Власть женщины сильней (гет)

Ближе к утру двери камеры маркизы Ла Платьер отворились. На пороге стоял монах. Его лицо скрывалось под низко опущенным капюшоном.

— Дочь моя, я пришел исповедать тебя. Покайся в своих грехах.

Женщина испуганно открыла глаза. Она не спала всю ночь, от нервной дрожи и холода, пришедшего с реки. Зябко куталась в плащ, пыталась согреться, меряя шагами небольшое пространство помещения. Только под утро она погрузилась в тревожный сон, из которого ее и вырвал голос монаха.

— Святой отец, я не виновна и не знаю, почему вынуждена быть здесь, — тихий слегка севший голос, тем не менее, был тверд.

— Истину ли говоришь? — неслышно ступая, он прошел внутрь, плотно закрыв дверь.

— Да, преподобный, — женщина попыталась подняться, но затекшее от неудобного положения тело ее подвело, и она вновь бессильно опустилась на тюфяк.

— Я не знаю, за что меня арестовали, за что я здесь!

Она пыталась рассмотреть лицо монаха, скрытое капюшоном.

— Ты никогда не обманывала, дочь моя? Никогда не прелюбодействовала? Никогда не грешила в мыслях, замышляя против ближнего своего?

На второй раз попытка женщины подняться удалась. Она опустилась на колени, склонила голову, пряча лицо под растрепавшимися локонами прически.

— Если и прелюбодействовала, то лишь в мыслях, святой отец. Я возжелала мужчину, который не муж мне. Но разве за это я здесь?!

— А разве нет? — монах небрежным жестом скинул капюшон с головы. Брат Иосиф со снисхождением и жалостью посмотрел на коленопреклоненную женщину перед собой.

Юлия лишь на мгновение подняла голову, услышав изменившуюся интонацию святого отца. И вновь склонила ее, уже пряча удивление. Впрочем, не зря ей показался знакомым голос, искаженный глубоким капюшоном. А вот снисходительно-жалостливый взгляд льдисто-серых глаз маркизе не понравился. Кто он такой, этот монах, вчера выглядевший как дворянин, а сегодня спокойно пришедший в камеру Сант-Анджело?! Накануне она не ошиблась, почувствовав в нем служителя церкви, но сегодня она словно убедилась, что никем другим этот человек и не может быть — таким естественным для брата одного из самых влиятельных орденов были его речь и жесты, и даже немного пугающий взгляд.

— Если бы сюда отправляли за прелюбодеяние, Рим опустел бы, а в замке не осталось бы свободной камеры, — в голосе коленопреклоненной женщины явственно прозвучала усмешка.

— Вот это истина, — иезуит усмехнулся в ответ. — Поднимитесь, а то совсем замерзнете.

Последовав его предложению, Юлия поднялась на ноги, вновь почувствовав, что замерзла, что здесь неуютно и страшно. Но, когда она, выпрямившись, посмотрела в глаза мужчине, вряд ли он смог бы увидеть в ее взгляде и этот страх, и это ощущение холода. В глазах цвета меда был вопрос: "С чем вы пришли?"

— Вы еще тверды в своем намерении?

— Более чем, — Юлия невольно обвела взглядом каменные стены камеры.

— Неужели действительно не понимаете, почему здесь оказались? И главное, зачем? — казалось, брат Иосиф был искренне изумлен.

Юлия отвела взгляд. Лишь на миг. Она вспомнила, что и тогда, давно, защищаясь от нее и от ее любви, а возможно и от своей собственной, епископ Феличе Перетти запер ее среди каменных стен.

— Для вас это так важно? — спросила маркиза напрямую.

— Мне важно, чтобы вы понимали происходящее. И что поставлено на карту, — святой отец совсем чуть-чуть повысил голос.

— Хватит. Не знаю, каковы ваши ставки в этой игре, но для меня все очень просто — или я уеду из Рима с сыном, или я уже никогда никуда не уеду, — Юлия вскинула голову, и от резкого движения ее прическа, и так уже изрядно растрепанная, рассыпалась по плечам медно-золотым водопадом. Даже в утреннем полумраке камеры они словно излучали собственный свет.

— Синьора, — он качнул головой, — никто вас тут убивать не будет! Подержат день в этом клоповнике. После прочитают проповедь о смирении и отпустят восвояси. Сын вырастет, вы сможете его увидеть и все объяснить позже.

Иронии в глазах монаха не убавилось, но Юлия заметила особый, очень мужской взгляд, скользнувший по ее фигуре вслед за локонами. Губы Юлии плотно сжались, удерживая усмешку.

— А мне показалось, что вы спросили о другом, — теперь в ее глазах был откровенный вызов. — О том, что будет, когда я выйду отсюда! Если бы меня хотели убить здесь, вы бы пришли не исповедовать меня, а отпевать. Еще ночью!

В голосе женщины зазвучали холодные нотки, а глаза потемнели, приобретя странный оттенок древнего темного золота.

Монах кивнул и вдруг улыбнулся одной половиной лица:

— Я должен был убедиться в вашей решимости, синьора. Вы готовы выслушать меня?

— Кажется, это вы предложили свою помощь мне, не так ли? И это мне пристало проверять вашу решимость, святой отец, — невысокая изящная женщина свысока посмотрела на мужчину, которому едва доставала до плеча. — Да, я готова выслушать вас.

Он шагнул чуть в сторону, но только для того, чтобы не показать, что борется с желанием улыбнуться.

— Уверен, к вечеру вас поведут к Его Святейшеству. Сам он сюда не пойдет. Феличе Перетти недолюбливает этот замок. Разговаривайте с ним, как хотите. Но в результате должно получиться так, чтобы Папа вынужден был послать за вашим мужем. Лучше если вы воспользуетесь вот этим, — отец Иосиф вынул из складок рясы небольшой пузырек. — Это яд. В малом количестве он довольно безвреден, его действие быстро проходит. Но можно сослаться на то, что противоядие дома. Вместе с вашим супругом приду я. На этот случай, я надеюсь, у вас есть чем... удивить Святого Отца?

— Думаю, да, — Юлия посмотрела на перстень с большим черным камнем, под которым скрывался яд. Старый аптекарь, продавший этот перстень маркизе, утверждал, что под камнем хранится знаменитая кантарелла Борджиа. Проверить, так ли это, возможности у Юлии не было, но и не доверять старому врачу оснований не было также.

Маркиза внимательно осмотрела пузырек, протянутый ей монахом, и поинтересовалась:

— Через какое время начинает это снадобье действовать и в чем это проявляется?

— Постарайтесь выпить его, когда за вами придут, чтобы отвести к Перетти. Вам должно хватить времени.

Он не стал уточнять, на что должно хватить времени у Юлии. Но, чуть подумав, решил пояснить:

— Проявления весьма неприятны... Вы можете потерять сознание, можете бредить... Он будет впечатлен, — оттенок хищной улыбки скользнул по тонким губам иезуита.

Юлия снова посмотрела на пузырек в своей руке, но теперь уже с опаской. Но, вспомнив жалостливо-ироничный взгляд, которым при встрече одарил ее монах, решительно спрятала флакон за корсажем платья.

— Синьора, есть ли необходимость обрисовать все возможные последствия... неудачи?

— Мне бы хотелось это услышать, чтобы понимать, как вы видите эту сторону нашего плана, — женщина чуть склонила голову к плечу, приготовившись внимательно слушать.

Лицо монаха стало отстраненно-жестким:

— Неудача может постигнуть нас только в случае вашего отступления от конечной цели.

Отец Иосиф не сводил с маркизы ледяного взгляда, давая понять, что уверен в своем плане настолько, что виновной в его срыве может быть только она.

— А как я могу быть уверенной, что Его Святейшество на самом деле позовет меня и согласится позвать маркиза?

— Не беспокойтесь, на этот, — подчеркнул он, — случай у меня есть варианты действий. Возможно, мне удастся даже самому проводить вас к нему.

— Вы собирались сказать о том, что нас, — она выделила именно это слово, — ждет в случае неудачи.

Монах долго молчал. Потом проговорил:

— Что бы ни случилось со мной, я найду способ наказать вас за нерешительность.

Юлия рассмеялась:

— Если что-то не сложится, то вы окажетесь вторым в очереди наказывать меня. В лучшем случае вторым. И шансов у вас практически не будет!

— Может быть и так, — кивнул брат Иосиф. — Но помните, шансов у меня не будет в одном случае — если вас не станет.

Ни тени угрозы не было в его голосе, только настойчивое желание донести до маркизы мысль о неизбежности наказания.

