Новые звуки (гет)

Примечания:

Пишите, что думаете, пожалуйста. Коротко или длинно — как хотите. Жду любых ваших комментариев, как вы — новых глав. Эта часть очень, очень тяжелая.

Рауль шел за Эриком, не отдавая себе отчета в том, куда и зачем ведет его самое ненавистное ему существо в мире.

Парадоксальным образом, именно в этом существе сосредоточились сейчас все чаяния юноши, и глупо было бы не последовать за ним.

Впрочем, выбора у него и не было: слишком живы были в памяти веревки, неожиданно впившиеся в мышцы тогда, в подвале; слишком ярок образ черного демона, обвинявшего Кристину в измене и сулившего смерть виконту и его пособнику.

Его пособнику… Рауль и сам не знал хорошенько, что удерживало его от того, чтобы сказать Эрику правду о своем источнике сведений.

Вероятно, всё те же соображения, из которых мадам Жири не желала называть Призраку имя Жамм. Чересчур многим он был обязан месье Низаму, чтобы привлекать лишнее внимание чудовища к его персоне.

Ведь если Перс сумел подслушать разговоры в театральных коридорах, то это означает, что он до сих пор пытается как-то следить за своим бывшим другом, а от такого Эрик точно не будет в восторге. Хамид, насколько знал Рауль, в европейской музыке разбирался еще меньше, чем он сам, и Оперу посещал исключительно в целях наблюдения за опасным преступником, скрывавшимся в ее недрах. И последнему это вряд ли могло прийтись по душе.

Виконт не обманул Призрака: он действительно проверил слова месье Низама — отправился в Оперу и переговорил с малышкой Жамм. Вернее, предъявил ей ультиматум: или она признается во всем сама, или он позовет жандармов. А так как жандармы уже и без того наводнили театр, вновь пытаясь отыскать следы зловещего привидения, то далеко ходить за ними бы не пришлось.

Напуганная Луиза поведала Раулю, что итальянский кастрат — с которым она сдружилась довольно тесно за последние месяцы — действительно передавал ей какой-то раствор, рекомендуя добавлять его ежедневно в подогретую воду в гримерке новой примадонны, так как он будто бы являлся чудодейственным средством, изобретенным в Италии и предохранявшим тамошних певцов от болезней горла.

На вопрос Луизы, почему же сам кастрат не мог предложить его Кристине, тот, по словам Жамм, отвечал, что учитель Кристины, занимавшийся одно время и с ним самим, весьма критически относится к новомодным лекарствам, а девушка не сделает и шагу без его одобрения.

Однако он, Альберто, уловил-де какие-то незаметные, но тревожные хрипы в пении синьорины Дайе на репетиции, и, движимый благородной заботой о будущей примадонне, решил помочь ей втайне от ее непреклонного ментора.

Однако заходить в гримерную певицы мужчине — пусть и кастрату — неприлично, да и сложно ему не броситься в глаза досужим сплетницам, в то время как милая малышка Жамм сделает то же самое куда быстрее, изящнее и незаметнее, чем он, Альберто. Именно так танцовщица и оказалась той самой, кто изо дня в день подливал злосчастное зелье Кристине, не ведая, что причиняет вред певице.

Что бы там ни воображал себе Эрик, Рауль не был настолько наивен, чтобы до конца поверить в невиновность малышки Жамм. Тем не менее, не был он убежден и в том, что Луизу посвятили в тонкости рецепта яда.

В то же время, виконт понимал, что Эрик не успокоится, пока лично не убедится в отсутствии сведений, которые можно было бы использовать прямо здесь и сейчас для помощи Кристине, да и сам юноша, признаться, надеялся все-таки их получить.

Лица мадемуазель Дайе он до сих пор не видел, а потому масштабы проблемы представлял плохо, и тем не менее любое промедление, чреватое обострением болезни и лишними огорчениями для девушки, на его взгляд, было недопустимо.

Пока все эти мысли проносились в голове виконта, Эрик стремительно шагал по ночной мостовой, как будто нимало не беспокоясь о своем спутнике. Раулю приходилось почти бежать, чтобы угнаться за ним; как бы неприятно это ни было признавать, своими грациозными и ловкими движениями Призрак походил на огромного дикого зверя, черную пантеру, в то время как виконт, при всем врожденном и приобретенном изяществе, казался сам себе щенком, еле поспевающим за взрослым хищником.

