Методика Защиты (гет)

Примечания:

Глава в технике потока сознания от лица Руфуса Скримджера.

И, собственно, лицо https://vk.com/photo-134939541_457245340

Тот кто был жив ныне мертв

Мы что были живы теперь умираем

И терпенье кончается

Т.С. Элиот, «Бесплодная земля»⁽¹⁾

Бригада — это боевое подразделение, которое насчитывает порядка трёх с половиной тысяч человек. То есть примерная численность всего нашего магического сообщества на этом треклятом острове. В масштабах реального мира — население крупной деревеньки, учитывая стариков, женщин и детей.

Наша наспех сколоченная бригада насчитывает семь человек. Тут хотелось бы сказать, что каждый из них стоит семи сотен. Что это — «лучшие из лучших», как уверяют газетчики, которых ещё не успели перекупить. Но это было бы неправдой. Лучшие из лучших погибают в первые дни, а здесь — то, что осталось на донышке. То есть те, кому повезло отсидеться в своём уголке за непыльной работой. Те, кого и в голову не пришло бы мобилизовать пять лет, три года, год, да чего уж там, ещё месяц назад.

Старики, женщины, дети.

Старики: Брендан Теффи, наш архивариус, слепой как крот, и брови у него — два пучка волос над крохотными глазками, и сколько раз его ни пытались отправить на пенсию, к внукам, всё тщетно — к своему креслу в углу комнаты он точно прирос, пустив крепкие корни, но вот ведь какая штука, стоило две недели назад огласить список боевой группы, как он сжал в бугристой руке свою палочку и скрипучим голосом доложился, что если его имя не запишут, то на пенсию отправятся все и сразу в конечный пункт, то бишь на кладбище. А ведь имелось сомнение, умеет ли он вообще разговаривать.

Женщины: Дейзи Гринвуд и Лавиния Аббот. Гринвуд — наша незаменимая шифровальщица, переводчик и толкователь; в ней от силы пять футов, бесконечный запас солнечных улыбок, тоненький голосок и непомерный аппетит, если дело доходит до шоколада, и чтобы дотянуться до верхней полки, где его прячут, ей приходится прыгать на самых носочках. Чёрт знает, за какую из этих черт её прозвали Воробушком. Аббот — наша штатная целительница, дама суровая и молчаливая, только попробуй при ней чихни. Проверено: кости сами сращиваются, стоит только Аббот решительно надеть перчатки; на её блеклом лице не дрогнет и мускул, даже если ей придётся из тебя кишки вынимать, но кожа её тонкая, будто пергамент натянут поверх сухожилий: вся живая вода вышла из неё со слезами, о которых никому нельзя знать.

Дети: двое новобранцев, которых взяли на борт буквально на прошлой неделе. Задорный, щуплый парнишка Питер Маклаген, из тех, кто на нервах начинает без остановки травить байки, и Джулиан Хамфри, на чьём унылом длинном лице с каждым днём всё больше недовольства и разочарования. Нельзя сказать, что они показали какие-то выдающиеся результаты, чтобы получить погоны. Они даже не прошли подготовки, не говоря уже о сдаче аттестации. Единственное, что они продемонстрировали, и чего начальству показалось достаточно — так это молодость и энтузиазм. Говоря проще, они — добровольцы, а в последнее время большего нам и не надо.

Наконец, Джордж Лесли, тучный, неповоротливый, всегда при усах и скромной улыбке, первоклассный ищейка, в толпе растворяется моментально, если речь заходит о слежке — то пиявка поганая, как прицепится, не сбросишь, в тесном кругу — добрейшая душа, из тех, кого попросишь принести чай — а он и печенья подложит. Его уважают за безупречную службу, его любят как товарища, но признание заслуг и дружеская симпатия не помогут ему за две недели стать хорошим бойцом. Никому из них. Этому невозможно научиться за пару недель. Не развить выносливости, не поставить удар, не добиться больших результатов. Не спасёт и тот факт, что все они — хорошие в общем-то люди. Хорошие люди в плохих обстоятельствах.

Они-то и сами от себя не в восторге, но на положение дел не пеняют. По крайней мере, на первых порах, когда берут с них бумагу с подписью о согласии на участие в боевых операциях, выдают новые чёрные мантии для полевой работы и предписывают сидеть в штабе двадцать четыре на семь. Обязуют упражняться и соблюдать строгий режим, как будто это хоть как-то поможет. Все привычные обязанности с них великодушно сняты: Теффи больше не нужно корпеть над своими бумагами, Гринвуд — ломать глаза об иероглифы, Лесли — полночи сидеть в каком-нибудь пабе, выслеживая ушлых типов. А мальчишки-новобранцы поначалу полагают, что вот так оно всегда у мракоборцев и заведено: сидишь себе в ус не дуешь, скука смертная, ждёшь, пока спустят с поводка. Да вот только не бойцовские это морды, в лучшем случае — сторожевые псы, а то и вовсе охотничьи таксы, их не учили впиваться зубами в шею и не разжимать челюстей, даже если пристрелят.

Ещё вот Амелия Боунс всё чаще заглядывает к нам, и по её появлениям можно судить о времени суток. Она не хочет возвращаться домой после рабочего дня, потому что боится собственных мыслей. Амелия Боунс разгадывает кроссворды с последней страницы Пророка так быстро, что Брендан Теффи достал ей из архива выпуски за 60-е, она их щёлкает, как орешки. Мы даже к ней успели привыкнуть за этот чёртов октябрь. А она всё не может сказать Дейзи Гринвуд, что не пьёт кофе со сливками. Скромно отставляет нетронутую чашку и продолжает ломать глаза об клеточки кроссвордов. Ногти у неё тоже все сломанные, чуть не до мяса. Амелия Боунс тиха и бледна как призрак, курит судорожно какую-то дрянь, сидит на самом краешке потёртого кресла, но не стоит опасаться, будто она греет уши — едва ли она хоть что-нибудь слышит с тех пор, как переступила порог дома брата, который был зверски убит со всей семьей, с тремя детьми. Я, помнится, тогда галантно придержал её локоть, когда привёл в детскую, где лежали тела. Опознать их удалось по обручальным кольцам.

Лиза Гарвич, наша секретарша, единственная, кто не теряет хладнокровия, стоит на горизонте замаячить квартальной отчётности, тоже повадилась сидеть вместе со всеми в этой низкой длинной комнате, где все стены увешаны картами страны и утыканы красными кнопками. Это система сигнализации. Взвизгнет красная кнопка — значит, вперёд, труба зовёт устранять беспорядок. Только как устранять взрыв, который уже прогремел, никто до сих пор не придумал. А ведь одно время совещания и мозговые штурмы были весьма популярны. Казалось, уж с нашими-то мозгами, с приглашёнными специалистами, со знанием дела, на энтузиазме и десяти чашках кофе мы придумаем, как выкорчевать эту заразу. Научимся предупреждать катастрофу, а не разгребать последствия. Поймём, куда ударить разом и чётко, чтобы всё кончилось.

Но кончаемся мы. Поначалу — поодиночке, точечно, а последнее время — пачками. Вот и пошёл в расход неприкосновенный запас: старики, женщины, дети.

