Методика Защиты (гет)

Лицо его раскраснелось, рот и руки были липкие от рахат-лукума. Когда Колдунья предлагала ему сесть к ней в сани, он испугался, как бы она не увезла его куда-нибудь далеко, в неизвестное место, откуда он не сумеет найти дорогу назад, но теперь он позабыл всякий страх.

К. С. Льюис, «Лев, колдунья и платяной шкаф»

Росаура стояла посреди школьного коридора, а перед ней в воздухе горели огненные письменна, заградившие ей путь. Замок ещё спал, и тих был тот голос, который прошептал ей на ухо бранные речи:

«В день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая. Все гнилые плоды подлежат сожжению. Князь Тьмы будет пировать на ваших скверных костях».

Надписи подобного толка вспыхивали тут и там уже месяц, а то и больше. В тёмных углах, поросших паутиной или посреди коридора, у входа в гостиные или под сводами арок внутренних дворов. Учителя и старшекурсники умели убрать их одним взмахом палочки, но впечатление создавалось гнетущее, чего и добивался автор (или авторы) этих посланий. Нарочито вычурный, мрачный стиль как ничто изобличал в сочинителе подростка с буйной фантазией, что счёл себя просветлённым, открыв наугад Библию, прочитав по диагонали Софокла и выучив наизусть «Ворона» Эдгара По. Мстительная злоба и садистское удовольствие от одной мысли, что эти каракули могут вселить в кого-то ужас, считывались в каждом штрихе пылающих букв. Росауре повезло набрести на это художество впервые, но и раньше её бешенство брало, когда она слышала о таком: только подумать, какое воздействие это могло иметь на малышей!

Но что-то удержало её от того, чтобы по мановению палочки разогнать морок. Она вглядывалась не в слова — в буквы.

Она уже поняла по снисходительным взглядам коллег, что взваливает на себя сизифов труд, задавая ученикам творческие эссе, ведь проверять их приходилось дотошно, прочитывать от и до. Другие преподаватели обыкновенно задавали письменные работы на изложение теории, краткий конспект параграфа или реферат по дополнительной литературе, и там вчитываться было не нужно, но Росаура решила, пусть лучше она будет сидеть полночи, чем обречёт и себя, и учеников на такую скуку. И она действительно сидела над ворохом пергамента, разбирая спутанные нити мыслей учеников, которым она задавала вопросы, как ей хотелось бы верить, нетривиальные, подстёгивающие воображение и умение выражать свою позицию, что, по её убеждению, необходимо было не только в её предмете, но и по жизни. Оказалось, даже выпускники едва-едва могли связать три слова, чтобы логично и аргументированно изложить свою точку зрения на тот или иной вопрос. Например, банальнейшее эссе на тему «Моя жизнь после Хогвартса и место Защиты от тёмных сил в ней» поставило половину седьмого курса в полнейший тупик, зато Росаура позабавилась изрядно, и вообще ввела подобные эссе в регулярную практику, к неудовольствию студентов и насмешливому недоумению коллег.

Быть может, в этих сочинениях и правда не было большого смысла, и студенты верно злились на неё, чудачку, которой взбрело в голову требовать с них письменные рассказы о том, что они будут делать, окажись лицом к лицу с вампиром, но сейчас, вглядываясь в огненную надпись, призванную внушать страх и трепет, Росаура думала об одном: этот почерк ей смутно знаком.

Она наколдовала пергамент и перенесла на него очертания букв. Но прежде, чем идти к себе, направилась в Библиотеку.

Мадам Пинс выглянула из своей опочивальни в сеточке для волос и стёганом халате.

— Мисс Вэйл! — ахнула библиотекарша. — Час-то какой! Что-то случилось? Запретную секцию всё-таки берут штурмом?

— Пока вроде нет, — выдохнула Росаура, всерьёз задумавшись о том, что её бестактность (вломиться к библиотекарше в пять часов утра) извиняет (или же объясняет) только жёсткое похмелье, которое лишило её привычной осмотрительности. — Мадам Пинс, помните, вы говорили, что студенты наколдовали какой-то плакат со своими требованиями…

— Крайне оскорбительного, нахальнейшего содержания! — воскликнула мадам Пинс.

— Где он?

— Так профессор Флитвик его убрал, милочка, ещё на прошлой неделе…

— Где он висел?

Росаура ожидала, что её пошлют в нужном направлении с должной долей категоричности, на которую имеет право всякий человек, разбуженный ни свет ни заря, но Росаура не видела себя со стороны и не могла предположить, как впечатлит мадам Пинс её горящий взгляд, лицо без кровинки и волосы, золотым ореолом колышущиеся вокруг головы.

Через пять минут они были на нужном месте, у большого витражного окна.

— И, подумайте только, вандалы, прям по стеклу размазали! Будто кровью, вот же гадость. А стекло тут пятнадцатого века, между прочим…

Росаура взмахнула палочкой. Поскольку писали составом с примесью магии, то… магия всегда оставляет следы. После нескольких попыток на пергамент осел оттиск надписи. Поблагодарив и извинившись, Росаура оставила мадам Пинс осознавать, что всё-таки обошлись с ней беспардонно.

Росаура перевернула весь свой кабинет (из-за мер безопасности, предписанных Краучем, тут не действовали Манящие чары и ещё много чего), чтобы отыскать эссе, которые писали ей в начале года. Потому что тогда тот, кто устраивал эти диверсии, ещё не видел смысла скрываться.

Два часа тщательной сверки ничего не принесли. Конечно, злоумышленник нарочно искажал свой почерк, чтобы не быть узнанным, но недаром она привыкла обращать внимание на малейшие штрихи, когда расшифровывала послания Скримджера. В надписях, которые она скопировала, ей казались смутно знакомыми продолговатые линии в буквах «б» и «д», косые бока «а» и «о». Росаура отмела вариант, что студент писал непривычной рукой, ведь чертил он в воздухе и на окне эти письмена палочкой, то есть колдовал, а колдовство нерабочей рукой может выкинуть тот ещё фокус. Как же тогда он попытался замести следы?