— Святой отец, я уже поняла, что мне нужно постараться, если я не хочу подвергнуться вашему наказанию, -женщина усмехнулась одними уголками губ. — К сожалению, не могу ответить вам тем же, но хочу напомнить, что у меня не меньше интереса в успехе, чем у вас.

Брат Иосиф вдруг очень мягко, почти сочувственно посмотрел на Юлию.

— Синьора, нет ничего страшнее материнского гнева. Перетти еще не лишил вас сына. Но он сделает это, если останется его единственным воспитателем.

Юлия опустила взгляд, ее губы на мгновение плотно сжались.

— Святой отец, спасибо за заботу. Но о своем сыне я буду говорить только с его отцом, — стараясь, чтобы фраза прозвучала не очень резко, Юлия подняла лицо к монаху и в конце фразы почти улыбнулась.

— Постарайтесь отдохнуть днем. Я велю принести вам одеяло.

Он развернулся и направился к выходу.

— Отец Иосиф, — окликнула его Юлия, когда он был на пороге.

Монах хотел уже стукнуть в дверь, чтобы охранник открыл засов. Но остановил движение, обернулся.

Женщина плавно опустилась на колени, склонила голову, молитвенно сложила руки.

— Благословите, святой отец.

В лице монаха что-то неуловимо дрогнуло. Привычным жестом он откинул повыше широкий рукав хабита и подошел к маркизе. Чуть помедлив, протянул руку над ее головой, почти касаясь медных волос:

— Да благословит вас Всемогущий Бог — Отец, и Сын, и Дух Святой.

Едва он закончил произносить ритуальную фразу, женщина подняла к нему лицо и негромко проговорила:

— Спасибо, отец Иосиф, — и было понятно, что благодарит она не только за благословение.

— До вечера, — отрывисто проговорил он и, теперь не медля, направился вон.

Юлия вернулась на соломенный тюфяк у стены, вновь плотно закуталась в плащ и замерла, обняв руками колени. Вскоре двери ее камеры открылись. Охранник принес потертое, но вполне теплое одеяло. Молча бросил его к ногам узницы и вышел. Юлия, мысленно поблагодарив отца Иосифа, завернулась в кусок шерстяной ткани и через некоторое время, немного согревшись, погрузилась в сон.

* * *

Маркиза Ла Платьер проснулась, когда солнце уже перевалило за полдень. Она прислушалась к глухой тишине замка, попыталась дотянуться до окна, чтобы посмотреть на улицу — впрочем, безуспешно: ей просто не хватило роста — и вновь вернулась на тюфяк, устроившись в привычной уже позе. Рассматривая стену напротив, Юлия думала о том, что ее может ждать. И вспоминала. Вспоминала человека, которого всем своим существом хотела уничтожить, чтобы получить шанс избавится от его власти над собой. Над своей душой, которая сейчас металась в сомнениях. Над своей памятью, которая возвращала ее назад, во времена, когда он был рядом, и ей казалось, что он любит ее. Над своим телом, которое даже сейчас, мучимое холодом и жаждой, наполнялось трепетным теплом, стоило памяти воскресить моменты, когда они были вместе. Бояться Юлия себе запретила и поэтому гнала любую мысль о том, что иезуит мог обмануть, и она просто умрет, выпив оставленный им яд. О том, что, если не удастся довести до конца задуманное, — она погибнет.

Вечером, когда со стороны реки в окно вновь потянуло холодом и сыростью, двери камеры Юлии отворились. На этот раз внутрь шагнул сбир:

— Маркиза, следуйте за нами.

Едва заслышав гулкий стук подкованных сапог по коридору крепости, Юлия вытащила пцзырек из корсажа и быстро проглотила его содержимое, почти безвкусное, а склянку затолкала в дырку в тюфяке, поглубже в солому.

Пропустив вперед арестантку, страж последовал за ней. Снаружи Юлию ожидал еще один конвойный и монах, лицо которого вновь скрывал капюшон. Из замка Сант-Анджело Юлию повели не по Элиеву мосту, а через пассето — крытый коридор Борго. В Апостольском дворце боковыми переходами и неприметными лестницами ее привели к дальнему студиоло Его Святейшества папы Сикста.

* * *

Папа Сикст, пятый понтифик с таким именем, некогда монсеньор Феличе Перетти, любил свой кабинет. Особенно вечерами, когда служка зажигал здесь свечи. Однажды во дворце герцога Фредерико в Урбино кардинал Перетти был допущен в святая святых — студиоло синьора Монтефельтро. Став Папой, он приказал воспроизвести кабинет Фредерико в своих покоях. Лишь аллегорическое панно воспроизводило не образы герцога, а пейзажи и виды римских холмов, да выхода на портик не было. Зато за одной из панелей с богатой интарсией скрывался узкий вход в целый лабиринт переходов, через который можно было попасть во внутренние комнаты. Открывался проход хитроумным поворотным механизмом, скрытым в боковой панели камина: его здесь никогда не разжигали, он был украшением интерьера и хранителем тайного пути. Кресло, больше похожее на трон, и массивный письменный стол, сделанные по специальному заказу, соответствовали почти семи пьедам* роста понтифика. Сейчас, сидя за этим столом, он заканчивал редактуру латинского перевода Библии.

— «Biblia sacra vulgatae editionis»**, — прочел Святой Отец на титульном листе. — Да, так. Войдите! Брат Иосиф?! А где Маттео?

— Он плохо почувствовал себя, и я заменил его, Ваше Святейшество.

Перетти нахмурился, с долей сомнения глядя на человека в дверях, проворчал: «Бездельник…» Но тут его отвлекло движение за спиной монаха:

— Ты привел арестованную?

— Да, Святой Отец.

— Пусть войдет.

Не поворачиваясь спиной к понтифику, монах вышел. Вместо него в дверях появилась женщина в богатом, но изрядно помятом, платье. Переступив порог, она сбилась с шага, но тут же гордо вскинула голову.

— Не робейте, синьора. Вам это не к лицу, — едва ли не с улыбкой проговорил хозяин кабинета, вставая и выходя из-за стола.

После этих слов в студиоло повисла тишина. Она понимала, что Сикст ждет выражения почтения к сану, но не собиралась преклонять колени. Не сейчас и не перед ним! Вместо этого синьора, как кошка в новом доме, осторожно прошла по кабинету, легко прикасаясь к мебели:

— Здравствуй, Феличе. Я пришла.

— Пришла?! — он усмехнулся. — Чего у вас не отнимешь, синьора, так это умения держать лицо.

— У меня был хороший учитель, — задумчиво проговорила Юлия. — Мне пришлось нарушить ваш приказ, Ваше Святейшество. Я не смогла уехать из Рима, как вы приказали, потому что меня держали в Сант-Анджело.

Она остановилась перед ним, почти запрокинув голову, чтобы видеть лицо мужчины. Не имея возможности сделать прическу, Юлия просто заплела густые блестящие волосы в косу, и сейчас казалось, что именно она оттягивает головку женщины назад.

— По крайней мере, вы провели эту ночь не в притоне бродяг и нищих, а в мавзолее императора, — его голос был полон иронии, но за ней тщательно скрывалось желание увидеть, что сутки в крепости произвели на строптивую маркизу должный эффект.

— Я могла бы провести ее в доме, купленном для меня моим мужем, — брови женщины дрогнули, а губы изогнулись в улыбке. — Там было бы значительно теплее и не так одиноко.

Густые изящно изогнутые длинные ресницы скрыли блеск глаз, пряча в них упрямство и насмешку.

— Уверен, муж сумел бы вас развлечь. Но к делу... Я решил позволить вам написать монсеньору Монтальто письмо. На столе все необходимое. Садитесь. Пишите. И уходите.

Вот теперь удивилась Юлия. Ее глаза широко распахнулись, наполнились светом невероятной, безумной надежды. Прежде, чем маркиза успела сообразить и остановиться, с ее губ слетел вопрос:

— Почему ты разрешаешь мне это?

— Ну, скажем, в знак благодарности за оказанные ранее услуги, — Перетти едва не рассмеялся в ответ на воодушевление женщины.

Если бы он дал ей пощечину, эффект оказался бы таким же. Юлия отшатнулась, щеки вспыхнули яркими алыми пятнами, сбилось дыхание:

— Я никогда не оказывала подобные услуги за плату, — она вскинула голову, теперь уже с нескрываемым вызовом глядя в темные глаза мужчины.

— За плату?! Синьора, я говорил о благодарности. Но какие услуги имели в виду вы? Возможно, мы говорим о разном... — Перетти откровенно насмехался.