Фонари мигали неверными голубоватыми огоньками, рассеивая мглу, а на улице — из-за погоды ли, из-за позднего ли часа — не было почти ни души.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

Малышка Жамм ночевала в дортуаре Оперы, как когда-то Кристина. Не располагая достаточными средствами и не найдя себе богатого покровителя, невзирая на все время, проводимое в фойе-де-ла-данс, она вынуждена была до сих пор, уже в 19 лет, вести почти монашеский образ жизни, как и в годы обучения балетному мастерству.

Она танцевала в кордебалете, и довольно посредственно; особой надежды стать корифейкой, не говоря уж о том, чтобы выйти в солистки, у нее не было, и ей оставалось лишь завидовать более способным товаркам, которые сумели вытянуть счастливый билет.

Не делая успехов в собственном ремесле, Луиза Жамм, однако же, имела иные таланты, которыми не могли похвалиться старшие подруги: никто, как она, не умел разбираться в отношениях между работниками театра; никто не держал в руках столько нитей сплетен, наветов, слухов и обсуждений; и никто не дергал за эти нити с таким совершенством.

Если бы Луиза родилась во времена, когда женщин начали допускать к деловой жизни, и служила не в Опере, то могла бы сделать головокружительную карьеру управленца и вершителя судеб, но, на ее несчастье, она служила даже не просто в обычном театре конца XIX века, а в театре, находившемся под тотальным контролем человека, фанатично преданного тому делу, которое удавалось ей хуже всего. Поэтому при Призраке она занимала исключительно то место, которого заслуживала своим умением танцевать.

Судьба Луизы Жамм во многом повторяла судьбу Кристины. Сирота, правда, не круглая — мать ее была жива, но видела в Луизе лишь обузу. Отец, бедный чиновник, рано умер от апоплексического удара, и мать с трудом сводила концы с концами, благодаря небольшому состоянию, которое ему все же удалось оставить жене.

Отдавая Луизу в театр, мадам Жамм надеялась, что когда-нибудь та обзаведется богатыми поклонниками — для этой ограниченной женщины, как и для многих ее современниц, слово «танцовщица» означало почти то же самое, что «девица легкого поведения» — и ее будущее будет обеспечено.

А тем временем как-нибудь прокормится в Опере: не она одна полностью оказалась на театральном коште, многие ее товарки точно так же не могли рассчитывать на родительскую поддержку, пусть и не были сиротами.

С легким сердцем забыв о существовании Луизы, женщина занялась устройством собственной жизни и в скором времени обзавелась новым мужем и парой детей от него, а о дочери от первого брака больше и знать не хотела.

Несомненно, отчим только поддерживал ее отношение к малышке, и таким-то образом в девятилетнем возрасте «балетная крыса» оказалась примерно в том же положении, что и маленькая шведка. За одним исключением.

Не один раз в театре, ставшем для девочки единственным домом, Луиза слышала рассказы о загадочном и жутком существе, которое прячется в подземельях Оперы и диктует свои правила ее служащим. Правда, говорили о нем по-разному.

Рабочие — с помесью боязни и отвращения, называя «чудовищем». Танцовщицы и хористки — с суеверным ужасом и трепетом; для них он был «призрак». Но были и такие — например, месье Рейе — кто поминал его чуть ли не с благоговением и именовал не иначе, как «дух музыки».

«Поверь, малышка, — говорил он ей ласково — пожалуй, единственным, кто изначально обращался с ней по-доброму, был именно пожилой дирижер, — поверь, дорогая, не так страшны привидения, как воинствующая серость. А именно ее пытается изгнать из нашего театра этот дух музыки. Чем бы это создание ни было, оно скорее наше благословение, чем проклятье».

Малышка Жамм в свои девять не очень-то понимала, что значит «серость», о которой толковал маэстро. Но представление о духе, который незримо покровительствует их театру, с тех пор прочно укоренилось в ее голове, и она стала еще больше приглядываться и прислушиваться ко всему необычному, что творилось в Опере.

Именно поэтому она первой разгадала загадку Кристины. Маленькая шведка, доселе ей неинтересная, сделалась предметом живейшего любопытства Жамм с тех самых пор, как та подслушала ее в часовне. Луиза следовала за ней хвостиком, выслеживая — незаметная, тихая, юркая.

