Последний вздох (гет)

Он проиграл. Не с треском и не в позоре, но всё же проиграл — и от этого внутри всё было только хуже.

Дуэль началась как сотни других: шаг вперёд, взмах палочки, привычный ритм атак и защит, в котором он чувствовал себя уверенно. Он намеренно выбрал простое, почти символическое заклятие — «Экспелиармус». Не потому, что оно было слабым, а потому что оно было его. Символ победы над врагами, которых он презирал. Символ мальчишки, чьё тело теперь принадлежало ему.

Но Крам оказался не мальчишкой.

Они сражались уже секунд тридцать. Заклинания летали одно за другим, щиты вспыхивали и гасли, уклоны становились всё резче, взгляд соперника — всё злее. И впервые за долгое время он чувствовал, что сражается с кем-то действительно достойным.

Одним из заклинаний Крам метнул «Флипендо», и Том не придал бы этому значения — если бы поток силы не ударил в лицо. Очки сорвало с его носа, и они, будто в замедленном времени, улетели в сторону, ударившись о край арены.

Мир поплыл. Контуры противника размазались в неясное пятно, фонари над помостом превратились в мутные ореолы света. Он дышал глубже, чем обычно, вгрызаясь в поток магии, выстраивая защиту не глазами, а интуицией, чувствами, чутьём, которое всегда отличало его от других. Дважды он успел поднять щит вовремя. Дважды поймал направление атак — будто чувствовал их кожей.

Но в третий раз — не успел.

«Экспелиармус!» — и палочка вырвалась из пальцев, описав дугу в воздухе и с глухим звуком ударившись о край площадки. Всё. Дуэль окончена.

Тишина в зале длилась секунду, может быть — две. А потом её разрезал сдержанный гул: кто-то аплодировал, кто-то усмехался, кто-то шептался. Он не слышал слов, но прекрасно понимал их смысл.

Только Муди громко и безапелляционно объявил:

— Дуэль завершена. Победитель — Виктор Крам.

Он стоял посреди помоста, не двигаясь, не моргая, глядя в мутное, размытое ничто. Беспомощность ударила в виски острее любого проклятия.

Том сжал кулак. Хотел одним движением вернуть очки и палочку магией. Но сдержался — это уже не уровень Гарри Поттера.

Он пытался разглядеть хоть что-то, кроме мутного света и размытых силуэтов. И тут на арену поднялась Гермиона. Она сделала это решительно, не дожидаясь разрешения. Кто-то из преподавателей хотел что-то сказать, но передумал.

Она подняла с пола его очки, отряхнула их от пыли и аккуратно надела ему на нос. Контуры мира вновь стали резкими. И первым, кого он увидел, была она — стоящая перед ним, близко, слишком близко.

На её лице было всё сразу: тревога, страх за него, лёгкий упрёк и — хуже всего — нежность.

— Спасибо, — вырвалось у него. Голос прозвучал теплее, чем он ожидал, и это испугало.

Он ужаснулся этому отклику — странному, мягкому, чуждому. Нет, это не его реакция. Это гормоны. Это Поттерская память. Это что угодно, только не это.

Он опустил взгляд. Не хотел видеть её глаз. Не хотел видеть себя таким — жалким, беспомощным, разбитым.

Спрыгнув с помоста, он торопливо подобрал свои вещи и почти бегом покинул зал.

Он шёл быстро, не разбирая дороги. Всё кипело. Не от злости на Крама и не от унижения. От ненависти к телу, которое его подвело. От того, что он зависел от куска стекла на носу. От того, что позволил себе слабость.

И от того, что, несмотря на всё это, внутри всё ещё звучало одно-единственное слово:

«Спасибо».

Он шёл быстро, почти наугад, не разбирая поворотов. Каменные коридоры Хогвартса сливались в серую вязкую массу, голоса учеников за спиной гасли один за другим, пока не остались только его шаги — гулкие, тяжёлые, слишком громкие.

Он ненавидел это чувство.