Синьора Ла Платьер не стала отвечать, побоялась, что дрогнувший голос и неожиданно навернувшиеся на глаза слезы, дадут ему еще один повод для издевки. Резко отвернувшись, маркиза отошла к столику, на котором стояли письменные принадлежности, и опустилась на краешек кресла. Пристально всмотрелась в чистый лист, словно ожидая, что на нем проступят слова, которые подскажут ей, что делать.

Перетти не мешал. Только смотрел, как плавится медь волос в отблесках нескольких свечей на столе, за которым она сидела, и пытался понять, что за чувство ворочается в его груди. Когда Феличе осознал, что этим чувством было желание прикоснуться к медному шелку, пропустить его между пальцами, поднести к губам, вдохнуть его аромат, по его спине прошелся холодок страха. Он-то решил, что на своей территории, защищенный от соблазна белой папской сутаной, сумеет совладать с воспоминаниями, с чувствами, с собой. Но это оказалось непросто.

Юлия взяла в руки перо, обмакнула его в чернила. Кончик пера завис над листом, а женщина, все так же глубоко задумавшись, подняла голову, но теперь ее взгляд, ставший темным и бездонным, был направлен куда-то в неизвестность. Казалось, она видит что-то, что недоступно взглядам других. Губы тронула нежная печальная улыбка. Огонь свечей очертил напрягшуюся шею, резче проступившие скулы, поднимающуюся в тревожном дыхании высокую грудь. Юлия вздрогнула, когда с пера сорвалась капля и растеклась кляксой по бумаге, оглянулась на мужчину, не успев совладать с собой и скрыть нежную улыбку воспоминания не только в глазах, но и на губах, сделавшую ее вдруг беззащитной и слабой.

— Поторапливайтесь! — резко, почти зло крикнул Перетти.

Маркиза вздрогнула, и ее глаза словно подернулись льдом — таким холодным и острым стало их выражение. Скомкав и отбросив испорченный лист, она прикусила кончик пера. А через мгновение на бумагу легли первые ровные строчки, написанные изящным мелким почерком.

Неожиданно рука Юлии дрогнула, перо прочертило по бумаге кривую скользящую линию, и женщина покачнулась на стуле, почувствовав головокружение.

Папа, приведя маркизу окриком в чувство, отошел подальше, к окну и поэтому не заметил происходящего за столом.

В этот момент Юлии стало по-настоящему страшно. Комната плыла и качалась перед глазами, пламя свечей казалось полыхающим пожаром, мучительный спазм сжал горло, не давая возможности дышать. И откуда-то из глубины тела поднималась мучительно-горячая волна. Маркиза попыталась вдохнуть, хватая воздух ртом, отчаянно рванулась прочь от стола, и уже почти не осознавая, что происходит, теряя сознание, прошептала:

— Феличе... Помоги...

Перетти стремительно обернулся на шум — будто опасался нападения, но увидел, что ему никто не угрожает. Напротив, его собеседница без чувств лежит на полу. По бумаге на столе растекались чернила. Изумленный этим неожиданным обмороком, Сикст некоторое время не двигался. Потом медленно приблизился к женщине. Болезненно-яркий румянец на ее щеках быстро сменяла мертвенная бледность. Губы мужчины досадливо искривились. Похоже было, что вместо борьбы и отчаянного сопротивления, которое он намерен был сломать раз и навсегда, ему придется довольствоваться заботой о больной женщине. "Ну, уж нет, любезная синьора, этого вы от меня точно не дождетесь!" — подумал он и позвонил в колокольчик, вызывая служку. Предоставив посетительницу заботам слуг и лекаря, Папа ушел в другую комнату.

Вызванные Святым Отцом лекарь и служка уложили бесчувственную женщину на небольшой диванчик здесь же, в студиоло. Спустя некоторое время, которого оказалось достаточно для того, чтобы лекарь с трудом нащупал пульс, попытался привести женщину в себя с помощью нюхательной соли и, осознав безуспешность этих попыток, заподозрил, что столкнулся с чем-то иным, чем нервный обморок. Не совсем понимая, насколько спокойно отнесется Его Святейшество к тому, что незнакомка умрет у врача на руках — а по мнению лекаря все шло к этому — он решил честно покаяться и робко постучался в дверь комнаты, куда ушел Сикст.

— Кто там? — донеслось из-за двери.

Впрочем, Феличе Перетти уже догадывался, что побеспокоить его могли только в связи с синьорой Ла Платьер. Он уже не раз проклял себя за слабость и за самоуверенность. Не нужно было давать волю чувствам — ни гневу, ни сожалению.

— Ваше Святейшество, — лекарь склонился так, что, казалось, сейчас переломится пополам. — Эта женщина... Эта синьора... Мне кажется, она умирает... Я не могу ей помочь!

Из студиоло, где на диване безжизненно лежала Юлия, донеслись тихие, неразборчивые звуки — кто-то быстро, запинаясь, путаясь что-то говорил. Папа уничтожающе глянул на лекаря и, пробормотав: "Зря я отпустил Лейзера", стремительно прошел обратно в свой студиоло, приблизился к лежащей женщине, вслушиваясь в бред. Ее бледные губы едва шевелились, но даже в этом почти беззвучном шепоте слышались то отрывочные слова, то наполненные болью и страхом мольбы. "Феличе... наш сын... твой сын… Не забирай его у меня... Не оставляй меня им... Жан... Убийца... Не смей бросать меня здесь! Не уходи! Зачем ты убил его... Бенвенуто, сынок... Убийца! Не оставляй! Я приду к тебе... Жан! Феличе..." Из-под закрытых век на виски текли слезы, но лицо, застывшее словно маска, оставалось почти неподвижным.

Чем больше Перетти слышал, тем белее становилось его лицо и ярче пятна на скулах. Наконец, он чуть двинул головой, оборачиваясь к лекарю:

— Вон, — прорычал Сикст.

Лекарь, не скрывая облегчения, ретировался.

Бессвязный лепет маркизы становился то громче, то делался почти совсем не слышным. "Не уходи!" — тело женщины выгнулось в жестоком спазме боли, и она замерла; Перетти даже показалось, что маркиза перестала дышать.

Привыкший к беспрекословному подчинению тех, кто его окружал, Папа не обратил внимания на двери. Он осторожно коснулся пальцев Юлии. Боже, какие холодные и безжизненные. После попытался проверить пульс. Далекие, почти неощутимые, редкие удары. Феличе разжал маркизе рот, осмотрел язык. Его вид вызвал у Перетти подозрение. Яд? Но откуда? В Сант-Анджело? А может, это знак свыше и надо просто оставить все, как есть?

Маркиза не шевелилась, не мешая ему ни осматривать ее, ни принимать решение. Только легкое колыхание золотисто-медного локона, скользнувшего после прикосновений Перетти на щеку и губы, позволяло догадаться, что Юлия еще не покинула этот мир. Шорох за спиной заставил Перетти оглянуться: на пороге, сложив руки на груди, стоял брат Иосиф.

— Однажды вы спасли человека от смерти, — монах открыто посмотрел на Папу.

— Что ты хочешь этим сказать? — угроза недвусмысленно прозвучала в тоне Сикста.

Но брат Иосиф не дрогнул:

— Вы хорошо знаете медицину. Или Ваше Святейшество предпочтет после избавляться от трупа?

Отношения Святого Отца с братьями-иезуитами были весьма натянутыми, особенно после расследования жалоб на членов этого Ордена, которое инициировал понтифик. И сейчас один из них стоял здесь и почти угрожал ему.

— Может быть, послать за синьором Ла Платьер? — предложил монах.

— Ты убил их, Жан. Всех. Феличе, — шепот маркизы был скорее похож на шелест листвы. На висках и шее выступили крупные капли пота, тонкая рука бессильно соскользнула с края софы, почти касаясь безвольными, бледными до синевы пальчиками, ковра.

Перетти еще несколько мгновений тяжело смотрел на монаха, потом глухо проговорил:

— Ступай, брат Иосиф, пусть пошлют за маркизом.

Иезуит склонил голову и шагнул за порог. Папа подошел и запер двери на ключ. Вернувшись к своему столу, Перетти снял кольцо, распятие и сел рядом с женщиной. Одна его рука легла ей на лоб, другая — на грудь. Феличе закрыл глаза. Через некоторое время виски мужчины покрылись испариной, но синьора на диване задышала ровнее и спокойнее. Взглянув на неё, он поднялся и тихо проговорил:

— Надеюсь, этого хватит до прихода вашего мужа.

