Отряд Каприны (джен)

На картах каньон казался не таким уж большим — всего восемь сторожек от перевала Ашенбарка на севере до оврага Виллилу на юге, и от одной сторожки до другой — два-три часа быстрым ходом. Чуть больше дня пути, если уметь считать, не умея при этом думать... На самом деле — и тут не колебался бы ни новичок, ни опытный проводник с патентом, жалованьем и обязанностями, ни наглый одиночка с десятком проходов за плечами — каньон был огромен.

Любой, кому хоть раз случалось закрепить тряпку на трости и спуститься в каньон, знал: путь предстоит долгий, тем более долгий, что в каньоне очень темно — и глазам не за что зацепиться, и из темноты в любую минуту может выскочить безумец, мертвяк или еще какая тварь.

Любой, прежде чем спуститься, повторял про себя главную заповедь каньона: "не привлекай внимания".

Не зажигай огней, чтобы тебя не увидели. Вдоль безопасных троп лежат светящиеся камни — дешевый шлак, что испускает совсем тусклый зеленоватый свет, ничего толком не освещающий, зато и неразличимый с трех шагов — и хватит с тебя. Смотри под ноги, шарь перед собой тростью, обмахивай тряпкой каждый камень, чтобы не сбиться с пути, пропустив нужный. И молчи: рот в каньоне лучше без крайней нужды не открывать. Не приманивать разговорами кого не надо, не терять драгоценную воду, пытаясь дышать ртом; кажется, что так легче, но ничего подобного.

Нико говорила, что в каньоне стоит колючая сухая жара, но толстый слой защитной мази превращал эту жару в душное тепло. Духота выматывала, но мазь, по крайней мере, задерживала пепел снаружи и пот изнутри, позволяя не отравиться и не высохнуть до смерти на пути между сторожками. Два-три часа пути, если знать тропу и не задерживаться, от одного укрытия до другого; два-три часа — и можно будет за закрытой дверью снять ненадолго платки, напиться и отдохнуть. За тем же, чтобы в сторожках не переводилась вода и оставался чистым воздух, как раз и следили проводники... и странно было осознавать проводниками — себя. Вдруг понять, что важно не просто провести группу через пепельную пустыню, ориентируясь на светящиеся камни вдоль тропы; что и безопасность дороги, и целостность укрытий — теперь их ответственность.

Кафу умом все понимал, даже патент у Каприны стребовал, чтобы все честь по чести, но как-то до конца не прочувствовал. Перед выходом он сделал все, что требовалось — сварил мазь, проверил снаряжение, потренировался вместе с Алексиной надевать очки... и, заболтавшись с ней, покинул лабораторию в двенадцатом часу.

— Ты поздно, — заметил Кейзель, едва повернувшись на звук шагов. — Помнишь, во сколько завтра выход?

— Ну кто бы говорил. Сам-то чем занят? — Кафу плюхнулся на кровать, мельком бросив взгляд на стол, утром просто свободный для работы, а теперь засиявший прямо-таки неживой чистотой; даже черновики, сложенные прежде неаккуратной стопкой, лежали от меньшего к большему, уголок к уголку. — Кстати, на кой ты по сотому разу все перекладываешь?

Если на то пошло, наведение порядка в каждом уголке их без того чистой комнаты в каждую свободную минуту Кафу полагал куда более бесполезным занятием, нежели беседы с красивой девушкой, но прежде не позволял себе высказываться. Впрочем, Кейзель тоже прежде не смотрел на него, как учитель церковной школы на провинившегося первогодку.

— Мне же надо было чем-то заниматься, пока ты в лаборатории сидел. А порядок... он успокаивает. Напоминает, что хоть что-то в своей жизни я могу контролировать, — очень серьезно ответил Кейзель. И продолжил, развернувшись всем корпусом: — Слушай, у меня просьба: завтра не выделывайся.

— Что, прости?

— Я понимаю: ты старше, опытнее, в каньоне так точно... Нико с тобой уже ходила, Алексину ты учишь, завтра ты пойдешь первым — они будут больше ориентироваться на тебя, чем на меня. Я все понимаю, правда, но лидером отряда назначили меня, я за вас в ответе...

— И тебе не нужен бунт на корабле, так? Боишься вместо "да, сэр" услышать посреди дороги "какого демона ты тут раскомандовался"?