Такой-то вот бригаде бригадир нашёлся под стать. Рука-то «как новенькая», но при любом колдовстве ощущается, как магия зудит по нервам, что до сих пор будто оголены. Человек ко всему привыкает, но теперь всякий раз приходится затрачивать дополнительное усилие на то, чтобы преодолеть естественный барьер, который пытается выставить изнурённый организм для самосохранения: мне больно, не трожь, оставь же в покое! Это всё равно что с больной мозолью вместо того, чтоб отлежаться день-два кверху лапками, нарочно бодро чеканить шаг в марш-броске мили на три. Забрасываться обезболивающими — не лучший вариант, сильно притупляют реакцию. Но что бы решила честность и жалость к себе?

Их всё равно собрали бы здесь, чтобы в нужный момент швырнуть в топку.

«Ну, клешня твоя ещё не отсохла? Видите ли, пришёл рвать мне пасть за Алису Лонгботтом. Вот тут у меня ордер на твой домашний арест, зверюга ты недобитая, больничный на две недели. Как это нет? Новую пришил! Ах ты раз так! Ну-ну. Ну-ну-ну. Энтузиаст, понимаете ли. Тогда получи по заслугам, приятель. Вот приказ о твоём повышении».

Так-то рассудить, и эшафот — возвышение, с него открывается неплохой вид на прошлую жизнь, что прожита крайне бездарно.

Безотцовщина. Неумелая ласка слишком молодой матери, которая сама не могла найти себе места. Отсюда изнеженность и нервозность, которые пришлось вытравливать потом калёным железом. Деспотичная опека деда, ведь «не пропадать же добру». Тупая и упрямая ревность к тому, с кем мать наконец-то нашла покой и счастье. Обезьяньи выходки и гордо вздёрнутый нос. Боданья с дедом и гамлетовские замашки. Оголтелое честолюбие на почве идолопоклонства кумиру покойного отца, безвестного и непостижимого. Разбережённое сомнениями деда желание доказать, что «из этого полукровки» всё-таки выйдет прок. Вяленький бунт, который прервался кончиной старика. И снова гордость до горечи под языком, ведь принять помощь от отчима казалось недопустимым. А потому — содранные когти, выбитые клыки, всё непременно выгрызалось нечеловеческим усилием, из принципа, а не по желанию, о желаниях и думать было смешно, да и сейчас так же глупо. Так или иначе, дурь прошла, плоды, довольно незрелые, горькие, всё же собраны, причём обильно, и жаловаться не на что, но и гордиться особо-то нечем. Вот тебе минуло тридцать, и оглядываешься по сторонам. Видишь людей, которым удаётся быть счастливыми. Сам-то тоже не прочь, но чего-то не бьётся. Вроде бы на своём месте и даже с пользой для дела. Выходит, где-то что-то пошло не так? По юности-то на счастье как всегда не хватает времени и терпения, а сейчас уже нету сил, да и так ли уж важно?

Есть люди, для которых даже война не стала помехой счастью. Так в чём же загвоздка? Почему война стала не помехой, но… смыслом? От необходимости с раннего детства что-то кому-то, а главное — самому себе, доказать? От чувства, что чего-то да значишь, только когда кулаки сбиты в кровь? От жажды проникнуть в тайну: отчего смерть оказалась сильнее любви?

Потому что война отняла — и надо с ней поквитаться. Всю жизнь будто только и ждал, когда ж оно грянет, чтоб сойтись наконец лицом к лицу, бросить вызов, сплюнуть. А там уж кто кого. Но хоть за дело.

Сражаешься за жизнь и во имя этого методично истребляешь себя. Меньше разговоров по душам, меньше улыбок. Меньше визитов к родным, меньше планов, надежд. Разом вычеркнуть невозможно, иначе повредишься рассудком, а вот потихоньку откусывать от себя по кусочку — вполне рабочая схема. Чтоб не отвлекало — отсечь. Чтоб не кровило — прижечь.

Но при всей предусмотрительности всё же нашлась, паршивая, — брешь. Нас не учат обороняться от улыбок.

Это то, о чём и думать уже позабыл, а оно оказалось вселенски важным. Таким, что без этого уже никуда. И теперь вынуждать себя жить так, как будто этого нет, по крайней мере, оно уж точно не для тебя, очень странно, почти противоестественно, даже будто преступно.

Улыбки. Глаза. Губы, которые будоражат кровь, и оказывается: сердце, несмотря ни на что, всё ещё горячо. И слова. Совсем незатейливые. Ничуть не двусмысленные.

«…Я не хочу, чтобы ты уходил…»

А мне будто хотелось.

Но мы не в том положении, чтобы считаться с собственными желаниями. А так подумать… чего порой только не хочется. Какие только мечты и глупые выдумки не лезут в голову. А на проверку оказывается, что всё очень просто, и ведь правда больше ничего и не надо. Дело ли… Девочка. Этого не должно было и начинаться, но сейчас от этого уже никак не отказаться.

Скоро, совсем скоро, со дня на день, с часу на час, это вырвут из меня вместе со всеми потрохами. И по-хорошему, надо бы это отсечь и прижечь. Но что тут поделаешь, если её улыбка — глоток воды? А я прописался в этой проклятой пустыне.

Мы воюем уже восемь лет, но на слуху это слово, «война», лишь год-полтора. Правительство не спешило ранить нежные чувства мирных граждан «лишним сотрясением воздуха». Делать вид, будто всё под контролем, не так уж глупо, когда главная цель — не ввергнуть общественность в панику. Но правительство заигралось, не желая принимать реальность, которая как всегда слишком неприглядна и вообще не для ваших прекрасных глаз. Военное положение впору было бы объявить ещё месяца два назад, но что вы, впереди выборы, новые надежды, высокие ставки. Все делают вид, будто всё идёт своим чередом. Дети в школе, взрослые на работе, старики нянчат внуков, и только время от времени в утренней газете пренеприятнейшее известие, которое испортит вам аппетит (и как только пропустила цензура!): в собственном доме зарезаны как скот… муж, жена, трое детей… Переверните скорее страницу, там увлекательнейший опросник и свежая сплетня!.. Или, положим, взрыв! На главной площади, посреди бела дня, но, тише, дышите глубже, ни один волшебник не пострадал, а простецов мы за людей не считаем.

И в этом всё дело. Что чистокровные, что магглорождённые и те, кто сочувствует им и кричит с трибун об ущемлённых правах, рассматривают этот конфликт как притеснение одних волшебников другими. Никому нет дела до миллионов людей, среди которых нас — единицы. В глазах что либералов, что радикалов они — тупой скот, потому что в голове каждого волшебника сидит убеждение в собственном превосходстве.

И мы будем за это расплачиваться. А история нас ничему не научит.

Даже война у нас препаршивая — сущая грызня, именно грызня, без всяких там штандартов и красных мундиров.⁽²⁾ И уже впиваешься в глотку тому парнишке, с которым ещё вчера вместе прогуливали лекции и курили исподтишка. Потому что выяснилось: либо ты их, либо они тебя, и в какой-то момент не хочется лишний раз смотреть в зеркало.

Самое мучительное, пожалуй, то, что это всё так растянулось. Человек может собраться с силами, вступить в бой ради клочка родной земли, воспрянуть духом, завидев, как первый луч солнца осветил поле брани, может строить баррикады из железнодорожного полотна в три раза выше своего роста, потому что на его деревню шагает полчище супостатов, но… когда это длится, сколько уже, семь, восемь лет, и всё пытаешься придерживаться каких-никаких принципов, а в ответ тебе удар в спину и вырезанные семьи с жёнами и детьми, то теряется что-то очень важное. Пресловутый смысл. Надежда. И грань допустимого.