Она первой поняла, что Кристине являлся совсем не ангел — что бы ни говорил той таинственный голос — но тот самый дух музыки-чудовище-призрак, слухи о котором будоражили Оперу. Она даже нарочно сблизилась с Мэг, названой сестрой Кристины, чтобы побольше выпытать о знакомстве девочки с «ангелом», но все рассказы Маргариты Жири сводились к тому, что Жамм уже знала и без нее, и отчаянным просьбам не вмешиваться в происходящее, дабы Призрак не покарал их за досужее любопытство.

Но Луиза Жамм вовсе не испугалась. Напротив, она загорелась надеждой. Ведь если дух музыки действительно так заботится об их театре и если он взял под свое покровительство сиротку Кристину и согласился ее учить, то, возможно — да нет, даже наверняка, он не откажет в покровительстве и ей, Луизе! Чем она хуже Кристины? А возможно, даже и лучше, ведь она хотя бы не чужеземка.

Луиза тоже бедна, как церковная мышь; она сирота; она не блещет на занятиях и явно нуждается в помощи кого-то сильного, могущественного, доброго. Конечно, Жамм слышала, как Призрак иногда бранил Кристину так, что в ушах звенело, но она же слышала и исполненные нежности утешения, видела подарки, получаемые нищей девчушкой словно бы ниоткуда, и нередко наблюдала сияющие радостью глаза товарки, спешащей на уроки с незримым гением.

По всем этим причинам Луиза и не боялась Призрака, а, наоборот, мечтала о встрече с ним, вернее, о том, чтобы он явился ей, как мечтают дети о явлении святого Николая на Рождество. Возможно, он пробудит в ней тот же дар, который пробудил в Кристине? Ведь и девочка Дайе занимается танцами, но довольно плохо, как и сама Луиза, а у духа музыки на Кристину явно другие планы…

Однако дни летели, осень сменялась зимою, зима весной, а ангел не спешил являться малышке Жамм. Кристина оставалась его ученицей, его единственной любимицей, его воспитанницей; она подчинялась его строгим требованиям и купалась в его заботе, а до Луизы Жамм ему по-прежнему не было никакого, совершенно никакого дела!

Бесполезно было караулить у дверей часовни, бесполезно было ставить свечу за свечой в надежде привлечь внимание потустороннего покровителя. Малышка Жамм поняла, что при всех стараниях ей никогда не получить того же, что шведке досталось совершенно безвозмездно, без всяких усилий с ее стороны.

Просто в жизни бывает именно так. Кому-то — всё, а кому-то — ничего. Кого-то лелеют и берегут, а кто-то может хоть навсегда пропасть в ночном городе, и никто не расстроится…

И на смену детской вере пришла озлобленность. Кристину малышка Жамм возненавидела. Эта странная девочка с серо-голубыми глазами и рыжеватыми кудряшками, ничем сама по себе не примечательная, скучная, посредственная, была в ее глазах воплощением того, чем должна была стать она сама, она, Луиза Жамм!

Шведке сулили будущее примадонны, ее обучали всяким премудростям, носились с ней, как с принцессой, в то время как Луиза прозябала серой мышью, часами разучивая экзерсисы и получая чувствительные тычки палкой от этой карги мадам Жири.

А ведь она, Луиза Жамм, гораздо красивее Кристины! У нее черные кудри, глубокие карие глаза, опушенные густыми ресницами, нежная, почти фарфоровая кожа, мягкие розовые губы. Ростом не вышла, это верно, на то ее и прозвали малышкой, и такой ей, верно, и оставаться до старости лет…

Что ж, если к ней не явился посланник мира духов, чтобы вывести ее из этого болота, то придется самой брать ответственность за свою жизнь. Если у нее нет таинственного патрона, то добьется всего самостоятельно — не талантом, так умением разбираться в людях. Не быть ей чьей-то куклой, так она сама станет кукловодом!

Однако и тут мечты Жамм напоролись на суровую реальность. Кукловод в Опере был один, и соперников он не терпел. Даже навредить Кристине исподтишка она не могла, что уж говорить о более серьезных интригах!

Как-то раз она не выдержала и высказала шведке все, что думала о ее невзрачной внешности. На следующий же день обнаружила дохлых крыс в своей тарелке. И если сама по себе эта тошнотворная шалость и казалась почти мальчишеской, то таковым не казалось послание, обнаруженное ею вечером того же дня на подушке в дортуаре. Написано оно было красными чернилами, а содержание его заставило Луизу присмиреть и не проявлять открыто ни малейшего недовольства в отношении избранницы Призрака.