Росаура обратила внимание на странный наклон. И тут поняла — зеркало. Она приставила зеркало к скопированным письменам, и почерк тут же показался её ещё более знакомым. Значит, он (или она) писал каждую букву отдельно, потом отразил их зеркально и составил из них слова… Так-так… Как бы сузить круг поисков?

А ведь он (или она) мог бы взять любой другой почерк или шрифт из книг или газет. Но нет, он оказался слишком самолюбив. Любой аноним в глубине души хочет быть узнанным. Часто — одним-единственным человеком, ради которого всё и затевается.

«Посмотри на меня, увидь меня, пойми мою тайну. Всё это потому, что иначе ты не смотришь на меня».

Ещё через час перед Росаурой лежало семь студенческих работ. Ещё через полтора — только три. И теперь она смотрела уже на фамилии.

Ребекка Лайонс, шестой курс, Гриффиндор. Девушка бойкая, самоуверенная, кокетничает напропалую со всеми парнями в радиусе десяти футов. Быстрая реакция и большие аппетиты, но чрезвычайно много апломба. Росаура старалась засунуть подальше свои антипатии и рассуждать отстранённо. Нужно ли этой девушке, и без того притягивающей взгляды, самоутверждаться за счёт этих гнусных надписей? Да, с неё сталось бы опустить в грязь неудачливого поклонника, но, позвольте, «гнилые плоды» и «скверные кости»?.. Нет, такая бы скорее губной помадой написала на зеркале в туалете что-то вроде «Джек придурок» и была б такова.

Джозеф Эндрюс, седьмой курс, Когтевран. Юноша усердный, с пытливым умом, правда, на фоне некоторых сокурсников не столь блестяще одарённый, не наделённый широтой взглядов и гибкостью мышления, однако отличный аналитик, умеющий опыт предшественников переработать и пустить в оборот. Росаура признала, что мало обращала на него внимания, потому что в их группе солировал безоговорочно Эдмунд Глостер, а Эндрюс порой так неприкрыто завидовал товарищу, что смотреть было противно. Но ведь он был так сосредоточен на учебе, написал прекрасное эссе о том, как он собирается работать в Отделе Тайн, что в Защите его интересует сложная теория, связанная с работой головного мозга и нервной системы… Стал бы юноша таких амбиций, уже твёрдо определивший свой путь, рисковать всем, заигрываясь с угрозами всей школе? Причём Эндрюс, как знала Росаура, был магглорождённый.

И, наконец, Лукас Селвин, седьмой курс, Слизерин. Выходец из влиятельной, богатой семьи, родившийся с серебряной ложкой во рту, заносчивый, посредственных способностей, но ничуть не сомневающийся в своей исключительности. Лично к ней Селвин выказывал едва скрываемое презрение; поговаривали, он думал отказаться посещать курс Защиты, когда узнал, что вести его будет полукровка. На занятиях он себя особо не проявлял, эссе, вон, написал в один абзац, в котором сообщал, что после школы отправится в кругосветное путешествие, поскольку о своём будущем может не переживать, а Защита от тёмных сил ему пригодится, чтобы тропических мух отгонять. Именно за такими, как он, Крауч особенно предписывал Росауре присматривать. И не таких ли тот же Крауч в первую очередь намеревался прижать к ногтю, чтобы выдавить из них, точно гной, признание: их родители в первых рядах поддерживают террористов, и если не носят сами чёрные маски, то на банкетах в своих особняках поднимают тосты за скорейшее торжество… Князя Тьмы.

Как же тяжело было рассуждать здраво! Оказывается, столько обид, претензий и неприязни скопилось в ней за эти два месяца к отдельным студентам, что сейчас перебороть предубеждение и рассмотреть вопрос беспристрастно почти не представлялось возможным. Росаура подумала о Скримджере. Скольких подозреваемых в куда более худшем, чем хулиганские надписи, он пропускает через решето слежки, допросов, очных ставок? И цена куда выше — суд, приговор, тюрьма, а то и казнь. Она же в шаге от того, чтобы обвинить ребёнка, но Дамблдор сам сказал — он гарантирует неприкосновенность частной жизни студентов. Если она заявит прилюдно о своих подозрениях, её обсмеют — в лучшем случае, если сразу не выгонят. Если пойдёт к Дамблдору сейчас с этими наработками, то что же, он поблагодарит её и деликатно попросит не беспокоиться о том, что отныне в его ведомстве. Быть может, так и стоит поступить?

Нет, Росаура совсем не хотела, чтобы злоумышленника посадили на кол в Большом зале. Но она помнила, как тряслись стёртые до кровавых мозолей руки Тима Лингвинстона, и думала: да, Дамблдор вмешался, и Тим вновь сдаёт работы, написанные аккуратно и разборчиво. Но где гарантии, что завтра она не примет очередной замаранный лист от запуганного и униженного ребёнка?

Ещё час она вглядывалась в штрихи и черты, так, что те хороводом кружились перед закрытыми глазами. Но она не могла себе позволить уснуть — или страшилась, что тот сон, который пришёл ей в башне Прорицаний, вспыхнет в её подсознании, и она вновь столкнётся с чем-то страшным, чего не сможет одолеть. Она должна, просто обязана справиться с этой загадкой, сделать хоть что-то!

«День собирания жатвы…»

Вполне конкретный день, между прочим. И об этом дне уже говорили как о последнем рубеже те, кто знал о планах «Князя Тьмы». Так говорила мать, когда умоляла бежать, пока есть возможность. Так говорил Крауч Дамблдору, когда сообщал о дате возможного теракта. Так говорила Сивилла, когда предрекала скорый конец. И теперь эта надпись. Надпись, сделанная не по наитию… а по указке.

«Все гнилые плоды подлежат сожжению…»

Праздник сбора урожая. Самайн.

«Скоро будет ещё испытание… на какой-то Самайн… для всех маггловыродков», — шептала перепуганная Энни.

Мало кто из детей называл последнюю ночь октября этим древним именем. Хэллоуин, что с размахом праздновали и магглы, будоражил детей своей красочностью и отличался относительной безобидностью по сравнению с тёмными ритуалами и старыми преданиями Самайна. «Самайн» — так говорили в основном чистокровные, которые знали о тайнах этого празднества.

«Надеюсь, вы выберете верную компанию, чтобы отпраздновать сбор урожая», — пожелал высокому собранию Клуба Люциус Малфой.