«…Это будет теракт, почти наверняка — в конце октября. Предположительно на Самайн, источник надёжный, и давай обойдёмся без этой презрительной мины на твоей морде лица. Может рвануть в любую минуту, но тут главное сразу голову не терять. Как поступает сигнал — сначала, в первую очередь, доложить мне, выступать только с моего распоряжения, это ясно?»

Яснее некуда. В первую очередь — доклад о ситуации заместителя главы мракоборческого отдела непосредственно главе мракоборческого отдела. А во вторую очередь — доклад главы мракоборческого отдела в лице Аластора Грюма ещё более вышестоящему начальству, по протоколу — главе Департамента магического правопорядка. А по факту… И не позавидуешь человеку, ведь его вот-вот разорвёт: проблемы служения двум господам. Впрочем, то, что докладывается он прежде Дамблдору, а не Краучу, тоже яснее некуда. Как и то, что в нынешних обстоятельствах они оба будут на редкость единодушны. Не растрачиваться на пустяки. Не поддаваться на провокации. Бойня — вот что заслуживает нашего внимания. Вот для чего собрана новая боевая группа и учреждено почетное звание бригадира. Вкупе с должностью замглавы служба эта ответственная, и кто-нибудь даже ляпнул бы, героическая — повести солдат в последний бой.

Вот только нет ничего героического в том, чтобы вести на смерть стариков, женщин и детей. Даже если они сами этого хотят и вообще убеждены, что это их осознанный, добровольный выбор. На самом деле, они понятия не имеют, что их там ждёт.

Но, конечно, предчувствуют. Вот и бодрятся, кто как умеет. У всех уже уши вянут от шуток Маклагена, но Теффи этот курчавый паренёк с весёлыми глазами напоминает кого-нибудь из внуков, Лесли слишком доброжелателен, чтобы сорваться, он бы и сам чего отмочил, если б не воспитание и врождённая скромность, Гринвуд же, отложив в сторону свои большие очки, позволила себе очароваться этим мальчишкой, и только Хамфри морщится и подзуживает. Наблюдать за двумя новобранцами могло бы быть занятно: как по-разному на них действует вынужденное ожидание, как они справляются с волнением и разочарованием. Маклаген не унывает, всё проглаживает складки на своей новенькой, без пылинки, форменной мантии, ловит отсвет свечей на круглых металлических пуговицах, восторгается, как это метлу можно спрятать в особый уменьшающий чехол и пристегнуть на пояс, пристаёт с вопросами, «сэр, сэр, а правда ли, что…», в общем, бьёт землю копытом, что вполне естественно, когда ты не нюхал пороху, а отроду тебе девятнадцать лет.

Хамфри постарше и поумнее, и сейчас это ему очень мешает. Он уже понял, что влип, и даже догадывается, что положение наше не просто паршивое — оно безвыходное. Но вот на что ему ума уже не хватает, так это сидеть и молчать в тряпочку: он вдруг уверился, что если ежедневно по капле сцеживать свой яд, то это что-то изменит.

«Почему мы пропускаем сигналы о помощи?»

«Чего мы ждём?»

«Какой в этом смысл?»

«Я не понимаю, почему мы тут сидим все вместе. Если будет вызов, зачем отправлять всех разом?»

Когда до нашей бригады доводятся сведения, чего мы ждём, игнорируя краткие вспышки на карте страны, которые начальством признаны как «незначительные», Хамфри принимается соображать, и спустя пару дней изрекает:

«У нас есть возможность накрыть их медным тазом. Бахнуть там, разом, куда они сунутся».

«Там же будут гражданские!», — Маклаген просто создан для того, чтобы быть защитником униженных и оскорблённых, так его веснушчатый нос краснеет от гнева праведного. Осознавать свою принадлежность «свету» ему особенно удобно, вступая в споры с угрюмым Хамфри, которого природа обделила героической внешностью бесстрашного рыцаря, звонким голосом и твёрдой рукой.

«Необходимое зло, — тот пожимает плечами, бодрится, закусывает папиросу (курить он начал пару дней назад). Пытается сделать вид, что он циник и на словах, и на деле, и что вообще ему уже под сорок, когда так-то нет и двадцати пяти. — Как будто если нас туда закинут, гражданские не пострадают. А так мы бы разделались с этими тварями раз и навсегда. Да, чёрт возьми, бахнуть по ним разом! Зато не подставлять своих».

Брендан Теффи, Джордж Лесли и Дейзи Гринвуд могли бы присоединить свои возмущённые (или обречённые) голоса к ядовитым возгласам Хамфри:

«Вы посмотрите на нас, это же смешно, как мы сможем помешать им?»

Однако они молчат. Поначалу сочувственно — мальчик ведь, не знал, во что ввязывается, но по прошествии нескольких дней — с холодком. А Хамфри бесится, ведь он подписывал контракт, и отпустить его сейчас никто не отпустит — слишком много успел увидеть за минувшую пару недель. Он может многого не понимать, но кто захочет его расспросить, сразу догадается, почему наши силы настолько жалки. Хамфри уже и сам-то ткнул почти в яблочко, когда от возмущения перешёл на торги:

«Не разумнее ли нам уйти в подполье? Мы организуем сопротивление. Нельзя же всем разом подставляться!»

В том-то и дело, что подставляться мы будем не все разом. Аластор Грюм неспроста почти не появляется в штабе, как и другая половина сотрудников. На самом деле, боевых групп две. Просто обязанности чётко распределены, и перспективы намечены.

Фрэнк и Алиса Лонгботтом, Сириус Блэк, ушедший в бессрочный отпуск Джеймс Поттер, Фабиан Пруэтт и Эммелина Вэнс, а также сам Аластор Грюм — вот настоящие бойцы (за исключением Алисы, конечно), закалённые не одним годом испытаний. И человек, который положил на них глаз (на многих — ещё в школе), а потом приманил пальцем и заручился безграничным доверием и собачьей преданностью, нужно признать, умеет подбирать себе окружение.

Это они организуют сопротивление, и, стоит предположить, оно обещает быть весьма мощным и, как знать, даже успешным. И, наверное, это должно как-то утешать. По крайней мере, примирять с тем, что выпало на долю тех, кто не вошёл в ближний круг любимчиков. И это кому ещё позавидовать…

Да, они могут позволить себе уйти в подполье. У них есть план, силы, в конце концов, лидер, который пользуется своим положением. А у нас… под формой не спрятан рыцарский плащ. И в нагрудных карманах у нас кроме удостоверения ничего нет. Выдали нам их после того, как мы принесли присягу. Мы на посту. Если и мы уйдём, то что останется преградой между властью и теми, кто хочет её взять? А пока мы в строю, всё вроде как ещё держится. То есть… конечно, ни черта не держится, на соплях вон болтается. Но тут вот в чём штука: оказывается, между тем, чтобы сдать власть бескровно, и тем, чтобы отбирали её через нашу кровь, бездна разницы. Быть может, в этом вся суть?

«А об Алисе ты не волнуйся. Она записана не за тобой».

И что теперь, кланяться в ножки преподобному старцу? Если б не он, Алиса Лонгботтом, Лили Поттер, Марлин Маккиннон, Дороти Боунс, да сколько их ещё таких, восторженных, доверившихся, сидели бы преспокойно себе в девках, живые и здоровые. А теперь… Они верят, что любовь не боится смерти. Чушь. Все боятся смерти. А когда любят — особенно. Разве что не своей.