Не поражение. С поражениями он умел жить — они были уроками, инструментами, ступенями к власти. Не слабость — слабость лечится, исправляется, уничтожается дисциплиной и силой. Нет. Он ненавидел то, что спряталось глубоко внутри и отозвалось на её голос. На её прикосновение. На то тёплое «спасибо», которое сорвалось само собой, словно не его губы произнесли его.

Гермиона Джин Грейнджер.

Грязнокровка. Девчонка, которая по всем правилам его старой жизни не заслуживала даже его взгляда. По законам мира, который он создавал, таких как она должны были держать подальше от магии, от власти, от знаний. И всё же… он не мог выбросить из головы её глаза — тёплые, внимательные, опасно близкие.

Это не он. Это не Том Риддл, наследник Салазара Слизерина, тот, кто мечтал о чистоте крови и власти над магическим миром. Это он, мальчишка, которого он убил. Это его воспоминания. Его гормоны. Его нелепые чувства.

— Это не моё, — выдохнул Том, остановившись у одной из стен на втором этаже. Слова прозвучали глухо, почти с отвращением, словно он пытался вытолкнуть из себя не мысль — инородное чувство. Он шагнул в сторону старого туалета для девочек, в ту самую заброшенную обитель Плаксы Миртл, где начиналась и заканчивалась столько раз чужая история.

Подойдя к раковине, он наклонился над ней, тяжело выдохнул и поднял взгляд на зеркало.

Отражение смотрело на него не как на хозяина. Чужое лицо. Узкие плечи, подростковое тело, в котором не было ни грана той силы, к которой он привык. Волосы — тёмные, всегда растрёпанные, словно нарочно не подчинялись ни расчёске, ни магии. Лицо — слишком юное, лишённое той холодной чёткости, с которой он привык ассоциировать себя. И глаза… эти глаза он ненавидел больше всего. Ярко-зелёные, почти светящиеся, они несли в себе жизнь, веру, сострадание — всё то, что он презирал и что мешало ему быть собой.

Он ненавидел их.

Змеевидный узор проступил под кончиками его пальцев, когда он коснулся каменной поверхности раковины. Том тихо прошипел слова на языке змей — и мрамор под его рукой послушно дрогнул, отзываясь знакомым древним шорохом. Кольцо раковины провернулось, открывая вход.

Не раздумывая, он шагнул в темноту, ведущую вниз, туда, где не существовало ни Гарри Поттера, ни его чувств. Только Том Марволо Риддл.

Если память Поттера ещё шевелилась в его голове — он её выжжет. Если тело Поттера ещё тянулось к ней — он его изменит. Он очистит себя до основания, чтобы в нём не осталось ничего, что могло бы удержать его на цепи человеческой слабости.

А пока — нужно спрятаться. Нужно время. Время, чтобы стать сильнее. Чтобы снова стать собой.

И где-то в глубине, под сводами древней Тайной комнаты, когда он опустился на каменный пол и обхватил голову руками, признание прорезало ледяную оболочку, которую он так тщательно выстраивал:

Она заставила его почувствовать.

И это пугало его сильнее любого поражения.

Он шёл по узкому влажному спуску вниз — шаг за шагом, всё глубже в нутро школы, как будто хотел сбежать не от мира, а от самого себя. Лестницы и переходы вились, как змеиные тела, сливаясь в однообразный ритм камня и тьмы. Холодный воздух подземелий пах старостью, застоявшейся водой и магией, слишком древней, чтобы её можно было почувствовать — только уловить инстинктами.

Чем ближе он подходил к сердцу Тайной комнаты, тем сильнее внутри поднималось знакомое, отвратительное чувство — не ярость, не страх, а презрение. Презрение к собственному телу.

Каждый шаг отзывался лёгкой дрожью в ногах — слишком слабых. Каждое движение пальцев казалось неточным — слишком неуклюжих. Магия струилась, но не бурлила, не гудела под кожей, как раньше. Она будто была обрезана — струйка вместо реки.

Не цела душа — не цела и сила.