Отныне малышка Жамм ограничивалась сбором и пересказом сплетен, а также тщательным сбором всевозможных сведений о служащих Оперы и ее артистах. Если бы ей только представилась возможность, она бы не побрезговала шантажом и вымогательством, так как еще в нежном возрасте поняла: в этом мире каждый сам за себя.

Час ее триумфа настал, когда эта чужеземка, эта несправедливо обласканная жизнью девчонка предала своего благодетеля. Сначала начала якшаться с богатым молодым виконтом, потом и вовсе сорвала со своего учителя маску во время представления, ничтоже сумняшеся подставив его под дула жандармов. Лица Призрака Жамм тогда так и не разглядела как следует, но ее душой овладело невероятное злорадство.

«Полюбуйся на свою протеже, — повторяла она про себя. — Ты ведь этого хотел? Хотел, да? Вот кого ты сделал своей избранницей, вот кого учил, пестовал и защищал все эти годы! У нее нет даже элементарного чувства благодарности, я никогда бы не поступила так со своим покровителем!»

Жамм не знала всех подробностей истории Призрака и Кристины, но ее ничуть не смущало желание мужчины, оказавшегося вовсе не духом, сделать подросшую ученицу своей возлюбленной.

Не стоило шведке строить из себя оскорбленную невинность: любой на месте таинственного композитора поступил бы точно так же. На то они и актрисы, чтобы существовать за счет своих благодетелей, одаривая их собственной благосклонностью в ответ. Да пусть спасибо скажет, что мнимый Призрак дождался семнадцатилетия своей протеже, а не воспользовался ею раньше!

Злость и еще какое-то неведомое чувство разъедало сердце Жамм с тех самых пор, как она увидела Призрака в человеческом облике. Пусть близорукость помешала ей разглядеть чудовищный лик, о котором ходило столько разговоров в Опере, но грация его движений и худощавая стройная фигура в черном костюме запечатлелись в ее глазах так ясно, что их никак не удавалось забыть. Что же до лица, то она давно привыкла делить слухи надвое, а то и натрое, так как цену им знала не понаслышке…

…И безумно, до неприличия безумно обрадовалась, когда Кристина в итоге сбежала с виконтом. Уж теперь-то, думалось ей, он наконец оценит девушку, которая столько лет смиренно надеялась на поддержку незримого духа.

Однако все надежды и на этот раз оказались безуспешными. На какое-то время после побега Кристины о Призраке словно позабыли, зато очень скоро он напомнил о себе, окончательно выйдя на поверхность под именем месье Дестлера и став уже официальным, хотя и негласным, хозяином Оперы.

Постановки, выполненные под его руководством, приносили директорам огромную прибыль, и они закрыли глаза на все странности своего злого гения. Да и выбора у них особого не было: месье Дестлер хоть и превратился из духа в человека, но своего странного могущества не утратил.

Жизнь в Опере, и без того нелегкая, стала для малышки Жамм, как и для многих других, кто не намеревался положить всю жизнь на алтарь искусства, истинной каторгой. Хотя Дестлер не преследовал ни ее, ни остальных артисток кордебалета своими замечаниями напрямую, он требовал совершенства в каждой детали, а добиваться этого поручал мадам Жири, которая и сама не была подарком, а по настоянию Призрака превращалась просто в фурию. И все же малышка Жамм, к своему удивлению, в эти два года единоличного правления Дестлера была почти счастлива.

Она и сама не понимала причин этого счастья, но всякий раз, когда смотрела на занавеску, колыхавшуюся в пятой ложе; на изящную руку в черной шелковой перчатке, махавшую оттуда месье Рейе в знак одобрения или укора; когда слышала знакомый глубокий голос с нотами гнева (чаще всего), насмешки (довольно часто) и сдержанного одобрения (почти никогда) — голос, который предназначался теперь не одной избраннице, а всей труппе — у нее возникало чувство причастности к чему-то, неизмеримо большему, чем она сама.

К чему-то значимому, ценному, прекрасному; и здесь ее бесталанность, серость (о да, теперь-то она понимала, что имел в виду месье Рейе!), ограниченность — не имели ни малейшего веса. Она была в рядах тех, кто принадлежал Призраку; он заботился о ней не так, как о Кристине, но точно так же, как обо всей труппе, просто потому, что это был ЕГО театр, а Луиза Жамм — нравилось ему это или нет — была частью этого театра.