А мальчики всё собачатся:

«Тебе напомнить присягу?», — Маклаген-то вызубрил присягу в первую же бессонную ночь, как он подал прошение принять его добровольцем. Но Хамфри не забывчив, ничуть. Он как раз умеет читать между строк:

«А чему я присягал? — пожимает плечами Хамфри. — Отечеству? Министерству? Министру, который выражает и защищает интересы избирателей? Завтра оно тоже будет Отечество, Министерство, Министр, избиратели, только с другими ценностями. Но присяга будет та же, те же слова».

На последней неделе октября даже Питер Маклаген растерял свой шебутной пыл. Теперь он притихший, старательно хмурит брови. Кажется, он решил возмужать в кратчайшие сроки и думает, с кого взять пример. От этой затеи его взгляд полнится щенячьей преданностью, что уж совсем ни к чему. Он то и дело о чём-то спрашивает. И очень настойчив, когда дело доходит до того жалкого подобия тренировок, которые имеют разве что психологический эффект: так создаётся иллюзия, будто у нас действительно есть какие-то шансы. Питер Маклаген выпрашивает дополнительные упражнения и несколько раз даже уламывает устроить учебную дуэль. Он не отвязывается, и так получается, что в любом другом случае такой неунывающий выскочка давно бы получил у меня по носу, чтоб не зарывался, но этого рука не поднимается уложить на лопатки в первые же секунды. Вы бы видели, как его глаза разгораются, когда позволишь ему отразить заклятие и чуть подставишься, так, чтобы он записал это себе в заслуги… Скажите, что лучше: чтоб мальчишка осознал сразу, что в настоящем бою ему и десяти секунд не продержаться, или чтоб глаза эти горели надеждой и даже уверенностью, что чего-то он может, и, более того, от него теперь ждут чёртовых результатов? Удар у него откровенно паршивый, но он убеждает себя, что всё не так плохо, и вообще, главное же — настрой, чёрт возьми. Хотя, может, так оно и есть, по крайней мере, при данных обстоятельствах.

«Сэр, сэр! Только вы мне не поддавайтесь, пожалуйста!»

Какая разница, как хорошо умеет гладиатор махать своим мечом, если через минуту его выпустят на арену и на него напрыгнет разъярённый лев?..

Толпа всё равно взревёт громче. Ей очень нравятся подобные зрелища.

Самое тяжёлое в эти дни — вообще дотянуть до часа икс и не свихнуться от скуки и обречённости. Затишье хуже того, что было в прошлом месяце, в прошлом году: всё визжало и мигало, мы подрывались без продыху, и это было легче, чем теперь — выжидать. Нам предписано не срываться мгновенно на малозначительные вызовы, но их и поступает-то за две недели от силы пять-шесть. Враг будто и не скрывает: готовится знатный концерт, вот-вот как грянет, так что советуем уважаемым слушателям заранее затаить дыхание.

И явиться в чистом белье.

Утро тридцать первого октября наступает незаметно — оно почти точь-в-точь как ночь, и где-то снаружи не прекращается дождь.

Хорошо, что сегодня — суббота, у всех нормальных людей выходной, и об Амелии Боунс напоминает только стопка решённых кроссвордов у потёртого кресла. Быть может, она всё-таки наберётся смелости и проведёт праздник в кругу семьи своего младшего брата, у которого на руках годовалая дочка, кажется, Сьюзи. Амелия признавалась, что не может заставить себя навещать племянницу, потому что боится привязаться к ней так, как была привязана к погибшим. Её можно понять, но, сказать откровенно, нам всем здесь было бы легче, если б мы знали: в этот день семьи прижмутся друг к другу как снегири в январский мороз, ведь ради этого мы со своими сегодня разлучены.

Лавиния Аббот появляется в семь утра, собранная, молчаливая, и только приказывает ложиться спать по меньшей мере часов на пять. Резонно — всё-таки, вряд ли они бахнут с утра пораньше. Чем ближе к ночи, тем шире будет размах.

Но уже в полдень никакие настойки не заставят нас сомкнуть глаз. Все, как есть, Теффи, Гринвуд, Лесли, Маклаген, Хамфри и Аббот, сидим и пялимся в стены, на которых развешаны карты страны и утыканы красными кнопками, лишь бы только друг другу в глаза не смотреть. Никто не знает, о чём можно бы говорить. С часу на час, с минуты на минуту, одна из этих кнопок взвизгнет и запульсирует. И, получив распоряжение сверху, мы набьёмся в нашу тесную прихожую штаб-квартиры, где вешалка на одном гвозде висит и при каждом перемещении с грохотом падает, и отправимся туда, куда будет приказано.

Вот-вот. Вот-вот.

Хлебнуть из фляги по кругу берутся все, кроме Лесли. У него язва, он даже кофе не пьёт. Это из-за него весь сервант пропах насквозь ромашкой.

Спустя пару часов уже и тихие разговоры, и угрюмые смешки, попытки разрядить обстановку. В комнате так накурено, что едва видно, как Брендан Теффи посапывает в своём кресле у противоположной стены. Разумеется, в каждом из нас уже шевельнулась жалкая, каблуком придавленная надежда — а вдруг пронесло? А вдруг не сегодня? А вдруг не потребуется… ну, совсем помирать?

Или всё же начнётся? Вот-вот? Вот-вот!

Джордж Лесли, грустно усмехаясь в свои усы, что-то строчит уже минут сорок. Перед ним целый свиток пергамента и третья чашка ромашки, а на щеках — до странности нежный румянец. Кажется, Гривнуд деликатно интересуется. А Лесли и не скрывается:

«Жене».

Через пять минут за перья берутся Гринвуд и Питер Маклаген. Гринвуд, правда, вскоре забрасывает эту затею. Пожимает плечами:

«Ну, а как сказать маме…»

Писать стоит то, что хватит духа произнести вслух. А если нет… Не будет ли так проще всем, если мы обойдёмся молчанием? Какой смысл в чём-то уверять, о чём-то просить, зачем-то клясться, виниться, прощаться, если это принесёт только новую боль? Где будет больше пролито слёз: если он просто «погиб смертью храбрых», или если он «погиб смертью храбрых», а ещё зачем-то написал, что у неё «щёки, как розы, алы»? Ну, к чёрту. С глаз долой — из сердца вон. Не торчать же там занозой до скончания века.

И потом, чего браться, если вот-вот. Вот-вот. Вот…

Проходит ещё часа три. Тут либо снова пускать фляжку по кругу, либо в карты сыграть, иначе у всех волосы на голове задымятся от зверского напряжения. Хотя за прошедшие дни, казалось бы, все нервы уже должны были кончиться. За прошедшие годы. Пора бы уже привыкнуть, но нет. Досадная это издержка, воля к жизни.

Иногда они поднимают свои взгляды, то ли вопрошающие, то ли тоскливые, а вместе с тем на что-то уповающие, и ждут. Но что тут сказать? На тонущем корабле не место торжественной проповеди. И мы не прекраснодушные интеллигенты, чтоб заказать оркестр или устроить прощальный пир. Впрочем…

Фрэнк бы запел. У Фрэнка замечательный голос. Мягкий, но сильный. Однажды он уже пел, какую-то незатейливую народную частушку, когда мы сидели с ним так в засаде, был холод собачий, подлый страх и ноль перспектив. А потом выяснилось, что на войне чудеса случаются куда чаще и становятся даже в порядке вещей, нежели чем в мирной жизни. А может, всё обошлось, потому что Фрэнк пел. И будет петь, хоть бы своему сыну. Будет петь.

