Методика Защиты (гет)

У подножия Астрономической башни на расстоянии пятнадцати футов от стоптанной холодной земли парил точно сотканный из тьмы череп, обхватом не меньше, чем три головы. Дети, сбежавшиеся отовсюду, глядели заворожено, как мартышки на покачивающуюся голову удава. Случилось это во второй половине дня, ближе к вечеру, когда все преподаватели были заняты серьёзными занятиями со старшими курсами, а детвора как раз разбрелась по всей школе, ловя последние лучи октябрьского солнца. За ту четверть часа, как весть дошла до преподавателей, и кто-то первый спохватился, прервал занятие, вывел студентов из класса, запечатал дверь и сорвался по десяткам лестничных пролётов на другой конец школы, под башней собралась целая стайка таких вот мартышек, и что особенно вспоминали потом те преподаватели, которые подоспели первыми, так это мертвящую тишину. Ни возгласа, ни шороха: полсотни детей стояли недвижимые, чуть покачиваясь на промозглом ветру, лишь рты приоткрыв, отчего их круглые, мягкие лица с острыми носами казались белыми, испещрёнными дождями и снегом гипсовыми валунами, а глаза у всех застыли в страхе, но если кто и плакал, то будто и не замечая: слёзы молча катились за воротник.

Когда прибежали преподаватели, окрикнули зычными голосами, замахали руками, сами едва сдерживая дрожь ужаса, дети отмерли далеко не все и не сразу. Кто-то будто очнулся от кошмарного сна и громко заплакал. Кто-то кричал, а кто-то смеялся, высоко тыча пальцем. Кто-то кинулся прочь, только пятки сверкали, а кто-то стал тесниться ближе, чтоб получше рассмотреть. Кто-то так и стоял, оцепеневший, и как ни суетились товарищи, как ни тянули за полы школьной мантии, не мог сдвинуться с места, не мог отвести взгляда от ухмыляющегося чёрного марева, на которое побоялось взглянуть само солнце.

Одна такая девочка, крошка Люси Кэйв, пришла в себя, только когда профессор Стебль коснулась её груди палочкой, и оттуда излился тёплый красный свет. Крошка Люси ахнула, захлопала глазами, а в следующий миг подняла такой визг, что, как сказала потом Стебль, и мандрагоры перед рассадкой так не визжат. Люси сорвала голос, но не могла успокоиться. Она повторяла: «Я хочу к маме!» и дичилась на всех, кто пытался к ней подойти. Её взял на руки великан Хагрид, точно пушинку, и унёс прочь. Потом он вернулся и помог увести и иных, кто не мог высвободиться сам из-под гнетущей силы, пригнувшей к земле пожухлую траву.

Весть, конечно, облетела всю школу, и студенты постарше сорвали десяток уроков, сбежав к Астрономической башне, чтоб поглазеть. Росаура так в мгновение ока упустила шестикурсников Когтеврана и Слизерина, когда посреди урока дверь в класс распахнулась, всунулась рыжая растрёпанная голова и сиплый голос прокричал:

— Ребят, там Тёмная метка!

Те преподаватели, которые пришли первые, сразу попытались развеять морок, но он не поддался. Кто-то заговорил, что прикасаться к этой дряни себе дороже, надо ждать мракоборцев. А дети приходили, смотрели, пугались, а глядя на то, как преподавателей тоже берёт паника, грозили совершенно пойти в разнос. Тогда кто-то спохватился и оградил место происшествия барьером, кто-то занялся детьми, пытаясь загнать их в школу, развести по гостиным, но пара деканов всё ещё вели занятия, и это не представлялось возможным. Тогда Макгонагалл распорядилась сгонять детей в Большой зал (Росаура оказалась одной из тех, кому поручено было сдерживать учеников здесь). Беда в том, что Директора не было в тот день в школе, и когда он явился, прошёл уже час, и школа походила на Ноев ковчег в первые дни Потопа.

Первое, что сказал Дамблдор, войдя в Большой зал, где к тому времени уже собралась большая часть школы, было:

— Это не Тёмная метка.

По залу пронёсся гул… сомнения. Учителя, запыхавшиеся, растерянные не меньше детей, стояли у стен, а дети склоняли друг к другу головы, переговаривались в голос (заставить их сидеть за столами факультетов не удалось). Многие плакали, многие были угрюмы и злы, но были и те, чьи глаза лихорадочно блестели, а сухие губы кривились в усмешках.

— Это не Тёмная метка, — повторил Дамблдор. Вроде негромко, но холод в его голосе, обыкновенно мягком и спокойном, пробрал всех до костей. Теперь все глаза были прикованы к Директору, а он не стал проходить через весь зал к профессорскому столу на помосте. Он стоял у высоких резных дверей и смотрел на толпу детей пристальным взглядом ярких голубых глаз.

— Многим из вас известно, что Тёмная метка — это знак сподвижников тёмного волшебника, который избрал себе имя «лорд Волан-де-Морт», — произнёс Дамблдор. Многие вздрогнули, схватились за вороты мантий. Преподаватели нервно переглянулись. Однако Дамблдор был очень серьёзен, даже суров. — Но немногим известно, что этот знак могут оставить только те его сподвижники, которых он заклеймил лично своей печатью. Такие люди полностью подчиняются ему, отдав ему всё: свою свободу, честь, доброе имя. Когда придёт время, Хозяин потребует от них последнее: жизнь. Потому что душу свою они уже продали. Чтобы получить это клеймо, человек доказывает свою преданность Хозяину кровью. Чужой, разумеется. И непременно невинной.

Дамблдор замолчал на миг, и миг тот был тягостен.

— То, что многие из нас видели сегодня на месте гибели профессора Норхема, не было Тёмной меткой. Точнее, не было той самой Тёмной меткой; я могу успокоить вас — в школе нет и не могло быть Пожирателей смерти. Это так же очевидно, как и то, что среди нас нет убийц. Но, видимо, среди нас есть те, кто считает, что страх и насилие дадут им власть, которая избавит их от чувства собственного ничтожества.

Его глаза напоминали сейчас грозовое небо.

— Хогвартс всегда был и останется приютом для тех, кто ищет его защиты. Однако те, кто думает, что можно безнаказанно творить бесчинства в стенах школы, опасно заблуждаются. Это не баловство, которое может стоить штрафных очков. Это не проделки, за которые можно назначить взыскание. Это даже не выходка, за которую можно вызвать родителей в школу. Насилие, оскорбления, запугивание, травля — это проступки куда более тяжкие, поэтому отвечать за них придётся не по школьному уставу.

