Методика Защиты (гет)

Если человеческим душе и телу нанести разящий удар, кажется, что душа — вслед за телом — тоже пойдет на поправку. Увы, так только кажется. Мы просто переносим привычные понятия о теле на душу. Но рана душевная постепенно, изо дня в день, будет мучить все больше. На теле от удара остается синяк, лишь потом нестерпимая боль пронизывает тело, заполняет сознание. И вот когда мы думаем, что поправляемся, что все страшное позади, тогда-то ужасные последствия и напомнят о себе — безжалостно и жестоко.

Д. Г. Лоуренс, «Любовник леди Чаттерлей»

Осознание, до чего она докатилась, накрыло Росауру гробовой доской: она убедилась, что дети, когда входят в класс, не ожидают ничего хорошего.

Они приходили перетерпеть.

Да, они стали старательнее. Но не из осознания важности учёбы. Учёбу — по крайней мере, по её предмету, — они ненавидели. Да, они больше не нарывались. Но не из уважения к ней. Её они презирали. Просто они не хотели усложнять себе жизнь препирательствами с озлобленной стервой.

«Господи! Я больше не буду озлобленной стервой!»

Росаура смотрела на себя в зеркало, и всё в ней было гадко. Эти обкорнанные волосы, отёкшее от дурного сна и дрянной выпивки лицо, жёсткая складка у рта, глаза, которые потеряли свой чистый небесный цвет, помутнели и смотрели в холодном надмении. Казалось, что три недели накинули ей лет двадцать. И если ничего не сделать, дальше будет только хуже. Она кусала губы, тёрла глаза, пыталась пригладить волосы. Но надень она сейчас хоть самое прелестное платье, сделай причёску по последней моде, ничего бы не изменилось в сути своей. А суть-то оказалась напрочь гнилая.

«Нельзя оправдывать своё скотство тем, что та прекрасная, наивная девочка валяется где-то посреди поля растерзанная, и клюёт её вороньё. Это не он предал её — а я сама себя предала. Что мешало мне, вернувшись в школу, дальше любить детей и делать всё, чтобы им было хорошо? Только то, что я извалялась в своей обиде, как свинья в собственном дерьме».

Впрочем, легко заявить: «Я буду жить ради детей и их благополучия». Но когда сил нет, а сами дети не очень-то в настроении принимать твою жертву и признавать твои старания, руки опускаются быстро.

Росаура, с яростью вглядываясь в глаза уродливой гарпии, которую видела в зеркале, приказала себе поднять руки, взять в них ноги и делать своё дело. Она, конечно, сразу на следующий день после того разговора с Барлоу о её вернейших перспективах обернуться кучкой пепла не прилетела к детям на радуге. У неё и не хватило бы на это никаких сил. Да и едва ли им нужны были её натужные улыбки. Им нужно было ощущение безопасности, и с этим были большие проблемы.

Раз позволив обиде и гневу завладеть ею, Росаура слишком быстро привыкла к очень естественному в таком состоянии поведению. Окрики, тычки и едкие насмешки не требовали никаких усилий, так бы и сыпались жабами и гадюками с её высохших губ. Резкие жесты, чеканный шаг очень подходили её задеревеневшему телу. Поспешные и немилосердные решения тем скорее созревали в её голове, чем жёстче сердце каменело в нежелании входить в чужое положение. В нежелании видеть хоть чью-то боль и нужду, кроме своей собственной.

И даже сейчас, когда она отрезвилась и сама себе опротивела, оказалось не так просто погасить в себе это возбешение.

Новые привычки укоренились в ней накрепко. Теперь ей приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не прикрикнуть на детей. Чтобы удержаться от язвительного комментария. Чтобы не оборвать слабый ответ на втором же слове. Чтобы не грохнуть кулаком по столу. Чтобы не перечеркнуть одной резкой и неумолимой линией всю работу нерадивого студента. И не всякий раз это ей удавалось.

Она дошла до того, что на пачке папирос (которую уже привыкла доставать из кармана мантии каждый раз, когда ученики убирались вон из класса) написала: «Не смей обижать детей, мерзкая ты дрянь». И выкуривала папиросу, повторяя это как мантру. Нет, Росаура не стала настраивать себя на то, что она будет феей-крёстной. Если ей что-то и давалось легко в первые её дни в школе, то это было как по благодати, не её заслугами, а скорее из милости к её неопытности, но в призрении к её добрым чувствам по отношению к детям. Теперь же всё придётся нарабатывать потом и кровью, если она вообще надеется когда-нибудь показаться отцу на глаза и не сгореть от стыда заживо.

И она будет делать это не из добрых чувств и не от волшебного ощущения полёта, а просто потому, что иначе нельзя. Она не стала бы лгать и заявлять, что к детям у неё остались добрые чувства. Что у неё вообще остались добрые чувства к чему бы то ни было и прекраснодушное желание распахнуть пошире крылья и взмыть ввысь к звёздам. Но она уже попробовала жить, руководствуясь только тем, как сердце прикажет. А сердце её оказалось пробитое насквозь каким-то тупым предметом и поражённое некрозом. Слушать такое сердце было верхом дурости. Значит, надо учиться жить по другим ориентирам. Если сломался компас, а полярную звезду затянуло облаками, то это не повод вести корабль на рифы. Есть разумные принципы, положенные в основу методики преподавания, да и просто-напросто трезвых отношений между людьми, и главный из них звучит так: «Не навреди».

Если у неё нет душевных сил и пламенной решимости быть понимающей, отзывчивой, деликатной, открытой и ласковой, то она хотя бы ограничит своё беснование запретами. Не быть предвзятой. Не переходить на личности. Не срываться на детей. Не кричать. Не шипеть. Не плеваться ядом.

Не думать о себе, когда нужно думать о детях.

Педагогика — это стезя, на которой нужно постоянно преодолевать себя. Свои естественные реакции, свои слабости. Здесь нельзя сказать: «Я могу позволить себе гневаться, потому что это проявление моей личности», или как там советуют терапевты. Здесь нельзя позволить себе очень и очень многое, даже если сильно хочется. Даже если захлёстывает с головой гнев, отчаяние, ослепительно белая пелена ярости. Нельзя встать посреди урока и срывающимся голосом сказать: «Знаете, дети, я сейчас очень злюсь», потому что это выбьет почву у них из-под ног. Потому что они не будут знать, что с этим делать. Потому что это учитель должен помогать ученикам справиться с самими собой, а не ученики — учителю. Потому что они пожмут плечами и скажут: «Мы тоже злимся», и это будет тупик. И учитель, и ученики окажутся в положении детей, беспомощных перед пламенем страстей. И когда дверь в класс откроется и голос спросит: «Кто здесь учитель?», это будет приговор. Потому что на самом деле дети возлагают на учителя великое множество надежд и ожиданий, и только оправдывая их, можно вершить великое и непостижимое дело педагогики: стараться так, чтобы дети делали то, чего им совсем не хочется, добивались результатов и приучивались к понуждать себя к делам, которые зачастую тяжелы, горьки, но полезны и нужны.

Дети обладают крайне высокой сопротивляемостью. Учение отскакивает от них как от стенки горох. Они не понимают, не запоминают, вертятся, огрызаются, лгут и изворачиваются, они из принципа не станут признавать, что именно эти знания «когда-нибудь вообще пригодятся». Стоит задать им что-то слишком сложное, они смотрят на тебя как на врага. Стоит спросить с них что-то слишком легкое, они смотрят на тебя как на шута. Им очень нравится проверять учителя на прочность. Потому что на самом деле им очень хочется, чтобы он был несокрушимым и безупречным. Чтобы олицетворял собой то самое доброе-вечное, которое пытается насаждать. Любое малейшее расхождение идеального и действительного вызывает в детях бурю негодования и как бы даёт им зелёный свет на проявление своих тёмных сторон. Обиды, нанесённые в школе, запоминаются на всю жизнь как вопиющая несправедливость. Едва ли можно придумать более веское оправдание нелюбви к предмету и неуспехов в нём, чем неприязнь к учителю. Нет существа менее снисходительного и более требовательного ко взрослому, чем ребёнок.

