Методика Защиты (гет)

Когда Конрад Барлоу впервые подсел к Росауре за профессорским столом в Большом Зале, она не удержалась от шпильки:

— Говорят, наша должность проклята. Вы в это верите, профессор?

Барлоу ничуть не покривился на её насмешливый тон, а её злобный взгляд, казалось, его чуть раззадоривал. Он улыбнулся.

— Мы живём в мире магии, профессор. С чего бы не верить в проклятья?

— Однако если вы верите в проклятье, то вы не верите в Дамблдора! — язвительно огрызнулась Росаура. — Неужели он за столько лет не снял бы проклятья!

Барлоу усмехнулся, но взгляд его сделался серьёзен.

— Я, профессор, верю в проклятье, впрочем, верю и Дамблдору. И раз проклятье существует…

— Значит, Дамблдору это выгодно? — подхватила Росаура. — А, может, он и сам проклял!

Барлоу чуть посмеялся, а позже сказал:

— Вы видели наше расписание, профессор? Предположу, что с такой нагрузкой год — это ровно тот срок, который нужен, чтобы натурально сгореть на работе.

Поначалу Росаура выть хотела от нового коллеги, который так решительно сделался ещё и её сотрапезником. Ей теперь так не хватало грубоватых разговорчиков мадам Трюк, потому что если раньше её смущали чересчур резкие суждения преподавательницы Полётов о школьной жизни, то теперь она бы с упоением чихвостила всех и каждого и даже не преминула бы вставить крепкое словцо да приложиться к кубку Трюк, в котором плескался если и тыквенный сок, то приятно сдобренный чем поинтересенй. Однако Трюк, кажется, оскорбившись, что её оттеснили, пересела на другой конец стола, а с Барлоу действительно всегда находилась тема для разговора о насущных делах. Его ничуть не обидела, даже не оттолкнула её холодность. Он пытался пробить стену ненавязчиво, но исправно, по три разу на дню, если Росаура трижды спускалась к трапезе. Он так и остался сидеть с нею на самом краю стола, не отсел к Слизнорту или профессору Маггловедения, не предпочёл ей общество профессоров Древних рун и Нумерологии. И это стало головной болью Росауры.

Соседство Конрада Барлоу взывало в Росауре ко всему самому лучшему, что заложила в неё мать по части светских манер. В этом человеке прослеживался аристократизм духа. Он не заострял внимания на своём внешнем облике и обхождении, однако всё в нём было выверено и ладно, приветливо без фамильярности, сдержанно без холодности, мягко без лести, вдумчиво без высоколобости. Наполнить опустевший кубок, предложить фруктов — он делал это как само собой разумеющееся в ходе оригинальной беседы, ничуть, однако, на оригинальность не претендующей. Вовремя завершить, чтобы спокойно разойтись, и при этом кинуть крохотную, ни к чему не обязывающую зацепочку на следующий разговор — это обличало в нём искусного собеседника, но без пресного светского налёта. Каждый раз у них было около получаса, чтобы что-то обсудить за столом, и ни разу он не занимал собой и половины этого времени. Он знал точную меру, сколько говорить о себе, а сколько — слушать другого, даже если этим другим была Росаура, которая сразу сказала ему:

— Я ужасный слушатель, профессор, и ещё более отвратительный собеседник. Мои уши настроены на детский лепет, а мои любимые фразы это: «Тихо!», «успокоились все», «повторяю ещё раз для особо одарённых» и «сдаём домашнюю работу».

Барлоу это не слишком смутило. Он посмеялся, как бы отдавая должное горькой шутке, правдивость которой готовился испытать на собственной шкуре. Быть может, его подкупала её выучка безукоризненно держать нож и вилку. Но как оказалось, Барлоу без проблем вошёл к рабочую колею — и это вызывало в Росауре жестокую ревность. Ведь к нему попытались перебежать её ученики.

Когда четверокурсники узнали о том, что старшие курсы по Защите взял себе опытный чародей представительного вида, а ещё побывали на его лекциях по Истории магии и не заскучали, их взяла дикая обида на вселенскую несправедливость. Почему это их считают за младших, почему это их оставили у этой молоденькой дурочки, которая только и умеет, что сказки рассказывать да веночки плести, а не отдали профессионалу? О том, что большинство занятий для них казалось каторгой, происходило скорее из проблем в их дисциплине, точнее, её отсутствии, гоноре и конфликтности, они, конечно, предпочли не размышлять.

Зато в самом начале ноября объявили Росауре бойкот.

От спаренной группы гриффиндорцев и пуффендуйцев притащились только пуффендуйцы, причём не в полном составе. Тогда Росаура ещё не озлобилась, и дети помнили о её поступке в Самайн, когда она отвела магглорождённых в больничное крыло, и один из них, Алан Бредли, с порога заявил:

— Гриффиндорцы решили прогулять, профессор. Целенаправленно.

— Вот как. И куда же их цель направлена? На отработки? Или беседу с деканом?

— Ну, они говорят, что не надо их шнурки учить завязывать.

И когда Фелисити Фортескью произнесла эти слова, стало ясно, что она сама и те, кто соизволил явиться, тоже считают, что профессор Конрад Барлоу — вот это человек серьёзный, у которого есть, чему поучиться, о чём послушать. И пришли к Росауре они только потому, что никогда не одобряли гриффиндорского бунтарства и в целом питают доброе расположение к профессору Вэйл. Но это было скорее чувство личной признательности и симпатии, чем высокая оценка её профессиональных качеств.

Похожее повторилось в четверг с когтевранцами и слизеринцами. Приползли только змейки. Под угрюмыми взглядами мелькали фальшивые улыбки.

— Отчего же вы не сочли, что заслуживаете лучшего, уважаемые? — усмехнулась Росаура. — Подите на третий этаж, там профессор Барлоу даёт высший класс, не сомневаюсь.

— Ну что вы, профессор, — улыбнулась ей Дэбора Адэр, — мы же вас так хорошо знаем, мы же не будем чудить, как всякие там…

Слизеринцы, настороженные и всё более замкнутые с каждым днём (который на страницах газет широко расписывался в блестящих, просто непревзойдённых результатах мракоборческих операций, захватов и разоблачений), решили затаиться и не хотели нарываться на нового преподавателя, о котором почти ничего не было известно кроме того, что он здоровался за руку с Дамблдором, тогда как у них была удобная Росаура, которую они давным-давно раскусили.

Росаура, конечно, нажаловалась деканам, те накостыляли своим четверокурсникам, и на следующие занятия группы пришли в полном составе, однако и гриффиндорцы, и когтевранцы вознамерились сидеть, в рот воды набрав, и полностью её игнорировать, чем плохо влияли на пуффендуйцев и слизеринцев. Она перемешала их со студентами других факультетов — они молчали. Она давала задание по цепочке — на них цепочка обрывалась. Она вызывала по одному к доске — они не двигались с мест. У гриффиндорцев она кончила тем, что выгнала их одного за другим из класса, а они только этого и добивались. С когтевранцами она решила попробовать пережать их. Завела разумный разговор о том, как это бесполезно и глупо, и всё, чего они добьются — это неаттестации по её предмету, на что Хоакин Бейлбридж поднялся и соизволил изречь пару фраз:

— Ваша должность проклята, профессор. В следующем году у нас будет другой преподаватель. А в конце года, если мы не явимся на экзамен к вам, будет созвана комиссия, которая убедится, что мы вполне освоили программу курса и без вашей помощи.

— Да, не надо нам сопли вытирать, — нарушил кто-то ещё обет молчания.

И тогда Росауре всё это осточертело.

Она подала прошение Директору, чтобы мятежных гриффиндорцев и когтевранцев объединили в одну группу. Дождавшись среды, Росаура с мрачным удовлетворением смотрела на бунтовщиков, которых собрала в одну корзину, и скомандовала следовать за собой. Те настороженно переглядывались, но возводить баррикады не решились. Росаура шла, вслушивалась, как бойко стучат её каблуки о каменный пол, оправляла свои короткие волосы и поражалась удивительной лёгкости, которая, несомненно, пришла благодаря тому пузырю поперёк всей груди. В конце октября, случись такое, она бы на стенку полезла, винила бы себя, места бы не находила, но теперь ей оказалось так просто свалить всю ответственность на человека, который вызывал в ней столько злости и ревности.

Едва постучав, она распахнула дверь класса, который занял Конрад Барлоу.

— Доброго вечера, профессор! — воскликнула Росаура побойчее и, не дожидаясь реакции Барлоу и рассевшихся подле него полукругом семикурсников, прикрикнула своим бунтовщикам: — Проходите, проходите. Хватит тут места ещё на двадцать пять голов, профессор?

Барлоу неспешно поднялся и если и был обескуражен, то ничем не показал.

— Доброго вечера, профессор. Вы к нам в гости?

— Как верно вы угадали, профессор! — и снова к детям, наиболее благоразумные из которых продолжали мяться в коридоре: — Заходим, заходим! Мы на постоянное место жительство, — она улыбнулась Барлоу тонко и холодно. — Я привела вам студентов, которые рассчитывают на высокий уровень образования. Моя элементарная школа не способна удовлетворить их запросу. Один раз они вовсе не явились на занятие, второй раз не желали даже заговорить со мной. А всё потому, что они обижены на вас, профессор!

Барлоу глядел на неё с прищуром. Росаура совсем не знала его, не знала, чего можно от него ожидать, но ей отчего-то дико весело становилось, что она машет перед ним красной тряпкой и не теряет обворожительной улыбки, совсем как матушка.

— Вот как, — негромко сказал Барлоу и внимательно оглядел бунтовщиков, — и в чём же я провинился?

«В том, что ты с неба свалился и переманил у меня добрую половину учеников».

— В том, что вы не взяли их на своё попечение, профессор. Они оскорблены, ведь их сочли недостаточно взрослыми, чтобы осваивать те высоты, на которые вы ведёте своих студентов.

— О, ну что вы, — Барлоу повеселел, — лысый холм, вот наш предел!⁽¹⁾

— Так вы отказываетесь их принять? Быть может, они не слишком убедительно просят? Недостаточно щенячьих глазок, господа. Ну, кто заготовил речь? Мистер Лавацки? Парламентёры?

Смутьяны хмурились и переглядывались.

Барлоу сказал безо всякого раздражения, но с лёгким укором:

— Вы срываете нам урок, господа.

Одна когтевраночка вспыхнула и шагнула вперёд.

— Профессор Барлоу, извините, но мы правда очень хотим заниматься серьёзно! Пожалуйста, вы не могли бы взять нас хотя бы на одну пару в неделю?

— Что по-вашему значит «серьёзно», мисс?..

— Гринграсс. Натали Гринграсс, сэр. Серьёзно — это когда преподаватель на личном опыте знает, о чём ведёт речь. Когда он сам сталкивался со всеми этими тёмными силами и умеет им противостоять. И может объяснить нам, каково это.

Росаура почувствовала, будто у неё в желудке камни. Девочка была права. И Росаура усмехнулась:

— Верно мисс Гринграсс говорит, профессор. Я-то умею только сказки рассказывать.

Барлоу быстро кинул на неё пристальный взгляд из-под нахмуренных бровей, но сказал беспечно:

— Боюсь, я не соответствую вашим ожиданиям, мисс Гринграсс. Я, например, ни разу в жизни не сталкивался с гриндилоу, и мне не приходилось, к счастью, испытывать на себе воздействие Непростительных заклятий. А последним посвящён большой теоретический раздел на пятом курсе. Мне кажется, с вашими запросами лучше сразу обратиться в мракоборческий отдел.

Натали нахмурилась.

— Сэр, ну это же не о том! Все знают, что вы большой путешественник, вы знаток, вы столько всего повидали, а на ваших лекциях по Истории вы рассказывали… Вы…

«Старше, опытней, умнее, приятнее и вообще мужчина, а этим всё сказано», — со злостью подумалось Росауре.

— Если вам очень интересно послушать о моих путешествиях, мисс Фоули, пусть это совершенно не имеет отношения к Защите от тёмных сил, могу придумать что-то вроде клуба в вечернее время, куда смогут приходить все желающие порассматривать фотокарточки и пометить карту флажками. Как вы на это смотрите, профессор?

Росауре хотелось сплюнуть. Невозможно быть настолько деликатным и обходительным!

— Всё в ваши руках, профессор. Особенно — сердца молодого поколения.

— Я бы не зарекался. А теперь позвольте нам продолжить урок.

Он обращался не к ней — к бунтующим студентам. И те, о Мерлинова тёща, покорно, почти виновато опустили головы и вышли из класса.

А Росауру трясло с того, что они стали слушаться её впредь только потому, что Барлоу их попросил.

А потом она напрочь порушила в глазах коллег и студентов свой образ заботливой и доброй нянечки. Она напялила себе ежовые рукавицы не по размеру и принялась стращать учеников почём зря. Выговоры от Макгонагалл, претензии Стебль, понимающий взгляд Трюк и насмешки профессора Древних рун не трогали Росауру, ей так и хотелось огрызнуться им в глаза: «А чего вы хотели?». И только Конрад Барлоу её терпел. Приходил каждый четверг после ужина согласовывать учебные планы, и Росаура очень скоро убедилась, что делает он это скорее из вежливости — в её совете он и подавно не нуждался, на рабочем месте он обжился мгновенно. Очевидно, у него был большой опыт, и приходил он к ней… чтобы им поделиться. Причём не как пыталась это сделать Макгонагалл, безапелляционно и деспотично, а в качестве совета, даже скорее предложения, он сам вызвал её на обсуждение, накидывал идеи, прислушивался, как она их захочет обыграть. Беда в том, что в ноябре Росауре не хотелось ничего обыгрывать. Не хотелось из кожи вон лезть — так она чувствовала ведь, будто кожу с неё живьём содрали, и делать что-то для детей, требующее сверх усилия, творчества и вдохновения, она не желала. Барлоу не раз напоминал ей о той задумке с «пристанищем», и, видимо, вообразил себе, что в её лице найдет воодушевлённого возделывателя педагогической нивы.

— Почему «пристанище», а не «убежище», профессор? — как-то спросил он её.

— Мне показалось, «убежище» звучит как-то пораженчески.

Барлоу с интересом поглядел на неё, хотя она произнесла это таким сухим тоном, что впору было бы оскорбиться.

— Вы уделяете большое внимание словам, профессор. Это очень важно.

— Мой отец — филолог, — усмехнулась Росаура и, откровенно себя презирая, полезла за папиросой, — человек, который считает своим долгом назвать в честь третьестепенного героя классической пьесы собаку, рыбку, фикус и родную дочь.

— Филолог! — воскликнул Барлоу. — Он преподаёт?

Барлоу казался так впечатлён её признанием, что даже забыл грустно вздохнуть, когда она закурила.

— Да, в Оксфорде.

— В Оксфорде!.. Потрясающе.

Росаура испытывала странные чувства. С одной стороны, её преисполняла гордость за отца. В волшебном мире к магглам в принципе относились пренебрежительно, и мало кто начинал расспрашивать подробно об отце Росауры, тем более среди слизеринцев, а профессия «филолог» и простых магглов приводит в недоумение. Кто этот странный человек, который копается в текстах и строчит литературоведческие разборы всеми забытых книг?.. Если Росаура и говорила, кто её отец, то натыкалась на скептический вопрос: «Ну и что делает филолог?» Единственное, что она могла противопоставить заносчивому невежеству, это резковатое: «Любит язык. Говяжий». А тут вдруг едва знакомый чародей пришёл в восторг, услышав, чему мистер Вэйл посвятил свою жизнь. Но радость от такого взаимопонимания омрачало то, что Росаура в тот момент была уверена: отец, увидь он её такой, изрядно бы огорчился. Разве она была в надлежащем состоянии, чтобы рассказывать о нём? Разве одно только, как она прикуривает эту дрянную папиросу и сквозь зубы ругает детей, не порочит его доброе имя?

Она оказалась недостойной дочерью.

— А в каком колледже трудится ваш отец? — Барлоу всё не оставлял усилий её разговорить.

— В Мёртон-колледже, — это походило на глупый розыгрыш, и Росаура еле удержалась от грубости. — А вы бывали в Оксфорде, профессор?

— Не раз, — кивнул Барлоу. — хотя в своём роде Оксфорд — вечный соперник моей альма-матер…

Росаура ойкнула — совсем забывшись, она не заметила, как папироса быстро догорела и обожгла ей пальцы.