Он заговорил о том, о чём Росаура потом не раз вспоминала:

— Я хочу, чтобы вы поняли: роднить с Волан-де-Мортом нас могут не только страшные символы. Зависть, жестокость, нетерпимость, вражда, ложь, всякая подлость, которую мы себе позволяем, ведут нас по тому же пути, что избрал себе этот человек. Я хочу, чтобы вы понимали: обижая слабого, вы клеймите себя знаком смерти. Проходя мимо, когда обижают слабого, вы обрекаете себя на то же самое. На смерть. И от этого даже я, при всём желании, не смогу вас уберечь — потому что это тот крохотный выбор, который каждый из нас принимает по пять раз на дню. Поверьте. Если бы только в моих силах было воспретить вам гулять по лезвию бритвы… Вы знаете, это возможно — подчинить себе волю другого человека. Но едва ли есть деяние более преступное. Поэтому всё, что в моей власти — это предупредить вас о последствиях и призвать вас быть бдительными. Раздор и сомнения, клевета и обман — вот главное оружие, которое использует враг. Стойте против него. Если вы думаете, что битва идёт где-то там, далеко, за школьной оградой, вы заблуждаетесь. Каждый из вас уже вступил в сражение. Оно идёт в ваших сердцах. Защитите их. Пока мы с учителями, как и ещё многие взрослые, смелые, честные люди там, снаружи, делаем всё, чтобы защитить вас.

И после он пригласил всех за ужин, коль уж все собрались. Они сидели все притихшие, и многие уходили, едва притронувшись к трапезе, под встревоженными взглядами учителей.

В тот вечер Росаура написала Краучу:

«Над местом гибели профессора Норхема обнаружили морок, точь-в-точь как Тёмная метка. Учителя пытались убрать её, но с этим справился только Дамблдор. Он объявил, что это не была настоящая метка. Он убеждён, что в школе не может быть заклеймённого человека. Что школьники только заигрывают. В любом случае, это колдовство большой силы, раз с ним справился только Дамблдор. Но если это не дети, а кто-то из преподавателей? Пусть даже под Империусом? Что если всё всерьёз?»

Росаура запомнила, как Слизнорт всё не отнимал серой руки от своей толстой шеи, как будто сдерживал рвущийся крик.

Росаура чувствовала, как в глубине души ворочается скользкое сомнение, вскормленное страхом. Дамблдор… все так привыкли на него полагаться. Всем так хотелось доверять ему, безотчётно. Ведь он — сильнейший светлый маг. Ведь он — сама неколебимость и мощь. Ведь он — Альбус Дамблдор, величественный старец, будто сошедший со страниц древних легенд, где ещё было искать защиты, как не у него под крылом?

Но справлялся ли он?..

Всё-таки, он был человек. Мудрый, стойкий, великий, но человек. Однако, как и любой учитель, он был лишён права дать слабину. Как и любому учителю, ему предписывалось во всём проявлять человечность, но всё человеческое должно было быть ему чуждо. Сомнения, боль, нерешительность, страх, печаль, апатия, слёзы и смех, вспыльчивость, усталость… ему не отпускали ни один грех, любая ошибка стоила ему втридорога. Потому что он был не просто учитель, он был Директор.

Но справлялся ли он?

Росаура знала, что если он в школе (последнее время он часто отлучался), то зорко следит за всеми детьми, которые особенно уязвимы. Она знала, что он нашёл время поговорить с Тимом Лингвинстоном, чьи руки перестали наконец дрожать, что он опекал Энни и прочих: везде, где начинала тлеть искра, оказывался он, чтобы не перекинулась она в дикое пламя. Но беда была в том, что за последние недели искры эти вспыхивали с огромной скоростью то тут, то там, и учителя, выбиваясь из сил, не могли уличить поджигателей. Понимал ли Дамблдор, что на этот раз речь идёт о планомерном злом умысле? Росауре и в голову не могло бы прийти, что есть на свете что-то, чего бы Альбус Дамблдор не понимал.

Но если он прекрасно всё понимал, обо всём знал, почему же становилось всё хуже?

Верно, они все смотрели на Дамблдора как на атланта, на чьей спине покоился небесный свод. Предположить, что Дамблдор попросту не справляется, было преступно — потому что это значило бы, что никто не защищён. Это значило бы, что небо рухнет, предположительно, до обеда.

И с тех пор, как погиб Салливан Норхем, Росауре казалось, что она слышит скрежет тверди небесной. Поэтому она написала Краучу, а Крауч ответил ей:

«Завтра в 7 утра встретите меня у ворот».

И только прочитав это короткое распоряжение, Росаура в полной мере осознала, что натворила.

Она подставила Дамблдора.

Сомнение, страх, напряжение последних недель и невыразимое одиночество заставили её искать одобрения человека, которому она, как ей казалось, была обязана многим. Единственного человека, который хотя бы отвечал сразу на её письма. Человека, с которым ей приходилось, даже если совсем не хотелось, быть откровенной почти во всём. Человека, который её ни во что не ставил, конечно же. И вот так она глупо попалась.

В ужасе она смотрела на зачарованную страницу, в которую впитались чернила с её донесением и вернулись жестоким откровением: Крауч закусил удила. Наконец-то она дала ему то, чего он так ждал, но зачем?..

Она с удивлением призналась себе, что не задумывалась, зачем Краучу знать об обстановке в Хогвартсе. У него всё равно никаких полномочий не было, чтобы повлиять на положение дел внутри школы… Но Крауч с особым пристрастием выспрашивал у неё про то, что сказал, как повёл себя в той или иной ситуации Альбус Дамблдор. Она больше писала ему о детях, потому что это занимало её прежде всего, но если бы она задумалась над его ответами, то поняла бы давно: его интересовал Дамблдор.

Крауч выжидал, когда же Дамблдор ошибётся. И она, Росаура, наконец-то удовлетворила его любопытству.

Она подумала, что бы сказал на это отец. Из груди вырвался всхлип, стоило только вспомнить, как меркнет его добрый взгляд, отравленный разочарованием.

Бежать к Дамблдору, признаться во всём? Простите, сэр, я шпионила против вас эти два месяца, и должность мне эту сосватали прежде всего для этого, чтобы я доносила на вас и на детей…

Вывод напрашивался один, совершенно очевидный: Крауч копал под Дамблдора и через неё собирал компрометирующие сведения. Но зачем?.. Бог мой, зачем?..

Если Крауч и мнил себя, допустим, достойной заменой Дамблдору, он никогда бы не удостоился того доверия, которым удостаивали Дамблдора сотни родителей, отправляя в школу своих детей. И зная это, Крауч, видимо, решил отобрать у Дамблдора это драгоценное сокровище. «Ни нашим, ни вашим». Но чего мог хотеть Крауч в перспективе? Даже совершенно далёкая от политики Росаура могла понять, что выбивать почву из-под ног такого человека как Альбус Дамблдор в разгар террора было верхом неосмотрительности. Не мог же Крауч быть настолько самонадеян, чтобы рассчитывать одолеть экстремистов в одиночку?..