Он понимал это умом, но от этого не становилось легче. Мир за стеклом очков всё ещё оставался зыбким — как будто он смотрит сквозь мутную воду. Это тело не видело, как должно видеть. Оно не чувствовало мир магии так остро, как чувствовал он сам когда-то. Оно было… ошибкой. И самое отвратительное — он зависел от него. От его слабостей. От его ограничений.

— Жалкое… — прошептал он сам себе, сжимая кулак так сильно, что ногти врезались в ладонь.

Коридор наконец вывел его в огромный зал. Потолок терялся в темноте, колонны в виде переплетённых змей уходили ввысь, а в центре, как напоминание о прошлом, лежало гигантское тело василиска. Оно не разлагалось — Том позаботился об этом ещё летом, наложив стазис, чтобы сохранить шкуру и кости для будущих нужд. Чудовище, убитое мальчишкой… мальчишкой, чьё тело теперь он носил.

Он подошёл ближе, проводя пальцами по гладкой, холодной чешуе.

— Смертный ребёнок убил легенду, — произнёс он тихо, и слова отозвались гулом под сводами. — Не силой. Не магией. Просто потому, что я был слишком слаб.

Слишком раздроблен. Слишком разорван. Слишком далеко от самого себя.

Мысль о Гермионе вернулась неожиданно — как нож под рёбра. Слишком близко. Слишком внимательно. Слишком… опасно. Она смотрела не просто на «Гарри Поттера» — она начинала видеть то, чего видеть не должна. Тепло в её взгляде было не лаской — это была угроза. Чары, которые могли его связать, если он позволит.

Это не моё. Это не должно быть моим.

Он сжал челюсти, отворачиваясь от мёртвой пасти чудовища.

— Я исправлю это, — сказал он в пустоту. — Верну силу. Верну зрение. Верну себя.

Здесь, под каменной толщей, где не было ни света, ни чужих глаз, он наконец мог признать очевидное: слабость — это не только тело. Слабость — это всё, что к нему прилипло. Страх. Сомнение. Привязанность. Даже… она.

Особенно — она.

Он стоял перед мёртвым василиском, вслушиваясь в собственное дыхание — тяжёлое, частое, словно после долгого бега. Все мысли сводились к одному: это тело не готово.

Начать нужно с простого. С тела.

Том знал рецепт — сложный, капризный, требующий редких ингредиентов и времени. Месяц минимум. Два — если всё пойдёт так, как должно. Варить его в школьной лаборатории невозможно: слишком заметно, слишком опасно. Придётся искать укрытие. Прятать котёл. Прятать себя.

Но времени не было. Турнир уже дышал в затылок. Первый этап приближался слишком быстро.

Он закрыл глаза, глубоко вдохнул… и почувствовал знакомый вес на груди — тихое, почти неощутимое напоминание.

Маховик времени.

Он всё ещё был там, спрятанный под мантией-невидимкой, надёжно скрытый от посторонних глаз. Маленький диск, на который он давно перестал обращать внимание, вдруг стал ключом ко всему.

Два месяца… почему нет? У меня может быть два месяца. Или четыре. Или шесть. Сколько угодно.

Мысль была пугающе проста. Впервые за долгое время — просто.

Он посмотрел на холодную каменную плиту под ногами, на застывшее в вечной смерти тело василиска, на тени, которые клубились под сводами Тайной комнаты. Всё здесь уже было его. Теперь нужно сделать его и время своим.

— Хорошо, — прошептал он, и губы растянулись в тонкую, хищную улыбку. — Начнём с тела. Потом с душой. А там посмотрим, чего стоит мир.

Один поворот — один час. Простая арифметика, от которой у любого нормального человека закружилась бы голова. Но не у него. Ему нужно было вернуться далеко — не на день, не на неделю. На два месяца назад. До дуэли. До Хогвартса. До Чемпионата мира по квиддичу. До того момента, когда всё пошло не так.

— Всего-то тысяча четыреста сорок оборотов, — пробормотал Том себе под нос, иронично усмехнувшись.