— Вашей альма-матер?..

— Кембриджский университет.

Барлоу сказал это как само собой разумеющееся, хотя его заявление было сродни тому, что он побывал на Луне.

— Но что вы делали в Кембридже?..

— Грибы солил. То бишь, занимался там историей, — усмехнулся Барлоу. — После Хогвартса я поступил туда, выучился, остался аспирантом, взял должность тьютора,⁽²⁾ потом младшего преподавателя… Там втянулся, пошёл на диссертацию. Но поскольку сфера моих научных интересов лежала ближе к современности, то я при первой же возможности попытался перебраться в один из немецких университетов… У меня была довольно наивная надежда, что после войны там хотя бы люди будут честнее с самими собой. В конечном счёте, обосновался в Венском. Правда, со временем я понял, что и это меня не удовлетворяет. Ушёл на вольные хлеба, стал путешествовать и читать лекции там, куда позовут. Вот позвали и в Хогвартс.

Росаура слушала во все уши.

— Вы так спокойно говорите об этом…

— Я просто очень рад встретить в вашем лице человека, который, так сказать, по-родственному вхож в академический мир, — улыбнулся Барлоу.

— Простите, профессор, но мой отец — маггл…

— О, вот как. Что же, а я, выходит, волшебник. Правда, не думаю, что для академической карьеры так уж важно, маггл ты или волшебник, не так ли?

Росаруа отвела взгляд, чтобы не выглядеть полной дурой. И всё-таки сказала:

— Признаюсь, я первый раз слышу, чтобы волшебник…

— Находил себя в мире магглов? Знаете, я вообще против этого деления миров. Мир один, и он населён людьми. У микроскопической части от всех людей есть некоторые способности, которые, право слово, больше доставляют нам головной боли, чем каких-либо преимуществ, однако разве это основание, чтобы выстраивать барьер высотой до небес и отсекать нас от всего человечества?

— Но ведь этот барьер существует, профессор.

— Разве что в наших головах, профессор. И это, конечно, ключевая проблема. Меня всегда не удовлетворяла замкнутость волшебного сообщества, как вы отметили, тот самый барьер, что у нас в головах. Когда я был ещё студентом Хогвартса, в мире происходили ужасные события, которые перечеркнули всю историю человечества, все соображения о том, как следует развиваться обществу. А волшебники сидели в своём подполье, ничуть не пытаясь задуматься о происходящем, воспринять его на свой счёт! — его голос зазвучал увлечённее, но и резче. — Я никогда не мог понять этой высокомерной отгороженности от всего мира. В этом есть что-то сектантское, безусловно. Волшебники активно вмешиваются в политику, невзирая на всякие там Статуты,⁽³⁾ но только в своих интересах, а я говорю об обращённости к миру вообще, во всём его многообразии, во всей сложности! Все попытки закрыться от внешних треволнений и строить свою укромную утопию никогда не приводили к чему-то хорошему. Железный занавес, которым Россия отсекла себя от всего мира, уже насквозь проржавел, потому что отделённость, разобщённость, изоляция — это состояние неестественное ни для одной живой души! Увы, волшебники пытаются жить точно так же, и из раза в раз это приводит к печальным последствиям. Говорить, что «мы-то здесь, а они — там», это шаг к тому, чтобы сказать: «Мы здесь — нормальные, а они там — звери». Это вообще позиция человека западной цивилизации, с которой он начал подчинять себе весь остальной мир, начиная даже не с эпохи Великих географических открытий, не с Крестовых походов, а с самой Римской империи. Впрочем, китайцам тоже свойственен такой взгляд. Их государство, Чжун Го,⁽⁴⁾ по их мнению, буквально «посреди мира», а те, кто на окраинах — варвары. И…

Он оборвал сам себя, шумно вздохнул:

— Так, где ваш сигнальный флажок? Махайте скорее, а то я сейчас прочитаю вам мою первую лекцию по истории.

Напряжение вдруг сменилось облегчением, даже весельем. По крайней мере, то вспыхнуло в тёмных глазах Барлоу, а у Росауры дёрнулся уголок рта. В подобии улыбки.

— Я бы послушала, — Росаура уже не была уверена, из последних сил она пытается быть вежливой или же вполне искренна.

— Милости прошу. А то когда я не читаю подготовленную лекцию, где всё последовательно и структурированно, а просто пускаюсь в рассуждения, ни один нормальный человек не может этого выдержать, потому что я вижу связи, а собеседнику это вовсе не очевидно. Такие скачки от одного к другому — проклятие многих историков.

— Не зря студенты только и говорят, что на Истории теперь творится что-то невообразимое, — сказала Росаура, надеясь, что в её голосе не лязгает зависть. — Вас невозможно слушать без увлечения, профессор.

Барлоу не пришлась по вкусу столь явная лесть, а потому он усмехнулся:

— Даже когда совсем не хочется?

— А часто ли ученикам вообще хочется учиться? — вывернулась Росаура.

— В отношении учёбы, да в их возрасте, нельзя отталкиваться только от желания. Очень важно впитать осознание необходимости. А вообще, если хочешь в чём-то убедить человека, бесполезно заваливать его догмами и заставлять зубрить правила. Нужно, чтобы он сам пришёл к неопровержимости определённых тезисов. Самый лучший для этого метод — эвристическая беседа.

Заметив недоумение Росауры, Барлоу пояснил:

— Дети — отнюдь не чистый лист, профессор. У них есть свой опыт, пусть и скудный, способность логически мыслить, делать наблюдения и приходить к определённым выводам. Но самое главное, что есть у ребёнка — это чуткое сердце, которое тонко ощущает правду и ложь, красоту и уродство. Они сами хотели бы прийти к выводам, которые вы подаёте им в готовом виде — но потому-то они и быстро теряют к ним интерес, а дух противоречия, особенно сильный в подростковом возрасте, порой заставляет их противиться очевидному и полезному. Единственный способ — это предложить им самим дойти до истины, тщательно направляя их по пути познания. Первой целью своего предмета я вижу вот что: подтолкнуть студентов к пониманию, что между нами и магглами (и вообще какими бы то ни было народами, нациями и прочими группами) очень много общего и почти никаких различий. И пытаюсь, конечно, подвести их к осознанию, что дар волшебства — это прежде всего ответственность, а не баловство, и точно уж не основание для ощущения превосходства.

И Росаура, несмотря на скверное расположение духа, не могла противиться огромному интересу, который пробуждали в ней речи этого человека.

Вскоре между ними случился тот разговор о волшебных палочках. Росаура знала, что Барлоу заметил, как слёзы полились у неё из глаз, и сделал всё, чтобы она не почувствовала неловкости, то есть тут же отвернулся, заговорил что-то изобретательное, потом извинился, что время позднее, и пообещал прийти в субботу.

Первым желанием Росауры было, конечно, никогда больше с ним не встречаться, потому что она могла только догадываться, какой дурой себя выставила, да ещё и истеричкой. Она даже не спускалась к трапезе всю пятницу. Этот человек, мягкий, сдержанный, чуткий, бесконечно обходительный, всё же был ей незнаком, и то, что он стал свидетелем её глубокой боли, изрядно её смущало. Он и сам, верно, совсем не хотел доходить до таких откровенностей. Зачем ему усложнять себе жизнь глупыми переживаниями какой-то девчонки… Сдержанные рабочие отношения такого не предусматривают.

Однако он пришёл в субботу сам.

— Я, признаюсь, плохо себя чувствую, — сказала Росаура, едва ли покривив душой — ей и вправду было паршиво. — Директор, конечно, льстит мне, что я умею находить подход к младшим, и правда, молодым специалистам вроде меня куда больше пристало плясать на раскалённых углях, потряхивая бубном, чем моим зрелым коллегам. Однако даже мы, свежая кровь, стаптываем ноги.

В иной раз она бы ужаснулась собственной бестактности, да и вовсе не могла бы представить, что способна быть столь грубой с едва знакомым человеком, который искренне хотел навести мосты хотя бы в угоду профессиональной этике. Но этот едва знакомый человек уже стоял костью поперёк горла и ещё больше раздражал своей безупречностью — так вот пусть и убирается восвояси…

Однако его воспитанность дала сбой. Он вышел на середину класса, чтобы лучше её разглядеть.

— Я так и подумал, профессор. Вы не спускались вчера к трапезе, да и сегодня…

Барлоу чуть прищурился. Глубокий цвет его глаз чуть посветлел — не от жалости ли?.. Росаура ощутила мгновенно, как что-то потеплевшее в ней вновь оледеневает.

— Не лучше ли…

— А были оладья с малиновым вареньем.

Он хлопнул в ладоши. Ему вторил оглушительный щелчок — и посреди класса возник домовой эльф.

— Профессор, сэр, желали видеть Гоги, сэр?

— Да, будь добр, принеси профессору Вэйл оладьев и две чашки кофе.

Эльф с прищуром оглянулся на Росауру.

— С молоком, сэр?

Барлоу подхватил прищур, тоже взглянул на Росауру, чуть посмеиваясь, сказал:

— И три ложки сахару.

— Гоги принесёт кофейник, сэр! Гоги знает, профессор, сэр, не любит кофе с молоком…

По щелчку эльф исчез. Росаура поняла, что ей всё-таки придётся спуститься по винтовой лестнице в класс, к Барлоу.

Он не скрывал улыбки.

— Присядем?

Они сели друг напротив друга за парту. Перед ними тут же появился поднос с оладьями, вареньем и огромным кофейником.

«Чтоб я в нём утопилась», — подумала Росаура. Она ещё надеялась, что Барлоу передёрнет от её кислой мины, и он проведёт субботний день с куда большей пользой. Однако он разлил кофе, поставил перед Росаурой оладья, а сам протянул руку:

— Так вы позволите?

Он хотел, чтобы она вручила ему свою палочку. Вот так просто.

Однако преодолеть гордость и потаённый стыд, который приходит с необходимостью открыть о себе что-то крайне интимное, было совсем не просто. Росаура помнила, как недавно (и вместе с тем будто в прошлой жизни) другой человек требовал от неё дать ему палочку и, взяв её, будто схватил Росауру голой рукой за подвздошье. И сжал очень, очень больно, навсегда повредив что-то хрупкое... Чистое.

Барлоу почувствовал её замешательство и чуть склонил голову, выжидая. Росаура торопливо отпила кофе, который оказался на вкус ровно такой, как она привыкла себе делать, и подумала, что чувствует себя как на приёме у врача.

— Ну вот, забыл свой стетоскоп, — вздохнул Барлоу.

Росаура миг глядела на него ошарашено, а он поднял взгляд, и в нём вспыхнул огонёк. Росаура не сдержала краткого смешка, а Барлоу подхватил, улыбнувшись чуть шире. И эта улыбка… а особенно — взгляд, в котором за толикой лукавого озорства светилось понимание и искреннее участие, немного успокоили Росауру. Она вручила ему свою палочку и попыталась убедить себя, что почти не волнуется, глядя, как Барлоу принялся её изучать. Руки у него были бледные и суховатые, пальцы крупные, но аккуратные. Шишковатые запястья выглядывали из-под рукавов тёмно-коричневой мантии, края которой пошли бахромой.

— Волос единорога? — уточнил Барлоу, легонько проводя по палочке двумя пальцами. Это прикосновение казалось очень интимным, а вопрос почти неприличным, и Росаура впервые поняла, почему викторианские девушки порой предпочитали умереть от колик в животе, чем позволить врачу себя осмотреть. Но ведь она не викторианская девушка. Она опустившаяся злыдня, у которой руки дрожат не от стыда, а с похмелья. Чего-чего, а волоса единорога она уж точно больше не имеет права коснуться.⁽⁵⁾

— Знать бы, из гривы или из хвоста, — усмехнулась Росаура, закидывая ногу на ногу.

Барлоу не заметил вызова в её голосе и позе или сделал вид, что не заметил, но когда согнул палочку, проверяя её гибкость, Росаура чуть не вскрикнула. Барлоу бесстрастно предположил:

— Ива?

— Да…

— Тогда чего вы пугаетесь? Самые гибкие и жизнелюбивые палочки как раз из ивы. Однако тут интересный парадокс: волос единорога, как известно, из всех сердцевин наиболее чувствителен к духовному состоянию хозяина палочки. Он может даже… «умереть», если хозяин станет в душе или в мыслях склоняться к тёмной магии. А ива наоборот будет до последнего сохранять жизненные силы палочки и поддерживать её связь с хозяином. Кажется, все эти дни наш пациент вёл борьбу не на жизнь, а на смерть!

Вокруг Барлоу взмыли в воздух фолианты и раскрылись на нужных страницах. Он принялся колдовать, то и дело что-то поясняя, но Росауру не покидало ощущение, что её палочка лежит на операционном столе, а когда Барлоу нахмурился и трижды перечитал какой-то абзац, отошла к окну и, чтобы успокоиться, бросила почти беззаботно:

— Есть хоть какие-то разделы магии, которые не входили бы в ваши интересы, профессор?

Барлоу задумался и поднял взгляд к потолку.

— Как ни прискорбно, нюхлеры. У меня аллергия на шерсть.⁽⁶⁾

Росаура прижала ладонь ко рту. Уже второй смешок грозился вырваться оттуда, и это было что-то из ряда вон. А Барлоу, посерьезнев, добавил:

— И деструктивная магия.

Росаура замерла на миг, а потом обронила:

— Ещё один садовник.

Барлоу обернулся на неё. Из-за монокля один его глаз казался очень большим, и на свету Росаура увидела, что Конрад Барлоу синеглаз.

— Знаете, когда Дамблдор сделал ту эффектную паузу, объявив, что вы теперь новый профессор Защиты от тёмных сил, я почти не удивилась, — сказала Росаура, и к горлу подкатила горечь. — Скорее меня удивляло, как Дамблдор терпит меня все эти два месяца, да и сейчас, ведь я на этом посту — сущая нелепица. Этому есть разумное объяснение, профессор, — она достала папиросу и едко усмехнулась, — меня пристроил сюда Бартемиус Крауч.

Она внимательно следила за Барлоу, а тот столь же пристально — за ней. И Росауру кольнуло подозрение, что нынче экспертизе подвергается не только её палочка. Росаура усмехнулась ещё горче и затянулась. Раз такой сердобольный — пусть знает, в какой гнили копается, если только Дамблдор ещё его не предупредил.

— Изначально Крауч разработал учебную программу для подготовки рекрутов из старшекурсников. Хотел поставить на эту должность солдата, чтобы тренировал здесь таких же солдат. Возможно, детям, особенно старшим, да и родителям стало бы спокойнее, если бы на нашей дисциплине студенты проходили строевую подготовку.

— Вы так думаете? — только и спросил Барлоу.

Росаура стряхнула пепел на подоконник.

— Я не раз слышала это мнение. Даже от преподавателей. Сами понимаете, как все отреагировали на моё назначение. Я не могла дать им то, что они хотят.

— Не всегда полезно давать людям то, что они хотят, — сказал Барлоу. — А вы дали им нечто особенное.

— Да что вы, — Росаура сухо усмехнулась. — Пара сказочек и шалашик с огоньками? А теперь, вот видите, у меня настроение испортилось, завяли помидоры…

— Но что вы хотели дать детям, когда соглашались на эту работу?

Росаура нарочито небрежно пожала плечами, хотя в груди эхом отозвалось сожаление.

— Раздвигать горизонты познания и по радуге гулять. Я три года занималась на дому с одним противным мальчишкой. Выпил пару галлонов моей крови, но, знаете… странно, а те редкие разы, когда в его глазах вспыхивал интерес, казались мне на вес золота.

Барлоу откинулся на стуле.

— Так может, они и были на вес золота?

— Этот удивительный миг, когда на твоих глазах ребёнок открывает для себя мир. Вот час назад он не знал чего-то, а благодаря тебе в его картину мира встроился ещё один кусочек паззла. И даже у моего лентяя нет-нет да случались такие вот озарения. А один раз, помню… я всё не могла заставить его читать. Лбу десять лет, а он почти по слогам читает. Всё ему скучно, глупо, в жизни не пригодиться, он же квиддичистом станет… А я ему подсунула «Остров сокровищ».⁽⁷⁾ Три страницы бы проползти. Заканчиваем, я ему говорю, всё, теперь другое задание, а он поднимает на меня вот такие глазища и шепчет: «Ой, мне так интересно, а можно ещё почитаем?»… Я от счастья заплакала. Честное слово!