У атланта могут задрожать руки, пока он держит небо, и всем на миг станет страшно, но разве не страшнее будет, если подрубить атланту ноги, и тогда небо раздавит их всех, разом!..

Уличённая чувством вины и страхом перед грядущим, Росаура провела ночь без сна. Почти впервые в жизни ей не у кого было спросить совета. Рядом всегда были отец, или Слизнорт, или даже мать. Последнее время — Руфус Скримджер… Но Афина никак не возвращалась. Росаура запрещала себе думать ещё и об этом. Если бы что-то случилось, убеждала она себя, об этом бы все говорили. Значит, просто… не время. Бог мой!..

Под утро её нашёл жестокий сон, где дети стояли под чёрным черепом, а тот скалился и разевал шире рот. В тёмных глазницах ей чудился знакомый взгляд, и некуда было деться от его торжества.

В семь утра она стояла у ворот школы, захлёбываясь в вязком сером тумане, продрогшая до костей, невзирая на согревающие чары. Она не могла бы себе объяснить, почему пришла к Краучу, когда желала бы никогда не знать его; она презирала себя до ужаса, но покорно ждала его, где он наказал, точно безвольная овца. Терпеть Крауча показалось ей предпочтительнее, чем пойти к Дамблдору и сгореть от стыда. И в глубине души жил вопрос: не просто же так он назначил ей встречу. Быть может, хочет что-то сказать с глазу на глаз, и это наконец-то будет что-то важное, доверительное, невероятно ответственное? Быть может, он выделит её, даст особое задание, или — немыслимо — поблагодарит!.. Росауре было тошно оттого, что вытравить эту рабскую, подлую жажду одобрения не удавалось самым жестокими ударами бичующей совести.

Но Крауч явился не один. Они возникли в предрассветной мгле рука об руку: муж и жена.

Они могли показаться странной парой. Он — высокий, чуть сутулый, тёмные волосы зализаны назад, что не поймёшь, это блик света на них или первый штрих седины, усы ровной чертой скрывают и без того едва различимые, до того узкие, как у рептилии, губы, из-под прямых бровей чёрные глаза глядят непроницаемо и тяжело; движения его ровные, отточенные, как у автомата, его прямая фигура в тёмной мантии богатого кроя с жёстким, накрахмаленным до скрипа воротничком, казалось, отлита из чёрного металла. Она же — хрупкая, почти воздушная, пусть убирает свои светлые волосы в аккуратную причёску, пара лёгких, точно солома, прядок, всё равно выбивается и трепещет, будто на ветру, розовые губы чуть приоткрыты в робкой улыбке, но в ней нет наивности, и девочкой её не назвать — вокруг глаз морщинки, лучиками разбегаются, а руки она предусмотрительно укрывает перчатками, и левую не отнимает от локтя мужа. Вместе они — странное явление, будто голубиное пёрышко зацепилось за монолит неколебимой скалы.

Росаура знала, что больше всего их, столь разных, сближала любовь к единственному, позднему сыну, любовь слепая, у отца — горделивая, у матери — совершенно самозабвенная. Только отец совсем не умел свою любовь проявлять, тогда как мать никак не могла её скрывать.

С Росаурой Крауч поздоровался весьма чопорно, тогда как миссис Крауч готова была раскрыть ей объятья:

— Росаура! Как я рада вас видеть! — воскликнула миссис Крауч и, ласково улыбаясь, чуть провела своей маленькой рукой в мягкой перчатке по плечу Росауры. — Я как узнала, что Бартемиус в Хогвартс собрался, так сразу же напросилась! А тут, видите, какая приятная встреча!

Прерывая любезный ответ Росауры, Крауч сказал:

— Мисс Вэйл, поручаю вам мою супругу. У меня разговор с Дамблдором.

И вот, всё подтвердилось. Росаура только открыла и закрыла рот, впрочем, Крауч уже не смотрел на неё. Чуть коснувшись рукой в узкой чёрной перчатке своего высокого цилиндра, он широким шагом оторвался от них с впечатляющей скоростью (впрочем, как всегда: обстоятельно, живо, категорично), помахивая тростью, стал подниматься к замку. Миссис Крауч на своих маленьких ножках, конечно, не смогла бы за ним поспеть, а потому создалось неловкое впечатление, будто он сбросил жену как балласт. Но ещё более обескураживало Росауру то, что он больше ничего не сказал — ей. Неужели она единственно нужна была ему затем, чтобы составить компанию его жене?..

Росауре казалось, что она увязает по щиколотку не в осенней грязи, а в досаде и стыде.

Ей помогла выбраться миссис Крауч. Ничуть не смутившись оттого, что муж так быстро оставил её, она искренне улыбнулась Росауре и, попросив позволения опереться на её руку (она то и дело подносила к лицу белый мягкий платок и покашливала), заговорила приветливо:

— Бартемиус рассказывал мне, что вы теперь трудитесь здесь! Ах, я сразу подумала, это ведь наша солнечная Росаура, вот уж кому сам Бог велел работать с детьми! Но тяжело бывает, наверное? — чуть понизив голос, доверительно, сочувствующе, прибавила миссис Крауч. — Детки проказничают?

— О, на шею забраться и ножки свесить, это они любят, — вздохнула Росаура.

— Ну, немудрено, — расцвела миссис Крауч, будто только и ждала это услышать, — они смотрят на вас, на ваше ласковое лицо, и чувствуют, будто оказались дома, с мамой или старшей сестрой. Им радостно с вами, Росаура, я не сомневаюсь, вот и позволяют себе чуть расслабиться, а то все прочие-то преподаватели их муштруют, сложно найти общий язык с человеком, который старше тебя в пять раз! А вы такая молодая, красивая, добрая, а ваши лучезарные глаза, Росаура! Не раздражайтесь на них много, ваши уроки для них, уверена, глоток свободы. Ах, побольше бы таких учителей! Честно вам скажу, — миссис Крауч снова понизила голос, — из всех прочих только профессор Слизнорт справляется со своими обязанностями безупречно. Он действительно становится для студентов вашего факультета кем-то сродни отцу, сколько талантов расцветает его стараниями — в том числе и потому, что на вашем факультете он создаёт в своём роде тепличные условия. У нас тоже всё было уютно, — предалась воспоминаниям миссис Крауч, — но нас никто никуда не направлял, не развивал должным образом. Сидели мы в своей норке в мире и согласии, но без особых амбиций. А вы, сразу видно, чья воспитанница. Всё-таки, взять на себя такой нелёгкий труд в вашем возрасте — своего рода подвиг!