И учитель, который осознаёт весь груз ответственности, возложенный на него не предписаниями, законами и методичками, но самими детьми, порой от ужаса перед этой громадиной забывает, как дышать. Очень хочется в этот момент разозлиться и воскликнуть: «Постойте, но я ведь тоже человек, в конце концов! Живой человек со своими слабостями!». А тот голос, который вопрошал: «Кто здесь учитель?», отвечает: «Ты не человек. Ты педагог».

А ведь Росаура Вэйл была девушка двадцати лет с разбитым сердцем. В её мире шла война. Она была лишена материнского тепла и поддержки уже пять лет. Она наполовину сожгла себя переживаниями о человеке, которого полюбила, и добила себя обидой за его предательство. Она была воспитана на высоких идеалах, но при столкновении с реальностью они потребовали слишком большой платы. Она не усомнилась в них, но обнаружила, что бесконечно от них далека. И всего-то за три недели, только позволив себе ослабить хватку на собственном горле, из которого рвались рыдания, она причинила огромный вред детям, что были на её попечении, и теперь ей надо было с этим как-то жить и дальше трудиться. И вновь держать ответ перед детьми и перед собственной совестью. Поскольку последняя была то больна, то глуха, то экзальтированна, детские взгляды оставались единственно верным барометром.

И барометр этот показывал отрицательную отметку. Росаура старалась, по десять раз за урок сжимала кулаки, подавляя в себе приступ гнева, приказывала себе не смотреть на детей, чтобы не прожечь в них дырку одним только взглядом, стала предупреждать о грядущих контрольных и прекратила из вредности валить и отличников, и отстающих. Но эти изменения вкрадывались в её работу медленно и почти незаметно. Дети оставались настороженными и хмурыми. Занятия проходили в колкой тишине, от которой голова болела хуже, чем от привычного гомона. Да, её блеклым голосом и сухим слогом, утратившим и воодушевление, и красноречие, едва ли возможно было разжечь интерес. Росаура напоминала себе, что надо хвалить учеников, вносила в занятия больше разнообразия, вернулась к творческим заданиям, но дети скорее чуть удивились, чем ободрились, разве что плечами пожали: мало ли, вчера её штормило, сегодня затишье, а что будет завтра?..

По правде сказать, неопределённость томила детей не только на уроках какой-то молоденькой истерички. И сами взрослые никак не могли обрести уверенности в завтрашнем дне.

Мир дышал судорожно и метался. Первая волна эйфории прошла, но до сих пор не было ясно, что происходит за школьной оградой. Оставалось только верить заявлениям Крауча, которые так или иначе подтверждал Дамблдор, но чувствовалось, что тот сам недоволен происходящим. Выборы Министра перенесли на январь. Кто-то говорил, что Крауч особенно лютует, объявив лозунг «Счастливого Рождества» и поставив цель к новому году разделаться с «чёрной заразой» подчистую, и вот дерёт с мракоборцев по три шкуры, лично председательствует на судебных разбирательствах, и к концу ноября зловещая тюрьма, Азкабан, пополнилась на половину — могла бы и больше, если бы Крауч не был сторонником высшей меры наказания. Только то, что приговор выносился общим голосованием, как-то сдерживало его пыл.

Особенно потрясла общественность история Сириуса Блэка.

Это случилось в первые дни ноября. Крупная фотография заняла всю передовицу газет: центр Лондона, воронка в половину улицы, разорванные тела прохожих, и посреди, в дыму и чужой крови — Сириус Блэк. Он беззвучно смеётся, и глаза его страшны. Эта фотография врезалась в память Росауры. Только в её снах Блэк заливался смехом побитой собаки, и она просыпалась, прижимая руки к ушам.

Он убил Питера Петтигрю, своего школьного друга. Взорвал посреди людной улицы, так, что только мизинец осталось в спичечный коробок положить. Двенадцать магглов, которым не посчастливилось проходить мимо по своим делам, разлетелись в клочья.

А Блэк смеялся. И к тому же признался, что он повинен в смерти Джеймса и Лили Поттеров. Выяснилось, что он был их Хранителем тайны и выдал их Волан-де-Морту.

Блэка даже не судили. Но почему-то и не казнили — отправили в Азкабан на пожизненное заключение. Очевидно, Сириус Блэк нужен был Краучу в качестве приманки. Крауч объявил, что Блэк, этот маньяк, предатель и фанатик, безусловно заслуживающий высшей меры наказания, удостоился милости, поскольку принёс чистосердечное признание. «Сдавайтесь, — настаивал Крауч, — приходите сами и доносите на сообщников. Иначе пощады не будет». Конечно же, в его заявлении значилось, что Блэк назвал имена чуть ли не пары десятков Пожирателей, но Бартемиус Крауч милостиво даёт им ещё три дня, чтобы одуматься и сдаться самим. Иначе начнётся охота на лис.

Крауч блефовал, но ход вышел блистательный: как хладнокровный аналитик, он досконально просчитал психологию противника и не прогадал. Экстремисты, вместо того, чтобы объединиться, затаиться и через несколько месяцев поднять на знамёна нового Тёмного Лорда, посыпались. Первым не выдержал Люциус Малфой.

Обставил он своё разоблачение со всей помпой.

Он пригласил журналистов в скромный охотничий домик на границах своих угодий, усадил по правую руку красавицу жену, которая всё прижимала платок к сухим глазам и судорожно вздыхала, вынес годовалого ребёнка, чтобы по очереди с женой прижимать его к груди, и, то и дело прикладывая лёд к «прояснившейся» голове, дал шокирующее интервью о том, как его «втянули во всё это против воли», мучили, угрожали убить малолетнего сына, шантажировали и вообще держали под Империусом последнюю пару лет. «Им были нужны мои деньги и связи, моё честное имя, моя душа!.. Эти изверги ни перед чем не останавливаются, для них нет ничего святого… А у меня сын!..» Малфой назвал имена ближайших сподвижников Волан-де-Морта, и на этот раз список опубликовали в газетах. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы: все они были представители таких же знатных и уважаемых семей, вот только не подсуетились, как Малфой, которого власти даже в зал суда не стали таскать (он добровольно прошёл экспертизу у целителей и получил подтверждение, что находился под проклятием), и теперь сели в лужу. Журналисты осадили их особняки чуть ли не раньше мракоборцев. Развязалась газетная война, масса доводов, опровержений, перекрёстных наветов. Следствие не брезговало ничем, прокатилась волна громких арестов под покаянные вопли или ожесточённое сопротивление. Краучу пришлось открыть залы суда, и слушания превратились в остросюжетное шоу. Общественность негодовала, журналисты ликовали, обыватели слепли и глохли, покуда их хлестал по щекам информационный вихрь. Хоть как-то разобраться во всём этом не представлялось возможным. В газетах печатали полные стенографии судебных заседаний и совершенно несусветные небылицы повылазивших из всех дыр «очевидцев», фотографии безутешных матерей крупным планом, торжественные похороны погибших мракоборцев, Крауча, застывшего в мрачном торжестве, оскаленные лица преступников. Вновь смаковали убийства Боунсов, Поттеров, Маккинонов, да с такими зверскими подробностями, добытыми под сывороткой правды, что с девушками делалась истерика и даже обмороки.

