Выбор (джен)

С самого рождения мир представлялся Рабастану местом весёлым и дружелюбным, а его собственное место в нём — одним из самых главных. Конечно, он понимал, что есть и другие люди, но ведь он был Лестрейнджем! Не единственным, правда — зато самым младшим и самым лучшим. Потому что родители — это уже прошлое, они уже своё отжили … нет, конечно, он совсем не желал им смерти, но в расчёт их не брал: не соревноваться же с ними! Всё равно всё, что они делают — и будут когда-нибудь делать — делается для него: они сами постоянно так ему говорили. Ещё был старший брат, и Рабастан откровенно радовался, что эта роль досталась не ему. Потому что старший — наследник имени, продолжатель рода, он должен заниматься семейным делом, заботиться о благосостоянии семьи, должен правильно жениться, должен родить наследников, должен вести себя правильно и прилично, должен, должен, должен… Рабастан ненавидел это слово. «Должен». Кому и с какой это стати? Долг — это то, что ты пообещал сам. А разве, рожая ребёнка, его заставляют что-то пообещать? Просто считается, что старший — или единственный — сын должен всё и всем. И лишь младший может просто жить в своё удовольствие.

Он и жил — легко и жадно, возмущаясь любым нежданным помехам и буквально впитывая в себя всевозможные удовольствия: читать — так запоем, учить — пока ново и интересно, играть — до выигрыша… своего выигрыша, конечно. Проигрывать Рабастан не умел и терпеть не мог, поэтому быстро научился выбирать те игры, в которых мог выиграть — пусть и не совсем без труда. Ему повезло с наследственностью: он был достаточно одарён, чтобы с лёгкостью успевать, по крайней мере, в основных школьных предметах вроде чар или трансфигурации, а какие-нибудь гербологию или зелья, вызывавшие в нём лишь скуку, он, благодаря неплохой реакции и хорошей памяти, вполне вытягивал на удовлетворительно — большее же его не интересовало. Родители быстро смирились с этой его особенностью — как сказал Линарт, в конце концов, Рабастану не поступать в министерство на службу, и кого волнуют оценки, так что младшего сына оставили в покое. А что до Родольфуса, так тому было вообще всё равно — его школьные успехи и провалы брата интересовали не больше, чем цены на какой-нибудь турнепс или свёклу: знать стоит, конечно, но переживать или думать о них?

От матери Рабастан унаследовал немалое обаяние, в определённой степени компенсирующее его взрывной и, на взгляд Родольфуса, даже истеричный характер. Детская нетерпимость к отказам с возрастом не только никуда не делась, но даже, пожалуй, усугубилась, а детские слёзы и капризное топанье ногами уже в школьном возрасте трансформировались во вполне полноценные истерики. Которых Рабастан до такой степени не стеснялся, что окружающие с удивительной для Родольфуса лёгкостью признали за его братом право вести себя таким диким образом. Впрочем, самого Родольфуса это никак не касалось: если — вернее, когда — Рабастану приходило в голову устроить что-то подобное в его присутствии, он просто уходил. Это действовало: Рабастан старался при нём сдерживаться или, по крайней мере, не направлять свой буйный темперамент в сторону старшего брата.

А остальное Родольфуса не касалось.

Он привык воспринимать своего младшего брата как некую досадную данность, от которой при случае можно будет избавиться, а до тех пор, пока этот случай не представился, с ней нужно смириться. Он и мирился, а потом произошёл тот случай с Лонгботтомами, и их жизнь полетела в тартарары.

Вышло всё настолько нелепо и по-дилетантски, что потом, уже в Азкабане, Родольфус вспоминал и анализировал эту историю, но так и не сумел понять, как умудрился сделать разом столько ошибок — и зачем вообще согласился на эту, в общем-то, авантюру. Он устал тогда, конечно, от постоянного воя жены и от истерик брата на тему «нас всех арестуют» — а главное, ему очень хотелось понять, что же, всё-таки, произошло с Лордом. Тот точно не умер: метка на руке никуда не делась, лишь посветлела, став почти незаметной, и замерла, превратившись в обычную картинку. Однако же — если Родольфус правильно понимал принцип её действия — в случае смерти Лорда она должна была бы исчезнуть, причём, по всей видимости, процесс этот был бы весьма травматичным. А значит, тот не умер — но где он тогда?

