой, грубый голос: — Птица с перебитым крылом! Падает, падает!

— Да как вы можете! — возмущённо воскликнула профессор Древних рун. — Мальчик едва выжил, а вы всё себе цену набиваете! Ничего святого!

Многие собравшиеся присоединились к осуждению сердитыми возгласами и косыми взглядами. А Сивилла будто не слышала: лишь с хрипом втянула воздух, и на миг Росаура увидела её глаза — они побелели как у слепца.

— Опять этот цирк, — воскликнула профессор Нумерологии и, возвысив голос, насмешливо сказала: — Припозднились вы, милочка, со своими фокусами! Птичка уже полетала!

Некоторые возмутились уже столь дерзкой шутке, но большинство осуждающе качало головами на провидицу. Мадам Трюк решительно подошла к Трелони и встряхнула ее за плечо. Трелони покачнулась и тяжело задышала, вся будто съежилась, натянула на себя шали, затравленно оглянулась на разъярённую Трюк. Та выплюнула:

— Совсем стыд потеряла.

Удостоверившись, что Трелони близка к тому, чтобы провалиться сквозь землю, профессор Древних рун вновь завладела всеобщим болезненным вниманием, взявшись воодушевлённо пересказывала уже раз в пятый, как она «видела мальчика на расстоянии вытянутой руки».

Росаура так и не подошла к Сивилле, за что жестоко себя презирала потом. Вместо того, чтобы подойти к оплёванной подруге, Росаура тоненьким голосом завела светскую беседу с профессором Норхемом:

— А вы видели?

Он странно мотнул головой, не понять, отрицательно или утвердительно. И Росаура подумала, что лучше бы подошла к Сивилле, чем теперь видеть эту растерянность взрослого, солидного мужчины и быть единственной, перед кем он вдруг решился быть откровенным. Но была в ней та часть, которая так же желала откровенности:

— Мы смотрели из окна, — сказала Росаура, отчего-то ей было так нужно это сказать хоть кому-то, — у меня кабинет на пятом этаже, окна как раз в ту сторону выходят, и мы…

Тут дверь распахнулась, все осеклись, кожей почувствовав вихрь ярости, что принесла с собой Минерва Макгонагалл.

— Как вы смеете! Как вы смеете быть здесь! — её голос походил сейчас на львиный рык. Не успели все и глазом моргнуть, как она приблизилась к Слизнорту, и все разом отступили прочь, оставляя их вдвоём посреди учительской.

— М-минерва?.. — Слизнорт казался совершенно обескураженным.

Росаура усмехнулась бы, припомнив, как он кичился тем, что из слизеринцев выходят выдающиеся стратеги, тогда как удел гриффиндорцев — тактика, и теперь-то Макгонагалл застигла его врасплох, но сейчас всем было совсем не до шуток.

— Как у вас только… — говорила Макгонагалл, возвысившись над Слизнортом, и даже не обращая внимания на то, что его пухлая рука скользнула за пазуху, очевидно, в поисках палочки, — как вы… Мальчик… прыгает с крыши, чтобы доказать всем, что он волшебник!

— Поистине, Евангельское искушение,⁽¹⁾ — заметил сухопарый профессор Маггловедения на ушко профессору Астрономии. Норхем странно дёрнулся в своём кресле и на миг обратил на Росауру странный, очень потерянный взгляд.

— Э-это ужасно, право, Минерва, я понимаю, вы дико перенервничали… — заговорил Слизнорт, но Макгонагалл издала странный, пугающий звук, и Слизнорт замолк.

— Как вы смеете… — в который раз повторила она, но всякий раз это было страшно, — все знают, что это ваши гадюки его подстрекали!

По собравшимся прошлась волна то ли тревоги, то ли мрачного одобрения. Но, странно, эти же слова оказали удивительное воздействие на Слизнорта. Он вмиг подобрался, чуть склонил голову, взглянул на Макгонагалл исподлобья своими тёмными умными глазами, и Росаура вновь поразилась его сходству с большим неподвижным питоном.

— Вы обвиняете моих учеников, Минерва?