Когда это произошло, отец жил в Оксфорде — и Росаура рассказывала ему об этом по телефону и не могла видеть его лица. Кроме него, ей не с кем было поделиться своим счастьем, а теперь вот подвернулось. Барлоу глядел на неё с улыбкой, и как Росаура ни искала подвоха, смогла лишь сама скомкать момент и выкинуть окурок в окно.

— Вы же понимаете, что занимаете свою должность не по протекции Барти Крауча?

Росаура изумлённо оглянулась на Барлоу.

— Именно по его протекции… Я не договорила, профессор, Краучу нужен был в школе…

— В школе остаётся только тот, кто нужен её Директору, профессор. Видимо, Дамблдору нужны были вы. Учительница, которая плачет от счастья, когда её ученики превозмогают себя.

Он был очень серьёзен и бесконечно искренен. Поэтому-то она не смогла выдержать его взгляда.

— Учительница, у которой плачут ученики.

Ей даже захотелось, чтобы он спросил: «А из-за чего плачет учительница?». Но он был слишком хорошо воспитан, чтобы лезть ей в душу. Или же он просто зашёл с другой стороны:

— И что вы намерены с этим делать?

Росаура лишь пожала плечами, чувствуя, как на них легла глыба неизбежной ответственности. Чтобы оттянуть момент, она потянулась за очередной папиросой. Барлоу пристально за ней следил, и когда она закурила, сказал:

— Это не ответ.

— Значит, у меня нет ответа.

Она курила в бессильной ярости. Эта громадина на плечах вдавливала её в землю, и некуда было деться. А он всё молчал. И Росауре чертовски интересно стало, с какого перепуга её так беспокоит его молчание и то чувство, которое крылось в нём.

— Наверное, — заговорила она фальшивым звонким голоском, — надо как-то постараться не скатиться окончательно. В плане, детей не бить, например.

— В плане существенная недоработка, профессор.

Росаура со злобой прижгла папиросу.

— Как же, там нет программы максимум? Хватать звёзды с неба, хороводы водить? А я вот не понимаю, профессор. Может, вы мне разъясните. Вот ради чего это всё было? Зачем быть хорошей, любящей и великодушной, если в конечном итоге…

Она сама не знала, как это из неё вырвалось. И почему — именно этому человеку, который отличался от прочих только тем, что уже час впустую с ней препирался. И смотрел долго и грустно. И всегда знал, что сказать, когда она не справлялась.

— Если в конечном итоге с тобой обходятся иначе?

Она кивнула, не поднимая взгляда.

— А вы рассчитывали на вознаграждение?

— Имела наглость.

— Скорее, наивность, — наверняка, он улыбнулся. — Как бы то ни было, мы служим не за вознаграждение. Наша работа сводится к тому, чтобы не допустить полнейшего краха. Наша награда в том, что всё это ещё худо-бедно держится, не падает, а вовсе не цветущие сады, не золотые горы. На нашей стезе не стоит искать чего-то для себя. Мы выставляем себе жёсткие требования, но ожидания — наш худший враг.

— Зачем тогда это всё? — вздохнула Росаура.

— Как и всё, где нужно трудиться не ради собственной выгоды? И даже не чтобы почувствовать себя хорошим и успешным? Интересно, что почти всегда учитель чувствует себя несостоятельным, потерянным и вообще круглым дураком. Всё валится из рук, идёт наперекосяк, сколько планов ни напишешь, а каждый раз какая-то внештатная ситуация, ставишь себе высокую планку, а потом удивляешься, как вообще удалось доползти до нижней отметки… Каким чудом очередной урок не закончился смертоубийством?.. — он определённо улыбался. — В нашем деле последняя глупость — во всём полагаться на себя. И, соответственно, приписывать себе все заслуги. Соглашусь, на такое готов далеко не каждый. Недаром учителям предписано каждый год проверяться у психиатра.

Возможно, он даже посмеивался, беззвучно, вовсе про себя. Росаура молчала, ожидая, пока Барлоу переведёт дух. Чуть скрипнул стул — но нет, он не поднялся и не подошёл к ней, чтобы забрать у неё из дрожащих пальцев папиросу, выкинуть в окно, положить ей руку на плечо и твёрдо сказать: «Давай, соберись». Нет, он лишь вернулся к толстому фолианту, что парил под его боком, и, бормоча себе под нос, очертил замысловатый контур над палочкой Росауры. Отчего-то в воздухе запахло лавандой.

— Вам следует честно ответить себе на вопрос, — как бы между делом сказал Барлоу, поправляя монокль, — зачем вы это делаете, — и, будто предугадав, что Росаура захочет открыть рот и снова сказать что-то глупое и обиженное, повторил: — Ответить себе. Только честно. И уже с этим что-то делать. Но ясно одно: дальше так продолжаться не может. Вы терзаете и себя, и детей.

Он говорил ровно, но Росаура затаила дыхание, вмиг заподозрив, а не швырнёт ли он её палочку ей в лицо, выразив всё отвращение к ней как к прогнившему насквозь человеку. Такие резкие жесты и вспышки ярости водились за матерью, когда она могла мило улыбаться, а в следующую секунду с криком бить посуду.

Озлобившись сама, Росаура ожидала жестокости от других, а мягкость почитала за слабость.

И она даже подначила Барлоу:

— А ещё отнимаю у вас выходной.

— Между прочим.

Он, однако, улыбнулся, и бровью не поведя на её вызывающий тон. И тем не менее, Росаура вновь явственно ощутила себя на досмотре врача. И вердикт его был суров, пусть и полнился доброжелательностью.

Он вручил ей палочку, напомнив, что самое главное — это её внутреннее состояние. Поглядел, как водится, с прищуром, но больше за те часы, как он работал, они не поднимали щепетильных тем, благо, чудесный кофейник не пустел и после десятка чашек отменного кофе. Всё было крайне дружелюбно и почти непринуждённо, но когда за Конрадом Барлоу закрылась дверь (а на землю уже опустились сумерки), Росаура осталась один на один с осознанием: она у черты. И ей придётся быть честной.

«Я хочу… мне нужно работать с детьми. Куда ещё я денусь? Мне это необходимо. Да, в последнее время я вышла из берегов, но больше такого не повторится».

Тогда-то она и написала на пачке папирос сакраментальную фразу. Но, как выяснилось в понедельник, так просто начать новую жизнь не представлялось возможным. Учителя любят говорить что-то вроде: «Новая четверть — новая тетрадь — новая жизнь», но с отношениями между людьми так никогда не работало, а именно в них Росаура наломала дров. Пропасть, которую она разрыла между собой и детьми, пугала своими размерами, и Росаура тщетно топталась на своей стороне, пытаясь придумать, что теперь делать, как наводить мосты. Как известно, она решила, что прокатит «успокоиться и ехать дальше, как ни в чём не бывало», однако вскоре убедилась, что, вернув на свои занятия относительное спокойствие нервов (что своих, что детей), не может вернуть главного — доверия учеников.

Однако ей почему-то стало важно, чтобы Барлоу видел, что она старается. Невзирая на скверное расположение духа, она и с ним заставляла себя быть любезнее, покладистее и отзывчивей, а ещё не тянуть в рот эти паршивые папиросы! И с каждым днём это начинало входить у неё в привычку. Она стала задумываться о том, что когда-нибудь сможет улыбнуться ему, да и прочим, вовсе без натуги.

В вечер нападения на Лукаса Селвина Конрад Барлоу оказался среди тех трёх преподавателей, которые отправились на поиски. И когда над Запретным лесом взвился сноп алых искр, посланный Росаурой, Макгонагалл, Барлоу и профессор Маггловедения были уже неподалёку. К ним в руки попался когтевранец, который бросился бежать с места происшествия, только завидев приближающуюся Росауру; он-то и выдал имена всех соучастников.

Это Барлоу снял с Росауры проклятье и всё придерживал её за плечи, когда их печальная процессия потянулась обратно в замок, хоть она отмахивалась и всё повторяла:

— Я сама дойду, сама… Пожалуйста, вы нужны мальчику. Сделайте что-нибудь для мальчика!

Но ни Барлоу, ни Макгонагалл, ни мадам Помфри, ни приглашенный целитель из больницы Святого Мунго, ни Слизнорт, который выполз из своих подземелий, чтобы едва не схлопотать сердечный приступ при виде своего искалеченного студента, ни даже Дамблдор, который сорвался в школу посреди судебного заседания, не могли ничего сделать для пострадавшего. Клеймо вырезали на его лбу зачарованным серебряным ножом — шрамы от такого ничем не вывести.

С Росаурой сделалось что-то вроде сухой истерики; её тоже отвели в Больничное крыло, заставили выпить стакан успокоительного, а потом несколько раз просили уйти, но она просидела в каком-то тупом оцепенении на соседней койке рядом с Лукасом, пока вокруг бегали, вздыхали, хмурили лбы и сквозь зубы ругались. В какой-то момент Барлоу оказался рядом, не отвлечённый горячим спором, или это она сама дёрнула его за рукав.

Благодаря зельям боль стихла, но её всё равно то и дело потряхивало. То ли озноб, то ли нервы, но в голове была совершенная пустота.

— Вам давно пора было лечь, — сказал ей Барлоу.

— От меня потребуют показаний? — спросила Росаура.

Барлоу оглянулся через плечо и сказал почти шёпотом:

— Не думаю, что Дамблдор привлечёт к этому официальные власти…

— Хорошо. Я не хочу ничего говорить. Вы сами всё видели. Если он захочет что-то узнать, скажите ему вы. Впрочем, он ведь и так всё прекрасно знает!

Она запнулась, сухое рыдание сжало горло. Барлоу, верно, напугал её безжизненный голос. Он снова оглянулся и хотел было сесть подле, но тут она сама вытянула руку и сказала:

— Давайте уйдём. Не могу больше здесь находиться. Уйдём, пожалуйста!

Она не почувствовала, как он взял её за руку и помог подняться, опомнилась где-то посреди сумрачного коридора, где только отблески факелов играли на стенах.

Росаура прислушалась к тишине.

— Дети ещё ничего не знают?

— Все в своих гостиных празднуют победу на матче, — ответил ей Барлоу.

— Вряд ли слизеринцы празднуют.

— Слизеринцы-то вряд ли.

— Тогда зачем вы говорите «все»?

Вновь начинала болеть голова. Росауре показалось, что Барлоу потянулся, чтобы придержать её за локоть, но резко обернулась к нему. Лицо его было тревожно.

— Зачем только вы надели это всё на себя? — в сокрушении воскликнул он, а Росаура одёрнула на шее грязный и мокрый слизеринский шарф.

— Чтобы поддержать команду, — холодно отозвалась она.

— Вы что, не понимаете, что это как красная тряпка перед быком?

С тем же холодом Росаура поглядела на него.

— Я надела цвета своего факультета, профессор, а не маску Пожирателя. Я думала, уж вы-то заметите разницу.

Барлоу осёкся. А Росаура довершила жёстко:

— И я надеюсь, что эта разница будет очевидна всем.

— Увы, вам самой пришлось убедиться, что это не так, — с горечью сказал Барлоу.

— Тогда я буду носить цвета Слизерина не снимая, чтобы сделать это очевидным! — воскликнула Росаура и резко повернулась, чтобы уйти, и только боялась, что из-за дикой слабости ей придётся опереться о стену.

— Послушайте, Росаура! Я слышал, что вы сделали для магглорождённых студентов в канун Самайна. Но сейчас это ведь не одно и то же…

— Почему же? Чем угнетаемые по одному признаку в корне так уж отличаются от угнетаемых по другому признаку? И только не говорите, что положение слизеринцев не критическое. Вы видели, что сделали с Лукасом Селвином!

Она осознавала, что её голос слишком громок для тихого коридора, а слова слишком резки для вежливой беседы, но ничего не могла поделать. Боль отзывалась в костях, а перед глазами стояла картина насилия, которое учинили над юношей за грехи его отца. Росауре никогда не нравился Лукас Селвин — а сам он её презирал в открытую, но в ней вскипал гнев, а из лёгких ужас вышибал воздух, когда она думала об этой зверской расправе. И перед ней стоял Конрад Барлоу, этот деликатный человек с печальным взглядом, и что-то выговаривал ей за неосмотрительность!..

— Я видел, что сделали с Лукасом Селвином, — донёсся до неё голос Барлоу. — Но я также видел, что сделали с вами.

— Так может, я заслужила!

Слова вырвались без раздумья, но пару секунд спустя Росаура нашла в самой себе согласие с этой мыслью. Здесь не было позёрства. Только правда о положении дел.

— Я ведь заслужила, — тихо произнесла она и прямо поглядела на Барлоу, в котором, к своему удивлению, нашла больше горечи, чем растерянности. — Я ужасно обращалась с детьми весь этот месяц, профессор. Мне было… да, мне было плохо, и я решила, что поэтому могу позволить себе быть последней дрянью. Они не просто так мечтали перебежать от меня к вам, знаете ли. И у них не осталось ни малейшей причины доверять мне… и желать мне добра.

— На вас напали! Вы имеете полное право требовать…

Но Росаура упрямо мотнула головой:

— Знаете, сколько раз за этот месяц меня одолевал такой лютый гнев, что мне хотелось поднять руку на ученика? Только чудо меня удержало. Но если я сама едва сдерживаюсь, почему должна требовать от детей, чтобы они были лучше меня? Напротив, они слабее. Вот они и не сдержались. И, конечно, им куда хуже, чем мне. У них погибли родные, и ничто не восполнит их горя — вот их и захватила ненависть. В том числе и к таким, как я.

Голос её стал совсем тихий, и она замолчала. Тянулись мгновения — и Росаура с удивлением подняла взгляд на Конрада Барлоу. Она ожидала, что он будет перебивать её, спорить, призывать к благоразумию, в конце концов, смеяться. Но он стоял напротив неё, чуть понурившись, и не отрывал от неё взгляда. Что жило в нём, нельзя было высказать.

— Пойдёмте, — сказал он негромко. — Пойдёмте, я провожу вас.

Он подал ей локоть, и ей вдруг легко стало опереться об него.

Лукас Селвин отбыл домой, как сказали, до следующего семестра, но те, кто знал о произошедшем, сомневались, что он вернётся окончить курс. Росаура узнала со слов Барлоу, что Дамблдор колебался, что же делать с нападавшими.

— Ведь он ничуть не раскаивается, — сказал Барлоу о Льюисе Макмиллане. — И, увы, положение дел таково, что если его исключить, то он наверняка пойдёт и даст интервью в угоду настроениям общественности и ещё, не дай Бог, прослывёт одиноким виджеланте. Ведь его дядя долгое время был шефом мракоборцев, его ужасное убийство стало своеобразной точкой отсчёта в противостоянии с экстремистами. Месть, за которую взялся этот юноша, многим придётся по вкусу.

— Раньше Дамблдор не желал исключать студентов, которые были замечены в симпатиях к идеям Пожирателей, — сказала Росаура, — потому что опасался, что, выйдя из школы, они сразу же пополнят их ряды. Конечно, они всё равно пополняли их ряды, стоило выпуститься, — она горько усмехнулась, — но Дамблдор пытался оттянуть этот момент до последнего. Крауч, — она понизила голос, — очень желал бы добраться до студентов Хогвартса. Устроить суд и над ними… Вот только сомневаюсь, что он стал бы судить Льюиса с той же строгостью, что и того же Лукаса, если бы добрался до него!

И всё же Макмиллана исключили вместе с ещё одним студентом Пуффендуя. Мальчишки, перепугавшись того, как всё далеко зашло, принялись закладывать друг друга, и трое из пяти нападавших слёзно каялись, что понятия не имели, какой зверский план намеревался осуществить Макмиллан. Их тоже отправили по домам — но временно, до будущего семестра. Дамблдор решил не скрывать случившегося — всё равно слух разнёсся по всей школе в мгновение ока.

— Задумайтесь о том, что будет, если мы начнём истреблять друг друга, — говорил Дамблдор ученикам, которые встретили новость гробовым молчанием. Под его взглядом они опускали глаза, но многие сжимали кулаки в рукавах мантий.