Словно услышав его, женщина чуть шевельнулась. Феличе лишь бросил короткий взгляд в ее сторону и отошел налить себе вина из кувшина. Юлия застонала. Вместе с сознанием пришла боль. Если бы маркиза могла, она бы сейчас кричала, проклиная монаха, давшего ей яд. Запекшиеся губы с трудом шевельнулись:

— Пить...

Сикст с сожалением глянул на только что наполненный бокал, обернулся к маркизе, но тряхнул головой и выпил сам.

Достигнув пика, боль начала быстро стихать. Маркиза открыла глаза, некоторое время растерянно осматривала комнату, пока ее взгляд, постепенно становившийся все более осмысленным, не наткнулся на фигуру в белой сутане. Тут Юлия вспомнила, как и зачем оказалась здесь: «Яд… Я должна сослаться на то, что противоядие дома…»

— Я знаю этот яд. Маркиз... Пошлите за ним! У него есть противоядие, — голос был тихим, прерывающимся, но говорить она старалась четко и разборчиво.

— Давно уже послал. Можете дождаться его здесь, — Папа, стоя у стола, надевал кольцо и крест. Расправив цепь на груди, он направился к двери, намереваясь оставить Юлию дожидаться супруга.

— Я так и не написала письмо, — с трудом, но женщине удалось приподняться. — Письмо сыну.

— Я передумал. Вам сейчас нужно бы заняться поисками своего отравителя. А то вдруг в следующий раз ему удастся. Хотя... — он изобразил задумчивость, — я-то как раз был бы ему благодарен. Дождетесь супруга с противоядием, и не дай вам Бог задержаться здесь еще хоть четверть часа. Яд вашему отравителю не понадобится.

Произнеся эту тираду, Перетти отпустил ключ качаться на шнуре и рванул дверь. Но шагнуть дальше он не смог. Прямо напротив него стоял маркиз де Ла Платьер.

Юлия с каким-то странным выражением на лице смотрела в широкую спину Феличе Перетти, пока он отпирал двери. Но, когда в проеме синьора увидела маркиза, оно сменилось выражением облегчения и холодного спокойствия: «Анри, ты успел вовремя, спасибо».

Высокий, почти такого же роста, как сам Папа, но худощавый светловолосый мужчина с белым от гнева лицом, не дав Святейшему Отцу опомниться, сделал шаг вперед и схватил его за сутану:

— Ты украл мою жену! Рясник немощный!

В налитых кровью глазах бушевала ненависть.

На подобные выпады Феличе Перетти отвечал всегда молниеносно. Глухо рыкнув, он оторвал руки негодующего супруга от себя, приподнял того над полом, и в следующее мгновение тело маркиза уже сметало со своего пути стоящие неподалеку стул и шандал со свечами. Мужчина в белой сутане с видимым удовольствием глубоко вдохнул и расправил широкие плечи. Энергия, вызванная смесью чувств, бурлившей в нем с самой первой встречи с синьорой Юлией в трактире, давно требовала выхода.

Избавившись от непосредственной угрозы, Папа обратил внимание на дверной проем. Его занимала невысокая, широкоплечая фигура брата Иосифа. Короткого взгляда в холодные серые глаза хватило Сиксту, чтобы понять — охраны за дверями и в ближнем коридоре нет. Как это удалось монаху, он подумает после. А пока гневный взгляд темных глаз схлестнулся с прозрачно-спокойным взглядом иезуита.

— Предательство? Проклятие падет на тебя и на весь твой Орден!

— Ты и есть проклятие моего Ордена, — парировал брат Иосиф.

Продолжить Папе не дал пришедший в себя после падения маркиз. Пока Перетти оценивал степень угрозы со стороны монаха, маркиз успел подняться — горячий нрав вынудил его научиться хорошо обращаться с оружием и быстро оправляться после ударов противника. В следующее мгновение на шее Папы сомкнулся крепкий захват, а в спину уперся кончик кинжала:

— ...с-скотина. Будешь просить у нее прощения на коленях!

Воспользовавшись тем, что хозяин кабинета занят, иезуит прикрыл двери, нашел в складках портьеры ключ и запер замок. Когда брат Иосиф развернулся лицом к происходящему, его тонкие губы скривились, словно это его руку, как в тисках, зажал Перетти и безжалостно ломал, вынуждая выпустить оружие. Когда кинжал звякнул, упав на пол, могучий удар в лицо отправил следом синьора Ла Платьер. К мокрому от пота лбу Сикста прилипли пряди темных с проседью волос, шея и все лицо его были покрыты алыми пятнами ярости. Иезуит слышал, что в гневе понтифик способен убить воина голыми руками, но воочию видел это состояние Перетти впервые. Брат Иосиф нервно облизнул губы и бросил взгляд на Юлию.

Маркиза, сумев к тому времени подняться с дивана и даже добраться до стола, на котором стояли кувшины с водой и вином, оторвалась от полупустого кубка — она пила воду жадно, словно только что пережила несколько дней в пустыне. Прохладная влага притушила огонь жажды, и Юлия смогла обратить внимание на ситуацию. Не выпуская бокала из рук, скорее всего, просто забыв про него, несколькими быстрыми шагами она добралась до лежащего на полу мужа, увидела, что он жив, и развернулась к Перетти. Маленькая изящная женщина оказалась перед разъяренным мужчиной.

— Ты... — только и сумел прорычать Перетти. Разум все плотнее затягивала багровая пелена. — Уйди с дороги, женщина...

Брат Иосиф медленно, шаг за шагом, так, чтобы не привлечь к себе внимание, заходил Сиксту за спину. Краем глаза заметив, что маркиз поднимается с пола, кривясь от боли в вывихнутой руке, и тянется к стилету за отворотом ботфорта, Юлия негромко, но совершенно четко произнесла:

— Успокойтесь, Ваше Святейшество, — остатки холодной воды из кубка, выплеснутые ему в лицо, были призваны немного остудить пыл Святейшего Отца. Брат Иосиф выругался от досады — он не успел. Действие Юлии Перетти воспринял как еще одну помеху на пути к жертве. Ее спасло только то, что в финале своего падения она оказалась не на гранитном полу, а на той самой софе, с которой недавно с трудом поднялась. Взмах руки в белом рукаве со стороны показался легким, но следуя его движению, хрупкая преграда в лице женщины была сметена с пути. Широко шагнув, Перетти помог маркизу подняться и вновь зависнуть на краткое мгновение без опоры под ногами, но только для того, чтобы вновь повергнуть противника на пол. Со стороны Юлии хорошо был виден и замерший у стены монах, и теперь уже значительно медленнее приходящий в себя маркиз, и Папа, от которого исходили волны ярости. Сморгнув кровь из рассеченной брови, маркиз обнаружил, что над ним возвышается Святейший Отец. Впрочем, на священника разъяренный Перетти был похож меньше всего. Он оскалился и, бедто перед алтарем, упал коленом на грудь врага. Полы белой сутаны накрыли маркиза. Перстень рыбака несколько раз впечатался в искаженное болью лицо. Тут к Перетти со спины подоспел иезуит. Три точных жестких прикосновений пальцами к шее и ключицам понтифика, и на Анри, маркиза Ла Платьер, свалилось тяжелое тело Сикста. Юлия с молчаливым ужасом смотрела на два неподвижных тела в центре комнаты. Шагнув вперед, она опустилась на колени рядом с мужчинами, попыталась развернуть тело Перетти, уложить его на спину, понять, жив ли он. Охваченная смятением, Юлия почти не осознавала происходящее.

— Оставьте, синьора, — холодный решительный голос брата Иосифа разительно отличался от того, каким его уже слышала маркиза. В руке монаха тускло блеснуло лезвие кинжала ее супруга.

— Вы собираетесь убить его и оставить меня здесь с мертвым мужем и мертвым Папой?

Маркизе все-таки удалось сдвинуть тяжелое тело в сторону, и Перетти раскинулся на спине рядом с окровавленным телом маркиза.

— Дайте мне сделать то, зачем я пришел сюда, и мы уйдем вместе.

— Вам не стоит пачкать рук, — женщина не сдвинулась с места.

— Не вам беспокоиться об их чистоте. Отойдите, синьора. Лучше вот, — монах поставил на стол, чудом оставшийся стоять в разгромленном кабинете, пузырек с темной жидкостью, — выпейте, чтобы нейтрализовать яд.

— Нет, — коротко ответила Юлия, лишь проводив взглядом флакон, принесенный монахом. — Перетти я вам не отдам, он мне еще нужен. Он должен отдать сына, а потом он умрет. Но я сделаю это сама.