— Ох, — Росаура не могла не рассмеяться, — если честно, я бы установила возрастной ценз на профессию учителя: не раньше тридцати лет. Это касается не недостатка знаний, а просто житейского опыта выживания в критических ситуациях. Всё-таки, к тридцати годам как-то более твёрдо стоишь на ногах и не воспринимаешь близко к сердцу каждый чих, а ещё в глазах что учеников, что коллег, что родителей выглядишь представительнее, никто уже не назовёт тебя глупой девочкой, которой нельзя доверить детей!

Миссис Крауч понимающе улыбнулась и лукаво подмигнула:

— Я шепну Бартемиусу на ушко о вашем предложении. Может, он состряпает какой серьёзный законодательный проект, м? Но, знаете, Росаура, я бы доверила вам детей и в семнадцать лет, вы всегда были такой серьёзной девушкой… Барти очень тепло о вас отзывался. Вы ведь прошли вместе всю сложнейшую подготовку к экзаменам…

— Ну что вы, это он был для меня примером! Уж не знаю, наверное, только Дамблдор сдавал так много предметов на выпускных экзаменах с такими блестящими результатами!

Миссис Крауч зарделась.

Сын Краучей, названный в честь отца, с которым Росаура всегда делила первую парту на Зельеваренье и Заклинаниях, и с кем они корпели над Древними Рунами, готовясь к ЖАБА, был очень привязан к своим родителям, как бы не пытался этого скрывать. И если мать он обожал, и это было взаимно, то с отцом их отношения были сложны и даже тягостны. Старший Крауч мог хвалиться потрясающими успехами своего отпрыска на весь Визенгамот, но самому Барти доставалась лишь пара скупых строк одобрения в конце длинного письма восторгов, которые изливала бисерным почерком мать. Барти, выпестованный матерью, сам создавал впечатление юноши мечтательного, ранимого, из-под светлой, мягкой пряди волос его карие, почти щенячьи глаза глядели на окружающий мир печально, даже несколько равнодушно. Требовательность и жёсткость отца уживались в нём с взлётным, переменчивым характером матери. Он с видимым усилием заставлял себя вгрызаться в гранит науки, когда явно с куда большим удовольствием отправился бы на лужайку ловить бабочек. Но с каждым годом в нём копилось всё больше затаённого остервенения, злого упрямства, особенно когда по требованию отца его записали на все дисциплины по выбору и выдали маховик времени, чтобы освоить курс. Тогда под глазами Барти Крауча-младшего залегла тень апатии, а линия мягкого, детского рта ожесточилась и застыла, будто трещина на корке пышного хлеба.

От него ждали, что он пойдёт по стопам отца, но сам Барти, который всех блестящих результатов добился сам, уже почитал ниже своего достоинства впорхнуть на тёпленькое местечко секретаря главы Департамента магического правопорядка. В науку идти он тоже не пожелал, хоть создавалось впечатление, что ему покорилась бы любая стезя, но впечатление это было ложным. Оценки он выбивал не из интереса к предмету, а из странной, ожесточённой схватки с отцовским тщеславием. Теперь же отец наконец-то распахнул перед ним радушно объятья, но Барти это было уже ни к чему. На выпускном, Росаура помнила, он походил на молодого старика, осунувшийся, с потускневшими волосами, он десяток раз выслушал восхищение своим аттестатом от знакомых отца, и мог только криво усмехаться, исправно возвращая пустые любезные фразы своим тихим, мягким голосом, который так и остался довольно высоким. Росауре тогда показалось, что она увидела миг, когда всё рухнуло: с большим опозданием (впрочем, как принято у знатных семей) из камина появилась его мать, сразу же кинулась обнимать своего ненаглядного сына (как совсем не принято у знатных семей), щебетать, сетовать, как он похудел, но его взгляд, на миг вспыхнув надеждой, всё чего-то искал… Но отец не явился. Его, как всегда, задержали неотложные дела службы. И та крохотная искорка в глазах Барти Крауча-младшего потухла, и никакие ласки матери не смогли её больше разжечь.

Росаура ещё мимоходом попыталась утешить Барти, сказав, что её отец тоже не смог попасть на их выпускной, даже если бы очень захотел, но Барти лишь учтиво передал ей бокал шампанского, себе оставив уже четвёртый.

Росаура совсем потеряла Барти из вида после окончания Хогвартса, но была убеждена, что Крауч обратил на неё внимание, потому что знал о ней как раз по рассказам сына. И сейчас Росаура не могла не спросить, пусть и дежурно, как там Барти. Всё-таки, косвенно, она оказалась ему многим обязана.

— Я уже полгода не видела Барти, — вздохнула миссис Крауч с неприкрытой нежностью, — ещё весной он отправился в кругосветное путешествие. Он проявил особый интерес к Востоку. В начале октября написал, что задержится в Японии… — миссис Крауч на миг прикусила губу, — ему там так нравится, он хочет освоить восточные практики… Медитации…

Она улыбнулась Росауре, но в её улыбке проступила толика неловкости. Всё-таки, ей было несколько неудобно быть той единственной из сотни матерей, которая могла быть спокойна за своего ребёнка в эти суровые времена.

— А наша дорогая Миранда, что же, — с несколько вымученным воодушевлением заговорила миссис Крауч, — всё так же в Испании?..

— В Италии.

Миссис Крауч ещё сильнее сощурилась, отводя взгляд.

— Да-да, здоровье надо беречь. Бартемиус всё настаивает, чтобы я… Вы её навещаете, конечно же?

— За недостатком времени это сложно осуществить, — с крохотным вздохом отвечала Росаура.

Тут миссис Крауч всё-таки набралась смелости и сказала тихонько:

— Я уверена, ваша мама очень скучает по вас, Росаура. Поверьте мне, матери… Мы очень скучаем по своим детям.

— Если вы будете в ближайшее время навещать Барти в Японии, мэм, — с безукоризненной улыбкой вежливости отвечала Росаура, — прошу, передавайте ему мой сердечный привет.

Миссис Крауч едва слышно вздохнула. Росауре стало чуть стыдно под её растерянным взглядом. Это был взгляд ребёнка, который совсем не ожидал, что над ним посмеются.

— Признаюсь, Бартемиус как раз взял мне портал в Токио на эту пятницу, — после паузы произнесла миссис Крауч и попыталась пригладить свою пшеничную прядку, — н-но… — она совсем замялась, а глаза её потемнели от печали. Наконец она вздохнула и вновь улыбнулась, только теперь очень грустно, и сразу стало видно, что пора её молодости давно уже отцвела: — Непременно передам.