Барлоу сказал об этом так, когда они как-то шли по коридору, и до них донёсся обрывок ругательств, что потонули в жестоком хохоте:

— В этом главная проблема, — он прикрыл глаза и потёр переносицу. Дыхание судорожно сорвалось с его плотно сомкнутых губ. — Очень для многих это в порядке вещей. Шутки про превосходство одной группы лиц над другими кажутся нам очень смешными… А это значит, что внутренне мы согласны с тем, чтобы одни ущемлялись в угоду другим. Потому что другие нам более симпатичны. Потом происходит вот что: энтузиасты, вскормленные на таких шутках, журналистской полемике и вседозволенности (либо проплаченной родителями, либо обусловленной нищетой), берут в руки оружие и начинают резать тех, кто и так никому не нравится. Поначалу это шокирует, а потом кто-нибудь говорит: «Ну вот, наконец-то кто-то взялся и решил эту проблему! Эти свиньи всегда были мне противны. Как можно разрешать детям с ними водиться!». И пусть большинство брезгует марать руки, за обеденным столом, в кругу семьи или при знакомых осуждает — средства, но вовсе не цели. Цели признаёт разумными, а если так, то и средства рано или поздно будут объявлены верными. Единственно верными.

Поступок Макмиллана вновь подвёл студентов к состоянию войны. И учителям следовало предпринять титанические и никому не известные усилия, чтобы не допустить свары.

На очередном совещании в первые дни декабря Макгонагалл объявила:

— Внеурочная деятельность.

— Это что за зверь такой, — испугался профессор по Уходу за магическими существами.

— Этот зверь называется «как сопли без дела болтаются», когда у студентов в расписании две-три пары, а потом им заняться нечем. И пока они от скуки на стенку лезут, вот и выдумывают себе всякую чепуху, дерутся, хулиганят, прочие непотребства… Квиддич, конечно, направляет их энергию в определённое русло, но этого недостаточно…

— Тем более что русло… специфическое, — скривился профессор Флитвик. В грядущую субботу был назначен матч Когтевран — Гриффиндор, и Флитвику это совсем не нравилось.

Макгонагалл изогнула бровь. Пораженческие настроения декана Когтеврана не вызывали в ней уважения, пусть в победе своего факультета она была уверена железно. Происшествие с Макмилланом видимо ожесточило её; ходили слухи, что она первая добивалась исключения своего студента. И теперь победа в квиддиче казалась ей отличным шансом реабилитировать опозоренный Гриффиндор в глазах общественности.

— Директор ясно дал понять, что наша задача — устроить ученикам максимальную загруженность.

— Что-то не вижу её, — громко заговорила профессор Нумерологии.

— Кого — её? — нахмурился профессор Кеттлбёрн. Как человек, которому ухо откусила лохматая гидра, он привык всегда быть начеку.

— Скамейку для запасных, — оскалила свои острые зубки профессор Нумерлогии. — И самих запасных, которые выйдут к доске, когда мы скопытимся от такой нагрузки, которую хочет повесить на нас глубокоуважаемый Директор.

Кто-то хохотнул, кто-то закивал, а Макгонагалл сжала губы в нитку.

— Я, конечно, понимаю, — поддакнула профессор Астрономии, — мы здесь буквально живём на работе, но…

— Но отчаянные времена требуют отчаянных мер, — вздохнул профессор Маггловедения.

— Проблема в том, — не сдавалась профессор Нумерологии, — что у преподавателей в расписании по четыре-пять пар в день, а ещё надо их домашку проверять и отчётность готовить!

— И я, как декан, знаю это получше вашего, — обрубила Макгонагалл. — Итак, занять детей надо не учебной деятельностью, а… скорее, досугом. Например, — в голос Макгонагалл влился металл, пресекающий рокот недоумения и недовольства, — подготовка к Святочному балу.

Все встрепенулись. На лицах женщин как по мановению палочки зацвел румянец.

— Дети заслужили праздник, — чуть смягчившимся тоном сказала Макгонагалл. — Тем более Хэллоуин мы отменили. Была идея в честь известных событий устроить празднование, но Директор счёл, что это сильно отвлечёт детей от учёбы. А вот устроить бал в предпоследний день рождественских каникул…⁽⁸⁾

— Прекрасно!

— Замечательно!

— Наконец-то хоть что-то!

Профессор Маггловедения подкинул в воздух свою шляпу, и это сорвало бурные аплодисменты профессора Астрономии. Макгонагалл усмехнулась:

— Сами-то, господа, тоже чувствуете необходимость разнообразить наш досуг. Рада, что мы пришли к взаимопониманию.

Когда первый восторг чуть улёгся, прозвучал колкий вопрос:

— И кто этим займётся?

И будто эхом раздалось с десяток «чур не я!».

— А займётся этим профессор Вэйл.

Росаура подняла ошарашенный взгляд на Макгонагалл. Та глядела на неё с нескрываемым торжеством. А вот профессор Астрономии — с ревностью и завистью.

— Да-да. Наша самая юная сотрудница близка к молодому поколению. Строгое воспитание и отменные манеры, высокий вкус и врождённое чувство прекрасного, а, главное, относительно свободное расписание, всё это позволит вам, профессор Вэйл, взять на себя эту ответственную задачу. Вы, конечно же, выберете себе помощников, потому что помимо еженедельных, а лучше даже по несколько раз в неделю репетиций танцев, нужно заняться украшением Большого зала, написанием приглашений, составлением программы, подбором музыки (быть может, нужно пригласить музыкантов, потому что сомневаюсь, что наш оркестр призраков будет… достаточно праздничным для такого события)… Наконец, согласовать с кухней меню! И, конечно, вам выпала честь стать ведущей праздничного вечера.

«Легче сдохнуть», — только и подумала Росаура.

Профессор Астрономии сразу перестала завидовать. В глазах Макгонагалл полыхали огни костров инквизиции.

«Проклясть каргу и сдохнуть».

— Прекрасно, — усмехнулась Макгонагалл. — За дополнительными инструкциями вы потом ко мне зайдите, профессор. Чем скорее вы возьмётесь за дело, тем лучше, ведь до каникул осталось три недели! Но это не всё. Директор сказал, что ваша фантазия, уважаемые коллеги, только приветствуется в плане организации досуга учащихся. Кружки, выездные мероприятия, что-то межфакультетское, просим!

— А это обязательно? — с дрожью в голосе осведомилась профессор Астрономии.

— Настолько, что даже неопалчиваемо, — шепнул профессор Маггловедения.

Стальной взгляд Макгонагалл был всем красноречивым ответом.

После первого шока, впрочем, учителя сработали оперативно, и к концу недели по всей школе были объявлены приглашения на различные кружки. Профессор Флитвик признался в давней мечте организовать школьный хор. «Мы бы смогли выступить на Святочном балу, — сказал он Росауре, — если, конечно, научимся петь что-то, кроме гамм». Мадам Трюк, которая частенько маялась от безделья, наконец-то продавила спортивные секции по Полётам на метле не только для первокурсников, но и для ребят всех возрастов, независимо от их принадлежности к квиддичным командам (а то получалось, что квиддичисты завладевали полем и мётлами безраздельно). Конрад Барлоу открыл уже давно обещанный клуб путешественников, где студенты не только с жадностью слушали о его странствиях и рассказывали о своих, но и выбирались по субботам на прогулку по окрестностям. Даже профессор Астрономии снизошла до того, что в своё нерабочее дневное время устроила для младших курсов, которые часто болтались без дела, что-то вроде театрального кружка. Но всех превзошёл профессор Маггловедения: он открыл киноклуб. Теперь по вечерам воскресенья в большой класс, переделанный почти под кинозал, набивались ученики, и многие чистокровные впервые знакомились с достижениями маггловского кинематографа благодаря зачарованному проектору, которым профессор Маггловедения премного гордился. «Вы же не будете показывать им ничего неприличного?» — тут же насторожилась Макгонагалл. Профессор Маггловедения старался щепетильно подходить к выбору репертуара, но когда «Гражданин Кейн»⁽⁹⁾ и «Двенадцать разгневанных мужчин»⁽¹⁰⁾ провалились в прокате, пошёл на поводу у пятикурсников с Гриффиндора и поставил «Рокки»⁽¹¹⁾. Это не пришлось по вкусу девушкам, и следующей картиной в афише обозначился «Бриолин»,⁽¹²⁾ на что Макгонагалл и сморщила нос. Одновременно с опасностью, что всё воскресенье дети будут проводить в закрытом помещении, пялясь в экран, возникла угроза закрытия киноклуба. «Разве не этого мы добивались?» — возмущался оскорблённый в лучших чувствах профессор Маггловедения. «Только не ставьте им «Тома и Джерри», — посоветовала ему Росаура, — но покажите Макгонагалл и пригрозите, что просмотр этого шедевра входит в учебную программу по вашему предмету. Но, так уж и быть, из уважения к ней, вы согласны заменить это на «Чужого».⁽¹³⁾ «Тогда меня сразу уволят», — признал профессор Маггловедения и остановился на «Звёздных войнах».⁽¹⁴⁾ «В конце концов, там тоже какие-то говорящие картофелины и червяки из носков»,⁽¹⁵⁾ — обосновал он свой выбор, и в целом не прогадал. Издержки свелись к тому, что мальчишки попытались из палочек сделать световые мечи, а девочки стали закручивать волосы в бублики вокруг ушей.

— Хватит показывать им сказки. Покажите им фильм про войну, — говорил профессору Маггловедения Барлоу.

— Про войну! Мерлин упаси. Зачем детям на это смотреть!

— Это было бы им полезно.

— Полезно? Что полезного в созерцании крови и грязи, Барлоу? Вы меня удивляете. Кино должно их развлекать. У них и так всё слишком серьёзно. Учёба, учёба, ещё раз учёба, разлука с семьями, вся эта чехарда на государственном уровне. Вы хотите, чтобы их совсем припекло? Дайте детям расслабиться, а то у них головы превратятся в тыквы.

— А мне казалось, у нас с тыквами и головами ситуация обратная.

И Барлоу работал над этой плачевной ситуацией со всем усердием. Росаура редко встречала, чтобы учитель столь изобретательно и категорично заставлял учеников думать.

Как-то Росаура заглянула в класс Барлоу посреди урока, чтобы забрать необходимый инвентарь для практического занятия. Там перед пятикурсниками мерцала карикатура начала века, посвящённая интервенции союзных держав в Китай ввиду Боксёрского восстания.⁽¹⁶⁾ Огромный крылатый змей — Китай — лежал посреди поля, поверженный и бесчувственный, а над ним сходились с саблями и мушкетами английский лев, русский медведь, австрийский, немецкий и американский орлы, французский петух, итальянский волк, японский ягуар… Они готовились растерзать бледно-жёлтого питона и порубить друг друга в попытке отхватить кусок получше.

Ученики уже разобрали, кем являются действующие лица, каковы их интересы. Барлоу, выслушав очередной ответ, кивнул и поднял руку:

— Мы разобрались в исторических обстоятельствах в Китае на рубеже веков. Но это ли единственное время и место, которое нам нужно рассматривать?

Ученики молчали.

— Кто создал эту карикатуру?

— Мы, сэр. То есть англичане.

— Верно. Если карикатуру создали англичане, мы можем считать то, что изображено, исторической правдой?

— Скорее, английской правдой, сэр.

— Верно! Она нам приятна?

— Весьма, сэр!

— Почему?

— Лев-то шикарный, сэр.

— Вызывает больше симпатии, чем китайский змей?

— Гораздо!

— А теперь скажите, почему карикатурист, наш соотечественник, изобразил все обстоятельства и действующих лиц именно так? Какую цель вообще преследует собой карикатура?

— Чтобы посмеяться. Он хотел посмеяться над всеми.

— Над всеми ли?

— Над всеми, кроме Англии, сэр.

— А зачем он хотел смеяться? Когда мы смеёмся? Зачем?

— Мы на Защите проходили как сражаться с боггартами, сэр, и нас учили обращать страх во что-то смешное. Поэтому, я думаю, карикатуры нужны, чтобы что-то страшное выдавать за что-то смешное. Чтобы не бояться.

— А что по сути происходит? Какая тема нашего занятия?

— Боксёрское восстание.

— А что такое восстание?

— Когда люди чем-то недовольны и пытаются силой добиться своего.

— Чем были недовольны ихэтуани?

— Тем, что Китай был, по сути, подчинён европейским державам. Что его делили на части, контролировали, навязывали свои традиции, религию…

— А на практике, что такое восстание на практике, господа?

— Это…

— Это насилие. Очень много насилия. Кровь, Погромы. Поджоги. Убийства. Всё потому, что люди были очень недовольны, а положение дел никак не менялось. И когда ихэтуани подняли восстание, которое прокатилось по всему Китаю, они убивали не только европейцев, но и крещёных китайцев, например. По сути, это был первая волна гражданской войны.⁽¹⁷⁾ Это страшно или смешно?

— Страшно…

— Тогда почему наш соотечественник нашёл остроумным над этим посмеяться? Когда мы смотрим на эту карикатуру, мы думаем о поджогах, резне, насилии? Когда мы смотрим на этого распростёртого змея, которого попирают ногами европейские хищники, что мы чувствуем вернее, презрение или жалость? Только честно, господа.

— Скорее уж презрение, сэр.

— Никто не жалеет побеждённого. Все только пользуются его положением. Кто действительно вызывает нашу неприязнь, настороженность?

— Русский медведь, сэр. Наш лев прямо против него. Такое впечатление, что это между ними схватка, а остальные пришли посмотреть или урвать кусок втихаря.

— Именно. Новый враг обозначен. Карикатурист выполнил политический заказ. Наши симпатии на стороне льва, не только потому, что он олицетворяет собой нашу родину, но и потому, что он привлекателен, полон сил, и когда он своей лапой наступает на поверженного змея, нам кажется, что это в порядке вещей. Что у него есть на это право. Мы уже не думаем о том, что пятьдесят лет назад Китай был отравлен английским опиумом и превращён в полуколонию.⁽¹⁸⁾ Мы не думаем о том, что наши политики не брезговали никакими средствами, чтобы упрочнить своё господство в том регионе. Мы на стороне победителя, потому что нас приучили к тому, что быть на стороне проигравшего или хотя бы выказывать к нему жалость — признак слабости. Но справедливо ли это?

— Нет…

— А теперь прочитайте надпись внизу.

— «Жара начнётся, когда змей проснётся».⁽¹⁹⁾

— И почему же начнётся жара?.. Потому что, господа, мы были безжалостны. А значит, не заслуживаем снисхождения.

— А разве эти восставшие заслуживают снисхождения, сэр? Они же убили столько мирных людей! Ведь нельзя было это просто так оставить!

— Ничуть нельзя было. Но как и в любом человеческом поступке, в основе лежит намерение, и важно оно. Было ли подавление восстания Альянсом восьми держав подлинно миротворческой миссией?⁽²⁰⁾ Они желали свободы и мира китайцам?

— Нет, сэр.

— Напротив, они желали полностью прижать Китай к ногтю. Ими руководили корыстные цели. Эта «освободительная экспедиция»⁽²¹⁾ закончилась оккупацией Китая, ликвидацией его вооружённых сил, не говоря уже о гигантских для разоренного государства контрибуциях. Западные державы как никогда прежде придвинулись к тому, чтобы покончить с независимостью Китая и разделить его между собой. А потому стоит ли удивляться, что это и осталось кровью, помноженной на кровь? Неуёмная алчность в разделе мира довела все эти «передовые державы» до Мировой войны. А колонии — до оглушительных восстаний, революций, которые не стихают и до сего дня. Посмотрите на нынешние попытки бывших колоний строить у себя демократию по западному образцу.⁽²²⁾ Это приводит к диктатуре и грызне. Почему? Потому что веками у них не было иного опыта, кроме рабства и угнетения. А Запад, ответственный за это, называет Восток «отсталым».⁽²³⁾ Идея превосходства всегда была особенно сильна в нашем национальном самосознании, господа. И всегда шла от элиты. До тех пор, пока мы будем считать, что подавлять и подчинять что-то или кого-то — наше право, а не редкая, критическая необходимость, мы будем наступать на одни и те же грабли.

— Но как понять, профессор, право это или необходимость? Ведь эти понятия очень легко подменить.

— Я скажу так: вы не будете брать себе лучший кусок со скорбным видом, приговаривая, что «иначе нельзя» и «обстоятельства сильнее». Право идет от гордости, а необходимость — от смирения.