— Поздно. Теперь уже решать не вам. Отойдите. Или я оставлю здесь еще и ваше тело.

Брат Иосиф говорил ровным спокойным голосом, вот только от этого спокойствия веяло могильным холодом.

— Вы предоставили мне случай. Так воспользуйтесь же моей благодарностью, — он взглядом указал на противоядие, — и не мешайте.

Иезуит, не скрывая намерений, шагнул к распростертому на полу Папе. Следующее его движение остановил звонкий детский голос:

— Кто вы?

Юлия, сразу забыв про монаха, про Перетти и вообще про все, обернулась на голос:

— Бенвенуто!

В студиоло Сикста на пороге неприметной двери, открывшейся возле камина, стоял мальчик в лиловой епископской сутане. Серьезные черные глаза осмотрели царящий в кабинете беспорядок и наткнулись на бесчувственную фигуру в белом. Первым порывом было подбежать к человеку, знакомое лицо которого сейчас было таким чужим и безжизненным. Но стоящий рядом со Святым Отцом монах пугал мальчика. Бенвенуто ди Менголли монсеньор Монтальто, до недавнего времени племянник, а со вчерашнего дня — сын Феличе Перетти, замер у самого выхода. Вот теперь челюсти брата Иосифа двинулись, выдавая его истинные чувства. Он развернулся к ребенку, забыв, что сжимает в руке кинжал. Глаза Бенвенуто расширились от ужаса.

— Нет! — закричала Юлия. — Бенвенуто, уходи.

Он непременно убежал бы обратно, если бы мог. Но странный завораживающий взгляд льдисто-серых глаз иезуита приковал его ноги к полу. Глядя прямо на маленького епископа иезуит пошел вперед, к открытой двери тайного прохода. В последний момент Бенвенуто отскочил с его дороги. На белом от страха лице выделялись только угольки глаз, по краю сознания остро скользнуло брошенное монахом проклятие на испанском наречии. После того, как мужчина скрылся в темноте перехода, мальчик еще какое-то время смотрел туда. Но, очнувшись, кинулся к колесу на боковине камина и начал изо всех сил крутить его. Получалось плохо, медленно, но Бенвенуто остановился только тогда, когда не смог больше сдвинуть поворотный механизм ни на йоту.

Юлия вновь опустилась около Перетти, пытаясь нащупать пульс и уловить его дыхание и лишь краем глаза следя за перемещениями маленького епископа.

— Что со Святым Отцом? — осторожно спросил Бенвенуто.

— Я могу только сказать, что он жив, — маркиза посмотрела на мальчика снизу вверх, и ей показалось, что она узнает его, что знала всегда. Черные смоляные волосы, глубокая чернота глаз, тоненькая мальчишеская фигурка. — Вы монсеньор Монтальто?

— Подождите, синьора, я позову кого-нибудь.

Стараясь не поворачиваться к незнакомке спиной, Бенвенуто пробрался к двери, попытался нащупать ключ. Юлия тем временем добралась до стола и вернулась к лежащему на полу Папе с остатками вина в кувшине. Смочила вином виски мужчины, брызнула на лицо. Потом не громко и спокойно проговорила:

— Ваше преосвященство, мне кажется, лучше дать Его Святейшеству прийти в себя. Пусть он сам решит, что делать дальше. Помогите мне, давайте попробуем уложить его на диван.

Бенвенуто не ответил. Он был занят поиском затерявшегося ключа. Наконец, в руках мальчика оказался обрывок шнура, но ключа на нем не было. Он исчез вместе со страшным монахом. И в переход сейчас идти не стоило. Механизм закрыл одни двери лабиринта и открыл другие, ведущие в тупики или к провалам в полу.

Юлия какое-то время ждала ответа мальчика, наблюдая за ним, потом вновь вернулась к Перетти, осторожно растирая ему виски и ладони, прислушиваясь к едва заметному дыханию.

— Ваше преосвященство, а еще какой-то выход из этой комнаты есть? Чтобы позвать на помощь.

— Теперь нету, — буркнул Бенвенуто и вдруг, не скрывая злых слез на глазах, попытался приказать: — Отойдите от Святого Отца!

Брови Юлии изумленно дрогнули, но она успела взять себя в руки.

— Я стараюсь ему помочь, но, если вы приказываете... — она пристально посмотрела на юного епископа, чуть склонив голову к плечу. Спокойно, почти ласково.

— Если сейчас мы не можем выйти отсюда, нам придется ждать, пока кто-то не придет за нами. И лучше, если Его Святейшество очнется.

— Отойдите, — упрямо повторил епископ. — Подальше.

— Хорошо, — понимая, что мальчик и так напуган, Юлия решила не спорить. Тем более что от ее попыток помочь состояние Папы никак не менялось. Она поднялась на ноги и отошла к окну.

— И что мы теперь будем делать, монсеньор?

Она старалась говорить спокойно и серьезно, хотя больше всего ей хотелось схватить маленького прелата в объятия, почувствовать его еще детский запах, мягкость волос. Однако она боялась напугать его до истерики. Бенвенуто проследил за ее передвижением. Только сочтя расстояние, разделившее их, достаточно безопасным для себя, осторожно, приподняв подол сутаны, переступив капли крови и ногу мертвого маркиза, приблизился к отцу. Мальчик присел рядом и взял Перетти за руку:

— Святой Отец...

Рука была теплой, но безвольной и такой мягкой, какой никогда еще не бывала. Даже тогда, когда отец невзначай проводил по ею по голове Бенвенуто. Мальчик закусил губы, чтобы не расплакаться перед чужой женщиной. Вдруг это она причинила вред отцу! Но больше помочь было некому.

— Синьора, у вас есть шпилька?

Юлия подняла руки к волосам и только тогда вспомнила, что все шпильки остались где-то во вчера и в замке Святого Ангела на соломенном тюфяке. По лицу скользнула гримаска сожаления и смущения, когда женщина осознала, как неприглядно сейчас выглядит. Она чуть прикусила нижнюю губу, задумавшись, и через мгновение почти улыбнулась:

— Шпилек, увы, нет... Есть вот это, — она присела, чуть приподняв подол платья. К самому подолу с изнанки была прикреплена булавка. Привычку цеплять булавку на подол Юлия приобрела еще в юности, поверив, что это спасает от сглаза и преследования. Через мгновение она показывала булавку юному лекарю.

— Дайте, — скомандовал тот, но, чуть помедлив, добавил, — пожалуйста.

Юлия осторожно сделала несколько шагов к лежащему Папе и мальчику, стоящему на коленях рядом с ним. Так же осторожно и стараясь не делать резких движений, протянула на раскрытой ладони булавку сыну.

Он протянул руку, готовый в любой момент отдернуть ее. Взял предложенное и неожиданно учтиво проговорил:

— Благодарю, синьора.

Отец учил в любой ситуации оставаться предельно вежливым. Это, говорил он, сбивает врагов с толку. А еще, однажды синьор Перетти сказал, что лучшее средство от обморока — боль. Если вдруг не оказалось под рукой нюхательной соли. Бенвенуто нахмурился, решая куда лучше уколоть Сикста.

"Лучший способ вернуть сознание — боль", — давным-давно учил епископ Перетти рыжую воспитанницу, но она так и не поверила в это, а не поверив — забыла. Сейчас воспоминание вспыхнуло искрой в сознании, и маркиза почти сразу поняла, что собрался делать мальчик-епископ.

— Однажды я вогнала иглу под ноготь, когда вышивала. Так больно мне не было никогда в жизни, — задумчиво, словно сама себе проговорила она.

При первых звуках голоса женщины Бенвенуто повернулся к ней. Когда до мальчика дошел смысл сказанного, глаза его распахнулись от изумления. Он резко отвернулся, зажмурился и воткнул иглу.

То, что произошло дальше, слилось в единое движение. Укол пришелся в предплечье, ближе к внутренней стороне руки. Перетти содрогнулся всем телом. И вот уже Бенвенуто лежит на спине, прижатый дикой силой к полу, а над ним полыхают бешенством глаза отца.

— Нет! — прежде, чем отзвенело эхо вырвавшегося у женщины крика, она, словно кошка, метнулась к лежащим на полу мальчику и мужчине, всем весом своего тела и силой инерции броска стремясь оттолкнуть Папу от распластанного на полу ребенка. — Не трогай его!

Боль от укола уже проникла в сознание Перетти, и, застывшая от манипуляций иезуита, багровая пелена начала спадать. Взгляд постепенно прояснился.