Не все экстремисты вняли призыву властей. В десятых числах ноября где-то в Корнуолле вспыхнул теракт. Одного Пожирателя удалось взять живьём. Второй оказал сопротивление и, убив двух мракоборцев и тяжело ранив третьего, был убит сам. Когда с его головы содрали серебряную маску в виде черепа, оказалось, что это был Эван Розье. Его младший брат Гэбриел, студент шестого курса, вместе со всеми прочитал эту новость в утренних газетах: мать от удара слегла, а отца повязали прямо на месте службы.

Макгонагалл подняла вопрос о том, чтобы ограничить приток почты в школу. Газеты и письма родных бередили умы детей; они плохо спали, мало ели, ходили возбуждённые, накрученные, захлёбывались новостями, смаковали… Их объял нездоровый кураж. Им казалось, что раз мир меняется, то можно забыть об учёбе, о привычных обязательствах. Им хотелось вырваться за пределы школы, и не раз уже студентов отлавливали, когда они пытались обмануть ворота Хогвартса и выскользнуть наружу. Они устроили настоящую забастовку, стоило Дамблдору вновь перенести поход в Хогсмид и заодно открытие квиддичного сезона. Им хотелось сотворить что-то грандиозное, чтобы ощутить причастность к большой истории, которая вершилась за школьной оградой. Межфакультетское напряжение зашкаливало.

И день ото дня кому-то из детей приходила чёрная весть. Очередная семья переживала свою личную трагедию. Их близкие могли оказаться под подозрением или вовсе под следствием, могли быть ранены при исполнении, случайно пострадать во время облавы или погибнуть из-за очередного теракта. День ото дня становилось очевидно: ничего ещё не кончилось. Чудище лишилось своей головы, но пока никто не мог гарантировать, что на её месте не вырастет новая, а то и две. Гнев копился в сердцах тех, кто хотел было праздновать. Мрачная решимость горела в глазах тех, кто не спешил признавать поражение.

Если раньше ужас затягивался петлёй на шее, медленно, но неумолимо, то теперь всё происходило в каком-то лихорадочном, яростном возбуждении. Непредсказуемо, судорожно, взрывоопасно.

В конце ноября не замечать очевидного стало немыслимо.

— Дети представляют опасность друг для друга, — мрачно заявила Макгонагалл на учительском совещании.

Она заменяла Дамблдора — тот уже несколько дней отсутствовал в школе, заседая на важном саммите Международной Конфедерации Магов. Говорили, он ратовал о принятии моратория на высшую меру наказания, а после того, как на первых порах нескольких подозреваемых отправили в Азкабан без суда и следствия, добился открытия заседаний и старался присутствовать на каждом судебном процессе.

— Наша главная и извечная проблема, — говорила Макгонагалл, — травля.

— И я требую, чтобы на это обратили, в конце концов, внимание! — воскликнул Слизнорт. — Мои студенты постоянно подвергаются нападкам! Младшекурсники боятся собственной тени! Юноши то и дело испытывают угрозу нападения, причем зачастую самым подлым маггловским способом…

— Кулаком по хлебалу, что ли? — не без злорадства уточнила Трюк.

— Это варварство! — вскричал Слизнорт. — И я уже не говорю о том, как это унизительно! Они не желают обращаться к целителю, даже ко мне стесняются подойти за заживляющим бальзамом, сами что-то варят у себя в спальнях, а потом ходят с фиолетовыми лицами, потому что перепутали ингредиенты…

Однако возмущение Слизнорта мало кто разделял. Большинство и бровью не вели, а некоторые откровенно посмеивались.

— И я не говорю о том, как небезопасно стало в коридорах для… девушек! — на Слизнорта было больно смотреть. — Оскорблениями не ограничиваются, руки распускают…

— Так пусть ваши девушки не ходят по коридорам, — бросила профессор Стебль. — Или наймут себе конвой, у них-то деньги куры не клюют.

Слизнорт задохнулся в негодовании, но едва ли в ком-то из присутствующих нашёл живое сочувствие.

— Ваши студенты не без вашего попущения третировали школу на протяжении нескольких лет, — ледяным тоном промолвила профессор Древних рун.

— И что же теперь? Око за око? Или вовсе кровная месть?! — Слизнорт даже приподнялся в кресле.

— Ни в коем случае, — отрезала Макгонагалл, — линчевание недопустимо, поскольку иначе ещё того гляди начнут называть жертвами тех, на ком лежит наибольшая ответственность! Нет, этого допустить нельзя. Нельзя превращать их из преступников в мучеников.

Слизнорт услышал только одно слово и приложил руку к сердцу:

— Преступников!..

Макгонагалл не сдержалась:

— То, что их нельзя судить по закону, потому что они ещё не покинули стен школы, не значит, что мы не должны называть вещи своими именами! Я только не понимаю, почему нынешний расклад приводит вас в такое изумление, Гораций.

— Вы все эти годы закрывали глаза на то, что ваши студенты травят всех прочих! — воскликнул профессор Маггловедения. — Когда мы пытались их пресекать, вы тут же хлопотали о том, чтобы наказания были отменены, взыскания оговорены!

— А теперь, гядите-ка, как прижало, задёргался! — мрачно усмехнулась профессор Древних рун.

— Что посеешь, то и пожнёшь, — кивнула профессор Стебль.

Слизнорт обескуражено оглянулся. Преподаватели, которые в былое время предпочитали не вступать в открытую конфронтацию с деканом Слизерина, теперь, почуяв, что старый змей потерял хватку, открыто усмехались и отвечали ему жёсткими взглядами. Слизнорт был умён и никогда не рассматривал большинство своих коллег как союзников, но он привык, что их нейтралитет, сдобренный бокалом медовухи и коробкой конфет, открывает ему простор, и сейчас для него был удар, с какой лёгкостью они решили стать его врагами, когда он оказался не в силах ни умаслить их, ни противостоять им.

— Нет, мы не можем оставить это так, — подал голос Конрад Барлоу. — Истории известны примеры, когда после кровопролитной войны победители начинали мстить побеждённым, хотя по всем законам военного времени оружие уже было сложено, а мирный договор подписан, репарации установлены…

— Барлоу! — громко воскликнул профессор Кеттлбёрн и пыхнул своей трубкой. — Вы и так забили себе всё расписаниями лекциями по истории. Рабочий день завершён, можно перевести дух, поверьте!

Барлоу миролюбиво поглядел на Кетллбёрна.

— Есть такое справедливое изречение, господа, — сказал он, обращаясь ко всем, — «История не учительница, а надзирательница. Она жестоко карает за каждый невыученный урок».⁽¹⁾ И я, признаться, в глубоком замешательстве, — взгляд его посерьёзнел, — неужели только мне нынешние события очень напоминают те, которым немало кто из нас был современником?

Кто-то нахмурился, кто-то поджал губы. Кто-то принялся шептать о чём-то недоумевающему соседу.

— Вы же не пытаетесь проводить параллель между тем безумием, которое творили, творят и будут творить друг с другом магглы, и нашим положением дел? — с видом оскорблённого достоинства осведомилась профессор Нумерологии.

— Я не пытаюсь, — отвечал Барлоу, — а именно что провожу. А вас прошу попытаться… а лучше, сразу меня понять.

Профессор Нумерологии оскорбленно застыла в своём кресле.

— Итак, — невозмутимо продолжил Барлоу, — попытка нажиться на поверженном враге, унизить его до невозможности, приводит лишь к ещё более сокрушительной реакции… спустя довольно непродолжительные сроки, как известно. И это не говоря уже о том, что делить детей на победителей и побеждённых просто немыслимо. Мы ведь не этим сейчас занимаемся, а то я несколько потерял нить?..