Росаура поняла, отчего студенты так тянутся к Барлоу. Он не оставлял им выбора: не увлечься было невозможно. Он приглашал учеников к дискуссии и с жадностью выслушивал ответы. Держал высокий темп, но спрашивал о вещах, доступных и пониманию дошкольника, однако требовал осмысления зрелого и дотошного. Он презирал зубрёжку и безжалостно перебивал ученика, который давал ответ, не задумываясь о том, что вообще говорит, и парой метких замечаний обнажал саму суть. Многих студентов поначалу обескуражило, что Барлоу лишь изредка касался погромов великанов и гоблинских войн — разве что вплетая их в широкое полотно мировой истории. Но его первейшей целью, как он не скрываясь объявлял, было включение жизни волшебников в контекст всеобщей, как он говорил, всечеловеческой истории. Кого-то это даже возмутило, но Барлоу сам вызвал недовольных на словесный поединок, при всём уважении, разбил в пух и прах, и вскоре болтать перестали: его опыт, знания и страсть к предмету впечатляла, и когда Барлоу заявил, что намерен вытащить Историю как предмет с задворок образования, все восприняли это как настоящую угрозу.

А он ничтоже сумняшеся приступил к её выполнению.

— Я пыталась рассказать отцу, что у нас происходит, — говорила Барлоу Росаура, — и он назвал Сами-Знаете-Кого «волшебным Гитлером». Я думала об этом, и вправду ведь, это так схоже… Но я редко встречала, чтобы кто-то ещё говорил об этом! А ведь это так очевидно! Почему же мы допустили что-то настолько ужасное, когда не прошло и полувека после той кошмарной войны?..⁽²⁴⁾

— Посмотрите, как у нас преподаётся история, и вы получите ответ, почему всё так происходит, — несколько сварливо отозвался Барлоу. Мотнул головой, отчего смоляные пряди упали на бледный лоб. — Волшебники слишком закрыты от мировой истории в принципе, но глухота к историческому опыту, который говорит с нами криками и стонами миллионов жертв — это беда не только волшебников, но и магглов. История не может не нести воспитательного потенциала, а потому хранить историческую память — первейшая профилактика будущих катастроф. История лучше математики учит нас видеть закономерности, понимать причины и прогнозировать последствия, но нас же губит снобизм и теория эволюции. Человечеству приятно воображать, будто нас влечёт прогресс, будто мы развиваемся, будто и вправду идём к светлому будущему… Я не знаю, какая ещё оплеуха нужна человечеству, чтобы опомниться, отречься от этой больной иллюзии, если и две Мировые войны не выбили из нас эту дурь. Не берусь судить о восточном (они движутся по кругу, а не линейно), но западный человек зашёл в тупик, и наш двадцатый век тому лучшее доказательство. Но вместо того, чтобы это признать, мы снова ищем, на кого повесить собак, на что переключить внимание. Стоило подавить нацистов, мы переключились на коммунистов. Как легко оказалось забыть, что Россия приняла на себя наибольший удар и внесла решающий вклад в победу в той войне! Но страх оказался сильнее благодарности. Мы быстро ощерились против союзника, которому слишком многим обязаны, на союзника, которого не хотим и не можем понять. Ни человек, ни государство не терпят обязанного положения. Германию кроили и перекраивали после войны в течение десятилетия, чтобы в конечном итоге докатиться до Берлинской стены…

Барлоу вновь прервал себя с явным усилием. Росаура заметила, что и сама дышит глубоко, почти судорожно — стоять рядом с человеком, который настолько распалялся в своём мысленном полёте, оказалось тревожно, почти страшно, но и безумно интересно. Барлоу отошёл к окну и оттуда сказал:

— Знаете, почему нам тяжело учить историю? Не потому, что нужно помнить тысячу дат и фамилии королевских династий. Потому, что знание истории — это знание бесконечной череды ошибок, промахов и преступлений, а помнить о позоре и всё равно иметь надежду на лучшее бывает почти невыносимо. Это как с человеком, — добавил он чуть тише, мягче, — порой, под влиянием сильных чувств, мы придумываем себе образ, который нам нравится, который нам удобен, и любой поступок, который выбивается из этой иллюзии, нам очень сложно принять, и как часто мы отрекаемся от того, кого, как нам казалось, мы любили, только потому, что он нас разочаровал! Но подлинное уважение и вообще что-то стоящее между людьми возникает от принятия… и снисхождения. Прежде чем судить свою страну или любимого человека и отрекаться от них, стоит задать себе вопрос, а я — достоин ли? Или я тоже слаб и нуждаюсь в снисхождении? А если я слаб и грешен, разве это повод отказывать мне в будущем? Едва ли. Вот так и история. Вы читали Оруэлла?⁽²⁵⁾

— «Скотный двор».⁽²⁶⁾

— А «1984»?⁽²⁷⁾ Там есть слова, которые доказывают, что историки правят миром.

На лице Барлоу вспыхнула торжествующая улыбка. Она полнилась озорством и лукавством, и Росаура не могла не перенять её.

— Потому что историки очень обаятельные?

— Что-что?

— Ничего-ничего!

Она улыбалась и ничуть не стыдилась этого баловства. Барлоу успешно делал вид, будто не понимает, в чём дело.

— Гкмх, так вот, слова, — он чуть нахмурился, припоминая, и изрёк степенно и величаво: — «Тот, кто контролирует прошлое — контролирует будущее».⁽²⁸⁾

— Звучит впечатляюще, — после паузы отозвалась Росаура.

— Ещё как. Я начинаю вводную лекцию с этой цитаты. Справедливая история, а не напыщенная идеология, даёт нам понимание, кто мы есть. Кто-то скажет, что наша жизнь — это песчинка, но барханы истории движутся непрестанно. Многие историки — законченные циники. Ведь мы из раза в раз убеждаемся в том, что человек — часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло,⁽²⁹⁾— он грустно усмехнулся.

— Вы не кажитесь циником, профессор.

— Рад, коли так. Дело в том, что историки ещё и чаще других убеждаются, что наш мир — это всё-таки нечто бесконечно чудесное. Никак иначе не объяснишь, почему оно всё ещё держится, оголтело куда-то стремится. Подымается из раза в раз, хотя, казалось бы, ниже падать уже некуда, отряхивается, и вновь молодое поколение полно надежд и дерзновения. Думаю, если бы я не преподавал, я бы точно стал циником, профессор.

Не сказать, что в преподавании Защиты Барлоу применял какой-то радикальный подход; когда они с Росаурой обсуждали учебные моменты, он благосклонно отозвался о той программе, которую выстроила для старших курсов она. Он не собирался превращать класс в полигон, пусть некоторые старшекурсники именно на это и надеялись, когда у них сменился преподаватель. Барлоу же, как и Росаура, отдавал предпочтение оборонительному волшебству, чарам, позволяющим распознать и уклониться от опасности, но почти не касался боевых заклятий. Такой курс мог бы показаться кому-то пресным, но Барлоу сделал такие акценты, которые мог бы обозначить только человек многоопытный.

— Если в вашем понимании магия — это невидимая рука, которая помогает вам двигать предметы с места на место, или третий глаз, который видит сквозь стены, то вы заблуждаетесь. Магия — это нечто большее, чем инструмент, с помощью которого вы можете облегчить себе быт, это не механическая сила, которая зависит от правильных движений и подсчётов. Это прежде всего образ мысли — а значит, способность творить.

Почти каждое занятие превращалось в увлекательную головоломку, требующую мозгового штурма, концентрации, логики, изобретательности и фантазии — и, конечно же, в решающий момент, скорости реакции, а в конце, непременно — рефлексии.

— Тёмные силы могут показаться чрезвычайно многообразными, а потому будоражить воображение, — говорил он старшекурсникам с лёгкой усмешкой, но взгляд его был серьёзен и даже тревожен. — Однако в основе всякого зла лежит обман, уловка. Реальность искажается — и это ввергает вас в страх. А тем, кто боится, очень легко управлять. К этому и стремится всякое злое начало — запятнать вас, подчинить. Само по себе зло существовать не может — ему нужен кто-то, на ком можно паразитировать. И от вас требуется… не поддаться. А для этого вы должны быть храбрыми, но бесстрастными. Дерзкими, но осторожными. Решительными, но терпеливыми. И очень внимательными. Прежде всего, к себе самим.

Он приносил на занятия странные рисунки, которые требовал запоминать за минуту и воспроизводить по памяти. Раскладывал перед студентами всякие вещицы, похожие на хлам из бабушкиного сундука, и предлагал придумать, как использовать ту или иную вещь вовсе не по её назначению. Погружал класс в кромешную темноту и призывал студентов ориентироваться наощупь, ещё и выполняя какое-то общее задание. Буквально заставлял их распутывать узлы, без магии, а то и без рук. Задавал рисовать лабиринты и придумывать шифры, а на занятиях студенты обменивались своими работами и пытались друг друга расколоть. Бывало, всё занятие студенты пытались разрешить логическую задачку, выявляя истинные и ложные высказывания. Он раздавал им карты, чтобы они прокладывали самый короткий путь, а потом — самый безопасный. Он учил их рассчитывать силы, анализировать ситуацию, прогнозировать последствия. Могло показаться, что магия на уроках профессора Барлоу отступала на второй план.

— Вы должны научиться мыслить. Прежде чем вступать в схватку, вы должны просчитать её в своей голове. Когда вы попадёте в ловушку, вы должны разобраться, как она работает, а не барахтаться в панике, затягивая петлю у себя на шее.

И устраивал получасовые шахматные турниры, когда один играл против двенадцати досок.

— Почитайте сказки. Какой самый действенный приём против нечисти у простого крестьянского сына? Честность перед самим собой и смекалка. Вы можете разучить три взрывных заклятия, но если вы пойдёте гулять в горы и встретитесь с великаном, вряд ли это вам поможет. Если в подворотне на вас внезапно нападёт карманник, вас спасёт реакция и собранность, а не сила удара. Когда во взрослой жизни другие люди захотят заставить вас сделать то, что вам не хочется, вам поможет не пустая пальба, а умение не дать чужой воле проникнуть в ваше сердце. Как этого добиться? Всегда смотрите на причины. Спрашивайте, «зачем этот человек говорит мне об этом? Чего он хочет?». Спрашивайте себя, а лучше — его. Вы удивитесь, как редко можно дать на такой простой вопрос внятный ответ.

Очень много внимания он уделял ментальной магии. Проникновение в сознание, его контроль, изменение памяти, влияние на эмоции — здесь он мог прочесть и лекцию, присовокупив наглядными, порой изощрёнными примерами. А потом давал ученикам тайные задания, чтобы они в течение недели пытались друг друга в чем-то убедить, к чему-то сподвигнуть — и на следующем занятии вскрывал карты, выясняя, кто же позволил себя облапошить.

— Злые силы одинаковы в своей сути. Очень неприглядной и скучной. Гнев, зависть, похоть, тоска — все эти состояния обезличивают человека, лишают его творческой энергии, делают его орудием разрушения, окружающих или себя самого. Свобода — вот что стоит на кону, когда вы вступаете в противоборство с тёмными силами, и неважно, какую форму они принимают — чудовищ, людей или ваших же помыслов. Они всегда, всегда хотят вас поработить и воспользоваться вами. Выпить до дна. А затем уничтожить. И если они будут предлагать вам сделку (а это их излюбленный приём), то знайте: она никогда не будет честной. Вы заведомо проиграете, если попытаетесь найти компромисс. Вы должны быть непримиримыми. Прежде всего, к себе самим. Потому что склонность к тому, что может утянуть в пучину, зреет в нас же. И нужно уметь вовремя от этого избавляться.

Он тренировал их выносливость, выдержку, наблюдательность целенаправленно. Именно развитие этих качеств, а не освоение новых заклятий было главной целью его занятий.

— Через полгода вы окончите школу, — говорил он выпускникам, — больше не будет над вами учителей, которые заставляют готовить новый параграф. И только от вас будет зависеть, останетесь ли вы на школьном уровне или пойдете дальше (буду честен: если вы решите остаться на школьном уровне, то очень скоро скатитесь до дошкольного). А совершенствоваться невозможно без привычки к дисциплине, без умения организовать себя, свое время, без трезвой оценки своих сил и возможностей, без навыка четко взвешивать свой выбор и ориентироваться в обилии информации. А всё это требуется и в критической ситуации, когда на вас из старого шкафа выпрыгнул упырь или на ваших глазах автомобиль не справляется с управлением. Любая критическая ситуация требует от вас прыгнуть выше головы. И это делается не с помощью богатого арсенала приёмов и не благодаря теоретической подкованности (пусть и то, и другое ценно), а прежде всего за счёт вашего умения держать себя в руках, оценивать свои возможности и переигрывать правила игры. Потому что игры, в которые с нами играют тёмные силы — будь они в страшилищах из-под кровати, в милейших людях, которые хотят вами воспользоваться, или в вашем собственном желании заключить сделку с совестью — игры эти всегда подлые. А играть в подлые игры — гиблое дело, господа. Вы должны учиться брать ответственность и диктовать условия.

Росаура перенимала у него некоторые приёмы и даже задания, а он помогал ей адаптировать их под младшие курсы, но больше всего Росауру занимала та философия, которая крылась за подходом Конрада Барлоу к преподаванию.

— Я, кстати, часто думала о том, почему у нас нет учебных заведений рангом выше, чем школа, — сказала ему как-то Росаура. — Когда я смотрю на учебную программу, то понимаю, что это далеко не всё, но…

По лицу Барлоу скользнула улыбка. Кажется, он был чем-то очень доволен.

— Но остальное отдаётся на откуп самообразованию, не так ли? Или узкой специализации, будь то целитель, мракоборец… А в школе учат прежде всего бытовому приложению магии, не так ли?

— Именно.

— Как вы думаете, почему?

— Потому что волшебники не могут обращаться с большинством приборов, которые изобрели магглы, чтобы облегчить себе быт. А надо же как-то…

— Жить. Верно. Главная задача школы — это приспособить волшебника к жизни. На этом всё, потолок.

— Но почему? Ведь магия настолько…

— Безгранична, прекрасна и в то же время чудовищна? Вы задумывались о том, какие горизонты для свершений открывает магия?

— Да, и я не понимаю, почему мы используем её только для бытовых задач, ну, ещё для лечения, для обороны, но ведь…

— Скажите, профессор, почему имя Альбуса Дамблдора произносят с таким уважением? И почему имя, которое избрал для себя этот тёмный маг, который наводил ужас на всю Британию, оказалось под запретом?

Глаза Барлоу вспыхнули странным пламенем. Росаура отвернулась и севшим голосом произнесла:

— Потому что они великие. Дамблдор и Тот-Кого-Нельзя-Называть. В их руках магия непревзойдённа.

— Появление одного лишь человека, который дерзнул использовать свой потенциал в полной мере, принесло в мир дисбаланс и хаос. Все эти толки о том, что Сами-Знаете-Кто признавал в Дамблдоре волшебника ещё более могущественного, а потому не спешил бросить ему вызов, вполне правдивы и многое объясняют. Представьте, если бы не было Дамблдора. Если бы был только Сами-Знаете-Кто. Чем он так привлекал (и до сих пор превлекает!) молодёжь?

— Он расширял границы дозволенного.

— Вы зрите в корень, профессор. Границы дозволенного — как раз те, которые Дамблдор, при всём его могуществе, не преступает. Но прежде всего он раздвигал границы того, на что способен волшебник. Учил тому, чему не учат в школе и даже в академии мракоборцев. Последние, к слову, с таким трудом сейчас охотятся за этими террористами, как раз потому, что те способны на то, чего мракоборцы не умеют… или же не могут себе позволить сотворить. Этот зверский указ Крауча, разрешающий применять Непростительные, и сама попытка их применить — тут ведь бездна разницы!.. Чтобы человек стал способен на такое, он в определённом смысле должен перестать быть человеком, к чему активно и стремятся сторонники Сами-Знаете-Кого, ведь им кажется, что это «освобождение духа»! А теперь представьте, если бы в мире появился десяток волшебников с возможностями Сами-Знаете-Кого. Два десятка. Две сотни! Поймите, это не особые способности конкретно этого колдуна. Он просто использовал свой потенциал во всей полноте. Тогда как в школе студентов учат использовать лишь два процента… Нарочно учат. Теперь вы понимаете, почему?

— Потому что слишком много сильных волшебников никому не нужно.