— Да, — Кейзель сцепил руки, слишком резко, будто пытался унять дрожь в пальцах. — Потому что не могу быть уверен, что ты такого не скажешь, если что-то в моих словах тебе не понравится. Будь ты рядовым-первоходком, все было бы проще...

Кафу пожал плечами и принялся расстегивать сапог:

— Не-а.

— Что?

— Проще, говорю, не было бы. Именно потому, что я не сопляк из гарнизона, каньон только на картах видевший, я не стану на тебя петушиться... Разве только ты начнешь приказывать всякую дичь — тут, не обессудь, буду поправлять, — и добавил, справившись с последней застежкой: — И извини, что задержался.

Пожалуй, в чем-то Кейзель был прав: одиночка Кафу мог себе позволить не следить за временем, завалиться спать в любом часу и выйти потом когда получится; Кафу-проводник на такое разгильдяйство права не имел. Это стоило признать и... просто привыкнуть. Чем скорее, тем лучше.

— Не страшно. Давай еще раз повторим, что мне надо знать про тропу и сторожки, чтобы не приказать нечаянно дичь...

Повторили быстро — не прошло и получаса; в каньоне вообще было не так уж много правил, и все простые. Если запоминать их, сидя в безопасной светлой комнате, а не пытаться применить, проделав путь по пустырю сквозь облако пепла с баклагой воды за спиной и в полном снаряжении, когда будто случайно из кромешной темноты вырастает сторожка.

— Внешние замки на них одинаковые — пластина с углублениями под дверной ручкой, надавливаешь на углубления в нужной последовательности, да и все; если надавишь правильно, услышишь щелчок. Закрываешь в обратном порядке...

— А если щелчка не будет?

— Значит, либо ты где-то ошибся, либо механизм поврежден, либо в сторожке кто-то есть. В первый раз открывать буду я, потом покажу тебе, потом Алексине; пока открываю, меня не торопить, по сторонам смотреть внимательно.

Правую руку положить на пластину, вывернув ладонь к двери и вниз — простенькая, но надежная защита от мертвяков, для которых такой жест слишком сложен; Кафу сосредоточился, нащупывая пальцами нужные углубления. Три-два-четыре-один-пять, где большой палец — единица, не слишком быстро и не слишком медленно... щелчок.

В сторожку он зашел первым, сделал шаг в сторону, пропуская остальных; взял Нико за руку — она отлично держалась всю дорогу, но сейчас вцепилась в его ладонь так, что кости хрустнули... Кафу успокаивающе пожал ее руку в ответ: все хорошо, а если командир сейчас про воздушку не забудет, то и вообще отлично.

— Как замыкающий ты должен запереть сторожку изнутри, а как командир — отдать приказ про платки сразу же, как запрешь дверь. Если забудешь, придется мне...

Алексина дышала тяжело и слишком часто, так что платок над ее лицом на каждом выдохе вздувался, как парус. Но только она потянулась к завязкам, как раздался тот самый приказ — слишком резко, слишком громко, будто Кейзель отчаянно боялся облажаться, промедлив хоть мгновение:

— Платки не снимать!

* * *

Алексина буркнула что-то недовольное, но руки опустила; что ж, хотя бы так. Если честно, на первом переходе Кейзель даже такого подчинения опасался не получить.

— Я проверю воздушку, потом сможете снять, — быстро пояснил он и полез на второй уровень.

— Воду-то сними, мешает же...

— А, да, — он неловко выпутался из лямок и опустил баклагу на пол, слишком громко стукнув дном. Очень хотелось провалиться сквозь землю... "Спокойнее... Ты не в открытом каньоне, здесь и сейчас тебя за неверный жест никто не убьет. А эти... ну, разве что посмеются, переживешь. Просто делай, что должен".

Никто не смеялся.

Воздушное окно располагалось на втором уровне, сразу за ручным винтом. "Прежде чем открывать заслонку, проверь, действует ли зачарование, — вспомнил Кейзель. — Выступ в верхнем правом углу окна; если все в порядке, тебя слегка ударит молнией, только перчатку надо снять..." Хорошо, что в сторожке такой тусклый свет: свои руки с отрастающими после допросов ногтями он лишний раз видеть не хотел. От вида этих следов его до сих пор колотило, а сейчас... не время, не место.

Верхний правый угол, круглый выступ, разряд молнии по открытой ладони — это оказалось не больно, только пальцы свело судорогой, так что перчатка еле натянулась. Наверное, надо было сначала руку размять... впрочем, какая уже разница.