Когда он оглядел собравшихся, реакция была другой — те, кто торжествовал при виде растерянного Слизнорта, опустили взгляды, те, на чьих лицах застыла надменная усмешка, попытались её скрыть. Только мадам Трюк ничуть не устыдилась.

— Всё забываю, что вы на готовенькое приземлились, Барлоу. А самое интересное пропустили. У нас-то тут по осени знаете, какая жара была? Вы ещё не задавались вопросом, с какого перепугу ваш предшественник любезно освободил вам место?

Барлоу поглядел на Трюк. В его взгляде не разжёгся огонь негодования, лицо не ожесточилось, но лишь потеряло привычную обходительную улыбку. И Росаура впервые подумала о том, как печально это лицо.

Трюк, однако, было не сломить укоризненным взглядом. Спокойно выдерживая его, она перекинула ногу на ногу и процедила:

— Детишки… довели.

— Это не шутка, а серьёзное обвинение, — только и сказал Барлоу.

— Это подлая клевета! — воскликнул Слизнорт и поднялся с кресла.

За последнее время он сильно сдал. Он похудел, под глазами налились отёчные мешки, пухлые белые пальцы подрагивали, и даже богатая мантия сидела на нём как на пугале. Он опёрся о кресло, и это был жест слабости, однако во взгляде, которым он на этот раз окинул собравшихся, кипел гнев. И все вспомнили в тот миг, что порой змея цепенеет, будто мёртвая, перед самым жестоким броском.

— Мои дети прямо сейчас теряют отцов, братьев, даже матерей. Суд Крауча безжалостен, это не суд, а военный трибунал. Один смертный приговор за другим… И мои дети читают об этом в газетах, потому что дома у них не осталось никого, кроме домового эльфа, чтобы сообщить об этом! Лукас Селвин… отпрашивался у меня, чтобы повидаться с отцом перед казнью, так его не пустили на свидание, даже на пять минут! Семьи моих детей разрушены, живут в постоянном страхе, под слежкой, каждый шаг, каждое слово — всё прослушивается, записывается и доносится, а нынешней власти важно как можно больше приговоров осуществить, куда тут до разборчивости!

— Мои дети тоже лишились родителей! — воскликнула профессор Стебль в гневе. — Из-за родителей ваших детей! Нет, хуже! Моих детей забивали как скот, пока ваши дети развлекались и травили тех, кто слабее!

Её голос сорвался на горестном всхлипе. Она стянула с головы шляпу и приложила к покрасневшему лицу, силясь сдержать рыдания, но это не помогло. К ней подбежала Макгонагалл и положила свои сухие руки на трясущиеся плечи подруги. Кто-то неловко помялся, многие с холодом смотрели на Слизнорта. Мадам Трюк торжествующе взглянула на Барлоу. Тот сказал негромко, но чётко:

— Вина на взрослых, но не на детях ведь. Со взрослыми разберётся правосудие.

— Правосудие! — вскричал Слизнорт. — По доносам, написанным на коленках, скольких уже арестовали! Корделия Фоули, моя прошлогодняя выпускница, осуждена на десять лет Азкабана только за то, что в печать попала её фотография с Антонином Долоховым!

— Значит, такой суд они заслужили, — жёстко сказал профессор Кеттлбёрн.

Слизнорт перевёл на него бешеный взгляд выпученных глаз. Повисла звенящая тишина.

— О, я знаю… — голос Слизнорта упал на октаву и сделался поистине угрожающим, — Крауч и его легавые желали бы добраться до детей, чтобы вытряхивать из них показания против родителей, братьев, друзей! И я знаю, знаю, вас он тоже пытается завербовать! — Росаура похолодела, но старик даже не глядел на неё, впрочем, сложно было предположить, видел ли он помутившимся взором хоть что-то перед собой. — Чтобы вы доносили на учеников, чтобы их прямо отсюда бросали в застенки!

— А не лучше ли было, — повысила голос мадам Трюк, — чтобы какого-нибудь Эвана Розье вместо допуска к выпускным экзаменам сразу бросили бы в застенки?! За пять лет скольких он загубил, и даже когда его прикончили, скольких он успех взять с собой на тот свет! Все видели, что он отбитый на голову садист, сколько было жалоб, но вы, Гораций, покрывали его, и что же?!

— Да он просто жаба, которая высиживает яйца василиска, — прошипела профессор Древних рун, с омерзением глядя на Слизнорта.

— После всех этих событий следует вовсе упразднить этот поганый факультет, вот что я скажу! — воскликнул профессор Маггловедения.

— Не допущу! — задыхался Слизнорт и багровел. — Пока я стою на этом месте, я не допущу, чтобы вы мстили моим детям за ошибки их отцов! Если вы хотите довести моих детей до того, что им придётся забаррикадироваться в собственной гостиной и держать оборону против ваших студентов, которых вы на них натравливаете, пусть будет так! Эта школа издревле является местом обучения тех детей, которых принимает мой факультет, историки не дадут соврать. Мы не уйдём отсюда, потому что вы морщите свои носы! А если хотите нас всех под корень, то начинайте с меня! С меня, с этой вот девочки!..

Росаура опомниться не успела, как что-то толкнуло её вперёд. Оказывается, Слизнорт схватил её за локоть точно клещами. Рука его жутко дрожала, он сам весь трясся, но в нём полыхала сила агонии. Ни жива, ни мертва, Росаура застыла подле него.

— Вот, моя гордость, моя выпускница. А если кто-то пришлёт в прессу её фотографии с человеком, которого завтра приговорят к казни? Что вы сделаете? Выдадите её львам? Ну! растерзайте нас, раз вам так хочется!

— Гораций, опомнитесь!

— Отпустите мисс Вэйл!

— Он помешался!..

— Это припадок!

— И не надо, — он замахал на всех рукой, — не надо делать вид, будто только на моём факультете дети увлекаются вредными идеями. На ваших тоже предостаточно гнили! Мои студенты не могли проникнуть в гостиные ваших факультетов, чтобы держать ответ за то, что там творилось в Самайн! Жарко полыхала башня Когтеврана, Филиус, — подался он к Флитвику, — и не ваш ли студент колдовал фальшивую Тёмную метку в насмешку над кончиной нашего Салли? А вы, Помона! — он набросился на рыдающую Стебль. — Всё оплакиваете Боунсов! Боунсы прятались под заклятием Доверия, значит, их предал кто-то из самых близких друзей! Вот она, ваша хвалёная пуффендуйская общность! А Поттеры, Минерва? — рванулся он к Макгонагалл. — Вы всё надышаться не могли на этого маньяка Блэка, и что же?!

И Макгонагалл, и Стебль поддерживали друг друга, одна — бледная как смерть, другая — с багровым, заплаканным лицом. Флитвик поморщился, будто его заставили проглотить что-то очень кислое.

— Я не предъявляю всё только деканам, — прохрипел Слизнорт. — Вы, вы все на своих занятиях с нашими студентами могли видеть вредоносные ростки и только удобряли их своим равнодушием, попустительством, а, может быть, излишней жёсткостью или, напротив, одобрением! Нельзя сваливать всё на деканов, мы не можем разорваться. А вы, предметники, привыкли, что с вас взятки гладки, взяли за моду называть себя преподавателями, а не учителями! Дети для вас лишь «рабочий материал», потому что педагогам сносно платят! Вы не вкладываете в них ни грамма души, так почему ждёте, чтобы они проявили к вам и друг к другу великодушие? Чей это недосмотр, а? Опомнитесь!