Его высокий, обыкновенно ласковый, беспечный голос теперь порезал всем слух наточенным клинком, что был смазан ядом.

Но Макгонагалл не испугалась. Голос её дрожал — но лишь от гнева:

— Феликса Маршалла чуть не довели до самоубийства. Он был готов спрыгнуть с крыши, чтобы доказать всем, что он волшебник и его это не убьёт. Неужели хоть кто-то в этой комнате, — она обвела всех пламенеющим взором, — полагает, будто он мог додуматься до такого сам?!

— Так вы обвиняете детей? — сказал Слизнорт негромко, чеканя каждое слово.

Пухленький, маленький, он ведь был почти смешон, этот старичок с блестящей лысиной, завитыми усами и надушенным шейным платком. Но вот только никто из прочих зрелых, серьёзных, умудрённых преподавателей и не шевельнулся, чтобы выступить против него. Они могли смотреть на него угрюмо и зло, но никто не осмелился приблизиться или хотя бы сказать осуждающее слово.

Лишь Макгонагалл не отступила.

— Нет, Гораций. Я обвиняю вас.

Слизнорт шумно вздохнул, и всем стало не по себе. Но в эту секунду отворилась дверь.

— Я вижу, все уже собрались. Благодарю вас.

На пороге стоял Дамблдор. Росаура впервые со дня смерти Боунсов увидела Директора вблизи и поразилась, как высохло его лицо и потускнели глаза. Тот, кто всегда приносил людям мир в сердце, теперь излучал силу, которая, признаться, подавляла. Дамблдор был очень строг. Едва ли нашёлся бы глупец, который сказал бы ему сейчас хоть слово поперёк. Но тем не менее, это сделала Макгонагалл:

— Не стоит, Альбус. Я так больше не могу. Я отказываюсь… быть в одном собрании с этим человеком.

Она указала на Слизнорта.

— Он вредитель. Вы все это знаете. Его студенты представляют угрозу для других детей. Все эти дни… все эти ужасные происшествия. Вся эта мерзость на каждом шагу… Вы все прекрасно знаете, кто за этим стоит. Кто развращает умы и попустительствует насилию…

— Довольно, Минерва, — негромко сказал Дамблдор, но Макгонагалл вскинулась:

— Нет. Это с меня довольно, Альбус. И не говорите, что мы должны быть едиными перед общим врагом. Враг посреди нас.

И она вышла.

— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых,⁽²⁾ — вздохнул профессор Маггловедения.

Росаура прекрасно знала этот псалом. Его очень любил отец. И она в который раз подумала, что бы сказал он, узнав, как неделю назад она шла на, вот правда ведь, сущий шабаш, пила вино и улыбалась Люциусу Малфою, заклятому врагу (о Слизнорте, конечно, она не думала так).

Впрочем, понимала ли она тогда, что перед ней враг? Мыслила ли она вовсе такими понятиями до этих пор? Когда Скримджер говорил ей о «врагах», это звучало как-то странно, почти глупо, будто он цитировал рыцарский роман. Это, может, была его реальность, но ужасно далёкая, чуждая ей. А теперь… об этом заговорили здесь, в школе, на совещании во время длинной перемены. Вместо того, чтобы обсуждать учебные планы и составлять графики пересдач.

И вот в чём штука… Неделю назад, когда её куражило после шампанского и Шопена, когда она мнила себя ослепительной и победоносной, чуть ли не Жанной д’Арк, ей вполне пришлось бы по вкусу это страшное слово «враг». Но спустя несколько дней всё оказалось иначе, когда дети прятали заплаканные глаза и жались по углам, когда она встречала их запавшие взгляды, которые спрашивали с неё уже не знание предмета и умение его преподать, но… сумеет ли она защитить их? Можно ли ей доверять?.. Оказалось, они не видели её сияющих доспехов и знать не знали о том, как горит её сердце. Для них она была всё той же — слишком молоденькой, слишком неумелой, ранимой, неуравновешенной учительницей, над которой грех не подшутить, и которую совсем невозможно воспринимать всерьёз.