Росаура отложила в сторону эссе Ребекки Лайонс. Её не было на собрании Клуба, тогда как Джозеф Эндрюс и Лукас Селвин подняли бокалы в ответ на пожелание Малфоя.

Пакости и хулиганства отравляли школу два месяца, и ведь всё — под её носом, но как мало она вдавалась в подробности, даже не пыталась нащупать ниточку и размотать клубок! Быть может, стоит вернуться к самому началу? Ещё в поезде, когда выпустили боггартов. Она ведь подслушивала разговоры студентов, и кое-что показалось ей примечательным…

«Флитвик тебя прибьёт».

«Флитвик? Не дотянется… Никто не увидит, если вы будете помалкивать».

«Думаешь, в квиддичную сборную тебя не взяли, хоть так свою Стрейкисс склеишь? Да она первая от тебя убежит».

«Не убежит. У них на факультете это знак качества. Чего только стоит эта тусовка Слизнорта. У них-то ведь добрая половина вышла из его Клуба Слизней. Он им всем как крёстный папашка. И вообще, старик чует, куда ветер дует».

Дрожащей рукой Росаура отложила работу Лукаса Селвина.

А ведь если припомнить хорошенько… Лорайн Стрейкисс первая предложила приветственный тост в честь Люциуса Малфоя. И щёки её налились томным цветом. А Джозеф Эндрюс выглядел так, будто сожалел, что в его бокале не растворён мышьяк.

Росаура порывисто встала. Это — догадка. Никаких, как это бывает на каждой странице в книгах про Шерлока Холмса, улик, у неё нет. Почерк? Сомнительный аргумент. Ей потребовалось три часа и трюк с зеркалом, чтобы обнаружить сходства в работах семи студентов, и это если допустить, что по усталости и с похмелья ей не привиделось. Что ещё? Подслушанный разговор, подростковая влюблённость и название древнего празднества? Разве это серьёзно?

Но Росаура чувствовала сухость во рту и покалывание на кончиках пальцев. Быть может, дело в том, что она ещё не перешла в тот возраст (или степень цинизма), когда к подростковой влюблённости, да и к влюблённости вообще относятся свысока, как к какому-то нелепому недоразумению. А поэтому то мимолётное воспоминание о побелевшем лице юноши, который увидел, как его возлюбленная залилась краской под взглядом другого мужчины, решило для Росауры всё.

Надо было действовать.

Она не мракоборец, конечно. В её распоряжении нет протокола допроса, сыворотки правды, и очную ставку с Тимом Лингвинстоном (который, кстати, тоже когтевранец) она вряд ли устроит. Применить к студенту магию — преступление, использовать легилименцию также непозволительно. Она не имеет права говорить с ним о чём-то, что выходит за рамки учебной программы, расспрашивать его о личной жизни, даже побеседовать с ним вне её кабинета в свободное от учёбы время едва ли возможно. Все её подозрения остаются почти что безосновательными. Идти к Дамблдору, писать Краучу — смехотворно. Единственный вариант — добиться того, чтобы он признался во всём сам. Но как это сделать? Подойти к нему и сказать: «Знаешь, Джозеф, мне кажется, ты сочувствуешь экстремистам и на твоей совести многочисленные хулиганства, запугивания и травля. Признайся, ведь это ты».

Спустя ещё пару часов Росаура подумала уже, не написать ли Скримджеру, но тут же оборвала себя: она не имеет права подвергать частную жизнь студента огласке, рисковать его честным именем. А если она ошибается? Да ведь она бы и рада!.. Сам, он должен признаться сам.

Афина пыталась напомнить ей, что завтрак давно идёт, позже — что на обед ещё можно успеть, но опомнилась Росаура только к ужину. Пусть о еде она и думать не могла, но ей нужно было найти Джозефа Эндрюса, что и получилось — с невинным видом подле Эдмунда Глостера и Сильвии Бэкон он уплетал за обе щёки рагу с бараньей подливой.

— Мистер Эндрюс, я сегодня наконец-то допроверяла ваши эссе, которые вы писали на прошлой неделе. Мне бы не хотелось тратить на это время на уроке, а у нас занятие с вами только в следующую пятницу, боюсь, забуду, а у меня возникла пара вопросов, может повлиять на итоговый балл. Вы могли бы после ужина подняться ко мне в кабинет? Нет-нет, у вас, мистер Глостер, всё как всегда, превосходно.

Эндрюс побелел, услышав похвалу своему извечному сопернику, которого он, согласно пословице, держал ближе, чем друга. Вежливо улыбнулся и, конечно, примчался к ней в кабинет как миленький.

— Что-то не так? Я был уверен, что вполне освоил тему сотворения иллюзий. Профессор?

«Конечно, если ты ещё и тот череп наколдовал, то тему ты освоил даже лучше преподавателя», — подумала Росаура.

Как человек, бок о бок с которым всегда стоит тот, кто умнее, талантливее и успешней, Джозеф был жутко мнительный и мелочно сражался за каждый балл. Росаура улыбнулась, даже чуть сощурилась будто лукаво, чем ввела его в большее недоумение.

— Да, вы справились неплохо, — он почти явно скрипнул зубами, на что Росаура улыбнулась ещё ласковей, — тут, скорее, вопрос оформления…

— Оформления? Я неразборчиво написал? Извините, а можно подправить, я всё объясню…

— Дело в том, что написали вы как раз очень разборчиво, только я никак не могу понять, как это относится к теме контрольной.

Она поднесла к нему его работу, где в углу страницы было выведено: «Я люблю Л.С».

Эндрюса бросило в краску.

Росаура поспешно отвела взгляд — боялась, что огонь торжества выдаст её, а ведь это был ещё только первый шаг.

Да, это было подло. Но иного выхода она не видела.

— Как мне к этому относиться, мистер Эндрюс? Или вы хотите сказать, что это не вашего авторства?

— М-моего.