Все замолчали. Росаура не чувствовала онемевшей руки, которую всё ещё конвульсивно сжимал Слизнорт. Она еле перевела дух и ощутила, как сильно старик привалился к ней. Медленно она усадила его в кресло и оглянулась в поисках воды. Он всё не мог отдышаться.

— Сейчас уже нет смысла и времени выискивать, кто виноват, — сказал Конрад Барлоу. — Нужно понять, что делать, — он мимолётно улыбнулся сам себе, не теряя серьёзности. — Вражда должна прекратиться, как бы каждому из нас лично не хотелось устроить такую справедливость, какая на наш взгляд была бы приемлема. Но линчевание не в нашей компетенции, господа.

Профессор Флитвик поднёс Слизнорту воды. Росаура не стала возвращаться на своё место и опустилась подле старика, который в изнеможении уронил свою большую голову на дрожащую руку. У Росауры ныло сердце, когда она глядела на него. Разговор, что продолжился в учительской, раздавался где-то вдалеке.

— Мы не судьи, мы — учителя, — говорил Конрад Барлоу. — И мне видится единственным путём для преодоления кризиса сделать первостепенным дело не обучения, а воспитания.

— Я уже говорила, — вмешалась профессор Нумерологии, — я специалист своего профиля, а не нянька. Воспитанием детей пусть занимаются родители. Если они не сумели правильно их воспитать, пусть дети отправляются следом за родителями хоть на улицу, хоть в тюрьму, хоть в могилу, впредь будут ответственнее относиться к тому, зачем плодятся.

Её резкие слова нашли свой отклик — и согласные кивки, и неприязненные взгляды. Барлоу, видимо, они покоробили — он проявил своё возмущение в том, что выпрямился в кресле.

— И всё же, профессор, странно, что за всю вашу педагогическую деятельность вы не осознали: любое взаимодействие взрослого с ребёнком накладывает отпечаток на его воспитание. Будь это краткий разговор в магазинной очереди или полноценный урок, но любое действие взрослого в жизни ребёнка либо вредит воспитанию, либо идёт ему на пользу, третьего не дано. А мы, учителя, проводим с детьми времени больше, чем их родители! Соответственно, наше влияние и ответственность больше. И теперь, думается мне, нам надо работать усиленно, чтобы вытравить эту заразу из умов молодёжи.

— Да вы идеалист, Конрад, — усмехнулась профессор Древних рун, — это так очаровательно в новичках. Мисс Вэйл вон, тоже поначалу идеалисткой была. А сейчас ничего, втянулась, детишки у неё землю жрут.

У Росауры запылали щёки. И ей отчего-то невыносимо стало встретиться взглядом с Конрадом Барлоу.

— Да, идеалист, — невозмутимо ответил Барлоу. — У меня это в резюме написано.

— Ну как же, — хмыкнул Кеттлбёрн, — Дамблдор только такие рассматривает.

— Конрад прав! — пресекла Макгонагалл. — И мне стыдно, уважаемые, что среди нас есть те, кто ставит под сомнение всё вышесказанное.

— Да, критическое мышление нынче мало востребовано, вот и глаз колет, — скривилась профессор Астрономии.

— Как раз к этому я и призываю вас в первую очередь, — спокойно сказал Барлоу. — Только критически отнестись к самим себе, а не к работам учеников, жалобам родителей или требованиям администрации. В первую очередь нужно задать вопрос самим себе: а каково наше отношение к происходящему, точнее, к его причинам? Понимаем ли мы, что эта псевдо теория о чистоте крови, как любая другая идеология, дискриминирующая и эксплуатирующая группу лиц по какому-либо признаку, неприемлема, оттого что губительна? Или нам кажется, что это всё ерунда, а потому мы спокойно пропускаем мимо ушей, когда студенты унижают друг друга систематически, затрагивая вопросы происхождения, национальности, расы, пола или всего прочего, что определяет человека с рождения?

— А можно попроще? — буркнула мадам Трюк.

— Иначе, Роланда, пусть каждый задаст себе честный вопрос: а каковы мои взгляды? Плюрализм мнений — это хорошо звучит в официальных бумагах и в кабинете психотерапевта. А на деле, особенно когда речь заходит о воспитании молодого поколения, нужно единомыслие. Если сейчас окажется, что половина из нас вполне разделяет идею, что чистокровные (или, наоборот, магглорождённые, или белые, или чёрные, или мужчины, или женщины, или шотландцы, или валлийцы) способнее, здоровее и просто-напросто лучше прочих, а потому заслуживают всяческих привилегий и удобные места под солнцем, то стоит задуматься о том, что мы тут вообще делаем.

В натянутом молчании взяла слово Макгонагалл:

— Благодарю, профессор. Директор просил передать следующие предписания: будем пресекать любые конфликты между студентами на корню. Неважно, кто первый начал, наказаны должны быть обе стороны. И не штрафом. Отработками. Обязательно с присмотром преподавателя. И во время отработок непременно нужно вести с ними воспитательные беседы. Они должны различать, что это не просто дисциплинарное нарушение, это шаг к тому, чтобы их выкинули из школы, и ответ бы им пришлось держать перед настоящим судом! Пусть это их приструнит, и не давайте им спуску! Также профессор Дамблдор просил передать, что беседы деканов в гостиных в девять вечера никем не отменялись. Более того, Директор выразил желание, чтобы все прочие преподаватели подготовили каждый небольшое выступление на четверть часа, чтобы выступить в гостиных факультетов. Студенты должны знать, что мнение преподавателей едино по поводу текущих событий. Конечно же, вам нужно будет отдать заготовки своих речей на утверждение Директору. Вы можете отправить это в любое время к нему в кабинет. График будет учреждён к понедельнику.

— Это обязательно? — скривилась профессор Астрономии.

— Это желательно, — строго сказала Макгонагалл. — Очень желательно.

— Но если мне нечего сказать? Я аполитичный человек, знаете ли.

— Да не о политических взглядах речь, — резко воскликнул профессор Кеттлбёрн. — А о том, что человек человеку, однако, не волк!

— О, напишите-ка мне речь, Сильваниус. Нет, серьёзно, если Дамблдор даст мне заготовку речи, я с бумажки прочитаю, без проблем. А, и если мне за это будут доплачивать, конечно.

— Ага, держи карман шире, — захохотала Трюк. — Может, ещё путёвку в санаторий тебе выделить за академические успехи?

— Я слышала, в Министерстве уже наштамповали десяток таких прокламаций, чтобы спустить сюда, — сказала профессор Древних рун. — Просто Дамблдор отвоевал нам свободу творчества.

— Вы так говорите, как будто это что-то неправильное! — возмутился профессор Маггловедения.

— Я говорю, что это полнейший абсурд, а Дамблдору просто тоже приходится вертеться.

— Вот-вот, — согласилась профессор Астрономии.

— Может, нам за этим делом воспитания вовсе забыть про преподавание? — фыркнула профессор Нумерологии.

— Воспитание должно лежать в основе преподавания, — сказал Барлоу. — Иначе какие ценности вы передаёте ученикам? Ради чего это всё?

— Я передаю им знания. И учу ими пользоваться. Что ещё нужно от учебного заведения?

— А в чём польза знания без его приложения? Но любое его приложение — это взаимодействие с внешним миром, с людьми. А любое взаимодействие с людьми оценивается нравственно…

— А я передаю им ценность свободно выбирать точку зрения, — сказала профессор Древних рун. — А с этими навязанными ценностями мы устраиваем просто-напросто промывку мозгов!

— Что же, мы уже провели эксперимент со свободным выбором точки зрения неокрепшей личностью, — сказал Барлоу. — Почему же оказалось так, что немало наших свободомыслящих студентов выбрало точку зрения, будто относиться к представителям несимпатичной им группы населения как к животным вполне приемлемо, даже желательно и вообще полезно?