— Порядок! — крикнул он, открыв заглушку. — Вам винт крутануть?

— А давай пару раз! — отозвались снизу.

Когда Кейзель прокрутив для верности пять оборотов, спустился, остальные успели слить воду в каменный кувшин и расположиться на отдых. Нико видно не было, а Кафу и Алексина, рассевшись на соседних койках, проверяли друг друга на знания... точнее, проверял Кафу — ни дать ни взять какой-нибудь столичный профессор, даже в очках, даром что не совсем правильных:

— Между прочим, что мы делаем, если воздушка не в порядке?

— Закрываем заслонку и раскидываем "изумруд" по всем поверхностям, — отчеканила Алексина, будто отвечала урок. — Если в отряде есть маг, он должен сразу восстановить зачарование, только после этого заслонку можно снова открыть. А платки снимать можно, только если "изумруд" не светится.

— Верно, а где мы держим "изумруд"?

— В сумке справа. "Сахар" — слева...

"А она молодец, подготовилась", — отметил Кейзель. И хоть его заслуги в этом не было, но на душе все равно потеплело: не он один накануне выхода волновался и повторял все, что казалось важным!

Про укладку сухих зелий им еще в Бастионе рассказывали. "Изумруд" — желтовато-зеленый порошок, нейтрализующий яды в воздухе, при реакции светящийся зеленым светом; "едкий сахар" — мелкие светло-коричневые кристаллы со сладким запахом, разлагающие содержимое нужников. Всегда кладутся по бокам поясной сумки, и не приведи Тетсу перепутать местами — сразу взыскание!

— Кстати, никогда не задумывался, почему так? — вдруг хмыкнула Алексина. — Бьюсь об заклад, что из-за доморощенных алхимиков вроде тебя. Заменят желчь скрайба демоны знают чем, а в итоге вместо "изумруда" и "сахара" выходит бурда светящая и бурда горящая, которые по виду и запаху не различишь, хотя надо бы!

Хлоп! — это вернувшаяся Нико влепила Кафу подзатыльник:

— А еще, оказывается, правильный "сахар" не горит, а тлеет.

— И жжется, если на язык попробовать, — добавил Кейзель, вспомнив, как впервые познакомился с этой гадостью.

Кафу и Алексина резко повернулись к нему и в один голос выдохнули:

— Зачем?!

Кейзель пожал плечами. В смысле — зачем?

У него в тот день было дежурство на складе, а было ему пятнадцать лет — самое то, чтобы хватало сил таскать тяжелое, а сожрать хотелось все, что не прибито. Хотя кормили в Бастионе вполне сносно, стоило признать — все-таки гарнизонные сироты были не просто беспризорниками, а почти уже солдатами и рабочими, и на пустой каше их не держали... ну, в наказание разве что — так нечего правила нарушать.

Но солдатская похлебка на редкость быстро приедалась, и ее всегда казалось слишком мало. А еще страшно хотелось чего-нибудь вкусного. Например, булки с сахаром, но такие булки выдавали дважды в год, на Похороны солнца и Первый рассвет; а вот получить какую-нибудь вкусную мелочь из офицерского пайка можно было и без праздников, если сто дней хорошо учиться, не нарываться и исправно нести дежурства... если бы не риск перечеркнуть труд нескольких недель одним взысканием — они бы за эти дежурства дрались. Некоторые, впрочем, и пытались драться поначалу, но ничего, кроме синяков и карцера, не получали; довольно быстро доходило даже до самых дубоголовых, что лучше иногда посидеть тихо, шипя вслед везунчикам.

Назначение на склад считалось удачей — похуже, чем на кухню, но лучше, чем в книгохранилище, где поживиться было нечем, или в лаборатории, откуда не все возвращались. На складе можно было, по крайней мере, стянуть что-нибудь съестное, пока интендант не смотрел. Кейзель и в мыслях не имел воровать, просто работа как-то быстро закончилась, раньше положенного его все равно бы не отпустили, а "сахар" в колбе был так похож на настоящий... Стало просто интересно — вдруг он еще и вкусный, как настоящий?

— ...в общем, я здорово обжег язык и дежурство сдавал молча, — закончил он. — Что, неужели никогда не хотели попробовать?