Но ощущение причастности рассеялось, как дым, когда вернулась шведка. Луиза первой заметила ее среди зрителей на «Орфее и Эвридике» и догадалась, что дела у девицы с ее аристократом явно не ладятся: иначе не была бы она одета в это ужасное платье бедной работницы; не держалась бы рядом с какой-то надменной толстухой; не стояла бы в уголке фойе с видом убогой приживалки после представления. Нехорошее предчувствие поселилось в ее сердце, и полностью оправдалось спустя пару месяцев, когда девчонка заняла место кастрата на репетиции новой постановки «Орфея».

До итальянского евнуха дела Луизе поначалу не было. Нравится месье Дестлеру эпатировать парижскую публику своими причудами — и пусть. Бесполый ангел очаровал своей красотой и вкрадчивой любезностью всех в театре, но малышка Жамм видела его насквозь.

Лишенный своего естества, итальянец был полон честолюбивых стремлений не меньше, а то и больше, чем бывшая примадонна, испанка Карлотта. Альбер Боронселли ни с кем не сближался, но проводил все свободное время в театре, и, проследив за ним в очередной раз до гримерной, Луиза узнала его тайну: он стал новым учеником месье Дестлера!

Когда первая волна беспомощной ярости схлынула, Жамм очень скоро поняла, что, пусть внешне ситуации кастрата и Кристины похожи, но разница между ними весьма существенна. В подслушанных ею язвительных и сухих разговорах Призрака с месье Боронселли, от которых кастрат млел, как ящерица на солнцепеке, не было и следа теплоты, почти всегда звучавшей в речах, что маэстро, бывало, обращал к Кристине.

Да даже его упреки в адрес Кристины были другими: как бы ни сердился на свою ученицу Призрак в былые дни, они и то выдавали его заботу о мадемуазель Дайе. Выговоры же кастрату всегда отражали только беспокойство за спектакль, но отнюдь не за певца. Общение Призрака с Кристиной отличалось от его общения с Альбером так же, как отношение хозяина к своему ребенку отличается от отношения к наемнику.

Словно бы почуяв в этом какую-то выгоду для себя, Луиза постаралась сблизиться с итальянцем. Это оказалось не так-то просто: высокомерный евнух, расточавший улыбки и сладкие слова направо и налево, не спешил открывать душу никому, а тем более, какой-то посредственной артистке кордебалета.

Однако единственный талант Жамм не подвел ее, и она стала общаться с кастратом так тесно, как это только было возможно, так как ей удалось стать ему полезной: от нее он узнавал обо всем, творившемся в Опере, прежде всех остальных. Кастрат был в меру дружелюбен, хотя и заносчив, а Луиза смеялась про себя над высокомерным болваном, якобы владеющим тем, что на деле ему не принадлежало.

В первый раз увидев Кристину на репетиции, Луиза помертвела. Неужто месье Дестлеру не хватило прошлого опыта с нею? Неужто он снова, после всего, что она натворила, готов сделать ее примадонной своего театра? Очевидно, так и есть, и даже гнев «духа музыки», обрушившийся на неудачно выступившую протеже, не убедил Луизу в обратном.

Она прекрасно помнила бурные сцены в часовне, и понимала, что они означают лишь переживания за ее успех… ее успех! Только ее успех! И тогда Луиза сделала то, что в обычной ситуации делать бы побоялась: нарочно прошлась с одной из товарок мимо кастрата и довольно громко объяснила ей то, что ему нужно было знать про привязанность Призрака к своей ученице.

Малышка Жамм надеялась, что это побудит итальянца как-то бороться за свое положение в Опере и без участия с ее стороны делать жизнь Кристины невыносимой. Однако она не учла, что Призрак может просто-напросто избавиться от ватиканского евнуха, одним мановеньем руки отослав его обратно на родину.

В этот раз разговор с Эриком не был ею подслушан: холодный, неприступный, тщеславный Альбер сам пришел к ней и разрыдался, как ребенок. Но быть платочком для слез кастрата Луиза, и без того разъяренная случившимся, вовсе не желала. И она уже стала думать, как бы ей отделаться от ни на что не годного собеседника, как вдруг он достал из кармана бутылочку с абсолютно прозрачной жидкостью и посмотрел на Жамм непонятным, нерешительным взглядом.

— Что это, месье Боронселли? — пролепетала она изумленно, ничуть не притворяясь.

— Это то, что может помочь мне отомстить, — глухо пробормотал кастрат. — Но я до сих пор не уверен, что хочу это сделать.