И почему у нас нет барабанщика или хотя бы трубача? А лучше — волынщика. В Великую войну⁽³⁾ во Францию отправили батальон волынщиков, и все они были там истреблены. Едва ли они надеялись на иной исход. Когда идёшь по ровному полю и дудишь во все лёгкие в кожаный мешок, пулемёт быстро обращает на тебя своё пристальное внимание.⁽⁴⁾ Уважение к чувствам слушателя ему обыкновенно чуждо.

Дед тоже играл на волынке. Очень хорошо играл. На взгорье, в рассветной дымке, когда вереск весь голубой.

«Началось, сэр! Альберт-холл!»

Вот!

Альберт-холл.⁽⁵⁾ Королевский зал искусств может вместить пять с половиной тысяч человек. Сегодня вечером там, кажется, какая-то опера, на которую стёкся весь лондонский свет. Нашим людям удалось убедить чету Уэльских⁽⁶⁾ переменить планы, но в конце концов, разве это так важно, когда началось: старики, женщины, дети — под колпаком.

«Взрыв?»

«Пока нет. Они заглушили электричество, но всё обставлено так, будто это часть представления».

«Всем приготовиться».

Пять с половиной тысяч. Он собрал лучшую публику, чтобы явить ей зрелище своего паскудного торжества.

«Докладывать в первую очередь мне, выступать только по моему распоряжению…»

Ясно, ясно, яснее некуда. Мы должны дождаться, пока там, наверху, взвесят соотношение сил и ценность жизней, которые можно пустить в расход. Замглавы докладывается главе…

Минута. Две.

Ну же, Аластор. Просто отдай чёртов приказ.

Три.

Давай, чёрт возьми. Всё давно условлено, мы уже выпили с тобой за нашу верную смерть. Ты-то знал, какой градус наиболее соответствует поводу. Из всех твоих достоинств руководителя это — наиболее важное в данных обстоятельствах. Никаких обид, это распределение зоны ответственности. Так давай же!

Четыре.

Да что ж он там, сукин сын, не может определиться, кому он в конце концов верен, чей приказ исполнять? Или так и случилось, они единодушно пришли к соглашению насчёт ситуации, которая из очевидной становится щекотливой? Что-то подсказывает, что жизни нескольких тысяч магглов действительно могут показаться вышестоящему начальству не стоящими таких жертв, даже как наш балаганчик.

Пять.

И если подумать, разве Бартемиус Крауч не удержится, чтобы не сыграть партию с Альбусом Дамблдором? Кто первый не выдержит? Дамблдор не стал бы рисковать своими людьми, но разве сможет он, известный своими декламациями гуманности и благородства, остаться в стороне, если официальная власть в лице Крауча не шевельнёт и пальцем? Конечно же, эти рыцари святого Грааля не усидят на месте и пойдут выполнять нашу работу, то есть умирать вместо нас.

Шесть.

Да и в конце концов… решится ли Крауч потерять последние силы, зная, что Дамблдор переманил к себе «лучших из лучших»?

«Сэр! Среди магглов начинается паника. Они устрашают их колдовством».

А как удобно для Крауча. Свои резервы он сбережёт. И подгадает, чтобы Дамблдор лишился опоры. И тогда снова попытается навязать старику свои правила. И тут уже Дамблдор будет нуждаться в Крауче, а не наоборот.

«Сэр?..»

Не будет никакого распоряжения. Нам прикажут проигнорировать этот сигнал. В любую секунду там взрыв и пожар, и пять с половиной тысяч невинных людей, но мы закроем на это глаза, потому что главнокомандующий посчитал, что наши силы нужнее в борьбе за министерское кресло, а не за жизни каких-то простаков, которые даже уразуметь не сумеют, за какие грехи от них вот-вот останется горстка пепла.

Вперёд выступает Джулиан Хамфри. Мальчишка встревожен и, кажется, зол.

«Но вдруг это ловушка?»

Ловушка? Это верная смерть.

Семь.

Питер Маклаген и не обернётся на товарища, которого впору уличить в благоразумии: по-собачьи преданно, по-юношески требовательно горит его взгляд, а рука — на занявшейся алым кнопке на карте страны.

«Сэр!»

Вот их глаза, и как пылает в них решимость… Старики, женщины, дети. Лучшие из лучших. И, пожалуй, это честь, господа, возглавлять нашу бригаду, пусть нас всего семь человек, среди которых не нашлось и волынщика.

«Выступаем. За мной».

Выпивка за твой счёт, Аластор. Когда меня пошлют под трибунал, не забудь проставиться. Если, конечно, мои потроха не поленятся судить по всем правилам за самоуправство…

…А Джордж Лесли поспешно отставил чашку с недопитой ромашкой. У него есть привычка не вынимать пакетики, а их хвосты наматывать вокруг ручки, поди потом отмотай.

В каждом из мест, которое могло оказаться под угрозой теракта, давно установлены тайные ходы. В Альберт-холле это тесная коморка в одной из гримёрных на верхнем этаже. В зеркале над шатким столиком можно увидеть любой уголок огромного здания. В концертном зале кромешная тьма. И только глаза тысяч людей, распахнутые в ужасе, горят, отражая огромный зелёный череп, что воспарил над сценой. Под ним вышагивает фигура без лица и что-то вещает о величии грядущих времён. Почти с ленцой. Безнаказанно.

«Лесли, докладывайте».

«Все выходы заблокированы, магглов не выпустят».

«Теффи, Гринвуд, воздвигайте барьер. Потом ваш второй ярус балкона и бельэтаж».

Хамфри тут же брыкается:

«Чтоб нельзя было переместиться? Но а мы как же? Вы, что, намерены их всех повязать?»

«Аббот, Хамфри, Лесли, Маклаген — за мной. Палочки на изготовку».

Тут из старого шкафа выскакивает Лиззи Гарвич. Ей форменной мантии никто не выдавал, вот она и явилась в своей домашней, больше напоминающей спальный халат. И на ногах у неё тапочки. Зато в руках — палочка, ничуть не дрожит. Лесли усмехается:

«А кто же составит для Грюма фальшивый отчёт, что мы всей компанией пошли на рыбалку?»

Потом Лесли уходит следом за нами, и никто из нас не слышит, ответила ли ему что-то наша хладнокровная секретарша.

«Чёрт возьми, это что, музыка?..»

Воздух насыщен тьмой, вящим ужасом тысяч человек и звуками органа. А ещё — холодом и тоской, от которой ломит в костях.

«Они привели дементоров!..»

В темноте лицо Питера Маклагена будто серое. Джордж Лесли уже взмахивает палочкой, но приходится прервать:

«Отставить! Не сейчас».

Патронусом мы себя выдадим, и нас в этом коридоре поджарят живьём. Придётся терпеть и идти вперёд быстро, бесшумно, собирая силы для мгновенной атаки, и совсем не думать о ледяном одеяле, что накрывает с головой и заставляет ноги заплетаться, руки — слабеть, а сердце биться тягуче и мерзко дрожать.

При приближении к зрительному залу разделяемся.

«Лесли — в партер. Маклаген — амфитеатр. Хамфри, твоя оркестровая яма. Действуем только по моему сигналу».

Конечно, каждый, сжимая палочку и отправляясь на свою исходную позицию, думает про себя: захватить бы с собой хоть парочку этих ублюдков, а там уж катись оно всё к чёртовой матери. Да, это было бы самоотверженно и дерзко, но сейчас наша задача — вытащить заложников.