И тут же пожалел, что спросил. Зачем этим троим пробовать тайком непонятные зелья? У каждого из них были родители, дом; они, наверное, и не знали, как это — когда хочется сладкого, а ничего нет и, если не потрудиться как следует, несколько недель не будет. Нет, Кейзель, конечно же, не желал им другого, просто не знал, можно ли вообще говорить на эти темы с людьми не из гарнизона. И не знал, что хуже — услышать в ответ насмешки или пустое сочувствие.

Нико пожала плечами:

— У нас не делали настоящего сахара — откуда мне было знать, что эта штука на него похожа?

— А я экономил на ингредиентах, и у меня в самом деле получалась бурда, — подхватил Кафу. — Зеленовато-серая такая, и пахла гнилью, особенно пока застывала...

Алексина хотела что-то ответить — может, даже прочесть лекцию по алхимии, — но, спасибо ей, только улыбнулась:

— А я просто знаю рецепт, и... Нет, пробовать это мне не хотелось, — и добавила со смешком: — А ты не хочешь, чтобы я сейчас зачитывала его по памяти.

— Ты права, не хочу.

Кейзель проверил уровень воды в кувшине — почти полный, достаточно, — подумал и сел рядом с Алексиной. Им еще предстояло возвращаться на перевал, набирать воду и снова идти в каньон, но уже до следующей сторожки, и можно было выдвигаться хоть сейчас... но показалось правильнее дать всем — и себе тоже — отдохнуть как следует.

* * *

В Кьянтине, когда только обсуждали вылазку, Алексина не очень понимала, зачем останавливаться в каждой сторожке по пути. В первый раз понятно — проверить воздух и воду, — а потом зачем? И без того все время возвращаться приходится, так не быстрее ли уже проверенные проскакивать хотя бы на пути домой? Но остальные говорили об этом так, будто иные варианты им и в голову не приходили, и она промолчала. Решила на первый раз просто делать что скажут и запоминать, а свои ценные мысли изложить после возвращения, если они у нее, конечно, останутся в голове.

Мыслей не осталось уже на третьем переходе, не то что ценных — вообще никаких. Помня свою ошибку на первом переходе, дышать ртом Алексина даже не пыталась, но легче от этого не становилось. Все та же духота, тяжелый густой воздух, который приходилось втягивать изо всех сил, чтобы сделать вдох... и темнота, густая рассыпчатая темень, искажающая звуки и скрадывающая очертания, в которой было так сложно не то что сохранять ясный ум — даже держать глаза открытыми.

После третьего перехода у них кончились слова — просто не о чем было говорить, не хотелось, не осталось сил. На шестом Алексина впервые оступилась, чуть не потеряв сознание, и потом шла в связке с Нико, потому что по-другому не могла себя заставить сделать даже шаг; понимала, что нужно идти, но не могла. Это место что-то творило с ними — подтачивало волю к жизни, притупляло чувства... И это вынужденное молчание, закрытые платками лица, искаженный звук шагов — все изматывало, заставляло сомневаться в реальности идущих впереди, и спасала только прицепленная к поясу веревка, всамделишная, крепкая и по-настоящему тянувшая вперед.

Они смогли проверить три сторожки — всего три отметки на карте, но целых двенадцать переходов — прежде чем вернуться на перевал для отдыха, и Алексине уже точно не хотелось что-то выяснять или предлагать. Если бы не сторожки... и не Кейзель, разрешавший ей поспать на каждой остановке, и не Кафу, заставивший всех взять в придачу к воде для сторожек еще и воду для себя с наказом ни в коем случае не сливать эту воду в кувшины, и не Нико, которая на последних переходах уже просто тащила Алексину на себе... пожалуй, вышли бы из каньона трое.

"Я не буду об этом думать. Только не сейчас". Не во время привала, когда можно снять наконец очки, как следует их прочистив, вспомнить, что рядом — не пепельные призраки, а настоящие люди с настоящими лицами, и подумать о какой-нибудь ерунде. Например, о том, что мазь, прежде плотная и блестящая, стала темно-серой от пепла и слезала с кожи сухими хрупкими чешуйками — сколько таких чешуек, осыпавшись с косынки, запуталось у нее в волосах? Как долго придется их вычесывать, да и получится ли? Может, проще и быстрее будет все отрезать к демонам? Или не думать сейчас даже об этом — просто смотреть на мерцающие угольки в костре...

— Ты молодец, хорошо держишься.

— Спасибо. Я стараюсь, — что еще она могла сказать? Ее не учили, как правильно отвечать на похвалы командира, а жаль: пригодилось бы больше умения кокетничать и играть веером. — Наверное, завтра будет чуть проще?