Да, он оказался слишком влюблён и не лишён каких-то понятий, чтобы отречься, и это даже заслуживало уважения. И Росауру вновь кольнул стыд: ведь он оказался настолько влюблён, что признал в её искусной подделке свою руку. С другой стороны, раз признал, значит, таким баловался. Да увольте, кто из влюблённых не выводит бездумно заветный вензель на запотевшем окне, коре старого дуба, клочке бумаги, ладони…

— В следующий раз давайте сразу объявление в газету, раз уж на то пошло.⁽¹⁾

— П-прошу относиться к этому как к моей личной…

— О, ну разумеется, мистер Эндрюс, — Росаруа вновь лукаво усмехнулась, чем окончательно вогнала бедного юношу в краску. — Я бы лишь хотела, чтобы вы разделяли впредь рабочее и личное. Вы же серьёзный молодой человек, целеустремлённый, выдержанный, у вас хорошие перспективы! Печально будет, если вас выбьет из колеи сейчас, на финишной прямой… Впрочем, мисс Стрейкисс, безусловно, помимо всего прочего — прекрасный пример для подражания. Она усердна, талантлива и серьёзно относится к будущей карьере. Поверьте мне, чувства могут сослужить нам и добрую службу, если наш избранник вдохновляет нас не только на поединок с драконом, но и на сдачу итоговой аттестации.

Росаура жмурилась, улыбалась, жеманничала, позволяла себе глупые смешки — всё, чтобы молодой человек, на которого только что вылили ушат ледяной воды, всковырнув его тайну, унялся и разомлел. Пусть в его глазах она выглядит такой же влюблённой дурочкой, которой только дай поворковать о своём, о девичьем, а ему нет-нет да приятно послушать, как нахваливают его избранницу.

Ведь ему совсем не с кем поделиться этим волнующим чувством. Оно, конечно, сводит его с ума, а друзья, которых он теперь ненавидит за толстокожесть, только и знают, посмеиваются. Да и притом, любовь-то безответная — о ней он только мечтает, сцепив зубы, по чему Росаура не преминула пройтись:

— Мисс Стрейкисс, как девушка серьёзная, ценит в окружающих амбиции и упорство, это я могу сказать как выпускница того же факультета. Вы очень усердны, мистер Эндрюс. Видите, я совсем не хочу, чтобы ваша успеваемость пошатнулась из-за таких… недоразумений, — ей-Богу, она произнесла это, в точности скопировав тон Слизнорта.

Эндрюс, то краснея, то бледнея под её щебетание, судорожно кивнул.

— Я… могу идти, профессор?

— Что же, а вы ничего не забыли?

Он поглядел на неё в полнейшем замешательстве. Чудно.

Она улыбнулась и указала ему на пергамент.

— По вашей просьбе, я отношусь к этому как к вашей частной жизни, мистер Эндрюс. Но учебные работы должны храниться у меня. Как бы нам решить эту проблему?

— Я…

— Оторвите его, — шёпотом подсказала Росаура. — Этот кусочек вашей частной жизни.

Эндрюс залился краской и надорвал пергамент дрожащей рукой.

— Прекрасно. Ещё только один момент!

Она быстро взяла у него работу, а он даже не успел придумать, куда деть заветный клочок, как она поднесла ему другой пергамент и сказала буднично:

— Это ведь тоже ваше.

— Да, профессор, я… — он очень желал как можно скорее сбежать.

— Я уточняю, потому что тут нет вашей подписи. «Знание — это сила, которую удержит достойный». Мощный слог! Это из Ницше или ваше авторство?

Замешательство уступило в его душе, снедаемой завистью, алчной до похвалы, тщеславному удовольствию, и он воскликнул:

— Я разве несколько перефразировал…

И только тут он вчитался в текст.

Она показывала ему отрывок из лозунга, который точно чьей кровью растёкся на витраже Библиотеки.

— Так почему же вы не подписались, мистер Эндрюс? — произнесла Росаура жёстко, со всем холодом, который нашёлся в ней после судороги омерзения. — И здесь, — она поднесла ему отпечаток огненных письмен о дне жатвы. — Вы неверно истолковали пророка Исайю.⁽²⁾ Он говорил о дне пришествии Господа, а не о Самайне. Ну нельзя же так пренебрегать историческим контекстом!

Он был слишком выбит из колеи, чтобы найти в себе силы солгать ей в лицо. Глаза его метнулись, руки сжались в кулаки. Ему, конечно, казалось, что каждая секунда растерянного молчания выдаёт его с головой — по сути, так оно и было, и он утопал в растерянности и бешенстве, которое вот-вот и захлестнуло бы его с головой.

И Росаура чуть не пропустила ту секунду, когда это случилось.

Он выхватил палочку, замахнулся… Но хуже всего был его взгляд. Ненависть, что была в нём, вошла клинком под сердце Росауры.

— Экспеллиармус!

Вспышка, грохот, краткий вскрик. Джозеф Эндрюс упал на пол, его палочка откатилась под парту. В класс стремительно вбежал Эдмунд Глостер и на ходу крикнул:

— Не компрометируй себя нападением на учителя, дурак!

— Он горит! — воскликнула Росаура.

Широкие рукава мантии Эндрюса оказались объяты пламенем, и он в ужасе пытался сбить огонь и еле сдерживал крик. Росаура выплеснула на него струю воды и опустилась к нему на колени одновременно с Глостером.

— Ожог сильный? Покажите…

На миг ей показалось, что Эндрюс вот-вот лишится чувств, когда она сдёрнула с его руки обгоревшую ткань. Она всё искала в его глазах что-то, кроме боли и ненависти, и теперь увидела: страх. И только потом опустила взгляд.

На покрасневшем предплечье блестел чёрный череп, точно выжженное клеймо.

* * *

Росаура видела перед собой чёрное клеймо на руке Джозефа Эндрюса, и в голове шумело. Она слышала плеск волн и мягкий, печальный голос, который давно пыталась забыть. Она чувствовала запах цветущего озера и пряного шалфея, который заставлял вспомнить, какими на ощупь были страницы книг, что читали они наперегонки, прижавшись щекой к щеке. И прикосновения, почти все — робкие, и взгляды, в основном — украдкой, и слова, где-то подсмотренные, но оттого — особенно клятвенные, всё это она силилась утопить под спудом, потому что всё это было заклеймено.

Как само имя Регулуса Блэка.