А для этого надо как можно дольше оставаться в живых. В этом нам попытается помочь Лавиния Аббот, но и она не может разделиться на шесть частей, чтобы сопровождать тенью каждого — и приходится направить её вслед за мальчиками, потому что…

Они даже не сдавали экзаменов, чтобы сейчас им сказать что-то вроде: «Да ладно, никто не станет смотреть на ваш аттестат, когда будут вас убивать».

Они совсем не представляют, что их ждёт. Вот-вот. Вот-вот.

На словах это отработано сотни раз. Предусмотрены и придуманы десятки версий развития событий. Всё-таки, за восемь лет удалось изучить противника, чтоб подытожить: у него слабость к «эффектным» жестам, непомерно раздутое эго, пристрастие к символичности, как у всех заправских маньяков. Прежде чем уничтожить жертву, он играется с ней, как кошка с мышкой. Когда убивает, то делает это с особой жестокостью, потому что каждое убийство — жест, пощёчина общественному вкусу. Он берёт нас эти восемь лет измором и устрашением, потому что попробуй он разом с наскока взять власть, то встретил бы рьяное сопротивление. Но ему удалось измотать нас всех, запугать, заставить бояться собственной тени и, главное, не доверять лучшим друзьям. Мы стали разобщены и подозрительны, и он этим пользуется — никогда не выходит на честный бой лицом к лицу, а нападает исподтишка, заманивает в ловушки поодиночке, и всю жизнь буду помнить, как предыдущий наш шеф, Джеральд Макмилан, был найдён мёртвым в собственном кабинете, запертом изнутри, и в руке он сжимал сердце, вынутое из его же груди.

Прочь, призраки. Это из-за дементоров, лезут гнусные мысли, на которые есть время отвлечься только в кошмарах. Сосредоточиться. До сих пор ни криков, ни взрывов. Чего они ждут? Быть может, надеялись выманить самого Дамблдора или хотя бы половину его славной гвардии. А получили наш цирк-шапито. Понимаю, неловко.

Чары на двери наложены мерзопакостные. Едва ли Хамфри и Маклаген с таким совладают… Но им поможет Лавиния Аббот. И то хорошо. Приходит сигнал от Теффи и Гринвуд, они на исходных позициях. В том, что нам позволят установить барьер, запрещающий перемещаться мгновенно, почти не было сомнений: пусть враг и привык смываться с поля боя, как только возникнет угроза, что маски будут сорваны, всё-таки, эта ловушка прежде всего для нас, и они готовы потом пройтись до остановки пешком, чтобы здесь и сейчас накрыть нас всех разом.

Как только они заметят, что двери открыты, как только магглы бросятся вон, начнется веселье. Они, кажется, затаились и уступают нам первый шаг, потому что реагировать всегда легче, чем наступать. Сомнительная эта нынче честь, открывать бал. Но раз уж вы настаиваете…

«Пошли!»

Снятый часовой у дверей падает наземь беззвучно, не успев привлечь внимания остальных. Чары, липкие, как паутина, удаётся намотать на локоть за полминуты. Двери раскрываются сами собой, любезно приглашая пополнить ряды завороженных зрителей.

С первого яруса балкона открывается вид на весь зал. Поначалу музыка не прерывается, оцепеневшие люди глядят на сотканную из тьмы личину ужаса, цепляются похолодевшими руками за ручки кресел и локти своих любимых.

На втором ярусе балкона, и ниже, в бельэтаже, в амфитеатре, в партере тоже распахиваются двери, растягиваются щиты: молодцы, все успели вовремя и начали слажено! Можно было бы сказать, что мы в один голос все крикнули: «На выход!», если был бы смысл кричать — под дробь заклятий, гул голосов и, конечно же, взрыв.

От сцены вверх, до самого потолка, взвивается столп зелёного пламени. За криками — скрежет: огромная люстра кренится и, сбитая прицельным выстрелом, грозится упасть. С неё капает стекло, точно огненный дождь. Приходится бросить всё и подхватить её, тяжелую до зубного скрежета. И молиться, чтоб щит выдержал хотя бы ещё пару минут.

Люди бросаются к дверям и давят друг друга, давят, и непрестанно кричат. Но их заглушает орган, которому вторит оркестр. Музыканты, которыми руководит уже не дирижер, а чужая, извращённая воля, с пустыми лицами щиплют струны, надрывают лёгкие. Голова одного скрипача объята пламенем, но он продолжает играть.

Черные тени, дементоры, скользят над толпой как над гладью штормового озера. Это их пиршество — сколько страха, смертельной тоски, бессильного гнева, паники, и вот они пьют, упиваются! Серебряная борзая и неповоротливый морж не могут разогнать это полчище, сами тускнеют, съёживаются, ведь их хозяевам, Гринвуд и Лесли, тоже несладко — им страшно, чертовски страшно, и кроме врагов, им нужно бороться со своим страхом, на что уходит львиная доля сил.

Проклятое пламя грызёт потолок, лижет стены. Удерживать люстру почти невозможно, это всё равно что мизинцем пытаться удержать чугунную гирю. Отпустить бы её хоть на миг, чтобы превратить во что-то лёгкое, что не грозило бы раздавить сотню человек, но сил ни малейших… Секунда понадобится, чтобы сделать вдох, но вторая секунда принесёт треск костей и предсмертные стоны.

Секунда — и ноги подкашиваются от заклятья. Они забавляются, весь этот вечер для них — сплошная забава, иначе разили бы наповал, но им хочется смотреть, как мы будем валяться у них в ногах под визги тысяч людей, которых мы не сумели спасти. Зря. Самолюбование — опасная штука, а контрудар у нас всех поставлен как полагается, но, чёрт возьми, люстра!..

А её уже нет. Брендан Теффи, слепой же как крот, одним взмахом палочки обратил чёртову люстру в огромный воздушный шар. Он парит к потолку и как бы разъедает его, открывая проход к небесам, чтобы дым не душил нас так скоро. Красота и мощь сотворённого волшебства не находит себе восторженных зрителей — они все там, внизу, забираются друг другу на головы, рвут волосы и дорогие меха, устремившись к единственному выходу, который наши сумели отбить. А сам творец волшебства лишь на миг озарён лучом, но не славы, а смерти. И луч этот не отразить.

Сколько таких лучей уже мечатся по залу, врезаются в резные перила, сдирают с кресел, точно кожу, обивки, и огонь завладевает пространством неумолимо.

И это мы должны были предотвратить.

В какой-то момент, когда ноги в очередной раз подкашиваются… уже не от вражьего удара исподтишка, а просто потому, что не могут дальше идти… очень не хочется снова вставать. Тут, на первом ярусе балкона, уже почти никого не осталось, и в ряду меж бархатных кресел темно и укромно, как детстве, когда залез на чердак и подслушиваешь визгливый спор осеннего ливня и зимнего ветра. И если бы хоть на секунду прикрыть глаза… Услышишь тяжёлые шаги деда по скрипучей лестнице, и всякий раз страх берёт — а вдруг как треснет ступенька, и он провалится? Однажды… он споткнулся и упал посреди двора. И отчего-то захотелось упорно делать вид, будто ничего не случилось. Отвернуться, дальше возиться с грязью и палочками, лишь бы не видеть, что этот несокрушимый колосс вдруг рухнул на ровном месте. И подлая мысль: никак лишний свидетель минутной слабости только его разозлит. Нет, лучше отвернуться и не смотреть, как тот, кто должен быть сильным, непоколебимым и вечным, оказывается не просто человеком, но человеком старым, и больным, и даже смертным. Ведь если бессилен такой, как он… на что вообще хоть кто-то годится? На кого тогда можно положиться? На что надеяться?..