Тишина от напряжения трещала по швам.

— Благодарю, Конрад, но философские беседы всё же придётся отложить, — прервала его Макгонагалл, но её недовольный взгляд был направлен на профессора Нумерологии. — Боюсь, тут не все готовы вместить. Вы сами сказали, надо думать о том, что делать. Итак, все услышали о необходимых мерах. Таков наш вектор работы, кто имеет возражения — излагайте их в письменной форме Директору. Хотелось бы закончить, но есть ещё вопрос. Квиддич.

— Что — квиддич? — мадам Трюк чуть папиросу не проглотила. — Не дам больше отменять квиддич! Его и так отложили с ноября на декабрь! Вся сетка соревнований полетела!

— Вызывает опасения агрессия игроков и болельщиков, — заметил профессор Флитвик.

— Да ну вас, спортивные состязания всегда были легальным пространством для вымещения агрессии!

— Но в наших обстоятельствах, когда агрессия и так зашкаливает, зачем ей давать ещё и «легальное пространство»! — воскликнул Барлоу.

— А вы думаете, — оскалилась Трюк, — если у них эту возможность отнять, они будут меньше вымещать агрессию нелегально?

— Они по крайней мере не будут распаляться, — заметила профессор Стебль. — Через неделю заявлен матч Пуффендуй против Слизерина. Где гарантии, что это не превратится в смертоубийство?

— А было бы здорово создать сборные команды со всех факультетов, — заметил профессор Маггловедения. — Чем не повод преодоления пресловутой вражды? А то действительно, каждый матч, неделя до и неделя после — это же кровавое побоище.

— Вы что, разогнать существующие команды? — возмутилась мадам Трюк. — В них же студенты всех возрастов. Они уже сработанные, для них это отдушина…

— Да все твои спортсмены — фанатики, — процедила Макгонагалл.

— По себе знаешь, Минни, — ухмыльнулась Трюк и подалась вперёд: — Ну, представь себе перспективу играть в одной команде со слизеринцами, а?

По лицу Макгонагалл прошла слишком красноречивая судорога. О том, как Минерва Макгонагалл в школьные годы была звездой квиддича, ходили легенды.

— Такие нововведения, Гидеон, — перегнулась Трюк к профессору Маггловедения, — надо хотя бы в начале учебного года делать…

— У нас нечто масштабнее, Роланда, — улыбнулся Барлоу, — возможность начала новой жизни.

Трюк лишь отмахнулась.

— Пусть Дамблдор лично мне скажет, что отменяем квиддич, тогда дайте мне три минуты, напишу прошение об отставке. Да ладно вам, — она подмигнула деканам, — ни в жизнь вы не согласитесь на сборную солянку вместо ваших факультетских команд. Сколько у вас там прибавка к жалованию за победу факультета?..

Флитвик хмыкнул:

— Такими темпами как раз столько, чтобы на похороны отложить.

— Квиддичу быть, — вздохнула Макгонагалл, однако не без толики удовлетворения. — Но нам нужна максимальная безопасность и минимальный ажиотаж.

— Я буду дисквалифицировать за малейшую промашку, — пообещала Трюк. — А если будут замечены в безобразиях до матча, я их не допущу. Пусть учатся держать себя в руках и сражаться честно.

— Ты говоришь это перед каждой игрой.

— Да иди ты.

— Высокие отношения, — прошептал кто-то своему соседу.

Так, первый матч в сезоне, Пуффендуй против Слизерина, теперь железно был назначен на последнюю субботу ноября.

В преддверии матча происходило то, что и всегда: обострение межфакультетского соперничества. Однако при нынешних обстоятельствах всё лилось через край. Слизеринцы, и без того с каждым днём всё более замкнутые и мрачные, стали совсем смотреть волком. Пуффендуйцы, которых бурно поддерживали гриффиндорцы, будто бы впервые за много лет почувствовали, что правда на их стороне — и это прибавляло им массу сил. Особенно на волне почувствовать себя Кайл Хендрикс, капитан пуффендуйской команды. Он задавался, ослеплял девчонок белозубой улыбкой, дерзил преподавателям, потому что знал: за него они будут болеть в грядущую субботу, его имя выкрикивать с трибун и на его команду будут ставить в своих потайных пари. Преподаватели, как ни пытались держаться ровно, никогда не могли противостоять общему ажиотажу. В такие дни отпроситься даже с контрольной под предлогом квиддичной тренировки было плёвым делом: преподаватели тоже проникались соревновательным духом.

Однако стоило признать: исход ноября был отравлен духом вражды.

— Лучше бы всё-таки отменили этот квиддич, — сказала Росаура Конраду Барлоу за ужином в пятницу накануне матча. Студенты вовсю перекрашивали свои галстуки, шляпы и шарфы в жёлтый, скандировали девиз пуффендуйской команды. Слизеринская сборная даже не явилась на ужин — но этот надменный жест расценили как трусость, и те слизеринцы, которые сидели за столами, вынуждены были поглатывать на ужин насмешки и издёвки.

— Они убеждены, что тогда это просто вылилось бы в погромы и драки, — вздохнул Барлоу, покосившись на Макгонагалл и Трюк, которые живо обсуждали что-то на другом конце стола.

— А мне кажется, никто не застрахован от того, чтобы погромы и драки не случились после матча, — призналась Росаура.

Барлоу отозвался на её мрачное бормотание необычайно живо. Даже вилку отложил.

— Именно. Именно, профессор. Не существует никакого «легального пространства» для вымещения агрессии. Вы позволяете человеку быть агрессивным, совершать насилие — и думаете, будто установленные рамки его как-то ограничат?

В оживлении его хорошо поставленный голос сразу привлёк внимание окружающих. Профессор Маггловедения ухмыльнулся:

— Вы пацифист, Конрад?

— Нет, я не пацифист, Гидеон. «Непротивление злу насилием» — это не по мне. Но «потворство насилию, приучение к насилию в игре» — это тоже не по мне. Вы полагаете, человек — это какой-то болванчик, который, рычажок перевёл — и проявляет агрессию, обратно щёлкнул — и перестаёт? Человек устроен иначе. Он привыкает к этому состоянию, более того, оно ему нравится. Потому что человеку вообще нравится, когда не надо себя сдерживать. Ему кажется это подлинной свободой. А на самом деле он всё больше звереет. И рано или поздно скажет, почему это я не могу проявить агрессию не только на игровом поле? И обнаружит, что его сдерживали только правила, придуманные другими людьми.

Барлоу перевёл дух и сказал:

— А по-настоящему сдерживает только совесть.

— Какие возвышенности, — протянула профессор Нумерологии. — Кто-нибудь ещё бы доказал, что она существует.

Росаура исподлобья поглядела на профессора Нумерологии и чуть не ляпнула: «Не отказываете другим в том, в чём сами обделены».

Барлоу же отвечал на какую-то реплику профессора Маггловедения:

— …это всё равно что сказать: он не станет алкоголиком, если позволять ему пить только по праздникам. Он не привыкнет к сигаретам, если будет курить только на нашем балконе. Если мы позволим людям избивать друг друга в нашем присутствии и огородим место драки верёвкой, то это уже не будет актом насилия!

Эти фразы неприятно тревожили чуткие уши слушателей. Кто-то поморщился, кто-то со звоном отодвинул тарелку. Никто не делал портить настроение перед долгожданным матчем: всё-таки, квиддич был по сути единственным развлечением в череде школьных будней, которое разделяли и учителя, и ученики. Профессор Нумерологии хищно улыбнулась и произнесла с фальшивым сочувствием:

— Вас это задевает, Барлоу? Для вас это что-то личное?