Он учился на год младше. Осень её последнего курса подарила им робкое, затаённое и томительное сближение, где каждый день был золотым стежком на шёлковой ленте их судеб. Зима оградила от внешнего мира то, что происходило между ними, непроницаемой стеной льда и загадки. А когда пришла весна, с ними наконец-то что-то случилось. В книгах они вычитали, что это зовётся «первая влюблённость».

Он признался ей, что его восхитила её смелость: остаться в стране, невзирая на цену — расставание с матерью. В среде чистокровных полгода переваривали скандал, который устроила напоследок Миранда, но никому и дела не было до её дочери — в свете мать настаивала, чтоб её называли по девичьей фамилии. Никому и в голову не пришло, что последний скандал разразился в маленьком доме на окраине Оксфорда под звон посуды и женские крики: мать всё лето раскачивала лодку, и, дождавшись, пока отца не будет дома, накануне учебного года решила зажать Росауру в угол, а та впервые в жизни показала зубы. На вокзал первого сентября Росаура отправилась одна, но как бы гордо она не расправляла плечи, для неё было ударом узнать, что мать действительно бежала на континент. Отец пытался её утешать — но был повержен сам, да и оставался далеко. В школе Росаура отдалилась от своих подруг, которые в открытую сплетничали о её матери. Кроме деликатного и сочувствующего Слизнорта, единственным, в чьём присутствии ей не приходилось сдерживать слёз обиды и тоски, оказался Барти Крауч — их объединила остервенелая погоня за лучшими оценками и самозабвенная подготовка к итоговой аттестации. Но Регулус Блэк… Регулус Блэк дал ей то, чего ни один человек не удосужился.

Он восхищался ею, преклонялся перед нею, воспевал её в коротких мрачных стихах, похожих на японские хокку. Он увёл её в мир, где не было потерь и разочарований — только сладкая нега, в которой они утопали. Он дал ей забвение, которое показалось ей спасением.

Когда Регулус Блэк брал её за руку, его пальцы были тонкие, длинные, прикосновения — мягкие и прохладные. Кожа его была до того белой, что отдавала в синеву. Запястья его были тонкие, как у девушки. Волосы он носил длинные, как и брат, как, впрочем, многие по тогдашней моде. Но его тёмные локоны лежали изящно, как на портретах тридцатых годов прошлого века. Смеялся он редко и почти беззвучно, но улыбался часто — ей.

У него были бескровные губы. Когда он её целовал, она чувствовала вкус речной воды.

Разумеется, они клялись друг другу в вечной любви. Под луной, над тихим омутом, с чадящей свечой и серебряным ножиком, воск и кровь капали на перевязанные ниткой пряди, смоляную и золотую, что в темноте казалась серебряной, а в ветвях ивы пел соловей.

Под теми же ветвями они кушали ягоды ежевики и казались друг другу Дафнисом и Хлоей.⁽³⁾ Они никуда не спешили. Они были лучшими цветами, что юность взрастила в те годы. Чтобы понять, что с ними происходит, они читали Петрарку. Чтобы выяснить, что им делать дальше, они прибегали к Шекспиру.

Они оба вступали в священную рощу первого чувства. Оба были пугливы и смущены. Оба читали слишком много книг, чтобы разбить хрустальную тишину нелепым словом или небрежным жестом. Сердца их преисполнялись безумным трепетом, пропуская через себя каждую секунду в новом, совсем ещё неизведанном, но принадлежавшем им двоим мире грёз и дерзаний.

Они оба презирали то, во что превращали любовь их неумелые, неотёсанные сверстники. Для них же обоих любовь в первую очередь была искусством. Они оба были воспитаны так, что, вступив в этот возраст, сразу признали апогей красоты в античных скульптурах, а сердца их бились в ритме пятистопного ямба. К ежесекундным желаниям они относились как к слабости. Они преодолевали себя, потому что знали: лучшая награда достаётся терпеливым. Они наслаждались безвременьем, доступным только юности, и смаковали каждый шаг на тропе познания, отдавая предпочтение любованию. Они ваяли друг из друга шедевр, сдувая с кончиков пальцев золотую пыль.

А потом, уже после выпускных экзаменов, которые она сдала так блестяще, он, как и обещал, сделал ей подарок на окончание школы.

Он увёл её под старую иву, где было их тайное место, встал перед нею на одно колено и предложил ей свою руку. А на предплечье той белой руки было выжжено чёрное клеймо.

«Но ты клялась! Ты клялась, что будешь…»

Да, она приносила свои обеты. Но они были принесены богу любви, не смерти. Хотя многие поэты утверждают, что в наивысшем своём проявлении оно суть одно и то же. В то время они были оба до того экзальтированны и распалены, что с готовностью поверили бы в это, но у Росауры перед глазами всё стоял чёрный, выжженный на мягкой белой коже череп, хоть Регулус давно опустил рукав и даже убрал руку за спину, поднялся с колен. Он весь трясся. Он, всегда тихий, замкнутый и покладистый, до того редко выходил из себя, что сейчас будто сам боялся собственного гнева.

«Пойми, я так смогу тебя защитить! Это всё ради нас с тобой! Твоя мать здорово всех разозлила, они не дадут тебе жить спокойно, а я тебя защищу, они локти кусать будут, я заставлю кузину Беллатрису нести подол твоего свадебного платья! Они не тронут тебя, потому что я им запрещу! Потому что Тёмный Лорд поставит меня выше всех! Ты бы видела, как Он меня принял!»

Она стояла перед ним, недвижимая. Она вновь обратилась в статую, и он её обожал.

«Пойми, так будет лучше. Теперь мама точно на всё согласится! Осенью, как только я стану совершеннолетним, мы поженимся, это решено».

Она позволила усадить себя под сень старой ивы. Он говорил ей что-то и собирал золотую пыль с её волос. В его тёмных глазах восхищение уступало желанию. Он наклонился к её шее, и она заранее услышала хруст, с которым клыки пробьют кость.

«Ты должен убить меня? — спросила она. А когда он так ничего и не понял, сказала: — Он клеймит только тех, кто доказал свою преданность чужой кровью. Ты должен убить меня?»

Она смотрела на него как в последний раз и видела череп вместо лица.

…Что видела Росаура в лице Джозефа Эндрюса?..