Они уже добрались до Главного входа. Дети просыпались, но только пара-тройка смельчаков показала носы на улицу в это промозглое утро. Росаура тускло заметила миссис Крауч, что завтрак вот-вот начнётся, так не угодно ли…

— Я бы навестила Помону, очень хотела повидаться с ней перед отъездом… — спохватилась миссис Крауч. — Мы с ней вместе учились, и я каждый раз, как выдаётся случай, хожу любоваться её хрустальными колокольчиками! Ах, когда я смотрю на цветы, мне будто приходит воспоминание об Эдеме.

Они распрощались, и Росаура почувствовала себя чертовски глупо. За кого её держал Крауч? Она что ему теперь, домовой эльф? Паршиво было оттого, что, глядя, как миссис Крауч, еле совладав с тяжёлыми дверьми, вновь выскользнула на улицу, кашляя в платок, Росаура не могла отделаться от чувства, знакомого всем нянькам, что вынуждены отчитываться перед нанимателем за каждый чих ненаглядного дитяти.

Она снова вспомнила о Дамблдоре. Стыд пробрался под мантию холодом сквозняка. Крауч уже полчаса вываливает на Дамблдора те слухи и сплетни, которые она усердно передавала ему, ведёт свою непонятную, опасную и очень грязную игру… А она, что же, пожмёт плечами, скажет, не моя это забота, и пойдёт урок проводить?..

Чёрта с два.

Росаура шла к кабинету Директора, не вполне понимая, что намерена делать. Но ей нужно было, жизненно нужно было сбросить с себя это бремя. Раньше положение шпиона кружило ей голову, она ощущала себя героиней киноленты о Джеймсе Бонде, роковой красоткой, которая ведёт дела на равных с брутальными мужчинами и дразнит их лакомым кусочком сведений. Но теперь ей было гадко, мерзко и грязно. И почему-то казалось, что если ворваться в кабинет Директора и провозгласить прилюдно о грехах своих, то стыд выжжет из неё эту скверну.

Горгулья, что сторожила вход в директорские покои, на удивление, оказалась покладистой — отпрыгнула в сторону, только заслышав верный пароль (не раз бывало, что, осведомлённая о важном совещании Директора, эта каменная стражница не пускала к дверям принципиально). Изумление настигло Росауру на третьей ступеньке (горгулья охраняла как бы внешний вход, который вел к небольшой винтовой лестнице, что упиралась в дверь непосредственно кабинета) и совсем заставило её замереть, когда она увидела, что дверь в кабинет чуть приоткрыта, и ей совсем не составляет труда уловить голоса.

Пыл её угасила элементарная воспитанность — не врываться же посреди разговора. Но от того, чтобы деликатно постучать, Росауру остановили слова, произнесённые резким голосом Крауча:

— Они готовят большой теракт, это несомненно. Дата известна почти наверняка. Наш источник докладывает, что это будет в день выборов.

Росаура чуть не упала на лестнице. Она пока не вдумалась в смысл услышанного: достаточно было того, что она подслушала критически важные сведения, и едва ли ей оставалось дышать полной грудью хотя бы долю секунды…

Но ничего не происходило. Дверь не распахнулась с грохотом, вспышка заклятья Забвения не ослепила её; более того, её не сжёг дотла исполненный презрения взгляд Альбуса Дамблдора или же бешенства — Бартемиуса Крауча. То, что Дамблдор прекрасно знал о каждом посетителе, которого пускала на порог горгулья, было несомненно. Он знал, что Росаура Вэйл замерла под дверью его кабинета, услышав то, что не полагалось слышать ни одной живой душе, кроме тех двух Игроков, которые собрались нынче утром за шахматной доской обдумывать эндшпиль. И тем не менее…

После короткого молчания Дамблдор заговорил, отвечая Краучу:

— Мой источник докладывает, что это будет в Самайн… или накануне.

Росаура машинально зажала рот рукой и приказала себе не шевелиться и не дышать. Небеса в лице Директора давали ей шанс спасти свою шкуру (и заодно репутацию), тихонечко спуститься по лестнице, принести горгулье извинения за необдуманное вторжение и пойти позавтракать хорошенько перед тяжёлым рабочим днём.

Но за Росаурой с детства имелся один грешок… Она ничего поделать не могла, когда борола её страсть погреть уши. Быть может, Крауч откуда-то вызнал это и хотел использовать в своих целях, но теперь, кажется, это оборачивалось против него, потому что Росаура так и замерла под неплотно закрытой дверью директорского кабинета.

Хотя бы на секундочку!..

— Я бы склонялся к тому, что это донесение правдиво, Бартемиус, — чуть вздохнув, продолжил Дамблдор. — Я много раз говорил вам, что Том Реддл склонен к символизму. Древнее празднество нечисти, которая вырывается из ада, как нельзя лучше подходит для дня его триумфа.

Росаура испытала укол совести. Зачем Дамблдору рассказывать Краучу, что такое Самайн?.. Конечно, Директор знал, что она всё ещё стоит под дверью. И Директор, будем честны, лучше Крауча знал, какой грешок присущ с младых ногтей мисс Росауре Вэйл. Он уже дал ей понять, что его заботы — куда более серьёзны, чем её ошибки, прощал её за то, что довелось ей спутаться с Краучем, и, чуть посмеиваясь, отпускал с миром.

И Росаура сделала шаг на ступеньку ниже, но в ту секунду заговорил Крауч:

— Пусть так, — отрезал он раздражённо. — Боевая группа и так днюет и ночует в штабе. Они выйдут по первому сигналу. Но ведь это будет ловушка.

В наступившем молчании Росаура еле сдержала порывистый вздох. Вместо неё вздохнул Дамблдор. Конечно, он понимал, что теперь она никуда не уйдёт. И ей уже всё равно, какой урок он за это ей преподаст. Она готова, видит Бог, чтобы дверь всё-таки сорвалась с петель и она встретила свою участь, вот только… своей волей она теперь не уйдёт. Потому что в единственной газете, которую она удосужилась прочитать, писали, что ту боевую группу возглавляет Руфус Скримджер.

Дамблдор вновь вздохнул и сказал едва слышно:

— Как и всегда.

— А в ловушке, конечно же, будет приманка, — жёстко говорил Крауч. — Сотня-другая магглов, например. Какой-нибудь концерт, выставка, да любое публичное место… Но мы не можем быть уверенными наверняка. Мест много, и даже необязательно это будет Лондон. Невозможно обеспечить защиту везде. В штабе мракоборцев давно сидит крыса, да во всём Министерстве едва ли наберётся десяток человек, которые имели бы вес, и которым можно было бы доверять. Мой второй секретарь давно продался, но я даже не вижу смысла его увольнять. Поэтому, какие бы меры мы не предпринимали (а мы их, чёрт возьми, предпринимаем), они всё равно найдут достаточно людное место, чтобы закатить концерт. Мы можем, конечно, в предполагаемые даты перекрыть Трафальгарскую площадь, но мы не можем закрыть все торговые центры, вокзалы, парки и Букингемский дворец с Вестминстерским аббатством в придачу. У нас попросту нет столько людей. Их не хватит ни на то, чтобы предотвратить теракт, ни на то, чтобы ликвидировать его последствия. Человеческий ресурс исчерпан.