Дамблдор на том совещании сказал что-то о том, что нужно держаться вместе, что стойкость и невозмутимость педагогов послужат примером ученикам, что необходимо проявить чуткость, обращать внимание и доносить ему о любом затруднении, которое будет замечено, и всем теперь предписывалось по очереди патрулировать после отбоя коридоры во избежание «прецедентов». Учителя наперебой принялись рассказывать об учениках, состояние которых вызывало тревогу, и Росаура сказала о Тимми, об Энни, о четверокурсниках, которые сорвали ей урок, впервые не боясь того, что она единственная ни с чем не справляется. Оказалось, не справлялся никто.

Все покивали, похмурили лбы, о чём-то условились. Всё казалось очень обстоятельным, они задержались и после звонка, обеспокоенные важностью нового общего дела, но, по правде сказать, Росаура… не чувствовала больше уверенности, защищённости. Всё это напоминало тщетные потуги делать вид, будто ситуация ещё под контролем. Недавний скандал большинство предпочло проглотить, а совсем уж недовольные вроде Трюк или Стебль помалкивали из уважения к Дамблдору. Слизнорт остался на том собрании, в некоторой надменности заняв большое кресло подле камина, то и дело оглядывая коллег, будто вспарывая ножом их молчание: «Ну, кто ещё из вас кинул бы камень?..» Его сторонились, но никто не посмел идти на открытый конфликт.

Дамблдор выслушал их всех и только ниже склонял голову. Росаура видела: каждый тревожный рассказ, каждое имя ребёнка ложились на душу Директора тяжким грузом, и всё-таки все истово верили, что только ему и под силу этот груз приподнять. Они все выговорились ему, почти исповедались, и теперь смотрели на него жадно, жалобно, вымаливая совет и утешение. Пусть бы сказал, что всё будет хорошо!..

Но он лишь попросил их вернуться к занятиям.

Когда все расходились, а Росаура особенно спешила, Салливан Норхем отчего-то потянулся к ней, будто надеялся тронуть за локоть, но не стал.

Он спросил:

— Так это правда? — его хриплый голос был голосом человека, который не может очнуться от тяжёлого сна. Глаза покинул весёлый прищур, и теперь они бегали растерянно за стёклами больших очков. — Правда? Мальчик бросился с крыши, потому что хотел доказать, что он волшебник?

— Правда, — сказала Росаура. Она очень спешила на урок, она боялась, что пятикурсники просто уйдут, не дождавшись её лишних десяти минут, и совсем не глядела на этого нелепого Саливана Норхема, раздражалась с его беспомощности, совсем не присталой взрослому мужчине. — Я сама видела. Крикнул: «Раз я волшебник, мне ничего не будет», и бросился!

Ей казалось, она вот-вот расплачется, и кусала щёку до крови.

Салливан Норхем так и не коснулся её, напротив, отдёрнул руку, точно повёл подбитым крылом, поднёс изгрызанный ноготь ко рту. На миг Росауре подумалось, что сейчас он откусит себе палец, а то и всю руку, но он лишь провёл по растрёпанной бороде и покачал головой.

Быть может, он хотел ещё что-то сказать, причём именно ей, но она убежала, даже не оглянувшись. Признаться, она боялась, что он с ней лишний раз заговорит, потому что… сложно сказать, что её бороло. Быть может, предчувствие. А может, сострадание. Или ощущение той же вины, что угнетала его. Она хотела доказать самой себе, что ещё может биться, что ещё в её силах справиться с тем, что творится. А если бы она заглянула Салливану Норхему в глаза, она бы увидела, что в нём больше не осталось надежды.

А Росаура пока была не готова столкнуться с этим страхом лицом к лицу.

В вечер пятницы она долго сидела в своём кабинете, придумывая контрольную для шестикурсников, почти в остервенелой увлечённости изобретала велосипед, убежав в работу от тревоги и сомнений. Но стоило стенам озариться синим светом, как она опрокинула чернильницу и громко выругалась, как никогда ещё себе не позволяла.