Ужасное открытие и воспоминания, которые она мечтала вытеснить из своей головы навсегда, оглушили её, и застыть недвижимо перед юношей, чья судьба переломилась секунду назад, было крайне опрометчиво. Его корёжило от ярости, страха и унижения. Если бы над ним не стоял Эдмунд Глостер с палочкой в твёрдой руке, Эндрюс наверняка использовал бы эту заминку, чтобы напасть на Росауру и придушить её голыми руками. В конце концов, он был выше её на полторы головы.

И Эндрюс всё-таки дёрнулся. С палочки Глостера тут же сорвалась пара багровых искр. Эндрюс перевёл заплывший ненавистью взгляд на однокашника:

— Крыса.

Глостер повёл плечом и выжидающе посмотрел на Росауру. Она произнесла:

— Идём к Директору.

Глостер проводил их до каменной горгульи, которая при виде Росауры отпрыгнула в сторону даже без пароля — Дамблдор, несомненно, уже знал, что стряслось, и вот сам показался на ступенях винтовой лестницы, приглашая их войти. Только Глостеру он сказал, смерив его на редкость прохладным взглядом:

— Благодарю, мистер Глостер. Вы премного помогли профессору Вэйл. Однако даже такие ваши заслуги не позволяют мне закрыть глаза на нападение на студента. Я обговорю с вашим деканом этот вопрос. И я надеюсь, что могу положиться на ваше благоразумие, и вы не станете распространяться об этом происшествии. Не сомневаюсь, что со временем вся школа узнает об этом, но…

— Я не сплетник, сэр, — невозмутимо отвечал Глостер и чуть заметно усмехнулся: — Вы можете быть спокойны.

— А вы можете быть свободны.

Холодность Директора и заносчивость Глостера заставили Росауру задуматься о том, что «Экспеллиармус» — обезоруживающее заклятие, а не поджигающее. И ещё об этой занятной детали, что у Эндрюса вспыхнула мантия именно с того рукава, который скрывал клеймо. А ещё ей казалось очень странным, что Эндрюс носил метку, никак её не замаскировав. Рукава мантии и рубашки могли задраться и не подпаленные огнём. Судя по удивлённому лицу Эндрюса, он сам не ожидал, что его секрет выйдет наружу так запросто.

Оставалось только гадать, зачем Глостер столь явно подставил своего чуть ли не лучшего друга. Был таким ярым противником шовинистских идей?

Дамблдор выслушал рассказ Росауры о том, как она выследила Джозефа, но лицо его оставалось непроницаемым. На секунду Росаура поймала себя на мысли, не стоит ли она перед ним как та же провинившаяся школьница?.. В глазах Директора не было тепла или хотя бы намёка на удовлетворение. Скорее лишь только печаль и усталость.

И Росауру кольнула обида. Она чуть в лепёшку не разбилась, чтобы добраться до истины, выследить нарушителя порядка, а Дамблдор держался так, будто, во-первых, давно уже всё прекрасно знал, а, во-вторых, досадовал, что кроме него это теперь известно такой вот честолюбивой выскочке по имени Росаура Вэйл.

Когда Дамблдор обернулся к Эндрюсу, Росаура нащупала зачарованную книжечку в кармане. Написать Краучу, сейчас же! Вот то, чего он так ждал! Студент Хогвартса — Пожиратель смерти! Родители переполошатся, встанут на дыбы, и Дамблдору придётся открыть двери школы для последних сил прежней власти. Да, старый замок станет гарнизоном, но разве теперь это не безопаснее для всех? Зачем ждать, пока они ударят первыми? Если сюда придут те, кто способен дать отпор врагу, то и не придётся готовить детей в солдаты! Дамблдор ослеплён своим могуществом, полагается только на самого себя, позволяет себе роскошь руководствоваться соображениями гуманности, пытается сохранить руки чистыми… Вздор! Есть люди, которые могут сражаться, и они должны быть здесь, чтобы им удержаться.

…а среди тех людей есть один человек, который так дорог ей. И если она сейчас отдаст этого крысёныша на растерзание коршуну, то они встретятся, наконец-то встретятся и уже не расстанутся. Они будут бок о бок, и она даже сумеет его защитить!..

Тут Дамблдор провёл палочкой над рукой Джозефа. Клеймо побледнело и вовсе исчезло без следа.

— Иллюзия хитрая, нужно знать приём, чтобы её развеять, — сказал Дамблдор. — Те же чары, какими была сотворена ложная Метка над местом гибели профессора Норхема, я полагаю?

— Они самые, — выплюнул Эндрюс. Но выдерживать взгляд Директора он смог лишь пару секунд.

— Я уже говорил, Джозеф, — тихо промолвил Дамблдор, — в этой школе нет убийц. Но мне очень больно оттого, что ты взялся клеймить себя нарочно, будто бы твои руки уже в крови, и, более того, полагать это поводом для гордости. Пойми, такое не проходит бесследно, в отличие от этих чар. Тебе удалось обмануть и запугать детей, бесспорно. Но неужели ты думал, что обведёшь вокруг пальца взрослых? Если бы ты действительно совершил нечто подобное, ты бы сам себя не узнал… Но хуже всего вот что: в глазах тех, на кого ты пытался походить, ты посягнул на то, чего удостаиваются далеко не все. Они не спускают с рук такую дерзость, Джозеф.

Эндрюс побледнел и взгляда не поднял. Дамблдор тяжело вздохнул.

— Зачем ты за это взялся, Джозеф?..

Росаура подумала, что Дамблдор лучше самого Эндрюса смог бы объяснить причины этого поступка, но тут важно было другое: чтобы мальчик сознался сам. Однако тот мотнул головой:

— Я не должен перед вами отчитываться.

— Я лишь предлагаю поговорить, Джозеф.

— Не о чем тут говорить. Вы всё равно не поймёте.

— Мне жаль, что ты так считаешь.

— Да мне как-то плевать на вашу жалость, сэр. Вот только не надо делать вид, как будто вам на самом деле есть до нас дело.

— Я подал причину сомневаться в этом, Джозеф? Мне жаль вдвойне.