Он достал маховик из-под мантии. Цепочка, холодная и тяжёлая, звякнула о его пальцы. Маленький диск на вид казался игрушкой, почти безобидной — но внутри его скрывалась сила, с которой не справились бы сотни магов. Сила, способная перемешивать само время, подчинять его воле.

Он начал крутить. Медленно, размеренно, точно. Один виток. Второй. Десятый. Двадцатый. Сотый. Мир вокруг оставался неподвижным, а его пальцы двигались, будто заводя механизм вечности.

Где-то на сотом витке кожа на пальцах натёрлась до белизны. На пятисотом запястье начало ломить. На тысячном он уже чувствовал, как в такт каждому повороту сердце бьётся всё чаще, а воздух становится тяжелее.

Но он не остановился.

Весь процесс занял двадцать пять минут. Двадцать пять долгих, выматывающих минут, за которые он ни разу не сбился со счёта. Тысяча четыреста сорок. Каждое движение — шаг назад, каждый поворот — попытка исправить ошибки, которые он больше не намерен повторять.

Когда последний виток замкнул круг, он выдохнул и закрыл глаза. Тайная комната оставалась прежней: тот же каменный пол, тот же застывший василиск, та же тишина. Но в этой тишине что-то изменилось.

Сначала — почти неощутимо. Воздух стал плотнее, тягучее, будто наполненный невидимой водой. Камень под ногами казался чуть холоднее, чем мгновение назад. Мир вокруг не вращался вспять и не рушился — он просто сдвинулся.

Всё вокруг сдвинулось. И время — послушно, как приручённый зверь — двинулось вспять.

Будто кто-то незаметно подвинул его место в реальности на два месяца назад.

Он открыл глаза. Всё было тем же. Но он знал — это уже прошлое. И теперь у него есть то, чего не было раньше: время.

Он стоял в тишине Тайной комнаты, слушая собственное дыхание. Всё выглядело так же, как и минуту назад: тот же холодный пол, тот же застывший василиск, тот же тусклый свет. Мир не закрутился вспять, не содрогнулся, не наполнился вспышками магии. Но внутри было что-то другое. Тонкое, едва уловимое ощущение сдвига — как будто всё вокруг стало чуть более свежим, немного моложе.

Он накинул мантию невидимки, не спеша двинулся по коридору, шаг за шагом поднимаясь вверх. Старый люк, лестница, коридоры — всё было на месте, но даже воздух здесь казался чуть иным. Меньше пыли. Больше влажности, словно лето ещё не собиралось уходить.

На втором этаже он остановился, прислушался. Школа молчала. Ни гомона учеников, ни гулких шагов в коридорах. Только далёкий скрип заклинаний, что проверяли домовые эльфы и смотрители.

Он двинулся дальше, словно тень, скользя по знакомым залам. Подошёл к Большому залу и заглянул внутрь: длинные столы были убраны, а по полу бродили несколько домовиков, полируя дубовые панели.

За высоким окном висело солнце — не такое, каким он видел его вчера. Слишком высоко, слишком ярко. Летнее.

Затем Том повернул обратно и прошёл по длинному коридору к библиотеке. Там окна стояли распахнутыми настежь, впуская тёплый воздух. Мадам Пинс бродила между стеллажами в рабочей мантии — без значка преподавателя и без той сухой строгости, с которой она встречала студентов во время учебного года.

Он задержался у лестницы, ведущей на этаж повыше, и свернул к кабинету Макгонагалл. Дверь была распахнута — редкое зрелище, ведь во время учебного года она всегда держала её запертой, как бастион. Внутри царил рабочий беспорядок: на столах лежали кипы расписаний и пергаментов с распределением нагрузок, несколько кружек с давно остывшим чаем, в воздухе пахло свежей чернильной смолой.

Сама Макгонагалл сидела за столом, склонившись над планом уроков, и помечала что-то быстрыми, уверенными взмахами пера — сосредоточенная и почти расслабленная. Минерва сидела, склонившись над пергаментами, сосредоточенно двигая пером — быстро, чётко, чуть прикусывая губу, как делала всегда, когда думала. Он знал эту привычку. Слишком хорошо знал.