Шансов, что младший Крауч расслышал и понял всё верно, было мало — но они всё же имелись, и Родольфус поддался. Это было вполне объяснимо — но почему он не настоял на каком-нибудь более разумном плане? Почему они не похитили мальчишку, чтобы им шантажировать родителей, он ещё понимал. В конце концов, он достаточно знал жену, чтобы быть уверенным, что та в любом случае уничтожит всех, кто попал к ней в руки — а воевать с ней в открытую Родольфус не собирался. Но и убивать последнего из Лонгботтомов не хотел тоже — в конце концов, не за сохранение ли чистой крови они боролись? И собственноручно обезглавливать один из родов, входящих в Священные Двадцать восемь, Родольфус не имел ни малейшего желания. Мордред с ними, с родителями, но ребёнок должен был выжить — Августе уже никаким волшебством не родить никого. Так что подавать такую идею супруге Родольфус не стал сознательно, хотя она и выглядела самой логичной.

Но вот дальше…

Какого драккла он их не убил перед аппарацией? Да, они все очень спешили. Но две Авады — это четыре секунды. Даже две, если на пару с той же Беллой: на Рабастана надежды не было. Мальчишка повёл себя отвратительно предсказуемо, заистерив за второй минуте Круциатуса — пришлось даже окатить его ледяной водой и пообещать вырубить Петрификусом, если он немедленно не возьмёт себя в руки. Конечно, чего было ждать от вчерашнего школьника — хотя восемнадцать это не пять и не десять. Можно было бы уже приобрести хотя бы зачатки самоконтроля.

А с другой стороны — откуда Рабастану было их взять? От родителей, сперва глядящих младшему сыну в рот, а затем, когда он подрос, раздражённо отмахивающихся от результата своих же трудов? От товарищей, поддававшихся его обаянию и опасавшихся его внезапных истерик? А тот единственный человек, который видел проблему и представлял, как её решать — он сам, Родольфус Лестрейндж — палец о палец ради этого не ударил. И какой, в итоге, спрос с Рабастана?

Эта мысль пришла к Родольфусу уже в первую неделю заключения, и хотя он отвёл себе на раздумья в том жёстком распорядке дня, что сразу же установил для себя, совсем мало времени, порой она возвращалась. Родольфус позволял себе это — тем более что делать в Азкабане всё равно было нечего. И это было тяжелее всего — даже дементоров переносить было проще, тем более что в Родольфусе никогда не было ни избытка радости, ни особенного тепла, и кормиться в нём этим тварям было практически нечем. Так что особенных неудобств старшему Лестрейнджу они не доставляли — после их визитов он долго отлёживался, бесплодно пытаясь согреться, но в целом относился к этому неудобству почти так же, как к капризам погоды: всё равно он никак не мог повлиять на данное обстоятельство. Оставалось лишь приспособиться или хотя бы привыкнуть.

Он и привык — и тогда они почти перестали заходить в его камеру, а главным врагом Родольфуса окончательно стала скука. С детства он никогда не сидел без дела, но здесь не было ни книг, ни волшебной палочки, и занятия приходилось изобретать самому. Он изобрёл, отведя половину свободного от сна и еды времени под физические упражнения, половину от оставшейся половины — под занятия беспалочковой магией, половину от оставшейся четверти — под то, чтобы вспоминать и систематизировать имеющиеся у него знания, и оставшееся время — под анализ собственной жизни.

И чем больше он предавался такому анализу, тем больше убеждался в том, что сделал несколько базовых ошибок, результатом которых и стало его вечное пребывание здесь, в Азкабане.

Во-первых, он позволил кому-то распоряжаться собственной жизнью.

Во-вторых, доверил это полукровке. Да, мощному, да, сильнейшему и талантливейшему волшебнику — но полукровке. К тому же полукровке, детство которого прошло среди магглов.

В-третьих, женился на старшей Блэк, не дав себе труда проанализировать возможные личностные изменения будущей супруги.

И, наконец, в-четвёртых — полностью отстранился от воспитания младшего брата.