Вот теперь взгляд Барлоу, который прежде горел полемическим огнём, странно сверкнул. С лица исчезла и тень доброжелательности, осталась только печальная строгость. Он повернулся к профессору Нумерологии и наткнулся на её приторно-понимающий взгляд.

— Эта фраза — плоская ловушка, профессор. Её говорят, когда не знают, как повернуть дискуссию выигрышным боком к себе. Она подразумевает, что если это «моё личное», то я не могу трезво судить о предмете разговора, ибо предвзят. Если же это «не личное», то я не имею права судить об этом с таким пылом и просто обязан прийти к половинчатому компромиссу. Я презираю подобную казуистику и фрейдистские прихваты. Если угодно, это надличное, профессор.

Он сказал это ровно, но что-то в его голосе прозвенело, отчего лицо профессора Нумерологии застыло натужной маской.

— Ну, заприте деток в самой высокой башне! — ещё шире улыбнувшись, процедила она. — Растите их тепличными цветами!

— Мне претят ваши передёргивания. Когда обнаружите склонность к аргументированным дискуссиям без перехода на личности, буду рад проложить.

Ушёл он далеко не сразу, потому что понимал, что это тут же расценят как бегство. Однако профессор Нумерологии, очевидно, взялась пересидеть его за столом, и когда совсем стало поздно, Барлоу всё же ушёл первым. И тогда профессор Нумерологии, не дожидаясь, пока Барлоу выйдет из Зала, но уверившись, что он отошёл на достаточное расстояние, чтобы не расслышать, обронила:

— Какой же ханжа. Наверняка всё детство не вылезал из-под мамкиной юбки, а потом ему наваляли. Вот только и может, что своими книжками прикрываться. И это — мужчина?

Росаура ощутила себя подлой предательницей оттого, что её ушей коснулись эти ядовитые слова. Досадуя, она быстро ушла к себе. Речи Барлоу дали ей пищу для размышлений, и она начала склоняться к тому, чтобы устроить себе свободное утро и пропустить матч.

Но в спальне её ожидало письмо.

Писал Слизнорт. Он просил её присутствовать на матче. Более того, он просил её поддержать их факультет.

«…Я совершенно разбит, милая моя. Это всё проклятая мигрень. Держусь на зельях, сегодня просил Паолу Шаффик заменить меня на трёх парах. Очень способная девушка, надеюсь, её семьи не коснётся всё это безумие… Умоляю вас, любезная мисс Вэйл, не оставьте мою сердечную просьбу без внимания. Наши дети нуждаются в поддержке. Сейчас все на них ополчились. Одна надежда на вас. Никто больше не согласится открыто поддержать команду нашего факультета, но в вашем отзывчивом сердце мне не приходится сомневаться…»

Росаура долго кусала губы. Кроме деканов, преподаватели занимали на матче отдельную трибуну, чтобы не подчёркивать своих симпатий той или иной команде. Это неэтично. И, конечно, Слизнорт много себе воображал или же откровенно ей льстил, когда говорил о её «отзывчивом сердце»: едва ли её присутствие может поднять детям боевой дух, тем более слизеринцам. Но всё же…

Вдруг это шанс для неё? Сделать для детей хоть что-то? У них ведь на этом квиддиче свет клином сошёлся, и слизеринцы действительно последнее время могут рассчитывать только на себя. Разве это правильно?

На следующее утро, когда замок, сгорая в нетерпении, проснулся засветло, Росаура достала старый зелёно-серебристый шарф и коснулась палочкой своего чёрного пальто — то заиграло изумрудным переливом. Подумав, взяла изящную шляпку и, закрепив её на голове, добавила к ней серебристую ленту и зелёное пёрышко.

Это было по-своему самоубийственно и в общем-то бессмысленно. Студенты привыкли, что в открытую только деканы поддерживают свои факультеты. Шаг Росауры расценили скептически, с неприязнью. Преподаватели тут же уверились, что она лишь комнатная собачонка Слизнорта, и брезгливо сморщили носы. Младшекурсники, не простившие ей жёсткого обращения за минувший месяц, злорадно покивали: королева гадюшника наконец-то перестала скрывать свою змеиную кожу! Старшекурсники, которые ещё помнили, как она заступалась за магглорождённых, покрутили пальцем у виска. Слизеринцы же, ради которых Росаура жертвовала остатками своей репутации, лишь скривились: они были гордые, а Росауру с самого начала считали отступницей от факультетских традиций, выскочкой-полукровкой, чья мать покрыла себя позором, ни на что не годной в профессиональном плане девчоночкой, которая смотрит Дамблдору в рот. Они были слишком заняты своими заботами, чтобы решить, расценивать её нынешний шаг как попытку переобуться или же как очередной хитроумный план Директора, чтобы держать их под колпаком.

Наткнувшись на ледяные взгляды, Росаура чуть не пошатнулась от обиды и бессилия. Что ей, голову пеплом посыпать и рубище надеть? Неужели ни один учитель не обходился с ними жёстко и предвзято? Нет в их взглядах столько презрения, когда они смотрят на Макгонагалл, даже если она сурово выговаривает им за какие-то незначительные оплошности! Не кривят они губы, когда здороваются с профессором Древних рун! Профессору Нумерологии вообще до детей нет дела, но они её уважают как специалиста. А мадам Трюк, с которой станется обматерить нерадивого студента, так и вовсе купается в благосклонности, особенно нынче, в день долгожданного матча.

«Всё это потому, что я новенькая. Молодая и неопытная. Теперь ещё и уродливая. И вообще девушка. Обошлись бы они так с мужчиной в моём положении? Чёрта с два. Они меня всю дорогу покусывают, тычут под рёбра, кровь пьют, всё проверяют на прочность. И стоило мне в ответ огрызнуться — так сразу, на кол меня посадить им мало!»

Хотелось плюнуть на всё и уйти. Но матушкина выучка заставила держать на лице невозмутимую прохладную улыбку, а спину — идеально ровной. Демонстративно приподняв шляпку перед слизеринским столом (слизеринский стол её столь же демонстративно проигнорировал), Росаура высидела за нетронутым кофе четверть часа. Конрад Барлоу к завтраку не спустился. Вот честный человек. Не одобряет всё это сумасбродство — и не пытается что-то из себя строить.

А ведь пока она спускалась в Зал, в груди нет-нет да шевельнулся глухой, едва заметный отклик на всеобщее воодушевление. На пару мгновений ей захотелось быть причастной этим бойким голосам, огненным взглядам, звонкому смеху и шутливым перебранкам. В оживлении студенты и преподаватели радовались, что ноябрь смилостивился и не опрокинул на землю ведро мокрого снега, обсуждали шансы команд, вспоминали былые матчи, ободряюще махали спортсменам, обступали их, хлопали по плечам. И сейчас, отгороженная от них ледяной стеной, Росаура вспомнила, как на последнем курсе сама оказалась втянута в эту круговерть…

Регулус был ловцом. Невысокий и лёгкий, он прекрасно управлялся с метлой и разрезал воздух юрким полётом стрижа. За ним не водилось лихачества, он всегда был собран и осторожен, но в ловкости и сноровке ему было не занимать. Он прекрасно чувствовал ситуацию, ориентировался мгновенно, находил изобретательное решение, не брезговал хитрыми приёмами, чтобы ввести противника в заблуждение, но никогда не играл грязно — поэтому наблюдать за ним было одно удовольствие. Но для Росауры в последний год это обернулось ещё и постоянной тревогой. Квиддич — крайне опасная и непредсказуемая игра. Над полем взмывают в воздух четырнадцать человек и, двигаясь со скоростью шестидесяти миль в час, пытаются отвоевать друг у друга такие же юркие и своенравные мячи. Резкий поворот, глубокое пике, случайное столкновение, соринка в глазу — и ты рискуешь упасть с метлы, да ещё уронить другого. Тебя подхватят, конечно, а в Больничном крыле вылечат сломанные кости всего за одну ночь, и у мальчишек, разумеется, считалось даже почётным получить во время игры травму, но сердце-то рвалось в волнении и за простых игроков, а когда появился Тот Самый, наблюдение за игрой превратилось для Росауры в сущую пытку.