Печальный тон Дамблдора вывел Эндрюса из себя, и он вспылил:

— Вы думаете только о том, как вам выглядеть великим и мудрым! Чтобы вам предлагали стать Министром, а вы бы каждый раз отказывались! Потому что вместо того, чтобы действительно что-то делать, вы только занимаете своё золотое кресло и делаете вид, что всё про всех знаете и вообще уже преисполнились. Да пожалуйста, только не надо притворяться, будто у вас правда сердце болит за всех… тем более за таких, как я. Я против вас, ясно? — он ткнул в свою бледную руку, так и не одёрнув рукава. — Я сделал свой выбор, я знал, чем рискую.

— Ой ли? — негромко отозвался Дамблдор, казалось, ничуть не тронутый этой озлобленной речью. — Признаюсь, я… разочарован, Джозеф. Я… предполагал, что ты можешь натворить глупостей, но я надеялся, что ты всё-таки не станешь этого делать, с твоим-то умом.

— И на ваше разочарование, мне, положим, тоже плевать, сэр.

Дамблдор внимательно посмотрел на него.

— Боюсь, тебе не плевать на моё разочарование, Джозеф. Ты всегда пытался быть на хорошем счету, и тебе это прекрасно удавалось. Ты всегда был старательным, честолюбивым и способным. Ты всегда ставил себе планку выше носа, а меня, как и всех учителей, неизменно впечатляли твои упорство и успехи. Я не буду льстецом, если скажу, что ты — один из тех выпускников, кто подаёт большие надежды. И что же теперь… Как запросто ты рискнул всем тем, ради чего драл с самого себя по три шкуры все эти годы. Понимаю, гораздо проще заставить себя уважать и бояться не за академические успехи, а за принадлежность к людям, которые провозглашают себя учредителями нового порядка. Ты устал добиваться успеха, Джозеф, который всё равно слишком легко достаётся тем, у кого больше таланта. Я понимаю твоё желание самоутвердиться. Но я не понимаю, неужели ты не осознавал, что рано или поздно от тебя потребовали бы платы? Ты спрашивал себя, что бы ты сделал, если бы они захотели, чтобы ты пошёл дальше устрашающих надписей в тёмном углу?

Эндрюс потупил взгляд и закусил щёку.

— Да плевать, — огрызнулся он, но голос его дрогнул. — Если вы добиваетесь, чтобы я стал проситься обратно, то зря. Прогорел так прогорел.

— Так и сказать теперь твоим родителям?.. — будто в глубокой задумчивости произнёс Дамблдор, не глядя на Джозефа, но, конечно, прекрасно представляя, как дёрнулось его лицо. — Как объяснить им, почему их любимый, единственный сын будет исключён из школы на последнем курсе, а путь в мир, для которого он рождён, навсегда ему будет закрыт?.. Я помню разговор с твоей матерью, она так запросто поверила в то, что её сын — волшебник, и так радовалась…

— Хватит! — прокричал Джозеф Эндрюс, для которого каждое печально-ласковое слово Директора было сродни тычка ножом. — Не говорите мне о родителях…

— Но именно они пострадают от твоего решения больше всего.

— Нет! Они не пострадают. Я сделал это, чтобы защитить их, ясно? Потому что иначе никак! Кто нас защитит? Вы, что ли? Если бы вы были Самим Господом Богом, что бы вы сделали? Вы готовы всех повести на заклание, потому что так спасёте свою душу, как же! А я не хочу умирать! Он не пощадит никого! Он убивает, кого вздумается! Вы никого не можете защитить! Вы же видите, как все напуганы! Запугивать очень легко. Все вон как уже извелись, продержите так ещё пару недель, и все Ему в ножки бросятся, лишь бы это кончилось! Потому что вы не можете ничего сделать! Вы не можете нас защитить! Они запугали всех, и младших, и старшекурсников, они уже знают, что победили, а эти два месяца — так, кошки-мышки! Чтобы…

— Чтобы слабые духом, как ты, Джозеф, перебежали на нужную сторону, — негромко сказал Дамблдор, почти сокрушённо, и эта горечь выбесила Эндрюса совершенно:

— Да! Да, чёрт возьми! Потому что лучше быть крысой, чем мёртвым! Я не хочу умирать! Я не хочу, чтобы моих родителей распяли им на потеху! И я не хочу отказываться от волшебства! Они будут убивать таких, как я, или изгонять к магглам, а я не собираюсь отказываться от того, что моё! Я просто должен был доказать это, потому что Он, в отличие от вас, даёт гарантии!

— Едва ли ты видел самого Волан-де-Морта, Джозеф, иначе не говорил бы о гарантиях. Как я понимаю, человек, который дал тебе призрачную надежду…

— Я ничего не скажу! — вдруг резко выпалил Эндрюс.

— И научил тебя таким сложным чарам…

— Не спрашивайте у меня, я всё равно не скажу!

— И посулил тебе в награду настоящую Метку, произвёл на тебя глубокое впечатление своим положением и достатком и не преминул сказать, что умный волшебник будет использовать свой потенциал… безгранично. И достигнет всего, чего вздумает, и получит всё, что пожелает.

— Да, — глаза Джозефа налились яростью. — Пока вы сажаете нас на цепь, не даёте выйти за «рамки дозволенного», тот, кто действительно смел и умён, получит всё. А я не хочу быть на стороне проигравших. Моих родителей вы не защитите и меня не убережёте, потому что вам нужна личная преданность, а они… с ними можно договориться! И он сказал мне, что обо всём позаботится, если я…

— О, конечно, от тебя потребовали нечто большее, чем хулиганские надписи и фальшивая Тёмная метка…

— Да! Потому что я способен на большее! Потому что он увидел мой потенциал и не захотел его ограничивать! Они ценят таких, как я, а вы нас боитесь! И правильно, вам лучше бояться! Уже в эту субботу, в Самайн, всё решится, они свергнут правительство, а тем временем в школе…

Слова будто застряли у него поперёк горла. Росаура и глазом моргнуть не успела, как лицо его начало наливаться кровью. Он схватился за воротник, и тут всё его тело дёрнулось, будто его ударили кнутом.

— Он задыхается!..

Джозеф рухнул наземь, конвульсивно подёргиваясь, не издав ни единого звука. Когда Росаура подбежала к нему, она вскрикнула: лицо его чернело, словно по венам разлили чернила.