Ей очень хотелось, чтобы Кейзель ответил "да". Без пояснений, без комплиментов, просто обнадежил. И видно было, что ему тоже хотелось ее обнадежить... но Алексина уже успела заметить за этим парнем одну особенность — он никогда не врал. Даже когда, может, стоило бы.

— Мне кажется, завтра будет самое опасное — середина тропы... мы идем по самому краю каньона, но туда все равно труднее добраться, так что сама понимаешь. Не расслабляйся и не забывай смотреть налево. Вот сторожки так после шестой, может, и будет легче... если проводники из Рифа начали работать.

Он, возможно, хотел сказать "если в Рифе есть еще кому работать", но оглянулся на Нико и Кафу — и промолчал, будто эти слова, даже сказанные шепотом, могли их разбудить и расстроить.

"Не забывай смотреть налево", — повторила про себя Алексина. Налево, потому что Нико должна смотреть направо, чтобы вовремя заметить опасность. И ни в коем случае не расслабляться, потому что они могли сколько угодно надеяться на лучшее, но совсем просто в каньоне не бывало никогда.

Cо своими опасениями Кейзель как в воду глядел: на переходе между четвертой и пятой сторожками они столкнулись с группой мертвяков. Высохшие тела, черные на черном, почти бесшумно двигались вдоль тропы, чуть покачиваясь; Алексина даже не поняла бы, что ей не чудится, если бы Кейзель не проговорил ей в самое ухо:

— Слева.

— И справа, — тут же откликнулась Нико, замедлив шаг, но не обернувшись. — Десятка два.

Два десятка! А их всего четверо, и вокруг хоть глаз выколи! Только бы повезло, только бы не заметили...

— Ищите алтарь.

Впереди на расстоянии вытянутой руки мелькнул холодный огонек ручной пушки; Нико пригнулась, будто готовясь к прыжку. Алексине захотелось взвыть. Или разбить что-нибудь. Лучше всего об голову этого солдафона, который только что отдал приказ героически сдохнуть! Мертвяки будут защищать свою святыню, не щадя себя, и точно всех положат!

— Алексина, свет. Быстро!

"Нас же заметят!" — чуть не взвизгнула она, но вдруг до нее дошло, что мертвяки несколько мгновений как не двигаются. Их уже заметили.

Свет? Боги, да как же это... ее учили, точно учили! Но сейчас в голове было пусто, как в пересохшем кувшине, а мертвяки, постояв немного, обманчиво медленно двинулись на них.

Цепочка оранжевых огоньков без толку ушла вперед; алтаря там не было, а мертвяки на ожоги даже внимания не обратили... Ожоги?! А это мысль! Огонь тоже светит, ведь так?

Вытянуть руки с посохом вверх, выпустить магию и как бы скатать ее в клубок. Почувствовать, как она скручивается вокруг рук и посоха, раскаляясь, но не обжигая кожу. Глубоко вдохнуть...

— Алексина, слева! На восемь часов!

...швырнуть огненный шар — огромный, почти с нее ростом — куда сказано... и промазать, зацепив уродливую груду костей только краешком.

Мертвяки подошли совсем близко — опасно близко, но достаточно, чтобы вступить в рукопашную, не сходя с тропы. В нее прилетело что-то небольшое, сухое, мерзкое, но Алексина уже набирала магию для нового шара и отвлечься не имела права. Она уже поняла, где алтарь, и знала, что сейчас не промахнется. Нужно было просто сосредоточиться и швырнуть шар туда, где гаснут огоньки ручной пушки. Просто... швырнуть...

...и попасть. И швырнуть еще разок, пока остались силы.

Она не знала, что происходит с мертвяками, когда разрушается алтарь. Думала, что они разбирают его, переносят в безопасное место и собирают там снова, а они просто взяли и попадали, стоило костяной горе развалиться, и больше не пытались атаковать — ползали по земле, как пчелы, у которых выдрали жала. Может, мертвяки не собирали алтари, а оживали благодаря им. Или собирали алтари, чтобы те воскрешали новых мертвяков? Вроде пчел и ульев? Пчелы строят ульи, чтобы в них выводить новых пчел... Мысли текли медленно и вяло, как полузастывший мед...

— Эй, — Нико слегка потрясла ее за плечо, и Алексина вздрогнула, приходя в себя. — Тебе связка нужна?