А ведь он мог бы вырастить из своего сиблинга настоящего кровника — того, кто шёл бы за ним и кто был бы таким, каким бы его сделал Родольфус. Его брат не имел стержня, но в данном случае это было, скорее, достоинством: тот меньше сопротивлялся бы тому воспитанию, что мог бы дать ему старший. С темпераментом могли бы возникнуть проблемы, но они были решаемые: истеричность — качество не врождённое, а следствие распущенности и холеричности. И если со вторым, конечно, ничего нельзя было сделать, то изменить первое было совсем нетрудно — особенно если заниматься этим с раннего детства. Рабастан, на взгляд Родольфуса, был идеальным вторым — он был просто рождён для этого, и при некоторой заинтересованности со стороны старшего брата, конечно, охотно пошёл бы за ним. Возможно, тогда Родольфус не оказался бы здесь сейчас: можно было бы, например, пожертвовать Рабастаном, оставив его тогда подчищать следы — всем было бы лучше, если бы он попался в руки авроров один. Всем — даже самому Рабастану, абсолютно бесполезная жизнь которого приобрела бы, таким образом, хоть какой-нибудь смысл.

Эта здравая мысль почему-то царапнула — и, сколько бы он ни продолжал потом к ней возвращаться, задевала Родольфуса каждый раз, и он сам не понимал, чем. Пока не поймал себя как-то с несвойственной ему горечью на мысли о том, что он ведь мог просто иметь брата — близкого и по-настоящему родного ему человека.

Рабастан же в Азкабане попросту умирал.

Лишившись разом всего, что составляло его жизнь, он словно бы потерял себя. Внешнее осыпалось, разлетелось, разошлось на впитанные дементорами клочки, а под ними обнаружилась пустота. Поначалу, пока оно оставалось, отлепляясь от него кусками, словно подсыхающая грязь, Рабастану было отчаянно страшно и так плохо, что порой у него недоставало сил даже доползти до миски с той бурдой, что здесь имитировала пищу — но когда ничего уже не осталось, неожиданно ушёл и страх. Впрочем, легче Рабастану не стало — напротив, столкновение с внезапной пустотой оказалось испытанием куда худшим, нежели всё то, что происходило с ним ранее. Видеть то, что являлось им самим, оказалось для него настолько невыносимо, что Лестрейндж на какое-то время впал в почти перманентную истерику — страшную, тихую и совершенно его изматывающую. Но в какой-то момент у него то ли полностью закончились силы, то ли отсутствие зрителей сделало всё это бессмысленным — так или иначе, Рабастан внезапно осознал, что больше всего на свете хочет просто успокоиться. Хочет — и… не может. Просто не умеет и не знает, как. До сих пор его истерики заканчивались получением желаемого — или уж скандалом, помогающим спустить пар. Но скандалить здесь было не с кем, а чего он мог бы хотеть в нынешних обстоятельстах, Рабастан и сам не знал.

На смену истерике пришла усталость, холодная и липкая, словно та субстанция, что окутывала камни выходившей в море стены. Мысли путались и разбегались, и в какой-то момент Рабастан вяло подумал, что теряет рассудок — как и многие здесь до него, однако это открытие оставило его почти равнодушным. Так бы, видимо, и случилось — если бы не птицы.

Спасли его, как ни странно, чайки. Как-то раз одна из них, вероятно, привлечённая нетронутой едой, пробралась сквозь прутья решётки и, опустошив под равнодушным взглядом уже много дней лежащего без движения Лестрейнджа, попыталась было вернуться назад — но вдруг почему-то запаниковала и начала беспорядочно биться о стены камеры, пытаясь отыскать выход. Её жалобные и тревожные крики всколыхнули что-то в заполняющей Рабастана пустоте, и он, с трудом приподнявшись на совершенно ослабевших руках, тихо позвал птицу.

И она ответила.

Небольшая серая чайка устроилась у него на коленях, принялась приглаживать и чистить свои встрёпанные перья, и Рабастан ощутил её живое тепло. Именно тогда он вдруг отчётливо осознал, что, несмотря ни на что, всё же хочет жить. Отпускать птицу ему отчаянно не хотелось, но он всё же выпустил её, выведя сквозь прутья решётки.

Потому что точно знал, что назавтра она вернётся.

Так и вышло. С того дня жизнь Рабастана приобрела некое подобие смысла, и со временем он с удивлением начал замечать, что, похоже, научился тому, чего не умел никогда прежде — покою. Или, по крайней мере, его имитации.

А потом Лорд вернулся, и они вышли на свободу, опьянившую Рабастана получше кальвадоса или огневиски. И теперь ему отчаянно хотелось позабыть Азкабан — и он с головой окунулся в ту же яростно-разгульную жизнь, что вёл раньше, накрепко запретив себе даже вспоминать про когда-то так любимых им птиц.