В груди малышки Жамм начало медленно разгораться странное тепло.

_____________________________________

Она была уверена, что поступила тогда совершенно правильно. Месье Дестлер использовал кастрата и ни во что не ставил ее саму. Кристина же целиком и полностью заслуживала всего, что с ней случилось.

Если небеса не спешат вершить правосудие в этом мире, то их роль приходится выполнять простым смертным. Беда, однако, в том, что на каждого самозваного судью рано или поздно найдется другой такой судья.

Умом Жамм понимала, что никто не докажет ее вины страшному повелителю Оперы. Более того, в глазах общественности виновным выглядит он сам. Однако, как ни странно, Луиза была этому вовсе не рада. В театре больше не было выступлений, вот уже несколько дней труппу допрашивали жандармы, и месье Дестлеру явно не суждено было больше вернуться на свой Олимп. Если театр вообще не закроют после всего произошедшего…

С другой же стороны, Призраку уже не должно быть ни малейшего дела до Кристины. Ее лицо, в отличие от его облика, она рассмотрела на сцене прекрасно, так как танцевала совсем рядом; подобное уродство отвратит любого, даже самого влюбленного поклонника. Но это не значит, что Призрак не пожелает отомстить…

Итальянец уехал восвояси, и малышка Жамм была свято убеждена в том, что теперь к ней не ведет ни одной ниточки. Тем сильнее было ее потрясение, когда ее внезапно навестил виконт де Шаньи и со свойственной ему холодной учтивостью начал расспрашивать о произошедшем.

Хотя она этого отнюдь не ожидала, у нее все же была заготовлена легенда даже на этот случай — легенда, подлинность которой не смог бы точно проверить никто и никогда, разве что начали бы пытать кастрата. Но виконт на такое способен определенно не был. Он говорил с ней сурово, но понимал, что не может винить ее за неосознанный поступок. Ведь она хотела сделать как лучше! Помочь Кристине! И виконт оставил ее в покое, что ей, однако, спокойствия не прибавило.

После этого нежданного визита малышка Жамм сказалась больной и заперлась в своем дортуаре, коротая бессонные ночи за бесплодными раздумьями и никому не нужными угрызениями чего-то, подозрительно похожего на зачатки совести; правда, судьба Кристины тут была не при чем.

Теперь ей стало действительно страшно: если даже этот любезный аристократ сумел каким-то непостижимым образом разведать ее секрет, то как секрет мог укрыться от ушей Призрака? А значит, визит к ней фантома — лишь вопрос времени. И ей лучше покинуть Оперу: давно желанное чудо окажется ее приговором…

…Лучше ли? Не станет ли бегство решающим доказательством ее вины для Дестлера? И куда ей идти? К матери и отчиму, которые ни разу даже не навестили ее за эти годы? В меблированную комнату, на съем которой у нее не было средств? В кафешантан на Монмартр, чтобы достойно завершить свою балетную карьеру? Логичнее — подождать. Разумнее — подождать. Но не пожалеет ли она об этом?

_______________________________________

— Ждите здесь, — бросил Эрик Раулю, оказавшись в темном коридоре, ведущем в дортуары артисток, живущих при театре. — Это не займет много времени.

Виконт хотел было воспротивиться, беспокоясь за девушку, но, наткнувшись на взгляд Эрика, покорно опустил голову. И правильно сделал: ни к чему титулованному неженке было это видеть. Эрик точно знал, что сделает сейчас с балетной крысой. Неважно, умышленно она хотела навредить Кристине или оказалась только невинной жертвой происков кастрата. Рука, участвующая в злодеянии, должна быть отсечена. На свете вообще не должно быть существ, причинивших зло его ученице.

Распахнув двери в дортуар, Эрик остановился на пороге. Рука уже нащупывала в кармане пенджабское лассо…

… — Месье Дестлер, — тихо и как будто нисколько не удивившись, произносит Луиза, поднимаясь с кресла, точно специально не ложилась, ожидая его прихода. И от одного звука этого голоса, не дрожащего, не отчаянного, а как будто обреченного, у него что-то болезненно сжимается в груди.

Перед его глазами внезапно возникает другое лицо, не женское, а детское, пусть и похожее на это — лицо ребенка с такими же густыми черными ресницами, черными кудрями и глубокими вишневыми глазами, который так спокойно говорит с Эриком о собственной смерти на языке фарси, прося рассказать последнюю сказку на ночь и показать последний фокус:

— Вы же понимаете, господин Эрик, что сегодня я уйду к Аллаху. Мой отец не хочет, чтобы я говорил об этом, но я-то знаю. Обещайте только, что поможете мне навестить его после моей кончины.