— Потому что это смертельно опасно. Человек — существо непредсказуемое. Это Альбус Дамблдор придерживается принципов и осознанно сдерживает свою мощь. А Сами-Знаете-Кто не желал себя обуздывать. Вы знаете это изречение, «всякая власть развращает…»

— «…Абсолютная власть развращает абсолютно».⁽³⁰⁾

— Почему нацисты отправляли сотни невинных людей в концлагеря? Почему американцы выжигали напалмом вьетнамские деревни? Почему мы, британцы, столетиями порабощали и эксплуатировали туземцев в наших колониях? Почему мужчина доходит до того, что избивает и насилует женщину? Почему взрослый кричит на ребёнка?

— Потому что может себе это позволить… безнаказанно.

— Так ему кажется, да. И человек очень хочет себе позволить многое, когда чувствует, что может дотянуться и взять. И никто ему не помешает. Ограничить его может только собственная совесть, однако полагаться на то, что каждый из наших студентов, окончив школу, будет обладать ещё и таким развитым органом, мы, увы, не можем. И лучше занизить потолок их возможностей выработанной школьной программой, чем рисковать, что половина каждого выпуска отправится на другой конец света, чтобы там строить на костях туземцев свою Утопию.⁽³¹⁾

— Такая параллель, — подумалось Росауре, — мы выпускаем их из школы, рискуя тем, что они вооружены условными пистолетами, и кто-то, увы, даже сумеет разобраться, как из них стрелять, если очень захочет. А если бы у волшебников существовали университеты, то был бы риск выпускать людей, обладающих атомными бомбами. И никакой гарантии, что они не захотят их взорвать, просто чтобы посмотреть, а каково это будет.

Барлоу в горячности кивнул, не сводя с неё взгляда.

— Конечно, вы знаете, что просто так «взорвать атомную бомбу» волшебник не может, в отличие, кстати, от магглов, у которых с этим делом при должных обстоятельствах справится и ребёнок…

— Конечно. Для того, чтобы творить магию, нужно прилагать волю. Нужно иметь осознанное желание либо созидать, либо разрушать.

— Потому Непростительные заклятия и являются Непросительными. Что происходит с душой человека, который способен сотворить убивающее проклятие? Она уже будет безнадёжно повреждена от самого желания подчинить чью-то свободу, причинить кому-то боль, а то и вовсе убить. Я слышал, что Тот-Кого-Нельзя-Называть и на человека не был похож, — понизив голос, сказал Барлоу, и Росаура против воли содрогнулась, — что неудивительно. Когда истязаешь собственную душу постоянной жаждой крови и насилия, невозможно сохранить человеческий облик.

— Это как в «Портрете Дориана Грея»,⁽³²⁾ — сказала Росаура. — Только наоборот. То есть…

— Да, я вас понимаю, — подхватил Барлоу. — Магия всегда оставляет следы. Магия — не просто «сила», которую можно приложить к чему-то и нажать на рычаг. Она изливается из души волшебника, и ключевое значение имеет, во благо или во зло направлена его воля. Поэтому главное, чему должен научиться волшебник — это владеть собой и не преступать грань. А это особенно сложно, ведь кажется таким несправедливым, когда внутри тебя колоссальная мощь.

Конрад Барлоу порой казался Росауре большой чинной птицей. Он был довольно высок и широк в плечах, в меру плотен, но не лишён грации; лицо резко сужалось к подбородку, от небольших, глубоко посаженных глаз расходились острые лучики, а большой нос напоминал прямой, жёсткий клюв, которому под силу расколоть даже кость. Тёмные с лёгкой проседью волосы чуть вились и всегда лежали волнами, кольцами вокруг ушей, с завитками на затылке, закрывали белый лоб, продольно рассечённый морщинами. Рот был мягок и широк, часто сложен в деликатной улыбке, но в минуты запальчивости можно было подивиться, как много слов в минуту могло соскочить с этих блеклых губ. Жесты Барлоу были так же мягки и аккуратны, он будто всегда был готов придержать собеседника за локоть, но никогда не позволял себе коснуться другого и был очень ловок даже в гудящих коридорах на перемене. Ходил он неспешно, чуть вытягивая носок, отчего птичье ещё больше проступало во всей его фигуре. Но самым выразительным был взгляд — пристальный, задумчивый, а из-за лукавого прищура трудно было сразу отметить в нём неподдельную грусть.

Даже голос его, низкий, чуть хрипловатый, с рокочущими валлийским «р», напоминал важное карканье тауэрского ворона.⁽³³⁾

Они почти ничего не знали друг о друге, но это не мешало им ощущать взаимное расположение. Они не лезли друг другу в души, да и незачем было. Тех долгих, содержательных, порой и запальчивых, но всегда деликатных бесед вполне хватало, чтобы между ними установилось нечто сродни дружеской симпатии, не затрагивая сокровенных, слишком личных струн.

Поначалу Росауре хотелось излить кому-то свою боль. Но в обращении Барлоу она находила больше утешения, чем в пьяных рыданиях на плече Трелони. Барлоу оказывал ей внимание и уважение не из жалости; видеть в ней человека, не зная её потаённых терзаний, не составляло ему труда. Благодаря ему она узнала, как увлекательно может быть творчество, совместный поиск на рабочей стезе, и это, а вовсе не смакование сердечных переживаний, постепенно возвращало её к жизни, а, главное, придавало надежды, что работа с детьми вновь сможет радовать и вдохновлять.

И ей дороги стали эти вечера четверга, когда они сверяли учебные планы, и застольные беседы, когда они оба находили время спуститься к трапезе. Впрочем, если Дамбдор был в школе, то Барлоу сидел с ним. Росаура подумала, что так нарочно — чтобы старшекурсники, которых Барлоу надлежало блюсти, видели, что имеют дело с человеком, которого Дамблдор посадил от себя по левую руку.

Росаура думала, конечно, что Барлоу пристало бы вести разговоры с людьми его круга, заслуженными, маститыми профессорами вроде Макгонагалл или Слизнорта, и он не отказывал себе в этом куда более очевидном удовольствии, чем терпеть её угрюмое бормотание, но у преподавателей в целом не очень много свободного времени, а потому так получалось, что в силу рабочих обстоятельств Конрад Барлоу чаще всего пересекался именно с ней, Росаурой Вэйл.

Как-то раз он сказал ей:

— Я давно хотел спросить вас, Росаура… — она чуть замерла, как всегда бывало, когда её называли по имени. В устах Барлоу её имя звучало мягко и легко. И всегда с призвуком грусти, как негромкий вздох. В этот раз — особенно, и поэтому она захотела увидеть его глаза — оказалось, что они налились синевой, будто река в половодье. — Расскажите мне, что случилось с Салли?

Был вечер, они, отужинав, вышли из Большого зала вместе, а поскольку были увлечены обсуждением контрольных, которые следует провести перед каникулами, не спешили разойтись. Тогда-то Барлоу и предложил прогуляться по двору.

Наступил декабрь и принёс много снега. Белый, крупный, он не таял, но и не лепился в крепкие снежки, поэтому дети вовсю баловались волшебством. Даже сейчас, поздним вечером, когда до отбоя оставалось полтора часа, а холод усилился, нашлись те, кто отверг уют гостиных и треск поленьев в камине и до последнего барахтался в сугробах, почти вслепую швыряясь снежками в темноте. Она благодаря снегу перестала пугать своей непроглядностью, как это бывало в ноябре, и Росаура, ступая бок о бок с Конрадом Барлоу по тёмным галереям внутреннего двора, не вжимала голову в плечи, опасаясь преследования враждебного мрака.

Но Барлоу заговорил о покойнике — и камень упал на дно озера, в котором застоялась печаль Росауры.

Она рассказала, как могла, начав и окончив тем, что совсем не успела узнать Салливана Норхема, и промолчав о том, как быстро в вихре войны сгорела память о нём.

— Вы были хорошими знакомыми? — спросила она тонким голосом, когда от молчания Барлоу к горлу подкатил ком.

— Худшими, чем могли бы, — ответил он, а потом вздохнул, встрепенулся, обернулся к ней. Они уже в пятый раз кружили по галереям внутреннего двора, и даже играющие дети перестали робеть и вновь кричали во всё горло, когда швыряли друг в друга снежки.

— Я совсем не знала его, — повторила Росаура, потупившись.

— Вы полагаете, смерть ставит предел для узнавания другого?

Барлоу склонил голову, как имел обыкновение, когда приступал к полемике, однако в этот раз в его голосе, а главное, во взгляде, таилось нечто большее, чем интерес. Нынче он говорил о том, что жило не в его разуме, но в самом сердце.

— Как можно узнавать того, кого больше нет?

— Вы спрашиваете об этом историка?

— Допустим, вы можете изучить Наполеона, потому что остались свидетельства о нем, его официальные бумаги и личные письма, и я не говорю о том, что об обычном человеке почти ничего не остается такого рода, но даже если вы изучите Наполеона или прочитаете чей-то дневник, разве вы сможете вступить с ним в общение?

— Вы же не на спиритические сеансы намекаете?

— В том-то и дело, что нет, и поэтому я вас не понимаю.

При всём её тщеславии и стремлении быть лучшей, её саму поражало, насколько ей легко признаться ему, что она чего-то не понимает.

— Мне всегда отзывались слова о том, что… узнавание другого зависит не от обилия сведений, которые мы можем о нём установить, а от… нашего сердечного стремления принять его в свою жизнь и сделать неотъемлемой её частью.

Росаура помолчала. Снег скрипел на каменных плитах.

— Вы имеете в виду любовь?

— Если угодно. Полагаю, подлинная любовь ничуть не слепа. Напротив, она видит всё в другом человеке, как оно есть, во всей неприглядности. И тем не менее, видит и огромный потенциал, который есть в той крохотной искре, что теплится в нашей душе, каким бы мраком ни была она окутана.

— Это мудрый совет для живых, но что делать с мёртвыми?

— А такая ли уж разница?

Они остановились под стрельчатой аркой, и снег, кружась, падал им на плечи.

— Благодарность очень действенна. Чтобы горе, если оно есть, сменялось благодарностью за то, что этот человек был. Благодарность же делает заботу помнить о нём поистине приятной, даже радостной. Если говорить о Салли… вы знаете, каким он был учителем…

— Разве это о чём-то говорит? Разве ученики когда-то задумываются о том, что учителя — живые люди?

Печаль не отпустила Барлоу, но ослабила свою хватку — потому в его взгляде зажёгся огонёк, точно отблеск хрустальной снежинки.

— Они очень хотели бы в этом удостовериться, поверьте!

— Но они же потому и пробуют нас на зуб, чтобы не дай Бог мы не дали слабину!

— Слабину — нет, покуда она заключается в срывах, несправедливых отметках и бубнеже вместо чёткой диктовки. На зуб они нас пробуют, это верно, но чтобы раскусить и добраться до мяса. И сказать: «Мы с тобой одной крови, ты и я!».⁽³⁴⁾

Росаура глядела на него изумлённо.

— Но они же не видят в нас людей! Им дела нет до нашего самочувствия, переживаний, обид и невзгод. Они и мысли не допускают, что у нас могут быть свои трудности и слабости. Они хотят, даже требуют, чтобы мы были идеальными!

— Представляете, как чему это может их привести? Они встретят потом своих возлюбленных, родят детей, и будут требовать от них безупречности! — Росаура в растерянности потупила взор, а Барлоу продолжал с лёгкой усмешкой: — Ну, что вам мешает войти в класс и вместо того, чтобы выжимать из себя все соки и ненавидеть детей за крики и шум, сразу признаться им, что у вас сегодня дико болит голова?

Росаура опешила.

— Да потому что они мне эту голову тут же откусят.

— А хотите рискнуть?

Против воли на лице Росауры выступила усмешка. Этот интеллигентный, деликатный человек вздумал взять её на слабо!

— Предлагаете мне пари, профессор?

— Если угодно, профессор.

— На желание!

— На желание.

— Итак, я убеждена, что если признаюсь детям в своей слабости, будь то плохое самочувствие или какая иная проблема, урок тут же будет сорван. Вы же…

— Я же ручаюсь, что они будут паиньки, какими не сделает их и угроза порки.

— Для чистоты эксперимента я сделаю это с гриффиндорцами.

— Туше!⁽³⁵⁾

Они оба разгорячились, не сдерживая голосов, в которых прорезалась бойкость, едва ли приличествующая их положению. А, может, слишком располагающая к дальнейшему развитию событий: в голову смеющегося профессора Барлоу врезался снежок.

Барлоу пошатнулся и зашипел, его шляпа упала. Росаура ахнула и прижала руки ко рту. Снежок, скреплённый чарами, был увесистый и даже не рассыпался полностью, а отскочил от профессора, как мяч. Однако горсть снега попала Барлоу за воротник и наверняка жутко жглась. Стало очень тихо. Росаура скосила глаза налево, откуда прилетел снежок. Там столпилось полдюжины школьников, половина из которых по примеру Росауры прикрыли ладошками рты; у другой половины челюсти так и остались отвисшие, а с округлённых губ взвивался безмятежный пар.

Бралоу резким движением выгреб из-за уха снег и мотнул головой.

— Так вот. Напоминать детям о том, что учителя — тоже люди, следует как можно чаще, профессор.

На этих словах он вскинул руку — в ней оказался свежий снежок — и запустил со всей мочи в детей. И присовокупил громким гиканьем.

Росаура даже услышала краткий свист — но достиг ли снежок цели, и какова она была, трудно стало разобрать, ведь дети бросились врассыпную и завизжали. Потому что на одном снежке профессор Барлоу не остановился. За долю секунды он отправил следом ещё парочку, а потом Росаура опомниться не успела — схватил её за плечо и потянул за собой, срываясь на бег.

— Бежим, профессор, их больше!

Но бежал он зачем-то прямо на детей. И кричал:

— У-у! Дикари! Дикари! Они откусят вам голову! Не ешьте нас, господа, у нас в желудках гранит науки!

Перед таким дети устоять не смогли. Снежки полетели со всех сторон. Барлоу зачёрпывал снег, и тот в его руках обращался крепкими комьями, но и дети не отставали, лепили, почти не глядя, и вот Росауре в бок уже прилетело три снежка. Она сама не заметила, как взвизгнула, точно девчонка.

— Скорее! В укрытие!

Оказавшись посреди двора, Росаура увидела, что в одном углу дети выстроили снежную крепость, но податься туда было смерти подобно — ведь за хлипкой стеной засел целый взвод стрелков. Барлоу потащил её к дереву и на ходу вручил ей снежок.

— Ну! прикрывайте!

Он едва успел пригнуться, когда над его головой со свистом пролетел увесистый ком. Росаура в ужасе посмотрела на снежок в своих руках. Удивительно, он не был холодным. Ей в плечо прилетело ещё. Тогда, почти зажмурившись, она кинула свой.

— Так их! Ну!

Сколько же они гуляли, раз снега успело навалить почти по колено?..

Они добрались до дерева, но попали под обстрел лазутчиков, что засели в ветвистой кроне.

— Караул! — крикнул Барлоу под оглушительный смех ребятни.

Тут один из мальчишек на ветке всплеснул руками и чуть не рухнул от мощного удара в живот. Росаура оглянулась — к ним подбежала девочка воинственного вида с растрепавшимися косичками и воскликнула:

— Профессор! Бегите! Мы вас защитим!

— Отлично, сработаем, — крикнул Барлоу, передавая Росауре новые снежки, — надо отбить эту высоту, господа. Ну!

Один студент позорно спрыгнул с дерева и бросился на другой конец двора. Оттуда же навстречу ему, ближе к Барлоу и Росауре, бежали ещё человека три.

— У нас будет команда! — закричал им румяный мальчишка.

— Отлично, капрал! — помахал ему Барлоу.

— Эй, так нечестно! — закричали из снежной крепости. — У вас целых два взрослых!

— Зато вас больше!

— Не считается!

— Ложись! — скомандовал Барлоу и потянул за собой Росауру.

Последний лазутчик, осознав, что на дереве ему не удержаться против пятерых, или сколько их уже набралось, нехитрым колдовством собрал над их головами огромную массу снега и, отпустив, слез с дерева и ретировался.

Снежная шапка настигла их, когда они и так упали на землю. Барлоу хохотал, откинувшись на спину, и не очень-то спешил подыматься. Росаура трижды оступилась в полах мантии, пытаясь встать, а вместе с тяжёлым дыханием изо рта рвался смех, и, как знать, он-то сгибал её пополам, что очень соответствовало их плачевному положению.

