Однажды в Нью-Йорке (гет)

Голову стягивает раскалённый обруч, и Тина морщится от боли, медленно открывая глаза. Она подносит шершавую ладонь ко лбу и понимает, что это не обруч, а плотная повязка.

Вокруг — белизна стен; на квадратном окне — опущенные жалюзи, сквозь которые безуспешно пытаются пробиться лучики закатного солнца. Воздух пропитан запахами бинтов и дезинфицирующего средства.

Она в больнице.

Тина на секунду задерживает дыхание, прислушиваясь к ощущениям в собственном теле: саднят ладони, ноет левая коленка и — хуже всего — буквально раскалывается голова.

Пистолет, вспоминает Тина, её ударили по голове пистолетом.

Остальные события быстро занимают свои места, яркими картинками всплывая в памяти. Катакомбы — Гриндевальд — снова катакомбы — автомобиль — жёсткая брусчатка улицы...

Тина краснеет и закрывает лицо руками.

Жёсткая брусчатка улицы — Грейвз — Грейвз — Грейвз — Грейвз.

Она вспоминает, как ненадолго пришла в себя в его машине, как рассеянно любовалась его профилем, как что-то говорила — возможно, совсем не то, что нужно.

— Господи... — шепчет Тина, сгорая, изнутри и снаружи.

В висках набатом бьётся кровь, гулом отдаваясь в затылочной области.

Кажется, тебе пора менять работу, Порпентина.

Желательно, в другой стране.

Ладони страшно чешутся, и Тина наконец обращает внимание на ссадины, мельком отмечая, что из её одежды отсутствуют только ботинки.

В последний раз она сбивала кожу на ладонях в далёком детстве: они с Куинни любили играть в догонялки на узкой 46-авеню в Бейсайд, куда ни разу не заезжал ни один автомобиль, а повозки проносились максимум пару раз в неделю. Пятилетняя Тина обожала их собственный маленький мирок: неровная брусчатка, невысокие серые дома по обе стороны улицы, сосед — старичок-иммигрант Джулио, обожавший сидеть на ступеньках и раскуривать большую трубку.

Очень много хорошего осталось на 46-авеню — и слишком много плохого.

Тина смотрит на покрывшиеся тонкой корочкой ладони и совершенно не хочет возвращаться в прошлое.

Она стискивает зубы и с усилием принимает сидячее положение. В голове тут же взрываются фейерверки, а по виску будто снова бьют рукоятью пистолета.

Но отступать Тина не привыкла.

Сквозь оконное стекло доносятся привычно-родные звуки Нью-Йорка: цокот копыт, редкие гудки автомобилей, выкрики разносчиков газет. Это отчего-то придаёт Тине сил, и она, опираясь рукой о койку, поднимается на ноги.

Тут же ноющей болью отзывается колено, но это второстепенно; сейчас Тина пытается справиться со слегка двоящейся в глазах парой ботинок, аккуратно стоящей около кровати.

Она дважды промахивается, потом вяло машет рукой и, неловко повернувшись, идёт к двери босиком.

Не то, чтобы Тина чётко понимает, зачем она это делает.

Она уже почти касается дверной ручки, когда створка открывается, и Тина упирается взглядом в подбородок, слишком часто появляющийся на её зарисовках.

Грейвз без привычного пиджака; на его лице — усталость и, кажется, тревога.

У Тины сжимается сердце, когда она понимает, что эта тревога — за неё.

— Тина, — Грейвз прикрывает за собой дверь и внимательно смотрит на Тину, — как вы себя чувствуете?

Она думает, что всё это ей кажется. Капитан — образец спокойствия; даже когда три года назад Сэм Потрошитель направил на него пистолет, на его лице не дрогнул ни один мускул.

Гриндевальд потусторонне усмехается и смотрит на Тину, чуть склонив голову набок.

— Передайте Грейвзу, что я нашёл его слабое место. Ему отлично известно — бью я всегда в цель.

Татуировка на его шее — треугольник с вертикально перечеркнутым кругом внутри — ярко выделяется на бледной коже. Тина не может оторвать от неё взгляд.

За окном раздаётся долгий гудок автомобиля, и Тина моргает, отгоняя от себя ещё не потускневшие воспоминания.

— Всё отлично, сэр, — она криво улыбается.

Колено снова стреляет болью, но Тина даже не морщится.

Она доведёт это дело до конца.

Тина ведь не привыкла отступать.

— Вы без ботинок, — отмечает Грейвз, поднимая брови.

Давай, Порпентина, признайся, что просто не смогла их надеть.

— Решила дать ногам отдых, — пожимает плечами она. — Который сейчас час, сэр? — как можно более светски интересуется Тина, сжимая скользкие ладони за спиной.

Боль услужливо вонзается в висок тонкой иглой.

— Около шести, — Грейвз пытливо всматривается в её лицо, останавливая взгляд на белоснежной повязке. — Тина, вы точно в порядке?

Она производит нехитрые вычисления в проясняющейся голове и внезапно понимает, что имел в виду Гриндевальд.

— Вы... Вы сидели тут всё это время? — голос Тины едва заметно дрожит.

Это ведь не может быть правдой.

Он — её начальник, её капитан.

А она — безнадёжно влюблённая девчонка.

Грейвз смотрит прямо ей в глаза, и от его взгляда у Тины подкашиваются ноги.

Грейвз смотрит прямо ей в глаза и думает, что он последний трус.

Последние лучи заходящего солнца робко освещают палату, отбрасывая оранжевые блики на стены. За окном своей жизнью живёт Нью-Йорк, суетливо и шумно встречая вечер.

Глаза Грейвза цвета горького шоколада. На его левой скуле — родинка.

Тина думает, что сходит с ума.

Грейвз делает едва заметный шаг вперёд, но в их системе координат он нарушает все границы.

Впрочем, о каких границах речь, не так ли, Порпентина?

Грейвз медленно поднимает руку и касается её волос.

Тина чувствует, что задыхается, но она не смеет шевельнуться.

— Тина, я... — почти шепчет Грейвз, большим пальцем очерчивая линию её подбородка, — вы должны знать...

Передайте Грейвзу, я нашёл его слабое место.

Тина смотрит в его глаза, и видит там незнакомую нежность.

Границ больше нет, когда он обнимает её за талию, осторожно прижимая к себе. Его ладони очень тёплые, а от рубашки пахнет тем парфюмом, который для Тины всегда будет ассоциироваться именно с Грейвзом.

Её голова кружится, но уже не от удара в висок.

Передайте...

Губы Грейвза на вкус как кофе.

С Новым годом, что ли :)