Крауч вздохнул почти с горечью. В нём было сокрушение шахматиста, который невыгодно жертвует ферзём.

— Его приспешники как бойцы, быть может, ещё более худшие, чем мракоборцы, но магия, которую они используют, нашим ребятам не по зубам. Это какой-то беспрецендентный уровень. Мракоборцы и так едва-едва пускают в ход Непростительные (подозреваю, потому что Грюм их за это полощет, по вашей указке, Дамблдор, а ведь всё-таки эффективность допросов возрасла, этого отрицать нельзя!), но что там Круциатус по сравнению с тем мраком, которому обучает их он сам! К тому же, Пожиратели устраивают засады и нападают, провоцируют, а мы всё это время только отвечаем на их удары. За семь лет мы от силы предотвратили два-три теракта. А свадьбу Дианы и Чарльза они не превратили в кровавую баню только потому, что их жёнам очень захотелось щегольнуть своими брилльянтами на ковровой дорожке!.. Он сплёл сеть куда прочнее и обширнее, чем та, которой располагаем мы.

— Я говорил вам, что верность людей — залог победы в этой войне, Бартемиус. Слишком многие, кто не имел чётких ориентиров, сделали неправильный выбор в самом начале…

— Да, он подъел наших пешек, — видимо, Крауч сам воображал себя гроссмейстером. — Но зато теперь остались проверенные… — Крауч будто бы усмехнулся: — И они почтут за честь сложить голову в последней битве. Да, за эти семь лет наши мракоборцы худо-бедно научились быть солдатами, но беда в том, что его сторонники не солдаты — они палачи.

Крауч вздохнул и добавил с неприязнью:

— Что же до вашей группы поддержки… Признаю, операции вашей организации периодически имеют успех, который позволяет нам всем держаться на плаву. Но не будете же вы меня уверять в том, что направите верных вам людей в гущу схватки, исход которой предрешён?

Вновь молчание, и голос Крауча показался механическим:

— Я намерен дать отбой.

Дамблдор ничего не сказал, но Крауч-то видел его лицо… Потому ли заговорил поспешнее, резче:

— Что толку? Погибнут и магглы, и мракоборцы. Магглы и так гибнут каждый день. А мракоборцы…

— Чего вы надеетесь добиться этим разговором, Бартемиус?

— Того, чтобы вы отбросили своё ханжество! Не будем играть в прятки, Дамблдор. Вы знаете, сколько осталось в строю мракоборцев. А я знаю, что половина из них завербована вами. Где гарантии, что ваши люди продолжат сопротивление, когда меня прирежут в собственном кресле, а в штабе останется одна секретарша?

— Люди, верные мне, Бартемиус, в отличие от мракоборцев, послушны только своей доброй воле. Если произойдёт переворот, мракоборцы, или как они станут называться после этого, станут охранителями нового режима. Те же, кого вы называете подпольщиками, уже семь лет доказывают своей кровью готовность не прекращать борьбу.

— И вы возглавите сопротивление, Дамблдор?

— Отвечая вашими же словами, я уже в определённом смысле… возглавляю сопротивление.

— Только сопротивляетесь вы ещё и мне. И возможности сотрудничества.

— В чём вы видите сотрудничество, Бартемиус, мы уже обсуждали в конце июля. И я даже удостоился такой любезности с вашей стороны, как подосланный в школу шпион.

Росаура оцепенела. Но в голосе Дамблдора послышалась скупая усмешка:

— Проку от этого, конечно, вышло мало, что вам, что мне…

— Конечно! — выплюнул Крауч. — Чёрт, если бы мы пришли к соглашению летом, за эти два месяца наш человек на должности преподавателя Защиты от тёмных искусств уже подготовил бы из совершеннолетних рекрутов! Ну, чёрт с ним, способных можно натренировать и за пару недель. А что до девчонки… Дура, конечно, но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Толк в ней есть.

— Я бы попросил вас отзываться о моих сотрудниках с должным уважением.

— Конечно. Ведь благодаря ей я знаю, что вы не справляетесь, Дамблдор. Множество случаев насилия, травли. Тот случай с мальчишкой, который прыгнул с крыши, чего только стоит! Ведь это доведение до самоубийства. За такие преступления судит верховное собрание Визенгамота!

Росаура привалилась к стене и закусила губу до крови. Крауч делал именно то, чего она так боялась. И она не просто в этом виновата — она теперь стоит под дверью побитой собакой и слушает, как Крауч использует те сведения, которые она добывала для него, против Дамблдора, человека, который выказал ей больше доверия, чем кто-либо… когда-либо.

Сказать! Сейчас же! Вмешаться! Ну!

Только ноги совсем не слушались. Росаура понимала, что если сделает хоть шаг, то упадёт.

А тем временем Дамблдор отвечал, и голос его был совершенно бесстрастен:

— Хогвартс имеет судебный иммунитет, Бартемиус. Даже если вы станете Министром, вы не получите никакой власти над студентами Хогвартса. Привлечь к суду нарушителей порядка вы не сможете.

— В школу проникают посторонние…

— В школе и секунды не сможет находиться кто-либо без моего ведома и попущения, Бартемиус. Я был осведомлён о визите Люциуса Малфоя в покои профессора Слизнорта.

— Да, к слову о Слизнорте…

— Я ручаюсь за Горация, — холодно промолвил Дамблдор.

— За всех-то вы ручаетесь! — прошипел Крауч. — Слизнорт здесь и сейчас был бы нам полезен. Он прекрасно знает, какие его студенты являются детьми Пожирателей. И он уж не стал бы брыкаться.

— Вы уже поднимали эту тему в прошлую нашу встречу, и я чётко выразил своё решение на этот счёт.

— И последние три месяца прошли мимо вас?! — взорвался Крауч. — Сколько погибших… Сколько бессмысленных жертв! Бросьте, Дамблдор! Вы же видите, что происходит у вас под носом! В вашей школе убийство…

— Салливан Норхем, разумеется, такая же жертва этой войны, как Эдгар Боунс или Шерли Найтингейл, с той лишь разницей, что свой конец он избрал сам. Вы не можете обвинять в этом детей, Бартемиус.

— Как же я мог забыть, что отчёт с мракоборческой экспертизой с места происшествия лёг вам на стол ещё раньше, чем попал ко мне! — выплюнул Крауч. — Чёрта с два, Дамблдор! Дети понесут ответ за преступления своих родителей!