— Вставайте, профессор! Они идут! — воскликнула девочка с косичками. Но Барлоу лишь вяло отмахивался рукой и продолжал смеяться, но выглядело это так, будто он корчится в жестоких муках.

Пара снежков разбилась совсем близко.

— Ну же, сэр! — в отчаянии крикнул один из мальчишек.

— О нет, он ранен! — воскликнула Росаура. Дети ахнули, а она медленно склонилась к Барлоу, качая головой. — Мы теряем его!

Он всё ещё смеялся, но уже беззвучно, и, как показалось ей, внимательно следил за нею. Его обыкновенно бледное лицо залил румянец, тёмные волосы намокли от снега, шарф сбился, сбилось и дыхание — её. Снежок прилетел ей в затылок. Она оступилась взаправду и еле удержалась, чтобы не рухнуть рядом.

Гул голосов и топот десятка ног, что слышался в отдалении, обрушился на них под беспомощный крик: «Берегись!». Брызгал снег, сверкали озорные улыбки, весь двор усеял детский смех. Они захлёбывались в снегу, наметали сугробы, хватали друг друга за пятки, в воздух летели шляпы и шарфы. Лепить снежки оказалось уже несподручно — и все просто загребали снег горстями и кидали друг другу в лицо и за шиворот, толкались, нарочно падали, барахтались, пыхтели и сопели, и Росаура сама не знала, как вырваться из этой круговерти, да и хочется ли ей…

Они и не заметили, как ветер усилился, а мороз прихватил, и с ними играть вздумала коварная метелица. Её хрустальный перезвон не мог заглушить хохота и криков. Зато окрик Минервы Макгонагалл — вполне.

— Что здесь творится?! До отбоя десять минут!

Как бы ни были увлечены дети, но запустить снежком в Макгонагалл никому не хватило дурости. Но и привычно замереть навытяжку при появлении декана Гриффиндора никто уже был не в силах. Кто-то бросился прямо мимо неё скорее в замок, а кто-то так увяз в сугробе, что ему оставалось лишь с ужасом ждать своей участи. Макгонагалл приближалась и по всем признакам пребывала в ярости.

Она заметила Росауру — и та пожелала обратиться в тот же сугроб. Но Макгонагалл наперерез бросился Барлоу — и та вытаращила глаза:

— Как! Конрад, и вы здесь!

— Минерва, это… это в рамках образовательного процесса…

— Это лучший урок Защиты!!!

Не сразу удалось отыскать источник восторженного писка, а когда Росаура за косички вытащила из сугроба Бетти Милтон, Барлоу, верно, что-то сделал с Макгонагалл, отчего она до сих пор не превратила их всех в жаб.

— А кто защитит их от воспаления лёгких?! Они же у вас все мокрые! — только и могла воскликнуть потрясённая Макгонагалл. Однако ей плохо удавалось скрывать, как радовали её суровое сердце бесконечно счастливые детские лица.

Детей они, конечно, быстро загнали в школу и высушили, и у тех только пятки засверкали, когда Макгонагалл отсчитала до отбоя три минуты. Она явно давала детишкам фору, а когда за поворотом скрылся последний запыхавшийся Том Ноубл, как-то искоса посмотрела на Барлоу с Росаурой и, хмыкнув, удалилась. Напоследок поведя палочкой — и мантии их вмиг стали сухими.

— Значит, вот каким должно быть «легальное пространство для выплеска агрессии», — заговорила первой Росаура. Ей не хотелось расходиться, но и стоять в молчании плечом к плечу, в лёгком облачке пара, что обволакивал их подсохшие мантии, было так… неловко и в то же время приятно, что она окончательно смутилась и, как водится, съязвила.

Барлоу тут же замотал головой:

— Нет-нет, уберите от меня эти варварские словечки! Как вам не стыдно, профессор! Вы же дочь филолога, вы должны чувствовать, насколько это ужасно звучит.

Росаура рассмеялась.

— Но вы противоречите сами себе, профессор!

— Я? Нисколько. Одно дело — нарочно выстраивать систему, в которой дети вынуждены конкурировать, а другое дело — вот такое спонтанное, лёгкое, озорное, как сама жизнь, веселье, в котором и шуточная борьба неожиданно объединяет, ведь главный приз — это радость и смех! Вот, видите, даже вы смеётесь!

— Смеюсь…

— А я раньше не слышал, чтобы вы смеялись. Признаюсь, Росаура, мне очень дорого видеть, как вы улыбаетесь, когда искренне радуетесь.

Она подняла на него обескураженный взгляд, а грудь заполняло что-то горячее и пряное, как большой глоток ягодного пунша.

— И детям это очень дорого, — добавил Барлоу чуть поспешнее, чем следовало бы. Улыбнулся чуть шире, чем имел обыкновение. — Вот, теперь я могу со спокойной душой пожелать вам спокойной ночи: уверен, для вас она будет доброй.

— И вам спокойной ночи, профессор, — вымолвила Росаура чуть севшим голосом. — Только выпейте обязательно чего-нибудь горячего. Вы очень долго лежали на снегу.

Росаура могла бы признать: она оттаивала. Ей снова чего-то хотелось: жить, радоваться, подхватывать детский смех. Улыбка появлялась на её утомлённом лице порой без её ведома; как-то раз она поймала эту улыбку за краешек и обернулась к зеркалу, чтобы убедиться: нет, как раньше, беззаботно, воздушно, она уже не будет улыбаться, быть может, никогда, но и та дрянная, ядовитая усмешка больше не уродовала её.

Броня, в которую она себя заковала, давила на плечи и затрудняла дыхание. Хотелось сбросить этот груз, распахнуть объятья навстречу игривой пурге, что несла в себе рождественский перезвон, но слишком силён ещё был страх — не вонзятся ли в неё снежинки тысячей игл, не принесёт ли новый год ещё больше разочарований и страха, если сейчас рискнуть и вздохнуть полной грудью?.. Да и удастся ли? Вновь доверять, вновь надеяться, вновь мечтать и радоваться — Росаура сомневалась, что в ней угасло не только желание (его-то легко можно было воспламенить), но утеряна сама способность — шагать за пределы себя.

В этом смысле её вытаскивала из тягостных раздумий и опасений двойная нагрузка в связи с подготовкой к Святочному балу. Благо, ей хватило мудрости разделить обязанности между старшекурсниками, а не взваливать всё только на себя. Объявление о грядущем торжестве студенты приняли в единодушном восторге. За Росаурой по пятам следовали девочки, а она рада была возложить на старшекурсниц ответственность за подготовку танцевальных номеров. Мать хорошо позаботилась о том, чтобы Росаура выучилась салонным танцам, но после рабочего дня в ногах не нашлось бы силы выводить па, да и у самой Росауры не было ни малейшего желания закружиться с кем-то в танце. Однако на репетициях она присутствовала, корректировала список танцев, не без удовольствия по просьбам девушек добавила к вальсу и фокстроту твист и квикстеп — с условием, что они обучат достаточное количество человек новым движениям. Поначалу Росауру пугала эта огромная ответственность, но воодушевление студентов захлестнуло и её. По вечерам субботы они допоздна проводили время в большом классе, который выделили им для репетиций, щёлкали каблучки под шуршащий волшебный граммофон, а Росаура не могла отказать себе в удовольствии — и садилась за большой лакированный рояль подыгрывать мелодиям с пластинки. Программа Бала росла на глазах, к танцам добавились музыкальные выступления, и даже профессора то и дело подходили к ней с предложениями своих номеров. Все жаждали праздника как освобождения от застаревшей горечи. Ожидание Рождества, предвкушение Бала, надежда на воссоединение с семьями на каникулах, казалось, помогли наконец забыть о всех невзгодах и тревогах, что осаждали школу в этот скорбный год.

Как-то раз после долгой репетиции, когда уставшие, но довольные студенты покинули класс, Росаура взмахнула было палочкой, чтобы погасить светильники, но в голове ещё звучала тихая музыка современного медленного танца, и Росаура не спеша подошла к роялю, над которым повисла белая свеча. Пальцы сами легли на нужные клавиши, и дрогнули струны, тихо, робко. Мелодия была проста и почти до зубного скрипа сентиментальна — не Лист и не Шопен. Но Росаура могла играть её с закрытыми глазами; она услышала её впервые в фильме, который видела по телевизору в гостях у приятелей отца. Фильм целиком она так и не посмотрела, но эта музыка врезалась ей в память, пусть Росаура даже не помыслила бы играть её при матери — та точно поморщила бы нос. Но сколько раз свои надежды, переживания, печали и радости Росаура изливала именно в этой незамысловатой мелодии, и она уже столько значила для неё, что последнее время Росаура остерегалась её вспоминать: музыкальный ключ отворил бы потайной закуток в её сердце, где лежали несбывшиеся мечты, до сих пор слишком дорогие, чтобы думать о них без сокрушения.

И в эту осень к ним добавилась ещё пара сверкающих осколков. Об них резались пальцы, но Росаура, зажмурившись, брала их в руки, сжимала в ладонях, подносила к самым глазам и касалась губами.

Она пыталась запретить себе и вспоминать о нём, отсечь и прижечь, но время шло, и когда гнев смыла тоска, а тоску — обречённость, остался след, от которого невозможно было избавиться. Он был как скол на гладком мраморе, из-за которого вещь утрачивает безупречность, но обретает историю и уникальность. Он был как углубление в слепых глазах греческих статуй — напоминанием о том, что некогда здесь сиял драгоценный камень.

Как знать, в том и был смысл — с трепетом хранить память об утраченной красоте?

Но на самом деле больше всего на свете она желала, чтобы к ней вернулся человек, которого она полюбила. В тот миг она бы и перед Богом сказала: «Да, я его простила».

Дверь скрипнула. Росауре показалось, что все звуки пропали, хотя пальцы ещё касались клавиш — просто сердце вдруг взвилось и точно закричало внутри.

Росаура оглянулась.

— Простите, что потревожил… — заговорил Конрад Барлоу, что замер на пороге.

Всё смолкло в тот же миг. И с музыкой исчез морок: сладостное мечтание, которое увлекало её прочь от насущного и тысячу раз решённого, заставляло забыть о том, что тот человек сам отверг её — а значит, не нуждался в её прощении.

Но, быть может, нуждалась она.

— Я не хотел вас прерывать… Студенты сказали, что вы можете быть ещё здесь, — говорил Барлоу, — я составлял план контрольных мероприятий и хотел уточнить, осваивали ли вы с шестикурсниками Патронуса…

— Нет, профессор, — сказала Росаура, и что-то было в её голосе, отчего Барлоу тут же осёкся, только сделал пару шагов в полутёмный класс. — Я бы не взялась преподавать детям то, в чём сама не преуспела.

Барлоу щурил глаза — пытался разглядеть её лицо.

— Простите, — повторил он мягко. — Вы… вы прекрасно играете…

— Ничуть, — улыбнулась Росаура. Кажется, щёки её окропили слёзы, но на душе стало спокойно и мирно, и очень тепло. — Я крайне посредственно играю и без нот могу разве что заученный ноктюрн да пару мелодий из кинофильмов, это как раз одна из них.

— Разве прекрасным может быть только Моцарт? — Барлоу ступил чуть ближе, всё ещё придерживая дверь, будто готовый к тому, что она прогонит его. — Быть может, вы продолжите?

— Простите, но больше нет.

Ей не хотелось играть эту заветную мелодию даже для такого деликатного и понимающего человека, как Конрад Барлоу. Ведь он стал бы оценивать музыку, тогда как для Росауры в ней сплавилось слишком многое и чересчур личное.

И Барлоу, кажется, понял это. Чуть склонил голову.

— Моя мать… очень любила музицировать.

— Правда? — Росаура старалась быть вежливой; на заинтересованность не было сил.

— О да. Каждый день садилась за пианино. Когда мы жили в Зальцбурге,⁽³⁶⁾ у нас стояло пианино красного дерева ещё прошлого века, довольно старое, отчего клавиши все были жёлтые, звучало оно приглушённо и чуть дребезжало, но это только придавало ему очарования. У нас часто собирались гости, и мать обязательно играла длинный концерт.

— Вы жили в Зальцбурге?..

— Я там родился, — в блеклом отсвете единственной свечи улыбка Барлоу показалась особенно печальной. — Отец настаивал, чтобы мы уехали, но мать очень противилась, и в конечном счёте мы уехали, а по сути — бежали в декабре 37-го, за пару месяцев до Аншлюса.⁽³⁷⁾ Пианино пришлось оставить, — добавил он тихо. — Мать до последнего не желала верить, что дела принимают критический оборот. Да и кто верил?..

Росаура привстала от рояля, тихо прикрыла крышку.

— Да уж, — сказала она, — а вот моя мать одна из первых бежала из страны, когда у нас тут дела приняли «критический оборот». Позже она призналась мне, что на одном приёме, в честь свадьбы её подруги, она столкнулась лицом к лицу с Тем-Кого-Нельзя-Называть. После этого она была вся не своя. Да, она очень испугалась. Думаю, она так и не поняла толком, чем именно так опасны эти жуткие идеи, которые так охотно разделяют все её друзья, — в голосе Росауры всё же прорезалось презрение, — она просто испугалась до ужаса и сбежала.

— И всё же она не стала открыто привечать происходящее, не так ли? — мягко заметил Барлоу, но Росаура не спешила вновь смотреть на него. — В этом тоже есть своё мужество. Это сейчас австрийцы говорят о своём «отчаянном сопротивлении» немцам, но это огромный миф. На самом деле, большинство австрийцев с радостью встретили объединение с Рейхом. Каждый четвёртый австриец вступил в формирования СС. Это потом, после войны, они стали штамповать брошюры о том, как ненавидели «подлых нацистских захватчиков».⁽³⁸⁾

— Всё повторяется, — тихо сказала Росаура.

— И будет повторяться, пока мы не выучим урок. Разве не тем же вы занимаетесь с учениками, профессор? Попугайская работа.

Он подтрунивал, и Росаура чуть усмехнулась, но теперь ей хотелось узнать больше — и она сказала:

— Вы поэтому стали изучать историю?

Он понял правильно — и ответил после недолгой паузы:

— Возможно… да. Меня не покидало чувство, что я… как бы это сказать, отсиделся. Мой отец был валлийский волшебник, он увёз нас в Уэльс…

— Но, простите, сколько вам было лет?

— Около девяти. Не так много, чтобы понимать, что происходит, а тогда и взрослые едва ли отдавали себе отчёт в том, в какую бездну летит этот мир. Все были уверены, что если волку дать растерзать одну овцу, а потом ещё парочку, то остальных он не тронет, и почему-то очень удивились, когда он не захотел останавливаться.⁽³⁹⁾ Впрочем, правительство какой страны в те времена можно не покривив душой назвать невинными овечками?.. Все надеялись подмоститься под сильнейшего и по-шакальи урвать кусок добычи, просто кто-то не рассчитал, что в качестве добычи рассматривают его самого.

— Думаю, в таком возрасте ребёнок очень тонко чувствует, если творится что-то неладное.

— Оно и творилось. Везде. Но в Англии, конечно, было куда больше шансов переждать эту бурю. Всерьёз англичане воевали только в колониях… На сами же Британские острова сыпались только бомбы и Рудольф Гесс,⁽⁴⁰⁾ — Барлоу сухо усмехнулся. — Конечно, я обжился здесь, тем более, потом был Хогвартс, но вся родня матери осталась в Австрии, связь оборвалась, и после войны мы не смогли её восстановить. Мне удалось попасть на родину только спустя двадцать пять лет. И хуже всего были не следы бомбёжек — это было привычно — но то, что творилось в головах у людей. Здесь, в Англии, я взялся было исследовать историю движения, которое возглавлял Освальд Мосли,⁽⁴¹⁾ но мне, разумеется, никто бы не позволил этим заняться всерьёз — и я подумал, что из заграницы мне это будет сподручнее, но когда оказался там… Столкнулся с новыми мифами, новыми фиговыми листами, которыми человечество пытается прикрыть свой срам.

— Что может быть тяжелее, чем видеть последствия своих ошибок и признавать, что в этом виноват ты? — прошептала Росаура.

Барлоу пристально посмотрел на неё.

— Верно, тяжелее ноши и не придумаешь.

— Что может облегчить её?

Барлоу на этот раз долго молчал, ради её нужды отвлекаясь от своих собственных бед и неразрешимых вопросов, вспоминая, кто перед ним — запутавшаяся, одинокая и успевшая наломать дров девочка, которую тоже перемолола война.