Камин наливался светом уже не в первый раз за минувшую неделю — мать пыталась выйти на связь. Но Росаура убеждала себя, что посреди недели не выдержит разговора с матерью, да и Афины не было рядом, чтобы на неё повлиять. Теперь же сова призывно ухнула и грозно поглядела на Росауру, всё ещё возмущённая до глубины души сквернословием своей подопечной.

И Росауру это обозлило до мстительности.

— Да пожалуйста, — прошипела она, подымаясь из кресла, вскинула руку и отдёрнула завесу над камином.

В пламени возникло лицо матери. Ей быстро удалось скрыть раздражение за столь долгое ожидание, и улыбка вышла почти не натянутой.

— Росаура, милая, ну наконец-то!

А вот лицо Росауры рассекла улыбка зверская. Она и не заметила, что дышит часто и быстро, точно уже бежит куда-то сломя голову.

— Здравствуй, мама.

— Ах, ты снова вся в работе. Такая занятая, милая моя…

— Очень занятая, мама. Ты что-то хотела?

Мать на секунду замолчала, верно, борясь с негодованием от подобной дерзости, но всё же выдавила улыбку.

— Ну, что ты, куколка. Я хотела тебя повидать, поговорить с тобой… Я очень соскучилась.

— Заходи в гости.

— Росаура! — властный окрик мать быстро пресекла, вновь улыбнувшись. — Пожалуйста, не нужно, милая. Знала бы ты, какого труда мне стоило добиться сеанса связи! За последнюю неделю серьёзно ужесточили доступ к Хогвартсу. Мистер Флинт сказал мне по секрету, что это какое-то особое распоряжение от Крауча, и то, что мистер Флинт устроил нам связь…

— Требует особой благодарности, я полагаю.

Мать улыбнулась шире, но сморгнула нервно.

— Ты же знаешь, дорогая, услуга за услугу.

— И какую услугу тебе оказал Люциус Малфой?

Вырвалось прежде, чем Росаура подумала, что говорит. Но тут же решила: ну и пусть. Почему она должна сдерживаться? Почему должна носить в себе обиду, слишком отравленную стыдом, чтобы выговориться хотя бы Сивилле?

Но с матерью произошло удивительное: натужная улыбка пропала, обернулась прохладной усмешкой. Лицо будто подёрнулось изморозью.

— Услугу, милая моя, он должен был оказать тебе. Да вот ты только у меня всё же глупая строптивица.

Росаура знала, что всё так и есть, но надежда, последняя, живучая, что мать всё-таки не поступила с ней настолько ужасно, теплилась в ней ровно до этой секунды. И с каким мучительным писком теперь потухла.

— И даже не шлюха. Думала подложить меня ему, да? — вырвалось у Росауры.

Гнев её разбился о безупречное лицо матери, как волна о скалу. Мать разве что бровь чуть приподняла.

— Зачем же такая вульгарность, милая. Знаешь ли, это мужчины защищают свою жизнь с мечом в руке и на белом скакуне. А мы, женщины, выживаем иначе, и в этом нет ничего постыдного. Это деловой подход. Ты будто смотришь на себя как на товар или какую скотину, это совершенно неверная позиция. Договорённости заключаются между равными сторонами. Люциус… из порядочной семьи. Ему вовсе не чужды понятия…

— Ах, прости, я усомнилась в твоей материнской заботе. Конечно, ты бы не предложила мне того, чего не попробовала бы сама.

По фарфоровой маске прошла трещина. А Росаура, сжав кулаки так, что не чувствовала уже пальцев, не отводила глаз от этой трещинки. Пусть, пусть пройдёт вдоль всего лба ниже, до подбородка, рассечёт лицо надвое, и тогда она убедится, что вместо слёз из материнских глаз льются жемчужины.

— Он был бы надёжным покровителем, — прошептала мать. — Ты ведь у меня красавица, Росаура, красавица! Неужели ты думаешь, что твой ум или послужной список, баллы за экзамен или пара заклятий смогут тебя уберечь?.. Мерлин правый, Росаура… Тебя могло бы защитить то, что есть только у тебя — красота, молодость…

— Девственность, скажи уж прямо.