— Господь всемогущий... Бенвенуто, мальчик мой... Ты цел?

— Да, отец, — настороженно, высоким голосом ответил епископ и шевельнул плечами, которые все еще удерживал Папа.

Перетти сгреб в охапку мальчика и попытался встать, но страшная слабость и головокружение едва не бросили его обратно. Феличе замер, тяжело дыша, но не выпуская сына из рук.

Глаза женщины, смотревшей на эту сцену, застилали слезы. И еще ощущение, заставлявшее неметь пальцы, сжимало горло и холодом охватывало сердце — у этого ребенка есть отец, но уже никогда не будет матери. В этих отношениях ей нет места. И вряд ли будет. Юлия понимала, что время отсчитывает последние секунды тишины, возможности видеть своего сына и его отца вместе, чувствовать, насколько они близки друг с другом, и вопреки разуму быть почти счастливой. Сейчас Папа поймет, что они с Бенвенуто в комнате не одни. Не желая быть застигнутой за подглядыванием, Юлия шагнула к столу, дотянулась до пузырька с противоядием, оставленным монахом.

— Вы можете отпустить меня, Святой Отец, — проговорил Бенвенуто. — Я сам.

— Ты точно в порядке, Венуто? Я ничего тебе...

— Нет! Со мной все хорошо.

Перетти привстал на одно колено, усадил на него мальчика, но выпустил его только убедившись, что у того все цело. Следующим усилием Перетти поднялся на ноги. К общей противной слабости добавилось ощущение боли и неудобства в спине. Перетти застонал, выпрямляясь, и тут его внимание привлекло движение сбоку. Мгновенно сжались сбитые кулаки, и он повернулся. У стола, спиной к нему стояла какая-то женщина. Невысокая. В порванном, измятом платье. С золотисто-медными волосами.

— Синьора Ла Платьер...

— Она так и не представилась, отец. Хотя я просил, — Бенвенуто сосредоточенно расправлял свою епископскую сутану.

Спина женщины напряглась, словно от двух ударов. Юлия могла поклясться, что юный епископ ни разу не спросил ее имени! Она медленно сжала в руке пузырек с темной жидкостью и так же медленно повернулась, склоняя голову:

— Ваше Святейшество. Монсеньор Монтальто.

Спокойный, теплый взгляд женских глаз скользнул по лицу и тонкой фигурке юного епископа, и поднялся к лицу Папы — такой же спокойный, он словно замерзал, покрываясь льдом отстраненности.

Сикст осмотрел свой любимый студиоло. Вряд ли он останется таковым. В центре, неловко согнув ноги, лежал маркиз. Его лицо представляло собой ужасную кровавую маску. Перетти брезгливо поморщился.

— Монсеньор, что здесь происходило, когда вы пришли?

Услышав привычный ровный строгий тон Святейшего Отца, Бенвенуто подобрался, как солдат встал по стойке смирно и заговорил:

— Вы, Святой Отец, лежали на полу, без чувств, рядом с этим... синьором. А эта синьора... Ла Платьер спорила с каким-то монахом.

— О чем?

— Не знаю, Святой Отец.

— Потом?

— Потом он... — Бенвенуто запнулся, вспомнив страшные ледяные глаза иезуита, — ушел нашим путем. А я повернул колесо, как вы учили.

— Дальше.

— Я хотел открыть двери, но ключ пропал. И мы оказались здесь запертыми.

Чем дольше говорил мальчик, тем выше поднималась голова женщины с растрепанными волосами, в помятом платье. Ребенок не говорил ни слова лжи. Но почему маркизе вдруг показалось, что она слышит о событии произошедшем без ее участия?

Глаза Перетти вдруг потеплели. Он почти улыбнулся, глядя на Бенвенуто:

— Сын мой, ты... вел себя очень храбро. Ты спас меня, понимаешь? Я горжусь тобой и благодарю Господа за то, что он даровал мне тебя.

Лицо мальчика засветилось от восхищения и осознания своей важности. Но он глянул на маркизу и проговорил:

— Синьора Ла Платьер дала мне булавку.

Перетти лишь как-то судорожно двинул бровью:

— Я поблагодарю и ее... Позже. А сейчас, сын мой, возьми в верхнем ящике моего стола второй ключ и приведи сюда своего наставника — кардинала Карреру. С ним я поговорю о вашем наказании, монсеньор Монтальто. За то, что в столь поздний час вы не были в своей постели. И еще, сын мой, пусть монсеньор позовет сюда командира моих швейцарцев. Ступай.

Побледневшие губы женщины сжались в тонкую линию, побелели костяшки на сжатых в кулаки — так, что ногти впились в ладонь — пальцах. Лишь в глазах отражался отчаянно бьющийся в груди крик: "Феличе! Бенвенуто! Я родила его тебе... Я твоя мать!" Но чем отчаяннее был неслышный крик, тем теснее сжимались зубы, и глубже впивались в ладонь ногти. Рядом с этими двумя не было места для третьей.

Перетти проводил взглядом маленького епископа и повернулся к маркизе. Выложившись физически и эмоционально в безумной схватке, сейчас он не испытывал к этой женщине ничего. Лишь страшную усталость и, может быть, совсем немного, разочарование.

— Вы же понимаете, что теперь я должен отдать вас в руки правосудия? Вас просто казнят на площади.

Она молча склонила голову, признавая его правоту. Или для того чтобы он не смог прочесть так и не высказанные слова в ее взгляде. Но уже через мгновение Юлия вновь смотрела в его глаза:

— Это ваше право.

— Я знаю! — раздраженно проговорил он.

Папа попытался рассмотреть свою спину, впрочем, вполне безуспешно, досадливо поморщился.

— Ну? Вы добились того, чего хотели? Увидели сына... Испортили мой любимый кабинет... Избавились от нелюбимого мужа...

Брови женщины дрогнули, на лице проступило упрямое и, одновременно, печальное выражение:

— Увидела, — проговорила она вслух, а про себя подумала: "Только он так и не узнал, кто я..."

— Уж простите, не представил вас. Как-то неуместно показалось. У мальчика сложилось бы странное впечатление о том, что такое любящая мать.

— Зато вы показали себя прекрасным любящим отцом, — непонятно было, говорит она серьезно или издевается.

— У нас с Бенвенуто было только два года, чтобы узнать друг друга... Кстати, почему же вы до сих пор не поинтересовались, кто воспитывал мальчика до этого?

Юлия на мгновение опустила глаза, решая, признаться ли в том, что она давно и пристально следила за жизнью сына. Потом глубоко вздохнула и ответила:

— Потому что я знаю о Виктории де Бюсси.

Он изумленно поднял брови:

— Но тогда... Что же мешало вам увидеть нежно любимого сына в течение, — он задумался, подсчитывая, — трех лет после бегства из монастыря?!

— Я была больна! — не говорить же ему, что она не хотела, не могла жить, что уж говорить о поездках куда-то.

Он усмехнулся, явно не веря ей:

— Я еще узнаю, кто помог вам покинуть стены монастыря, и как вы смогли женить на себе этого безумца, — пообещал Перетти.

Внезапно он шагнул к маркизе, лицо его вновь стало суровым, обвиняющим:

— Откуда вы знаете этого иезуита?

— Я его не знаю. Он сам нашел меня.

— В том притоне, куда вы выманили меня своей просьбой?

— Да.

Перетти зло выругался — мысли о монахе-убийце частично вернули ему силы.

— Воистину, на ловца и... любящая мать бежит. Ну, ничего... Поверьте, вашему супругу крупно повезло.

Юлия невольно проследила взглядом за указующим жестом Перетти: «Прости, Анри», — и замерла, заставив расслабиться напряженное лицо. Она не сводила с Перетти взгляда, пристального, чуть отстраненного и в нем мерцающими огоньками свечей то проступали, то вновь скрывались отблески воспоминаний — при узнанном движении, не забытом за много лет выражении лица. Казалось, женщина превратилась в статую — так неподвижно, почти не дыша, она стояла перед мужчиной.

Папа повернулся на шум. В кабинет входил его командир швейцарцев, следом шел кардинал Франческо Каррера.

— Ваше Святейшество! Что здесь произошло?! — с сильным акцентом воскликнул полковник.

— Измена, синьор Брунегг! На нас было совершено покушение, а ваших людей рядом не оказалось.

Полковник побледнел. Для гвардейца обвинения страшнее не существовало. Когда Йост смог снова заговорить, его акцент сделался совершенно невыносимым.

— Ваше Святейшество, я все выясню!

Перетти доверял своему полковнику и не сомневался, что после произошедшего тот вскроет всю подноготную этого дела.