Да, если хоть на минуту прикрыть глаза… Нет, нельзя. Нельзя. Пока ещё рано. Но хоть на секунду, чуть-чуть… отдохнуть.

«Ну-ка хватит валяться».

Бывало, за целый день Лавиния Аббот поскупится и на приветствие, и раз она расщедрилась на слова, значит, что-то здорово её разозлило. Звон в голове и слабость в ногах отступают, опозоренные, перед гневом целительницы. На её строгом лице взгляд тигрицы — он, точно гарпун, вонзается в грудь и заставляет подняться. Вздохнуть. Пару секунд в изумлении озираться — куда она делась, эта юркая старушка?.. Кажется, удостоверившись, что тут её совесть чиста, понеслась туда, где была в ней нужда.

«Сэр, сэр!»

Питер Маклаген неисправим. Даже непонятно, чем его за это наградить — медалью или затрещиной. Зачем только так преданно подставлять плечо… Будто выдумал себе, мальчик, что с благоговением исполняет свой долг…

«Вы не ранены? Это всё от дыма проклятого. Вон, заволокло, хоть глаз выколи! Скорее, надо спускаться!»

Верно. Держаться здесь, на высоте, и выбивать их из толпы, рискуя попасть по заложникам, затея скверная. Пока видно: в толпе какой-то колдун безостановочно ставит щиты и обороняет выход, через который пытается вывести хотя бы часть перепуганных людей. На противоположной стороне зрительного зала с этим на пару справляются Дейзи Гринвуд и ещё какая-то ведьма. Дамблдор милостиво прислал нам подмогу? Судя по яркой дуэли на авансцене между тремя Пожирателями и огненно-рыжими, похожими как две капли воды колдунами, братьями Пруэтт, Грюм превратно истолковал наш отчёт, что мы отправились на рыбалку.

Разве что в качестве рыбок. И чьё-то брюхо уже вспороли крючком. Увидев, что приманка сработала, они принимаются убивать. И нас, и тех, кого мы не в силах уберечь. Последних косить, как пожухлую траву, гораздо проще, за что они берутся с восторгом. Не скупятся на взрывы и смерчи, что поднимают в воздух человеческие тела и вытряхивают из них души.

С чем не поспоришь, они — знатоки своего дела. Проклятия, пытки, пламя и осколки стекла, громы и молнии, изобретательные ловушки, в которых можно запросто поджарить пару тысяч человек живьём — вот их репертуар, и сегодня они в ударе. Нечисть, которую они притащили на свой концерт в наморднике, давно уже спущена с поводка. И серебряный морж, слишком неповоротливый, как и Джордж Лесли, вспыхнул трижды, точно маячок, и угас. Быть может, его поглотил чёрный дым, что обложил потолок и теперь сочится по стенам.

Пробраться в амфитеатр удаётся к моменту, когда дышать можно, лишь закрывая лицо подпаленным рукавом. Несмотря на два выхода, людей все ещё слишком много, они падают и от проклятий, и от нехватки воздуха. А когда они падают, их добивают, потому что те, кто в ответе за это, нашли бы остроумным заголовок в завтрашних газетах о том, что в королевском зале искусств произошёл массовый падёж скота.

«Готовься!»

По особому знаку как огнём по коже — взгляды. Гринвуд, Маклаген, откуда-то из оркестровой ямы — Хамфри. Прежде в этих взглядах бывала и тоска, и решимость, но теперь — и не разобрать, так выел их чёрный дым. Разве сказать, что они сияют, обожжённые, и через десяток футов, точно звёзды в кромешной тьме.

«По мётлам».

По глазам Дейзи Гринвуд видно — она боится летать. Верно говорят, на метле не повоюешь. Как прикажете держаться на этой хлипкой деревяшке, которая разгоняется до шестидесяти миль в час⁽⁷⁾, а ещё целиться и не промахиваться, собирая все силы и выдержку, и следить, как бы тот, кто прикрывает твою спину, не забывал защищаться сам.

И Джулиан Хамфри, этот смышлёный малый, вместо того, чтобы выполнять чёртов приказ, продирается сквозь толпу и кричит, почти возмущённо, точно досадуя на тупоумие начальства:

«Но, сэр! Они же только того и ждут!»

Разумеется, они только того и ждут. Иначе зачем устраивать для нас эту ловушку? Генеральное сражение — это такая битва, в которой сходятся основные силы противников, её исход зачастую определяет исход всей войны. Наш противник оказался слишком самолюбив, чтобы встретиться в честном бою, так к чему удивляться, что в его изначальные планы входило расстрелять нас, как тетеревов на охоте? В конце концов, это была его главная цель, а вовсе не пять с половиной тысяч ни в чем неповинных людей. Стариков, женщин и детей, которые просто пришли в выходной день послушать музыку.

«По мётлам!»

Под нами бурлит Чермное море.⁽⁸⁾ В нём — воздетые руки, искажённые лица, стоны и смрад. И есть те, кого он дурманит до эйфории. Они, скрывшись за колоннами, спрятавшись в ложах, глумятся и насмехаются, уверенные в своей неуязвимости. В большинстве своём они люди высокой культуры, не стремятся выйти на сцену и притягивать на себя много внимания; стереть в порошок десяток людей на другом конце зала — вполне удовлетворяет их амбициям. У них всё чётко выверено, и соломка подстелена. Лишь единицы из них — отчаянные головорезы, носятся, как угорелые, скалятся и визжат под своими масками, ищут свежую кровь, чтоб нализаться.

Мы перед ними — как назойливые мушки перед сытой мордой кота. Они тянутся к нам своими проклятьями, но не могут достать, выгибаются, недовольно фырчат, а наши тычки и подпалины только пуще их злят. Но куда им до нашей злости! Там, у них под ногами, горят чьи-то кости, старики, женщины, дети, пять с половиной… тысяч… ни в чём неповинных… Да сам чёртов дым будто соткан из ярости! До пены у рта, до крика ненависти, который слишком давно рвался наружу:

«Круцио!»

Там, за гранью дозволенного, скрежет зубов и собачий визг, и одна только мысль: поделом! Не поддать бы ещё! Но тут же одолевает внезапная слабость. Гнев — сущее пламя, сжигает все внутренности до кровавой слюны. Не вздохнуть. В висках боль, во рту сушь, перед глазами всё мутное, красное, жёлтое, а может, просто слетели очки… Пульс бесится, сердце колотится до онемения, если бы пошла носом кровь, стало бы легче, а ещё лучше — просто рухнуть и лежать на земле.

«Сэр! Сэр! Только вы не…»

Этот неисправимый Питер Маклаген. Он вообразил себе, что прикрыть командиру спину — весьма достойно, и теперь отбивается сразу от двоих, а ведь их выстрелы принесли бы долгожданное избавление… Просто в голове лишь одна мысль: этот мальчик видел, как его командир опустился до того же, что и эти ублюдки. Так зачем же он рядом, уже дважды отбил, трижды прикрыл, и так настырен и нестерпимо юн?! Зачем придумал себе, будто жил ради этой минуты?..

Ведь в настоящем бою ему не продержаться и десяти секунд.

Одна. Две.

Они сидят у нас на хвосте.

Три.

Нет сил, чтобы крикнуть: в оба гляди! И: пригнись! А сзади заходит ещё один.

Четыре. Пять.

Раны и мёртвая усталость дают о себе знать. Просто поднять руку и выстрелить кажется невыполнимой задачей.