Росаура не знала, отчего до сих пор её голос так ровен и тих.

— Он ведь на это купился, верно? Интересно даже, какие гарантии ты ему дала… Знак качества? — Росаура достала брошь в виде лилии, которую носила с собой в кармане, и взвесила на ладони. Оправдавшиеся подозрения налили безделушку тяжестью свинца, и чёрные агаты на серебряных лепестках вспыхнули углями. То, что казалось благословением, обернулось проклятием.

И тут — секунда — гнев прошиб до судороги, и драгоценная брошь полетела в камин.

Мать испуганно вдохнула, но лицо её оледенело.

— Ты можешь презирать меня, даже ненавидеть. Но это лучше, чем быть мёртвой, Росаура. А я не хочу, чтобы ты была мёртвой. Как не хочу, чтобы был мёртв твой отец. Ты хоть о нём подумала? Теперь, когда ты их разозлила…

— А, так это я их разозлила. А так-то они вовсе не злые, что ты. Они не убивают развлечения ради женщин и детей, не сжигают заживо целые деревни… Всё, хватит. Я больше не могу. Я не могу тебя видеть. Не могу. Не могу!

Она наконец-то рыдала, странно, без слёз, но до хрипа, и в этом исступлении становилось чуть легче. Чуть легче говорить то, что давно придавливало сердце, и будто до нынешней секунды она даже не подозревала, как велика была эта тяжесть.

— Не могу! Не могу! Уйди! Уйди от меня!

Росаура подняла руку, чтобы затушить огонь. Надо же, достаточно взмаха руки — и лицо матери исчезнет, вот бы навсегда, навсегда!

И тут же — и боль, и страх, и тиски вины: как она только может, как она смеет, как можно так ненавидеть, это какой-то обман, прельщение, буйство, ведь это её мать, мамочка, мама, нельзя, невозможно ненавидеть собственную мать!..

— Росаура! — воскликнула мама, совсем иначе, испуганно, и Росаура увидела: слёзы её совершенно обычные, тоже, наверное, очень солёные.

— Я прошу тебя, Росаура! Милая моя, будь умницей! Пойми, это конец! Прошу, подумай о папе. Вам надо уезжать. Вам надо срочно уезжать! Всё кончится совсем скоро… Он, — голос матери дрогнул в страхе, — он растягивает… своё удовольствие. Он хочет, чтобы день его торжества запомнился всем, затмил всё… Самайн!⁽³⁾ Конечно же, для своего триумфа он выберет Самайн. Две недели, Росаура, и всё кончится. Они будут безжалостны. Они будут, будут жечь, и убивать, и мучить! Чтобы он пришёл на выжженную пустошь. Росаура, милая… Пойми, они заметили тебя. Они убивают таких, как ты, и всех близких. Твой отец в огромной опасности. Думаешь, они не найдут его? Конечно, это я виновата. Это из-за меня ты такая…

— Какая? Ну, скажи. Половинчатая. Грязнокровка. Да, это я. Такая вот у тебя уродилась. Ошибки молодости жестоки.

— Росаура! — матери было больно. Очень больно — и она умоляла: — Господи… — на миг она закрыла глаза, а у Росауры перехватило дыхание. — Тебе не нужно любить меня, Росаура, — тихо сказала мама. — Я не прошу тебя любить меня, слышишь! Я даже не прошу тебя понять меня. Я только прошу тебя быть послушной. Тебе нельзя там оставаться. Пока мне держат камин, иди ко мне. Иди сюда, прямо сейчас! Не думай о том, что скажут. Думай о папе. О нём надо позаботиться. Мы купим ему билеты на самолёт. Через пару дней он будет здесь вместе с нами. Росаура, прошу тебя. Доченька!..

Росауре казалось, что она на грани помешательства. Грудь вздымалась, внутри что-то хрипело. Ей не хватало воздуха. Она стояла на ногах, но хотелось упасть на четвереньки и взвыть. Может быть, если потерять рассудок, тогда всё встанет на свои места. Её перестанут мучить вопросы вины и ответственности, боли и любви, останется только ярость до пены у рта.