— Мы надеемся на вас, синьор Брунегг. Вот эта женщина — свидетель того, что тут происходило. Допросите ее и не выпускайте пока из дворца. До нашего особого распоряжения!

— Слушаюсь, Ваше Святейшество. Идемте синьора.

Монсеньор Каррера держался во время разговора Папы с гвардейцем в стороне. Это помогло ему совладать с волной чувств, когда он увидел свою давнюю испанскую знакомую. Каррера перевел взгляд на неподвижно лежащего на полу мужчину. Лицо его было обезображено, но кардинал догадался, что это супруг стоящей в покоях Папы женщины. Руки кардинала задрожали, когда он понял насколько близок к разоблачению.

Юлия бросила на вошедших мужчин короткий скользящий взгляд — что ей до них и им до нее? Но тут же ее взгляд стал пристальным, маркиза с трудом удержала удивленный возглас — в одном из вошедших она узнала человека, помощь которого так пригодилась ей в Испании. С этого момента она старалась поймать его взгляд, ощущая, как оживает совершенно безумная надежда на помощь. Кардинал старательно отводил глаза, сжимая холодеющие от волнения пальцы. Но это его не спасло. Перетти как раз посмотрел на Юлию, когда говорил о ней полковнику, и выражение ее лица показалось ему странным. Не прерывая разговора, Папа проследил за взглядом маркизы. С еще большим изумлением, быстро превращавшимся в подозрение, увидел, что он направлен на кардинала Карреру.

Юлия чуть прикусила губу и тут же расслабилась, осознав, что почти никакой надежды у нее не остается. Из пальцев женщины выскользнул пузырек, который она давно взяла со стола и уже забыла про него, и разлетелся на осколки на каменном полу. Феличе задумался, глядя на маленькую лужицу, растекшуюся по полу, повел носом, улавливая запах травяного настоя.

— Уведите синьору Плесси-Бельер, полковник. Монсеньор, — обратился Папа к кардиналу Каррере, — мы с вами пройдем в другое место.

Перетти чуть иронично усмехнулся, заметив, как кардинал вздрогнул при этих словах и, помедлив, добавил:

— В покои епископа Монтальто.

Юлия перевела взгляд на Святейшего Отца, и только сейчас до маркизы начало доходить, что ее не поведут сразу отсюда на плаху. Она неожиданно осознала, что Перетти назвал ее не участницей, а свидетельницей произошедшего, и взгляд синьоры невольно вновь обратился к мертвому телу мужчины, который был ее мужем. Нелюбимым. Нежеланным. Иногда вызывавшим жгучую досаду и злость своими немотивированными приступами ярости, привычкой начинать вздорить из-за каждого пустяка. «Как он узнал, что я не любила Анри?» — неожиданно мелькнула в голове совсем нелепая и неуместная мысль.

— Синьора, идемте, — настойчиво, уже явно не в первый раз повторил полковник Брунегг.

— Teufel! — забывшись, воскликнул гвардеец.

Папа, махнув Каррере, первым пошел к дверям. Белая спереди, на спине сутана, от пояса и ниже, была алой от крови, и виднелась длинная резаная рана, оставленная кинжалом маркиза в пылу схватки. Юлия, уже подчинившаяся приказу солдата и направившаяся к двери, проследила за его взглядом. И почувствовала, как земля плавно качнулась под ногами. Женщина судорожно ухватилась за руку гвардейца, чувствуя, что сейчас лишится сознания. Она не боялась вида крови. Ей стало плохо, как только она увидела кровь Феличе и представила, как ему должно быть больно.

— Что случилось? — раздраженно повернулся на возглас Святой Отец. Но этот резкий разворот стал для него роковым. Кабинет, полковник, женщина рядом с ним — все закачалось и поплыло куда-то по кругу. Каррера тоже обернулся, взгляд зацепился за спину Папы. Теперь стала понятна пепельная бледность на лице Сикста. Размышлять кардиналу было некогда — прямо на него валилось тело Святейшего Отца. Удержать его у невысокого монсеньора шансов не было. Все, что смог сделать Франческо — это поддержать и не дать рухнуть Перетти со всего его немалого роста. Свое плечо, чтобы Святейший вновь не оказался на полу, хотела подставить Юлия, бросившаяся было к Перетти.

— Врача, нужен врач!

Но тут полковник доказал, что охрана Его Святейшества все-таки чего-то стоит. Движение Юлии было довольно грубо остановлено:

— Стойте здесь, синьора, — велел синьор Брунегг.

Резкая команда на родном языке, и на пороге уже два гвардейца. Дюжие швейцарцы с легкостью подхватили Сикста.

— В опочивальню. Монсеньор, я прошу вас привести лекаря.

— Да, конечно, синьор Брунегг.

Каррера бросил короткий взгляд на Юлию и скрылся в коридоре.

Юлия предпочла замереть там, где ей приказал остаться начальник стражи, не отрывая взгляда от восково-бледного лица Феличе.

— Идемте скорее, синьора! — поторопил ее Йост, жалея, что не может последовать за своими людьми и Его Святейшеством.

Маркиза молча повиновалась, и, не оглядываясь более, вышла из студиоло. Она чувствовала, как накатывает волна безумной усталости и апатии, желания уснуть и хоть на время забыть все, что произошло.

Брунегг привел синьору Плесси-Бельер, как ее представил Папа, в крыло швейцарской гвардии, где были специальные комнаты для всякого рода арестованных и задержанных. Полковник выбрал ту, что была лучше обставлена, в ней был даже камин, и провел туда свою подопечную.

— Устраивайтесь, синьора. Позже я приду к вам, чтобы задать вопросы.

Йост коротко кивнул и вышел. В двери щелкнул замок.

Маркиза осмотрелась, подумала, что здесь намного уютнее, чем там, где она провела предыдущую ночь. И намного теплее. Обнаружив на столе кувшин с водой, напилась, и с трудом добравшись до узкой жесткой постели, буквально провалилась в глубокий, но тревожный сон. Однако долго спать Юлии не пришлось. Она открыла глаза и тревожно вскинулась, когда почувствовала, что ее бесцеремонно трясут за плечо:

— Синьора, поднимайтесь! Скорее!

— Кто вы? — отшатнулась к стене Юлия, спросонья не узнав человека в плаще и капюшоне.

Мужчина нетерпеливым движением сдвинул ткань с головы:

— Поднимайтесь же!

— Монсеньор?!

— Идемте. Пока Брунегг не вернулся… Папа в ярости из-за ранения.

Страх волной окатил маркизу. Слишком свежи были воспоминания об этом состоянии Феличе Перетти.

— Идемте со мной, синьора. Я отвезу вас в безопасное место, — продолжал убеждать ее кардинал Франческо Каррера. «И где вы не сможете раскрыть Сиксту меру моего участия в вашей судьбе…» — подумал монсеньор, но, конечно, этого он не сказал вслух.

— Но… Папа сказал, что я лишь свидетель, — неуверенно проговорила Юлия, поднимаясь на ноги.

— Думаете, ему сложно сменить мнение?!

Кардинал уже накидывал на плечи женщины просторный, скрывший ее до пола, плащ.

— Идемте же! Или вами займутся гвардейцы Его Святейшества! На ком, по-вашему, они отыграются за то, что не сумели охранить Святого Отца от покушения?

И Юлия де Ла Платьер сдалась, подчинившись увещеваниям синьора Карреры. Маркиза шагнула к выходу, но тут силы ее оставили — сказались волнения последних часов и последствия яда, еще отравлявшего кровь. Женщина пошатнулась, и кардиналу пришлось подхватить ее под руку.

— Простите, монсеньор… Но я не могу…

— Можете, синьора! Идемте.

Вскоре его преосвященство Франческо Каррера покинул предрассветный Ватикан в сопровождении молодого монаха. До резиденции кардинала карета доехала без приключений, если не считать того, что молодой монах в пути потерял сознание, и во дворец его пришлось нести на руках.

* * *

Вот уже вторые сутки маркиза не приходила в сознание и металась в бреду. Большая часть сказанного ею осталась для Франческо Карреры загадкой, но и понятого хватило, чтобы крепко задуматься. «Что делать теперь?» — вот вопрос, который мучил кардинала. Он уже едва ли не жалел о проявленном малодушии. Любил ли он сейчас это создание, как это было пять лет назад? И не сочувствие ли двигало им на самом деле? Может быть, в ближайшие дни Сикст не будет искать беглянку: много хлопот с церемонией номинации и праздниками.