Он знал каждое её движение. Знал, что, перечитывая текст, она будет мимолётно постукивать пером о край стола. Что, если кто-то спросит её о чём-то отвлекающем, она не поднимет взгляд сразу — сначала закончила бы предложение, только потом ответила. Он знал это не из чужих воспоминаний, не из слухов. Он знал это потому, что когда-то сидел рядом.

Странно, как память подсовывает такие мелочи. Как будто за все эти годы ничего не изменилось. Вот только они больше не сидят вдвоём в библиотеке, не спорят о трактовке древних чар и не обсуждают, какое заклинание теоретически могло бы изменить структуру крови. И больше не танцуют на рождественском балу, притворяясь, что между ними только холодный расчёт.

Он помнил, как тогда всё пошло не по плану. Сначала — простой интерес, способ узнать её ближе, понять, на что она способна. Потом — уважение. Потом… тепло. Опасное, ненужное, разрушающее его систему изнутри.

Он тогда сбежал. Разрубил связь, как отравленную жилу. Потому что понял — это тепло способно разъесть его изнутри. Сломать систему. Сделать слабым. И вот теперь, десятилетия спустя, он стоял в тени и видел не только Минерву.

Он видел Гермиону.

Та же упрямая складка между бровей, когда спорит. Та же привычка вскидывать голову, когда чувствует несправедливость. Та же бескомпромиссная вера в то, что мир можно изменить знаниями, логикой, решимостью. Даже взгляд тот же — тёплый, человеческий, непоколебимый.

И этот взгляд был опаснее любого заклятия.

Потому что когда-то он уже столкнулся с чем-то подобным — и сбежал. А теперь оно возвращалось снова, только под другим именем, в другой форме. И снова угрожало ему тем, что могло превратить его в нечто большее, чем бездушный планировщик своей собственной вечности.

— Не повторяй ошибку, — прошептал он самому себе, отводя взгляд от двери. — Не дай этой глупости прорасти.

Потому что если Минерва когда-то смогла пробить его защиту — Гермиона Грейнджер могла разрушить её дотла.

Риддл стоял в тени коридора и слушал собственные мысли — холодные, чёткие, выстроенные, как план нападения. Чувства, которые прорывались сквозь них, были ошибкой. Химическим шумом. Сбоем системы, которую он выстраивал годами. Ни Минерва, ни кто-либо ещё не имели значения тогда, и тем более не имеют сейчас.

Юноша прищурился, наблюдая за женщиной за дверью, как за любопытным экспериментом, утратившим актуальность. Весь этот сентиментальный хлам — привязанность, воспоминания, "важные" моменты — ничего не стоит, если их невозможно использовать. И Минерва когда-то была инструментом. Ценным, умным, влиятельным, но всё равно инструментом. Когда связь перестала быть полезной, её следовало разорвать. И он разорвал. Без сожаления.

Глупость, что тогда появилось тепло. Глупость, что сейчас это тепло снова пытается пробиться наружу.

Парень сжал пальцы в кулак, чувствуя, как в груди что-то дрогнуло — не эмоция, а раздражение. Его тянуло сравнивать Гермиону и Минерву не потому, что это было значимо, а потому, что мозг, этот капризный инструмент, упрямо проводил параллели, которые ему не нужны. Грейнджер, как и Макгонагалл, представляла собой идеального кандидата для манипуляции: умная, лояльная, предсказуемая в своей морали. Её можно направить, заставить работать на его цели.

Но для этого она должна остаться фигурой на доске. Не угрозой. Не центром.

Риддл скривил губы. Тепло, которое он почувствовал на дуэльной арене, — не любовь. Не забота. Это биохимия тела, которому он позволил себя приравнять. Это отголосок Поттера, который он должен будет выжечь из себя дотла.

Слабость недопустима. И если для этого придётся уничтожить ту часть себя, что тянется к чужим глазам — он уничтожит. Как уничтожил всё остальное.