Но вместе с тем, в ней ожило детское, наивное чаяние чуда. Она глядела в небесно-голубые глаза матери и видела там мольбу и любовь. И что же, можно вот так просто… шагнуть вперёд, протянуть руку… и больше не нужно будет плакать и злиться? А совесть… совесть сгорит в пламени, через которое она шагнёт в объятия матери. Что она о себе возомнила, во что ввязалась? Она ведь очень молода, она любит жизнь.

Почему она решила, что должна непременно погибнуть, непременно геройски, с гордо поднятой головой, сказав красивые слова о чести и достоинстве, плюнув в лицо жестоким палачам? Кто сказал, что она на это способна? При блеске свечей, под звуки рояля, в красивой одежде она могла ещё встать в позу и говорить о Шопене. Но ведь когда её действительно будут убивать, или ещё чего хуже, у неё язык отнимется от ужаса, а кругом будет тьма и скрежет зубов.

И кто сказал, что оно того стоит? Что — стоит-то? Почему она не может признать, что ей страшно, одиноко и больно, что она боится за отца, что она тоскует по матери, что ей нестерпимо оттого, что семья их уже пять лет как расколота, но почему-то все эти пять лет она строит из себя якобы сильного, гордого человека, который готов пострадать за свои принципы… Какие принципы?.. Убеждённость, что нельзя делить людей на годных и негодных и убивать тех, кто не проходит «проверку на вшивость»? Но что делать, если здравый смысл давно уже приказал долго жить, и те, кто творит произвол, в ответ на её доводы выбьют ей зубы? Они ведь убивают уже без разбору, и тех, у кого никаких доводов и в помине нет. Это просто паровой каток, под него попадают мужчины, женщины, дети, и почему она возомнила, что внесёт в какое-то неведомое великое дело огромный вклад, если и её кости там перемелют?

Почему это постыдно — хотеть жить и спасать свою шкуру? Такая ли уж она будет крыса? Кого она предаст? Разве кому-то сейчас из учителей и учеников, новых знакомых и давних приятелей есть до неё такое уж дело? Так уж они близки, чтобы умереть друг за друга или хотя бы вместе? Что такого прекрасного в том, чтобы упасть в одну яму? Разве это так же прекрасно, как свежий ветер, пение птиц, запах роз и тепло солнца в пригорошне рук? Да, в ней живёт большая любовь к английским лужайкам и горам Шотландии. Но чем хуже итальянские Альпы? Да хоть снега Антарктики, пески Сахары — так ли уж важно, если она будет жива и свободна?

Да, ей будет очень горько и она будет много плакать. Но это ещё раз докажет, что она будет живая, не мёртвая.

Росаура смотрела на мать, и сердце трепетало оттого, сколько в материнском взгляде было нежности и страдания. Очень хотелось, чтобы мама её обняла.

Но отчего-то Росаура не могла двинуться с места. И мать, видит Бог, лучше поняла её душу, чем могла бы сама Росаура. Нежность в её глазах истребил ужас догадки.

— Кто он? — промолвила мать. — Кто он, Росаура?

Росаура молчала.

— Кто он? — повторяла мать, и голос её звучал медным звоном. — Кто? Думаешь, он тебя защитит?

Росаура молчала.

— Кто он? — мать кричала. — Кто стал тебе дороже отца?!

— Причём тут папа, — прошептала Росаура, точно очнувшись от глубокого сна. — Не говори мне о папе!..

И давняя боль вышла из неё всполохом пламени. Когда Росаура открыла глаза, матери больше не было с ней.

Стоило признать, как и надежды, будто можно ещё хоть что-то наверстать.

А воскресным утром Салливан Норхем был найден мёртвым у подножия Астрономической башни.

1) (Мф. 4:6)

Вернуться к тексту

2) (Пс. 1:1)

Вернуться к тексту

3) древний кельтский праздник окончания сбора урожая, предтеча Хэллоуина, празднуется в тот же день

Вернуться к тексту