Которая наконец-то поверила, что и с этим можно жить дальше.

Он молвил тихо:

— Полагаю, вы знаете.

Росаура знала. На ней лежала вина перед детьми. И как она ни пыталась весь декабрь преодолеть последствия своего ноябрьского разгула, очевидно было одно: дети больше не доверяли ей.

Росаура пыталась говорить себе, что, может, такое отношение и к лучшему — не будут расслабляться, на шею садиться. Вот, она показала им характер, пусть помнят: «Не буди спящего дракона!». Но на душе кошки скребли.

Единственный способ освободиться от вины, как говорил отец, и в чём она сама не раз убеждалась — это попросить прощения. Но есть ли смысл просить прощения у детей?

У учителей имеется патологическая боязнь признания собственных ошибок перед учениками. Существует твёрдое убеждение, что если хоть раз сказать при детях вслух: «Да, я здесь ошибся, извините», то это напрочь подорвёт авторитет. Ведь дети, которым совсем не хочется учиться, которые убеждены, что у них отнимают беззаботное детство и заставляют корпеть над совершенно ненужными, скучными и непонятными уроками, так и ищут, где бы учителя поддеть. Как бы завалить этого кабана, который навязывает им никому не нужные истины и требует соответствия. И кажется, вот если прикопаться к учителю, выискать в его рассуждениях оговорку, в записи на доске — изъян, то будет скомпрометирована вся система, которую он собой олицетворяет. Можно будет посмеяться и сказать: «Вот видите, вы сами не понимаете, чему вы нас тут учите. Пойдём-ка, ребят, лучше гулять». Быть может, такой вариант развития событий существует только в воспалённом воображении самих учителей, которые, входя в класс, всякий раз ощущают себя как на минном поле. Быть может, поэтому им кажется, что любая ошибка — это вопрос жизни и смерти? Только если дожать педаль в пол и сделать вид, что так и надо было, то пронесёт. А вот если признать ошибку во всеуслышание, то начнётся кровавый бунт.

Но что могло быть хуже колкого холода и натянутой тишины, что царили теперь на уроках Росауры?.. Даже преддверие праздников, подготовка к Балу, квиддичные матчи, красота снежной зимы и рождественские гимны, что распевали призраки в коридорах, — все это затухало, смолкало, когда ученики заходили к ней в класс. Они садились, терпели, уходили — и обретали радость, а Росаура оставалась одна за дверью, закрытой изнутри.

«Мало, что ли, попасть под Круциатус, чтобы они сменили гнев на милость?» — малодушно возмущалась Росаура. Конечно, отдельные ребята не отличались злопамятностью, подходили к ней и после уроков, а старшекурсницы, которые приняли участие в подготовке к Балу, не отступали от неё ни на шаг, но на попечении Росауры были младшекурсники, и именно с ними всё разладилось. Последней каплей стало, когда Энни, её малютка Энни, не пожелала прибегать к Росауре под крыло, а на вопросы Росауры о её самочувствии лишь мотала головой и спешила выбежать из класса. Росаура волновалась об Энни всегда; нельзя было отрицать, что эта девочка была ей особенно дорога, а потому именно то, как Энни стала уклоняться от краткой беседы и опускать взгляд на улыбку Росауры, было Росауре сродни пощёчине.

«Наверное, это выглядит совсем ужасно, — подумала Росаура, — её одногруппников я то и дело обливаю холодом, а её хочу приласкать… И ведь со стороны, наверное, это так заметно…»

Ей хотелось взвыть. Около недели она баловалась жалкой надеждой, что сейчас все разъедутся уже по домам, а там придёт праздник, и светлый дух Рождества вселит в сердца примирение, и новый год начнётся с чистого листа… Но совесть, взгляды детей и разговор с Барлоу намекали, что дело дрянь. И у Росауры почти не осталось времени, чтобы попытаться хоть что-то исправить.

Жесточе всего в ней восстал страх отвержения. Вот она выйдет к ним, сняв свою ледяную броню, склонив голову, безоружная, предложит мир, причём не на своих условиях… А вдруг она встретит непримиримость и нежелание идти навстречу? Вдруг ей вновь придётся стать жёсткой в ответ на их упрямство? Тогда ей вообще не будет веры. Тогда ничего уже не исправишь, а пока ведь удаётся делать вид, будто всё кое-как ещё держится!..

Благо, она заключила с профессором Барлоу то смехотворное пари — о чём он шутливо напомнил ей за завтраком в последнюю неделю перед каникулами. И Росаура, впившись ногтем в подушечку большого пальца, решилась.

Дети пришли, расселись, положили на угол парт домашнее задание. Откликнулись на оглашение фамилий по журналу. Кто-то вышел к доске отрапортоваться. Безо всякого энтузиазма перешли к выполнению упражнений, которые на уроках Барлоу студенты решали с азартом. Но при Росауре ученики не могли уже отбросить настороженности.

Во рту пересохло. Она смотрела в окно, сцепив оледеневшие руки. Время тянулась ужасно медленно, как всегда бывает на ненавистном уроке. Наконец, Росаура увидела, что остаётся пять минут до звонка.

— Вы хорошо постарались, — сказала она. Ученики лишь плечами пожали, но она вышла на середину класса и продолжила: — Все эти месяцы, вы очень старались. На вас многое свалилось, но вы это преодолели. И я хочу вам сказать…

Они смотрели на неё хмуро, со скукой. Не так, как следовало бы ожидать от милосердных судей.

Но у кого им было учиться быть милосердными?..

— Я хочу сказать вам спасибо. Мы учимся с вами защищаться от злых сил. Вы не встречались пока лицом к лицу с оборотнями или вурдалаками, но в этом году вы встретились, как знать, с худшим: со страхом, нетерпимостью, злобой. Человеческой злобой. Это коснулось нас всех, учеников и учителей. Вам пришлось повзрослеть раньше, чем следовало бы. Но именно поэтому я обращаюсь к вам сейчас прямо, потому что надеюсь, что вы сможете меня понять как взрослые люди.

Но они, конечно, мало понимали её. Эти слова были десяток раз обдуманные, а потому пожёванные, несколько сумбурные. Но что-то было в её голосе, то, что давно там не звучало, от чего дети давно отвыкли — там был звон весенней капели, и это их удивило.

— Простите, что на моих уроках вы не всегда могли чувствовать себя спокойно. Я должна была лучше стараться, чтобы дать вам уверенность, что вам здесь рады, что вас ценят. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я ценю ваши старания и радуюсь вам вне зависимости от ваших успехов в учёбе и хочу вам помочь — не только хорошо учиться, но быть счастливыми. К сожалению, у меня не всегда это получается. Простите меня.

Она заставила себя произнести эти слова (каждый раз по-разному, конечно), во всех классах, у которых вела. И каждый раз ей отзывалось что-то новое.

Где-то робко заулыбались.

Где-то недоумённо переглянулись.

Где-то вперёд выступил староста и сказал: «Да ладно вам, мэм, и мы-то не сахар!»

Где-то на неудачную формулировку посмеялись втихаря: «Значит, теперь можно совсем не стараться, раз нам и так всегда рады, оказывается».

«Вот только как-то не радостно», — фыркнул кто-то в иной раз.

— Да, у нас было маловато поводов для радости в этом году, — ответила тогда Росаура. — Но я верю, что в следующем мы с новыми силами поработаем над этим все вместе. Могу я рассчитывать на вас, что мы справимся, даже когда каждому из нас бывает страшно?

Кто-то подхватил воодушевлённо. Кто-то отвернулся. Кто-то давно уже топтался в нетерпении и поглядывал на часы. Кто-то не сводил с неё внимательного взгляда, не по-детски серьёзного.

— Желаю вам светлого Рождества, — сказала своим ученикам Росаура, и нестройным хором они ответили ей. А в глазах Фанни О’Фаррелл, что всё это время глядела на свою учительницу исподлобья, насупившись, в тот миг вспыхнули чистой радостью задорные огоньки.

Примечания:

Профессор Барлоу https://vk.com/wall-134939541_10937

Мелодия, которую играет Росаура https://youtu.be/pNTIsDqJ8AU?si=QJlZvpgXGR1BXZTR

Карикатура https://pm1.aminoapps.com/7024/b3f8760a4f2a7d86562b06cd2c3d76544e7afe88r1-1024-686v2_hq.jpg

1) Профессор Барлоу каламбурит: его фамилия, Barlow, буквально переводится как «лысый холм»

Вернуться к тексту

2) преподаватель, который проводит дополнительные занятия с учеником или с несколькими учениками ежедневно, еженедельно или ежемесячно с целью передать им знания или навыки по предмету

Вернуться к тексту

3) Международный закон волшебников, который регулирует множество положений, касающихся сохранения секретности

Вернуться к тексту

4) Самоназвание Китая

Вернуться к тексту

5) Как известно, в западной культуре единорог является символом чистоты и целомудрия, только дева может подойти к единорогу и приласкать его

Вернуться к тексту

6) Нюхлеры — очаровательные волшебные зверьки, похожие на кротов, отличаются чудесным нюхом на драгоценности. Ищут золото и тащат себе в бездонный карман на брюхе всё, что блестит, поэтому не рекомендуется брать нюхлера на руки, если вы носите кольца, браслеты или золотые зубы

Вернуться к тексту

7) Детский приключенческий роман Роберта Льюиса Стивенсона о пиратах

Вернуться к тексту

8) Святки — это двенадцати праздничных дней от Рождества Христова до Крещенского сочельника

Вернуться к тексту

9) Культовый американский драматический кинофильм 1941 года, байопик о деградации личности

Вернуться к тексту

10) юридическая драма 1957 года о суде присяжных

Вернуться к тексту

11) американский спортивный драматический фильм с Сильвестром Сталлоне в роли боксёра, к 1981 году вышло уже два фильма серии

Вернуться к тексту

12) подростковая мелодрама-мюзикл 1978 года с Джоном Траволтой в главной роли

Вернуться к тексту

13) научно-фантастический фильм ужасов 1979 года режиссёра Ридли Скотта о враждебном инопланетном существе

Вернуться к тексту

14) К 1981 году вышло уже два фильма серии

Вернуться к тексту

15) спецэффекты 70х!

Вернуться к тексту

16) восстание «боксёров»-ихэтуаней (так назывались отряды восставших китайцев) против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая в 1898-1901 годах. Сначала власти были против повстанцев, затем поддержали их, но в конце концов императрица Цыси перешла на сторону Альянса восьми держав, подавившего восстание. Карикатуру см. в примечаниях к главе

Вернуться к тексту

17) Синьхайская революция в Китае, свергнувшая монархию, началась в 1911 году. По сути, страна находилась в состоянии гражданской войны вплоть до 1949 года, когда власть окончательно перешла в руки коммунистов

Вернуться к тексту

18) Опиумные войны — военные конфликты на территории Китая в XIX веке между западными державами и Империей Цин. Англичане, не добившись от Китая открытия портов для торговли, сделали всё, чтобы заполонить китайский чёрный рынок опиумом и подсадить на наркотик массу населения. Это привело к вооружённому противостоянию Китая и Англии, а также других западных держав, в том числе и России, в следствие чего Китай был разгромлен и поставлен в крайне униженное и зависимое положение

Вернуться к тексту

19) Наш авторский перевод подписи «The real trouble will come with a wake»

Вернуться к тексту

20) военный альянс, в который вошли Австро-Венгрия, Великобритания, Германская империя, Италия, США, Российская империя, Франция и Японская империя, чьи войска вторглись в Империю Цин в ответ на массовые убийства христиан, иностранцев и осаду дипломатических миссий в Посольском квартале Пекина в ходе Боксёрского восстания

Вернуться к тексту

21) а она действительно так называлась

Вернуться к тексту

22) Колониальная система распалась после Второй мировой войны, однако наследие колониализма долгое время оставалось (и остаётся) острейшей проблемой

Вернуться к тексту

23) В чём суть концепции «ориентализма»

Вернуться к тексту

24) Имеется в виду Вторая мировая война

Вернуться к тексту

25) Джордж О́руэлл — британский писатель, журналист и литературный критик, радиоведущий, автор мемуаров, публицист

Вернуться к тексту

26) сатирическая повесть-притча Джорджа Оруэлла. В повести изображена эволюция общества животных, изгнавших со скотного двора его предыдущего владельца, жестокого мистера Джонса, от безграничной свободы к диктатуре свиньи по кличке Наполеон. Многие исследователи видят в этом сатиру на коммунистический строй

Вернуться к тексту

27) роман-антиутопия о тоталитарном государстве, изданный в 1949 году. Долгое время рассматривался как аллюзия на сталинский режим, однако существуют исследования, которые доказывают, что роман отражает возможную ситуацию в Англии, если бы в ней победили профашисткие настроения, которые были очень сильны перед Второй мировой войной, особенно в кругах элит

Вернуться к тексту

28) На самом деле, полная цитата звучит так: «Кто контролирует прошлое — контролирует будущее, кто контролирует настоящее — контролирует прошлое»

Вернуться к тексту

29) перефраз реплики Мефистофиля из «Фауста» Гёте

Вернуться к тексту

30) афоризм британского политика 19 века Джона Дальберг-Актона

Вернуться к тексту

31) Утопия — идеальное государство, устройству которого посвящена одноимённая книга британского политического деятеля 16 века Томаса Мора. Труд Мора был вдохновлён «Государством» Платона и положил начало всему жанру утопии (и в опровержение его — антиутопии)

Вернуться к тексту

32) роман Оскара Уайльда, 1890 года. Главный герой пожелал, чтобы все его пороки и грехи отражались на портрете, тогда как он сам оставался бы вечно молодым и прекрасным

Вернуться к тексту

33) В лондонской королевской крепости Тауэр обитает популяция чёрных воронов. Государственное внимание на тауэрских воронов было обращено во времена короля Карла II (XVII век), когда и сложилось представление, что без них рухнут как сам Тауэр, так и Британская монархия. Их небольшая популяция находится на государственном обеспечении и за ними ухаживает специально уполномоченный Смотритель воронов

Вернуться к тексту

34) этими словами обращались друг к другу звери, чтобы пресечь на корню враждебные намерения, в «Книге джунглей» английского писателя Редьярда Киплинга

Вернуться к тексту

35) Восклицание, пришедшее в обиход из фехтования: произносится, когда один противник задел другого оружием, следовательно, получает очко

Вернуться к тексту

36) Зальцбург — город в Австрии близ границы с Германией

Вернуться к тексту

37) А́ншлю́с (от нем. «присоединение; союз») — аннексия Австрии в состав Германии, состоявшаяся 12-13 марта 1938 года

Вернуться к тексту

38) «Австрия — первая жертва нацизма» — политический лозунг, провозглашённый на Московской конференции 1943 года и ставший основой государственной идеологии Австрии и национального самосознания австрийцев. В соответствии с интерпретацией этого лозунга основателями Второй республики аншлюс 1938 года был актом военной агрессии гитлеровской Германии, поэтому возрождённая в апреле 1945 года Австрия не могла и не должна была нести какую-либо ответственность за преступления нацистов. Сложившаяся к 1949 году «доктрина жертвы» утверждала, что все австрийцы, включая активных сторонников Гитлера, были невольными жертвами гитлеровского режима и потому также не отвечали за его преступления.

Вернуться к тексту

39) Мюнхенское соглашение 1938 года — соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Королевством Италией, продиктованное политикой «умиротворения агрессора». Ведущие европейские державы шли на уступки набирающему силу Третьему Рейху, не реагируя на его агрессию по отношению к государствам Восточной Европы

Вернуться к тексту

40) немецкий государственный и политический деятель, заместитель фюрера в НСДАП и рейхсминистр. В 1941 году в одиночку совершил перелёт в Великобританию с целью убедить британцев заключить мир с нацистской Германией, но потерпел неудачу со своей «миссией», был арестован британскими властями и пребывал в плену до окончания войны, затем был передан Международному военному трибуналу

Вернуться к тексту

41) Сэр О́свальд Э́рнальд Мо́сли, 6-й баронет — британский политик, основатель Британского союза фашистов. В Англии профашистские настроения были весьма популярны, особенно среди элит. Известно, что король Эдуард VIII, отказавшийся от престола в пользу своего брата Георга незадолго до начала Второй мировой войны, водил знакомство с Гитлером и рассматривался как марионеточный король Англии в случае победы Германии

Вернуться к тексту