— Дитя мое, я ведь только простой фокусник, фигляр…

— Нет, вы волшебник! Вы поможете мне порадовать отца, я уверен в этом.

— Дитя мое, разве это будет для него радостью? Он хотел бы видеть тебя живым…

Ребенок хмурится.

— Не все ли равно? Главное — он увидит меня.

— Но это будешь не совсем ты, милое дитя, — медленно произносит Эрик, качая головой. — Это будет твой образ, напоминание, ларва, за которой одна пустота… И ты ничего, совсем ничего не почувствуешь. А ему станет гораздо больнее…

Зачем он говорит все это восьмилетнему ребенку? Разве ему недостаточно обреченности в тоне Хосейна, его убежденности в том, чего для детей вообще не должно существовать?

— Зачем вы сделали это, дитя мое? — тихо спрашивает Эрик, внимательно глядя в вишневые глаза напротив него.

Ему отвечает — так же тихо — голос малышки Жамм:

— Не знаю. Теперь уже и сама не знаю.

Вот она и сказала то, что он хотел услышать. Это точнее любого вырванного под пытками признания. Все предельно ясно.

— Подумайте хорошенько, дитя. Скажите, что вы ошиблись, что не понимали, что за зелье вам дали, — уговаривает он ее, как будто начисто позабыв о цели своего прихода.

— Нет, месье Дестлер. Я не ошиблась и прекрасно понимала, что делала. Я сама уговорила месье Боронселли использовать этот яд, он был не уверен. Я не знаю его названия, яд принадлежал месье Боронселли. Но он сомневался, а я помогла ему решиться и сама подлила отраву в кувшин Кристины.

Вот и все. Теперь надо только бросить лассо. Но он почему-то не спешит это сделать и подходит к ней ближе, вглядываясь во что-то, неведомое ей, в ее лице.

— Вы ведь завидовали Кристине, Луиза?

— Да, месье Дестлер. Думаю, да. Я тоже сирота.

За этим может стоять многое. Прежде всего, конечно — отчаяние приговоренного, когда терять уже нечего. Чему она завидовала? Блестящей карьере, которую Кристине так и не удалось построить? Неудачному роману с де Шаньи? Преследованиям чудовища?

— Месье Дестлер, — внезапно произносит артистка, — могу я попросить вас выполнить мое последнее желание?

В прорезях черной маски непроницаемо мерцают желтые искры.

— Да, разумеется, мадемуазель Жамм.

— Могу я станцевать перед вами, а вы посмотрите на мой танец? Я хотела бы сделать это на сцене, месье Дестлер.

Танцует она плохо и прекрасно об этом знает. Он знает об этом еще лучше. И все же почему-то отвечает:

— Хорошо, мадемуазель Жамм. Я буду иметь честь проводить вас в гримерную.

Они выходят из дортуара: сначала Луиза Жамм, которая так и не переоделась ко сну, затем Эрик, галантно держащийся позади. Виконт де Шаньи при виде их широко раскрывает рот; Эрик снисходит до объяснения:

— Мадемуазель Жамм решила доставить нам удовольствие и станцевать на сцене только для нас.

— Только для вас, месье Дестлер, — поправляет его Луиза.

Рауль, нахмурившись, переводит глаза с одного на другую и наконец, решившись, следует за ними. Малышка Жамм заходит в гримерную одной из старших балерин, которую любезно открывает для нее Эрик своим ключом; Рауль, воспользовавшись этим, подходит к Эрику и встревоженно шепчет:

— Что за пытку вы придумали для нее, месье Дестлер?

— Я только исполняю желание мадемуазель, — холодно отвечает Призрак.

На выходе из гримерной танцовщицу не узнать: на ней очаровательная балетная пачка, делающая ее образ воздушным; своими густыми черными ресницами и прозрачной бледной кожей она напоминает лукавого эльфа, решившего подшутить над смертными в летнюю ночь.

Они молча проходят к сцене; там малышка Жамм оборачивается к виконту и просит его:

— Пожалуйста, месье де Шаньи… вы не могли бы подождать в гримерной?