— Давай... — иначе она так и останется здесь, пялясь в никуда и думая всякую чушь. А нужно было скорее добраться до сторожки, и там, за крепким засовом, напиться восстанавливающих зелий. Возможно, обработать раны Кейзеля и Нико, если они пострадали, отбиваясь от мертвяков... "И даже если нет, надо собраться. Пепельная болезнь — это не шутки".

Кое-как придя в себя, она затянула веревку на поясе и стряхнула наконец мерзкое что-то, до сих пор пытавшееся цепляться за ее одежду.

"Что-то" оказалось отсеченной высохшей рукой.

* * *

Пожалуй, опаснее всего в каньоне были не чудовища, не мертвяки и даже не ядовитый пепел, а страх — тяжелые смутные мысли, рожденные темнотой, от которых в пути сложно отмахнуться и не с кем поделиться.

В первый раз Нико просто боялась, что умрет здесь. Станет еще одним мертвяком, сжимающим в выдубленных ядами руках железные когти, но даже не понимающим, что это и зачем, и почему бы их не бросить. Во второй — беспокоилась, что они собьются с тропы и вообще выйдут не туда, а добраться-таки до Кьянтина или вернуться домой не хватит ни мази, ни денег. Теперь же она не могла не думать — вдруг там, в конце, их никто не ждет? Вдруг по ту сторону все умерло? Гнала от себя сомнения, как могла, но получалось плохо...

Отпустило ее только в шестой сторожке, когда она сняла крышку с кувшина и увидела, что воды в нем — под горлышко. Не могла вода так сохраниться за месяцы, да и запах разложившегося "сахара", еще висящий в воздухе, намекал, что совсем недавно здесь побывали. Причем не просто путники, но те, кто долил воды в общий кувшин, а затем... надо полагать, вернулись обратно, раз отряд Каприны не встретился с ними во время перехода и не наткнулся на тела. Значит, с той стороны осталась жизнь — и проводники, и тот или те, кто дал им задание, и, главное, надежда найти еще кого-то.

После шестой сторожки они уже не возвращались на перевал — оказалось незачем, дальше их ждали полные кувшины и чистая тропа, только чьи-то останки, изрубленные в мелкие куски, лежали у обочины за восьмой; раз тела не унесли, чтобы похоронить по правилам, а оставили в каньоне — какие-то безумцы вместо наживы нашли свой конец. И с чего только взяли, что грабить путников в каньоне — хорошая идея? Ведь находились же во все времена дурни... Нико возвела глаза к небу — давняя привычка, оставшаяся еще с тех времен, когда она не знала, что боги не отвечают на пустые вопросы. Как, впрочем, и на важные.

Возвела — и увидела поистине божественное знамение. Они подошли совсем близко к выходу; даже своим кошачьим зрением Нико не могла различить, где начинался склон, уводя тропу круто вверх, но видела даже сквозь пепел впереди и вверху огни алтаря Каристона. Огни, которые никто не поддерживал и ничто не могло погасить, последний дар величайшего из путешественников людям.

— Смотрите! Там, впереди! — вырвалось у нее прежде, чем она сообразила: рано. Огни Каристона, вблизи светящие ровным и сильным алым светом, отсюда казались красновато-тусклыми даже ей, а что могли увидеть люди?

— Ничего не вижу, — отозвалась Алексина.

Кафу остановился, поднял голову, вглядываясь в темноту:

— И я...

— А тебе и не надо. На тропу смотри... а ты не сбивай его, — велел Кейзель, и стоило признать, что он прав. Какой бы безопасной ни казалось тропа, как бы близко ни был выход — расслабляться в каньоне не стоило.

Они шли молча до самого алтаря, где свет путеводных огней уже не принять было за обман зрения или очередную злую шутку каньона. А когда дошли и позволили себе передохнуть — Алексина, едва освободившись от связки, скрючилась на каменных ступенях, Кафу оперся руками и грудью на трость, да так и стоял, будто пьяное пугало, Нико прижалась спиной и затылком к скале, чувствуя себя где-то между сном и явью, — Кейзель тронул ее за плечо:

— Там, внизу, получилось грубо. Извини... просто я не хотел, чтобы в конце пути что-то пошло не так.

— Да нет, все было правильно, — она слабо улыбнулась под платком. — И не только сейчас. Ты отличный командир.

— Спасибо. Я старался.

Нико не могла видеть его лица, но почему-то была уверена, что он улыбается.