* * *

Когда Йост Брунегг не обнаружил главную свидетельницу там, где оставил ее, полковник решил, что на этом его служба и закончится. Один из сыновей рода Брунеггов традиционно поступал на службу в папскую гвардию. И вот на нем — на Йосте Вилле Габелере Брунегге — эта традиция с позором прервется. Йост удалил со своего дублета все знаки полковничьего звания и явился с повинной к Его Святейшеству. Возле постели Папы хлопотал доставленный только что из Остии знаменитый врач Давид Лейзер. Сикст лежал на животе, обнаженный, и Йосту была прекрасно видна длинная косая рана, шедшая поперек спины Святого Отца. Из-за резких движений, которые Папе пришлось совершать в пылу борьбы с маркизом Ла Платьер, края раны сильно разошлись. И не смотря на то, что Лейзеру уже удалось остановить кровь, она представляла собой серьезную угрозу. Давид готовился осуществить «первичное натяжение» — попросту соединить края рассеченной плоти шелковыми нитками. Осознание того, что именно он и его люди стали виной этого, заставило бравого полковника покраснеть.

— Сбежала?! — переспросил Сикст.

— Ваше Святейшество, я знаю, мне нет прощения…

— Прекратите, Брунегг. Ваши причитания ничего не исправят. Найдите виновных. Выясните, почему они оставили свой пост возле наших покоев и накажите. А женщина… Проследите за кардиналом Каррерой. Заметите что-то подозрительное, доложите. Но не трогайте его. Этим я займусь сам. И приведите свой дублет в порядок, синьор полковник гвардии Святого престола!

Несколько мгновений понадобилось Йосту, чтобы понять, что он оставлен на службе. Брунегг вытянулся в струнку, задержал дыхание, чтобы справиться с затопившим его чувством благодарности и раскаяния, и вдруг рухнул на колено перед Сикстом:

— Клянусь, Ваше Святейшество, я умру, но не допущу более ничего подобного!

— Я знаю, полковник, я знаю, — устало ответил Перетти.

— Ваше Святейшество, — прервал их Давид, — нужно завершить с раной или может произойти заражение. Благословите, Святой Отец.

Врач оттеснил гвардейца и опустился перед Папой, держа в руках моток шелковых ниток, иглу и губку, пропитанную настоем белладонны. Йост тихо вышел из опочивальни Святого отца, не забыв перекреститься и помянуть про себя недобрым словом святотатцев-евреев.

Все происшедшее той ночью в ватиканском студиоло папа Сикст приказал держать в строжайшей тайне. Тело маркиза Ла Платьер было запечатано в бочку с ромом и отправлено во Францию родственникам. Обстоятельства смерти Анри, изложенные в кратком послании, сопровождавшем груз, исключали возможные претензии со стороны рода.

* * *

Когда его окружила темнота узкого коридора, брат Иосиф решил, что хотя убийство Святейшего Отца и не удалось, все закончилось намного лучше, чем могло бы. Он свободен и, значит, сможет однажды завершить начатое. Затем за его спиной раздался странный звук, словно сдвигались стены, дрогнул пол, и вновь наступила тишина. Монах пошел вперед, держась правой рукой за стену.

...Первым пришло отчаяние. Он не знал, сколько времени бродит в этой молчаливой темноте. Ему казалось, прошла уже вечность. Он не мог поверить, что слухи о существовании лабиринта, из которого невозможно выйти, вдруг обрели плоть. Брат Иосиф кричал и разбил в кровь костяшки на пальцах рук, пытаясь сломать невидимые ему в темноте стены. Он обломал ногти, чудом успев ухватиться за какой-то выступ, когда пол ногами вдруг исчез. Потом пришел гнев. Но яростные проклятия вязли в насмешливой тишине. Гнев окрашивал темноту перед глазами в кроваво— красный цвет. На фоне красных колышущихся полотнищ он видел Перетти и медноволосую синьору. Они смеялись. И иезуит вновь задыхался от ярости. Когда тело обессилело от усталости, жажды и гнева, он, распластавшись ничком на каменном полу, раскинув руки в стороны, обратился к Нему. Монах просил дать ему сил и подарить надежду; показать путь и сохранить жизнь. Он говорил до тех пор, пока не начала сочиться кровь из пересохших от жажды, потрескавшихся губ и опухшему языку стало невозможно ворочаться в иссушенном рту. Потом ему стало все равно. Брат Иосиф... Нет, теперь уже просто Фернан Веласко, не знал, шел ли он еще или просто сидел у стены, ощущая ее прохладу своей спиной. А может уже и вовсе умер.

Потом темнота поблекла, и появилась Она. Первым, что осознал его почти угасший мозг, была нереальная зелень Ее глаз. Прохладная как вода в роднике и режущая как клинок. Вторым в сознание проник другой цвет — переливы меди и золота, струящиеся, согревающие, обжигающие и притягивающие. И вот он увидел Ее всю — от нежных кончиков пальцев на ногах до слегка вьющихся золотистых кончиков волос. Его взгляд не мог оторваться от небольших округлых упругих грудей с сосками цвета роз, от лона, покрытого мягкими золотистыми волосками, от перламутрово светящихся бедер, от тонких запястий и гибких чувственных пальцев, которые вдруг скользнули по его губам, коснулись резко очертившейся от нахлынувшего желания ямки под кадыком. Каплями прохладного и одновременно обжигающего, как расплавленный металл, дождя прикосновения скользнули вниз по обнаженной (почему?!) груди и коснулись отяжелевших от греховного желания чресел. Он вытянул руки, чтобы схватить Ее. Зачем? Оттолкнуть? Притянуть еще ближе к себе? Но Она ускользнула. На алых сочных губах расцвела призывная улыбка. Он видел как Ее руки скользят по напряженным соскам, по нежному животу. Видел, как женское тело выгибается в непристойном откровенном наслаждении, когда тонкие пальцы касаются лона, лаская, проникая все глубже. Он видел как напрягается ее тело от ласк, как твердеют соски, как лоно становится влажным от истекающего сока. Слышал, каким прерывистым становится Ее дыхание. Он протягивал руки, чтобы прикоснуться к Ней. Кончики его пальцев уже чувствовали тепло шелковой кожи, он был уверен — еще совсем немного и Она будет его. Ее тело будет изгибаться от каждого его толчка. Она будет кричать, когда он будет брать ее снова и снова… И опять эта зовущая улыбка на губах и легкий смех, снова тяжелое от страсти дыхание, снова стон удовольствия. И снова Она ускользнула от его рук. Он чувствовал ее тепло и пряный запах разгоряченного женского тела, слышал стоны страсти и неровное дыхание. В тот момент, когда женщина содрогнулась всем телом, достигнув пика удовольствия, он с тяжелым хриплым стоном излился семенем.Последнее, что помнил Фернан — изумрудный острый блеск глаз и победный звонкий смех.

Брату Иосифу показалось, что он пролежал в бесчувствии очень долго. Но когда он поднял тяжелую голову, внизу, под разодранной рясой, было еще тепло, влажно и липко. Сначала он зарычал, как попавшийся зверь на хозяина капкана. Потом Фернан снова кричал, но теперь беснуясь в бессильном гневе на Него — оставившего, не защитившего. И расхохотался, когда на веках закрытых глаз увидел Ее образ, но не с зелеными, а с янтарно-золотистыми глазами, глазами цвета горного меда.

— Блудница и дьявол! — повторял он в исступлении, пока сон, а скорее беспамятство, не накрыл его милосердным тяжелым пологом.

...Много позже в темноте снова проступили очертания золотых, теперь отливающих пламенем на ветру, волос. Брат Иосиф не видел лица, но знал, что это вернулась Она. Длинное, скрывающее фигуру, белое одеяние мерцало во тьме. Но в этот раз Ее шаги были спокойными и уверенными, — так подходит судьба. И сейчас у него уже не оставалось сил бороться.

— Теперь ты мой, — женский голос отразился от стен, и вернулся, преобразившись мужским, наполненным спокойной силой и уверенностью в истинности сказанного.

Выбирая между смертью и служением, Фернан выбрал второе. Но даже чувствуя, что его подняли и несут куда-то, мучительно пытался понять, кому — рыжеволосой ведьме с то ли янтарными, то ли зелеными глазами или мужчине в белом одеянии Папы — он отдал право на спасение своей жизни, право на владение своей душой.

_________________________________

Примечания:

* Пьеда — мера длины. 1 итальянская пьеда = ок. 30 см.

** «Biblia sacra vulgatae editionis» (лат.) — "Святая Библия. Всеобщее издание" (Вульгата).