Шесть.

Рука трясётся, хоть режь. В голове пустота.

Семь. Восемь.

Единственное, что может сработать — пойти прямо на них, на таран.

Девять.

Питера Маклагена осеняет та же мысль. Он орёт во всю глотку, конечно же, убеждённый, что этот вой — тот самый воинственный клич, который оставляет последнее слово за павшими смертью храбрых.

За мальчиками девятнадцати лет.

Вечно они куда-то спешат. Не оставляют и доли секунды, чтобы научиться дышать в мире, где должны жить они, а остаются такие, как мы.

«Все наверх!»

«Все» — это теперь Дейзи Гринвуд и Джулиан Хамфри.

Ввысь! Древко метлы почти вертикально. Лицо, если от него ещё что-то осталось, царапает пепел и ветер. Ещё немного, выше, выше, сквозь плотное ядовитое марево, от которого никакой противогаз не защитит, надо просто перестать дышать, закрыть глаза, чтоб не выжгло, и думать о том, что ещё чуть-чуть, и всё кончится.

Холодный шквал и хлёсткий ливень в первую пару секунд — точно манна небесная. Здесь можно дышать, здесь вновь отмирает сердце. Ровно до тех пор, пока не становится ясно: сквозь дымовую завесу прорвались не все. В суматохе забываешь, что Воробушек — птичка невысокого полёта. Определённой высоты не выдерживают не только двигатели самолётов, но и горячие сердечки крохотных птиц: они замерзают и летят камнем вниз.

И ничего тут не сделаешь. Просто ещё одна зарубка на совести. Та изрезана так, что уже не болит. Одно утешение: осталось чуть-чуть, а там уже будет неважно.

Из расколотого купола гигантского здания вырывается в небо поток пламени, гари и пепла. Зарево пышет багрянцем и воплями тех, кто ещё может молить о пощаде. По небу мечется озверевшая буря, в ней и грохот, и стон.

Кто же так гневается…

«Сэр! Теперь мы… теперь мы уйдём?»

Не удалось запомнить, какого цвета глаза новобранца Джулиана Хамфри. Теперь видно — у него глаза цвета страха. Они обрамлены удивительно чёрными и густыми, как у женщины, ресницами, и те трепещут. Шквальный ветер вышибает слёзы из этих больших круглых глаз.

Позади что-то взрывается. Из отверстого зёва взметаются наши заклятые друзья-Пожиратели. Их шестеро, нас — двое. Расклад так себе, господа. Но зато теперь, сжав покрепче палочку, можно забрать с собой хоть бы парочку… Вот только глаза Хамфри темнеют — теперь они цвета ужаса. Дрожащей рукой он направляет метлу, но уже не может с ней справиться.

«Стой!»

Барьер, выставленный нашими, препятствует мгновенному перемещению. А волошба, которой накрыли, точно огромным платком, Альберт-холл Пожиратели, глушит под собой всё электричество. Но Джулиан Хамфри, вне себя от страха, несётся на огромной скорости прочь от дыма, и криков, и зарева, и сталкивается с тем, с чем ни один волшебник не может совладать.

«Стой! Стой!»

Он всё ближе к высоченной, обманчиво тонкой, точно из стальных спичек собранной конструкции, по чьим проводам струится обузданный человеческим разумом ток. Но магия, которая бурлит в жилах волшебника, сама по себе — электрический вихрь, и если потерять контроль и подойти слишком близко… Все знают, что случается с самолётом, если он оказывается в грозовом облаке. Он буквально притягивает молнии. Чаще всего заряд бьёт в нос и проходит через весь корпус. Через кожу, плоть, кровь и кости.

А этот мальчик так и не успел разобраться, за что же ему пришлось умирать.

На выпад, чтобы перенаправить цепь, уходят все силы. Метлу рывком отбрасывает и кренит вниз, в тугое пике. В ушах гудит, в голове сумятица, мышцы свело, а изо рта так и просится крик. Усилие или удача — и снова вверх, выше, выше…

Но есть высота, непредназначенная для человека. Здесь холод и мрак, и даже криков не слышно. Не слышно и собственного дыхания, и даже сердце молчит, пребывая в неведении. Быть может, всё уже кончилось, и такая она, вечная мука?

Сверху спускается, точно нисходит — облако черней самой темноты. Посреди него — белая маска на том месте, где у человека, да у любого живого существа полагается быть лицу. На белой той маске улыбка триумфа, в минуты которого победителю шепчут на ухо: «Помни, что смертен!».⁽⁹⁾ Но сейчас нет сомнений — смертны все, кроме этого существа. Потому что сама смерть быть смертной не может. А о том, что это именно смерть, её воплощение, можно судить по глазам. Их нет. Вместо них — сгустки кипящей крови.

Вот почему это Тот-Кого-Нельзя-Называть. Нет ему имени.

В груди — режущая боль, которую причинить может только чувство животного страха.

Бежать. Бежать прочь. Куда угодно, хоть падать, но лишь бы ни секунды, ни мгновения больше не видеть этого… и не слышать… не знать.

После падения — краткая, уже судорожная борьба за возможность подняться с земли и стать на ноги. Шавки обступают, теснят, но не спешат бить наповал: конечно, офицер — ценная добыча, а погоны затем и клеят серебром поверх чёрной ткани, чтоб было видно наверняка. Не убьют, пока не спустят три шкуры и не развяжут язык. Больше всего им нравится, когда валяются у них в ногах с мольбой о пощаде.

Чёрта с два.

Вот только в последний миг оказывается, что сердце, подлое, как назло всё ещё горячо. И предательски вздрагивает, малодушно противится, когда рука поднимается, и висок холодит острие оружия, которым располагает каждый ребёнок по достижении одиннадцати лет.

Примечания:

Картина, что встаёт перед глазами Руфуса, та самая, которую он видел в Тейте, "Конец света" или "Великий день Его гнева" художника Джона Мартина https://gallerix.ru/pic/_EX/1521864667/653146913.jpeg

1) сохранена авторская пунктуация

Вернуться к тексту

2) Красные мундиры со времен Славной революции были официальной униформой британской армии. Красный цвет уступил цвету хаки во второй половине XIX века, однако красный мундир до сих пор является парадной формой

Вернуться к тексту

3) так в Англии называют Первую мировую

Вернуться к тексту

4) По традиции волынщики шли всегда впереди наступающих колонн, ободряя шотландцев боевыми маршами. Волынщики являлись лёгкой мишенью и несли неоправданно большие потери. В Первую мировую войну шотландские полки не изменяли традиции и продолжали ходить в атаку с волынщиками впереди. Потери среди них были настолько велики, что Военное министерство специальным приказом запретило подобную практику. Впрочем, шотландцы гордо игнорировали этот запрет. Считается, что на полях Первой мировой войны погибло более тысячи волынщиков.

Вернуться к тексту

5) Лондонский королевский зал искусств и наук имени Альберта — концертный зал в Лондоне. Считается одной из наиболее престижных концертных площадок в Великобритании и во всём мире. Построен в память принца-консорта Альберта в правление королевы Виктории, его вдовы

Вернуться к тексту

6) имеются в виду принц Чарльз и принцесса Диана

Вернуться к тексту

7) Порядка 100 км/ч

Вернуться к тексту

8) Море, воды которого расступились и пропустили Моисея и еврейский народ во время Исхода из Египта, а затем сомкнулись и погубили войско фараона

Вернуться к тексту

9) Memento mori, в Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой

Вернуться к тексту