— Пока я Директор этой школы — нет. Вы уже не раз пытались вызнать у меня имена детей, чьи родители предположительно являются сторонниками Тома Реддла. Я каждый раз отвечал вам отказом. Вы пытались вызнать их имена давлением на профессора Слизнорта, но получили достойный отпор. В течение этих двух месяцев вы пытаетесь вызнать их имена через профессора Вэйл, но, к счастью, безрезультатно. Я готов повторить ещё раз: Хогвартс не выдаст вам ни одного студента; чем бы такой студент не запятнал себя, его дело будет рассмотрено и решено в стенах школы. За какие бы преступления не были привлечены к суду его родители, жизнь и честь студента останутся неприкосновенны, и я как Директор гарантирую неприкосновенность частной жизни студентов этой школы.

Дамблдор говорил это громко и чётко. Дамблдор говорил это в том числе для неё. А, быть может, в первую очередь — для неё. Потому что Крауч срывался:

— Чего вы добиваетесь, Дамблдор? За что вам их жалеть? Это единственное, что заставит их, там, снаружи, остановиться. А здесь, внутри, запереть их щенков под замок. Я не говорю же о каких-то бесчеловечных методах, увольте! Просто дать им понять, что у нас в руках то, что им дорого. Мы можем диктовать условия, Дамблдор! И разве мы не должны воспользоваться этой возможностью, когда на кону гибель режима, а значит и ещё сотен людей? Если не сделать этого сейчас, сколько ещё людей погибнет зазря в ближайшую пару недель и после? Сколько ещё будут гибнуть, просто потому, что вы не желаете запятнать себя…

— Их же методами.

— Их же методами? Увольте! Я же не предлагаю убивать их детей и вздёргивать на крепостной стене! Я предлагаю говорить с позиции силы. Это единственный выход.

Поскольку Дамблдор молчал, Крауч воодушевился и заговорил быстро, понизив голос:

— Выборы назначены на первое ноября. Но есть большая вероятность, что Министр сложит с себя полномочия в любую минуту. Или его заставят это сделать. Действовать нужно сейчас же, на счету каждый день. Я соберу лояльных людей в Министерстве. Мракоборцы обеспечат защиту. Мы перехватим инициативу. Объявим военное положение. А вы откроете двери Хогвартса для всех наших сил. Конечно, учебный процесс придётся приостановить, чёрт знает, насколько это затянется. С поставками продовольствия не должно возникнуть проблем, мы обо всём позаботимся… Да и самое главное: ничего они не смогут поделать против факта, что у нас их дети! Они приползут к нам на коленях, умоляя о мире. Да они сами же сгрызут своего Хозяина, как только поймут, с кем говорят!

— Верно, поймут. Разговаривать вы намерены на одном языке. Чтобы внести ясность, Бартемиус: вы собираетесь осуществить государственный переворот раньше, чем это сделает Лорд Волан-де-Морт?

— Что ж, называйте, как знаете.

— А вас мне называть военным диктатором?

— Идёт война. Что, чёрт возьми, не так, Дамблдор? Чего вы добиваетесь? Вы хотите власти? Вы просто не хотите делиться, я понял. Министерство падёт и придавит собой тех, кого нужно, а там уж либо переворот и диктатура, либо те же выборы, но власть поменяется, режим поменяется, а вы, что, надеетесь, что ваша школа останется неприкосновенной? Они наложат на вас руки, как только получат доступ к транспортной сети и правовой сфере. Хогвартс окружён древнейшей магией, и я нисколько не хочу умалить ваших способностей, Дамблдор, но неужели вы рассчитываете в одиночку противостоять ему и всей мощи, которую он подомнёт под себя? Через две недели он будет уже не просто фанатиком со сворой из полусотни террористов, нет. Мало того, что спустит с поводка оборотней, великанов, дементров и прочую нечисть. Хуже: он направит на вас всю мощь бюрократической машины, лишит вас финансирования, перекроет поставки продовольствия, натравит на вас общественность, и родители сами потребуют вашей отставки из страха перед ним! Мы должны перехватить инициативу, Дамблдор. Откройте двери Хогвартса для тех сил, которые я ещё могу предоставить.

— Я дал вам свой ответ летом и повторяю его сейчас: пока я Директор, Хогвартс не станет гарнизоном.

После двух секунд ледяного молчания раздался стук, будто кто-то отставил стул.

— Я могу добиться закрытия школы! — отчеканил Крауч.

— То есть, проделать всё то, что, как вы сейчас описали, может грозить школе, если к власти придёт Том Реддл? Боюсь, у вас всё же меньше шансов, чем у него. Хогвартс совершенно автономен и не подчиняется Министерству. ⁽¹⁾Совет попечителей может принять решение о смене Директора только абсолютным большинством голосов, и лишь указом нового Директора может быть постановлено закрытие школы. Но вы не сможете быстро полностью сменить состав попечителей, в отличие от Тома Реддла, потому что, к счастью, не станете, уж я надеюсь, устранять их физически. И даже если вам удастся купить половину, то другая половина, а также большинство родителей, уверены, что для детей Хогвартс сейчас самое безопасное место.

— Я донесу до родителей известие, что в вашей школе Тёмная метка.

— Видите ли, Бартемиус, в вашем Лондоне тоже Тёмные метки. И там их наберётся побольше. Родители не забирают детей из Хогвартса, потому что понимают: дома им не обеспечить такой безопасности, которую я обеспечиваю детям здесь. Я совершаю ошибки, и они стоят мне очень дорого. Но тем не менее…

Возможно, в тишине Дамблдор развёл руками.

— Мы снова зашли в тупик, — сказал Крауч голосом утомлённым, едва не больным.

— Очевидно, так, — в тон ему отвечал Дамблдор.

Они молчали. Росаура кусала губу, лишь бы зубы не стучали слишком громко. Ей нужно было уходить, немедленно, но она лишь водила безвольной рукой по стене, словно забыв, что давно уже рухнула в бездну.

А Дамблдор сказал тихо… почти печально:

— Я прекрасно вижу участь, которая нас ждёт, если к власти придёт Том Реддл. Я понимаю все ваши опасения, я разделяю все ваши тревоги. Но пока он не пришёл к власти. А значит, может и не прийти. А потому с моей стороны было бы преступным принять ваши условия и тем самым сделать пока что лишь только возможное нападение на школу… неизбежным.

— Я понял вас, — сказал Крауч чуть позже. — Ну, что же… Аве Цезарь!⁽²⁾

Росаура содрогнулась с головы до пят, услышав, как Крауч произнёс свой прощальный привет.

«Здравствуй, Росаура.