Дамблдор оказался тут же и взмахнул палочкой. Чёрная кровь замедлила свой бег. Но Джозеф всё ещё бился, точно рыба об лёд. Глаза его закатились. Росауре показалось, что свет чуть померк, и тут же ощутила, словно что-то большое и очень тяжёлое расширилось в пространстве. Уши заложило, по всей комнате прошла мощная вибрация. Росаура опёрлась о пол, не выпуская окостеневшей руки Джозефа Эндрюса, и подняла взгляд на Дамблдора. Его лицо тоже всё потемнело, как темнеет небо в грозовую пору. Морщины обозначились резче, точно выскобленные мастером по старому дереву, а серебристые волосы старого чародея развевались от неведомого ветра. Его голубые глаза, устремленные единственно на несчастного ученика, излучали сейчас яркий свет. И Росаура поняла, что то гигантское и тяжёлое, что заполнило пространство, было силой Альбуса Дамблдора, которую тот направил в противоборство с проклятьем, донимающим ребёнка.

Росаура смутно различала, когда всё закончилось. В голове звенело, а перед глазами мутилось. Она почувствовала только, что рука Джозефа Эндрюса чуть расслабилась и потеплела. Она ещё раз проморгалась и увидела, что Дамблдор вливает в приоткрытый рот Джозефа алые капли с небольшого флакона. Росаура перехватила запястье Эндрюса.

— Пульс очень медленный, — тихо сказала она, надеясь, что собственный голос не звучит слишком слабо.

— Я усыпил его, — отозвался Дамблдор. — Его нужно перевести в Больничное крыло…

— Но что с ним случилось?!

Альбус Дамблдор с невыразимой болью глядел на бесчувственного юношу и дрогнувшей рукой коснулся его белого лба. Отвёл влажную прядь белокурых волос.

— Мальчик нарушил Непреложный обет.

Рот Росауры раскрылся в беззвучном ужасе.

— Не целиком, договорить не успел, иначе был бы уже мёртв, — продолжал Дамблдор. — Он не назвал имени человека, который завербовал его, и не озвучил всех планов, в которые его посвятили, это его и уберегло.

— Это произошло в позапрошлую субботу, сэр, — тихо сказала Росаура. — На Клубе у профессора Слизнорта, там был…

— У нас нет никаких доказательств, чтобы обвинять кого бы то ни было. Нельзя исключать, что мистер Эндрюс завязал опасные знакомства ещё до приезда в школу.

Росаура хотела поспорить, но заметила, что Дамблдор отвёл взгляд. И подумала о Слизнорте. Не мог же Дамблдор так беспечно игнорировать очевидные факты… Значит, просто прикрывал старого друга? Ведь если станет известно, что на его собрании ученики подвергались такой опасности, расправа от разгневанных родителей будет быстра…

Росаура очень хотела встать и уйти подальше отсюда, но Дамблдор не вставал с колен подле бесчувственного ученика, и она сама продолжала сидеть на полу, поджав ноги, совсем как маленькая напуганная девочка.

— Не лучше ли сразу в Мунго? — спросила она об Эндрюсе.

Дамблдор поднял на неё странный взгляд, и что-то подсказало Росауре: настал черёд пройти испытание.

— Вы полагаете, в Мунго он будет в безопасности?

Росаура запнулась на полуслове. Этот мальчик связался с силами, которые превосходили его в сотни раз. Он дерзнул причислить себя к ближайшим последователям опаснейшего преступника и взял на себя обязательства перед его представителем посеять ужас и страх в сердцах своих товарищей. Вот только в школе о его проступках знало лишь три человека: Директор, молоденькая учительница и одноклассник. А за пределами школы он оказался бы под угрозой расправы, которую учинили бы над ним за излишнюю самонадеянность и проваленное задание террористы, что вырезают семьи и сжигают посёлки потехи ради.

Более того, он окажется под угрозой, если ещё хоть одна живая душа узнает о том, что он попался. Сердце Росауры сжалось, когда она медленно поднялась и жёсткий уголок зачарованной книжечки в потайном кармане кольнул её в бок. У террористов длинные руки. А единственное значимое различие между Бартемиусом Краучем и Альбусом Дамблдором было, быть может, в том, что для первого человеческая жизнь была фигурой на шахматной доске, а для второго — звездой на небесном своде.

Конечно же, Директор не просто не исключит Джозефа Эндрюса из школы, но и не даст ему покинуть её пределов. И так же бережно сохранит эту страшную тайну о заблудшей душе.

И того же он ждёт от неё, Росауры.

Тогда как она ждала совсем другого от этой долгой ночи. От всех своих трудов и дерзаний. Надежд и стремлений. Ведь сердце её стремилось единственно к одному человеку и успело опьяниться надеждой, что встреча состоится теперь, благодаря её маленькому триумфу… Альбус Дамблдор, конечно, всё понимал, наверняка давно уже знал, видел её всю как на ладони и… даже теперь ни слова ей не сказал. Лишь обозначив свою позицию и оставляя ей выбор — выйти вон и всё-таки черкнуть пару слов первому из двух господ, которым она всё это время служила. Сделать по-своему. Так, как ей хочется. Ради своего счастья.

«Но что за битва, в которой солдатами станут дети?..»

Стоило признать: он сам бы никогда такого не пожелал. Надежду, выторгованную за такую цену, он бы отверг. И неважно, как у неё щемит сердце.

Когда она уходила прочь, то не отнимала руки ото рта всю дорогу, пока не оказалась в своей крохотной спальне под скошенной крышей старого замка. По ней барабанил мерный октябрьский дождь. Росаура повалилась на кровать, и простыни показались ей холоднее речных вод. И только опустив лицо в подушку, она убрала руку, открывая путь рыданиям, которые всё равно никто бы не услышал.

1) В Англии принято помещать в газеты объявления о помолвке

Вернуться к тексту

2) Слова «в день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая» взяты из книги пророка Исайи (17:11). Это фрагмент из пророчества о судьбе города Дамаска, который лишился милости Божией и обречён стать «грудою развалин»

Вернуться к тексту

3) главные герои одноимённого древнегреческого пасторального романа

Вернуться к тексту