— Хорошо, мадемуазель, — растерянно говорит виконт, оставляя их одних. Все в эту странную ночь как будто фантасмагорично, зыбко, туманно. Не совершает ли он ошибку своим уходом? Не предает ли девочку в руки монстра? Но она с таким жаром просила его об этом…

Эрик хочет устроиться в зале, но малышка Жамм обращается с просьбой и к нему:

— Не могли бы вы зажечь светильники на сцене, месье Дестлер? Я хотела бы, чтобы вы меня видели…

Эрик послушно зажигает свечи в высоких канделябрах, оставшиеся с последнего спектакля. Он хочет зажечь и газовые рожки, но Луиза Жамм прерывает его:

— Нет-нет, прошу вас, маэстро! Свечей вполне достаточно… Да и к тому же… — она горько усмехается, и в его груди снова болезненно щемит, — к тому же я не настолько умелая танцовщица, чтобы ради меня стоило устраивать такую иллюминацию…

— Прекратите, — требует Эрик строго, окончательно превратившись в маэстро Дестлера. — Соберитесь и настройтесь, вы можете прекрасно двигаться. Вам всегда мешали только лень и неуверенность в себе, с обеими можно бороться.

— А стоит ли? — спрашивает насмешливо малышка Жамм, и он вдруг осознает, что именно только что сказал ей, и раздраженно хмурится. — Впрочем, — продолжает она уже снова с горечью, — дело не только в этом.

Они одни в пустом и мрачном зале; освещена здесь только сцена, и освещена неверным, колеблющимся огнем.

— В чем же еще? — спокойно осведомляется Эрик, скрестив руки на груди.

— Я завидовала не будущей примадонне, — говорит Луиза Жамм. — Я завидовала девочке Кристине Дайе.

С этими словами она становится в позицию и начинает свой танец. Она начинает с чего-то непритязательного, но внезапно резко меняет решение и пытается исполнить партию Фенеллы из оперы «Немая из Портичи».

Оперу эту, где главная роль отведена балерине, не ставят уже много лет, и Эрику неведомо, каким образом Жамм выучила партию Фенеллы, но получается у Луизы в любом случае из рук вон плохо.

«Я завидовала не примадонне, а девочке Кристине Дайе», звучат в его ушах ее слова. Что она хотела этим сказать? Несчастный ребенок… ребенок, который осудил себя сам… на что? И почему ей так важно было станцевать для него? Неужели она думает разжалобить его этим неумелым исполнением? Впрочем, он и сам пока не решил, что же все-таки делать с ней…

Внезапно он видит, как она поднимает руки вверх, замирая на мгновенье на носочках, и смотрит прямо ему в глаза. Смотрит точь в точь, как смотрел на его фокусы сын Хамида — с какой-то странной надеждой, упоением и почти радостью, как будто ощущает себя причастной к чему-то большему, чем она сама…

…И он постепенно понимает, что она хочет ему сказать, в чем на самом деле хочет признаться этим танцем — и что дается ей тяжелее, чем признание в преступлении.

Странное негодование охватывает его — на нее? Или на кого-то другого?

Эрик медленно кивает ей, и подходит к сцене, становясь поближе к свету, и снимает маску.

Крик, который издает Луиза, должно быть, долетает до крыши. С воплем ужаса она отскакивает в сторону от Эрика к краю сцены и в неловком движении задевает юбкой пламя свечи.

Огонь мгновенно перекидывается на балетную пачку, и на глазах у окаменевшего Эрика малышка Жамм превращается в живой факел, огненный столб, беспомощно мечущийся по сцене.

Эрик не понимает, не может понять, как это возможно: ведь он сам, сам распорядился, чтобы все костюмы в этом театре прошли противопожарную обработку — слишком свежа была история гибели Клары Уэбстер в английском театре Друри-Лейн.

Но тщеславие балерин не знает предела, и многие ворчали, что после обработки балетная пачка выглядит уродливо, желтеет и становится жесткой. Ворчали, но неужели же нарушали его приказы? Очевидно, да…

...Обгоревшая дотла фигурка танцовщицы уже лежала под занавесом, а пламя жадно поглощало его ткань, охватывало декорации, колосники, деревянные перекрытия… Запах гари ударил в ноздри мощной волной, стена жара выросла перед Призраком, отделяя сцену от ее хозяина. Если последний спектакль был генеральной репетицией ада, то сегодня на сцене действительно разверзлась преисподняя.

Придя в себя, Эрик ринулся к выходу, но на полпути вспомнил, что пришел в театр не один, и развернулся в обратную сторону.