Ты права, я давно не видел детей, особенно улыбающихся. Разве что Фанни. Странно вышло, что мне всё-таки выдалось увидеть её. Стоит признаться, я этого избегал. А теперь думаю, почему это, «разве что Фанни»? Если Фиону О’Фаррелл подвесить над землёй верх тормашками, нам всем придётся несладко, потому что её улыбка будет жарить похлеще всякого солнца.

Я всегда хотел разобраться, почему на земле может быть очень жарко, а если подняться в воздух, то чем выше, тем холоднее, а ведь, казалось бы, к солнцу всё ближе. Но есть высота, не предназначенная для человека. Там даже стекло в кабине самого высотного самолёта покрывается инеем, и двигатель может отказать. Когда человек вышел в космос, там оказался лишь холод и темнота. Безвоздушное пространство. И зачем человек всё стремился туда, где нельзя вдохнуть полной грудью? Из-за звёзд? Выходит, и они — приманка? Нет, эта кромешная пустота, как по мне, ещё хуже, чем толща воды, если уходишь камнем на дно. Впрочем, и то, и другое дрянь.

Про стихи. Дед говорил мне, что читать стихи нужно обязательно вслух, а лучше — петь. Но я не умею читать стихов. Я редко думал об этом, но скажу, что нужен особый склад, чтоб их читать и понимать. Как телескоп, чтобы видеть звёзды вблизи, но не слепнуть. Иногда для меня слова — та же тёмная ночь, я вглядываюсь в неё и вижу эти крупицы смысла. Ещё, и ещё, а потом голова уже кружится. Хочется спросить: так в чём суть? Что самое главное? Если я всё-таки пойму что-то сейчас, успею понять, быть может, придёт облегчение?

Знаю, ты скажешь, это всё увёртки. Думаю, ты бы сказала: «Возьми книгу и прочти её вслух, тогда услышишь». Или прочла бы сама. Так ты говорила мне о картинах, мол, просто смотри, только не глазами, а сердцем. Так вот где она у тебя, эта волшебная линза. Подозреваю, в моих очках что попроще. Но, изволь, я открыл наугад страницу и наткнулся на длинющее стихотворение «Рассказ конюха». Хотел бы я сказать, что у меня нет на это времени. Но это было бы неправдой. Если ничего не случится, времени у меня много, впереди остаток ночи, а утро наступает всё позже с каждым днём. Я чувствую, как испытываю терпение твоей совы, но она ещё не знает, что ей предстоит выслушать всё стихотворение целиком, а я уже сказал, что читать стихов не умею. Итак, «Рассказ конюха». Читаю. Твоя сова слушает. Если мне придётся прерваться, ты будешь знать, что я пытался.

Так, я задержал твою сову на полтора дня. Сова твоя, стоит признать, особа дотошная, не пожелала нести тебе на проверку только половину домашней работы. Впрочем, на этот раз она на редкость терпелива и даже не пытается выклевать мне глаза. Так пусть потерпит ещё полчаса, мне придётся читать сначала.

Прочёл. Думаю, не ошибусь, если скажу, что ты этого не прочла. Тебя, профессорскую дочку, наверняка смутил этот просторечный говор старого конюха, который глотает половину согласных, пока языком ворочает за щекой табак. А если бы ты всё-таки прислушалась к тому, что рассказал нам старый Нед или Билл, тебя бы это очень расстроило. Если ты плачешь о человеке, которого едва знала, как бы ты плакала о лошади? Соль в чём: человек, он всегда в чём-нибудь да виноват. А лошадь ничем не провинилась. Лошади, дети, они ни в чём не виноваты, поэтому не должны страдать. Взрослые тоже никому ничего не должны, можно сказать. Но когда страдают взрослые, это хотя бы можно понять. Зрелый человек всегда знает, за что ему прилетело. А вот с детьми и лошадьми выходит загвоздка. На этом гвозде и болтается наш мир.

К слову, положим, каждый человек рано или поздно приходит к неизбежному выводу: с нашим миром что-то в корне не так. Он неправилен, и никак его не исправишь. Сколько законов не пиши, сколько уставов не вырабатывай, дети и лошади будут на нашей совести. И с этим, конечно, никак не выходит «просто жить дальше».

А детям, верно, труднее, чем нам. Потому что им ещё кажется, будто мир наш не так уж плох, а там и вовсе, прямо скажем, прекрасен. И самое паршивое, что мир кажет им клыки, пока они тянут к нему руки, и в руках этих горсти цветов.

Об Алисе я не то чтобы не хотел говорить. О хороших людях всегда есть, что сказать. Я многим обязан им с Фрэнком. И для тех, кем дорожишь, всегда хочется что-то сделать, вот только досада берёт, когда ума не приложишь, как. Быть может, тут дело в том, что они слишком хороши, чтобы страдать за лошадей и детей — уж они не из тех, кто их обижает. Но всё больше убеждаюсь, что чем человек лучше, тем охотнее он берётся за дело. Я бы даже сказал, не может не взяться. Вот, что стоит о них говорить.

И о многих, на самом деле. О многих.

У меня был одноклассник, который писал стихи. Хорошо, когда о человеке можно сказать одно слово, и сразу всё ясно. «Человек, который писал стихи». Для меня это почти то же самое, что и «Человек, который ходил по луне». Ему покорилось что-то, от чего у меня кружится голова. Он услышал ответ, а у меня в ушах звон.

Но вот что: когда Фиона О’Фаррелл улыбается, она вместо солнца. Когда мирно спит — пусть будет луной.

А ты, Росаура Вэйл, в скоплении звёзд. Постарайся, чтобы они улыбались».

Примечания:

Бартемиус Крауч https://vk.com/wall-134939541_11769

Росаура, наконец-то получившая долгожданное письмо https://vk.com/wall-134939541_10611

Стихотворение "Рассказ конюха", который Росаура тоже не прочитала ? http://eng-poetry.ru/PrintPoem.php?PoemId=7775

1) Автономия Хогвартса, очевидно, восходит к академическим свободам средневековых университетов. Первоначальное понимание университетской автономии означало судебный иммунитет университетской корпорации относительно светской и духовной властей, то есть неподсудность его членов (профессоров и студентов) любым иным судам, кроме университетского. К средневековым корпоративным правам университетов также относились права самоуправления: выборы каждым факультетом декана из числа своих профессоров, выборы проректора, право самостоятельного пополнения корпорации через выборы новых профессоров. Эти права сохранялись в большинстве европейских университетов до рубежа XVIII-XIX веков. Также университетская автономия предполагает право самостоятельно формировать учебную программу, излагать учебный предмет по своему усмотрению, выбирать тему и методику для научных исследований

Вернуться к тексту

2) римские гладиаторы перед боем обращались к Цезарю со словами Ave Caesar! Morituri te salutant! («Да здравствует Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»)

Вернуться к тексту