Теперь, глядя, как вокруг Кайла Хендрикса, что пришёл на завтрак уже в спортивной форме, вьются девушки и хватаются за сердце, Росаура вспомнила, как раз сама попыталась поддержать Регулуса перед игрой. Слизеринцы не любили прилюдных сцен, держались с достоинством и не допускали визгов и сопливых причитаний, но Росаура, вопреки собственным взглядам и представлениям о том, что значит «проводить возлюбленного на смертный бой», не удержалась от такого нелепого, подсмотренного в каком-то глупом фильме жеста: перед самым началом матча пробралась к раздевалкам, позвала Регулуса, а когда тот вышел, несколько рассерженный, что его отрывают от последнего совещания команды перед игрой, не дала ему и слово молвить, и глазом моргнуть — накинулась с поцелуем, который казался ей таким кричаще-пылким, воодушевляющим на подвиги… И, воображая себя прекрасной нимфой, оставила его, вконец обескураженного, убежала на трибуны, тряхнув золотыми волосами и пустив что стрелу в сердце — томный взгляд. Ей самой было дико смешно от таких гротескных сцен, и если бы она смотрела на это со стороны, да в исполнении каких-нибудь гриффиндорцев, то только бы скривилась, ведь это совершенно не вписывалось в их с Регулусом картину возвышенных чувств и эфемерных прикосновений, было вульгарно и оскорбительно их высокому вкусу, но… всё-таки вышло чертовски весело и пьяняще.

…Она вздрогнула. Ей показалось, что Кайл Хендрикс послал ей воздушный поцелуй. Росаура заставила себя отпить ледяного кофе. Как назло, она сидела на краю стола совершенно одна. И не успела никуда деться к тому моменту, как Хендрикс со своей свитой из воздыхательниц и членов команды приблизился.

— Миледи! Я в ужасе! Неужели ваши симпатии принадлежат нашим врагам?!

Голос у Хендрикса был громкий, звонкий, уже по-взрослому низкий. Жадное внимание всех, присутствующих в Зале, тут же ошпарило Росауру. Она не спешила смотреть на наглеца, медленно отставила чашечку, прижала салфетку к губам. И что теперь, ей нужно подставить другую щёку? Такой он, путь искупления?

— Вам с дальтонизмом разрешают заниматься спортом, Хендрикс?

Хендрикс нахмурился.

— Причём тут дальтонизм?

— Вы зелёного не различаете.

— Различаю.

— Тогда зачем спрашиваете об очевидном? Ах, да, я запамятовала, что это ваша сильная сторона. Интересно, профессор Барлоу оценил?

Снова она шипела и плевалась ядом. И если б Хендрикса это хоть немного уязвляло. Но он лишь покачал головой и расплылся в улыбке:

— Миледи! Я уложу голову василиска к вашим ногам!

— И что мне делать без головы? Я, в отличие от вас, не забываю её перед тем, как зайти в класс.

Откуда-то донёсся глумливый смех. Росаура ощущала себя препаршиво. Хендрикс и бровью не повёл. Её он заставлял извиваться ужом на сковородке, а сам, толстокожий и беспечный, лишь плечами пожимал.

— Теряют же голову от сильных чувств, мэм! Вам это пойдёт на пользу!

Под хохот своих подпевал, Хендрикс изогнулся перед ней в насмешливом поклоне.

— Сопроводить вас на ложе, то бишь, до ложи, миледи?

Полнейший абсурд. Но он и не думал убираться. Встать и пройти мимо не представлялось возможным — они взяли её в кольцо, пришлось бы расталкивать локтями, а они бы рассмеялись ещё громче. И не идти на матч она не могла: раз уже так вырядилась, то все поймут, что она сбежала от Хендрикса, если она откажется. Чёрт бы побрал этого нахала.

— Уж будьте так любезны.

Хендрикс в первое мгновение ушам не поверил, а Росаура решительно поднялась из-за стола, поправила шляпку, кивнула на двери.

— Ну что вы стоите? Надо прежде думать, чем о василиске заговаривать.

Хендрикс опомнился, когда Росаура уже дошла до дверей. Кто-то шептался, кто-то посмеивался. Хендрикс широко улыбнулся без тени обиды и крикнул через весь Зал:

— Я достану для вас победу, миледи!

— Для этого вам придётся проиграть.

Ей показалось, или хоть кто-то за слизеринским столом кратко усмехнулся на её слова.

Студенты и преподаватели бодро стекались на квиддичное поле, занимали трибуны. Росаура миг колебалась, перед тем как взойти не на преподавательскую, а на слизеринскую. Она уже была заполнена почти полностью, слизеринцы блюли пунктуальность. Однако всё равно ощущалось, что слишком просторно: обыкновенно на сюда набивались болельщики и с других факультетов, но нынче слизеринцы остались в гордом одиночестве — впрочем, это лишь разжигало в них воинственный настрой. На Росауру они покосились скорее с неприязнью.

«Ожидают подвоха».

— Профессор Слизнорт болен, — громко сказала она, выдерживая косые взгляды десятков студентов. — Сегодня с вами буду я.

Кто-то равнодушно пожал плечами, кто-то отвернулся. Росаура чётко услышала шёпот: «Надзирательница». И она поняла к своему стыду, что даже не знает точно, кто из студентов сегодня играет. Она не интересовалась жизнью своего факультета, и дети это прекрасно знали. С чего бы им было ей верить, разделять с нею тревоги и надежды? Но просто забиться в угол было нельзя.

— Кто первый раз пришёл смотреть игру? Давайте-ка я расскажу вам правила.

Она продвинулась к середине ряда, и, кривясь, студенты все-таки уступали ей дорогу. Уже неплохо. Она заприметила в толпе бледненькую Энни и ещё пару девочек, которых, она помнила, повела в последний день октября в Больничное крыло с отметинами на лицах, и теперь подманила их к себе.

— Видите по три кольца на противоположных сторонах поля? Их будет сторожить вратарь. Кто у нас вратарь, мистер Николсон?

— Булстроуд, — нехотя ответил Николсон.

— Значит, Булстроуд будет пытаться помешать трём пуффендуйцам закинуть большой мяч, квоффл, в наши кольца. Хорошие у него шансы, как думаете, мистер О’Хоран?

— Булстроуд кремень, мэм.

— Верно, он весьма широк в плечах…

— У него потрясающая реакция! Тут главное…

Несколько человек тут же принялись нахваливать вратаря. Росаура же продолжила разъяснять малышам:

— Трое наших охотников… мисс Стрейкисс, кто у нас охотники?

— Забини, Лоусен и…

— Кларк, — подсказал кто-то, а Росаура заметила, что вокруг неё уже образовалось кольцо слушателей.

— Вот, наши ребята будут сражаться за то, чтобы как можно больше раз закинуть квоффл во вражеские кольца. Для этого им нужно хорошо сработаться вместе, не так ли? Ведь они не смогут переговариваться в воздухе, тем более под крик болельщиков. А ведь мы будем кричать как можно громче, а?

Кто-то засмеялся, кто-то засвистел.

— Тухловато, господа, — скривилась Росаура. — Мы что, на похоронах?

Слизеринцы заволновались, загалдели.

— Держу пари, гриффиндорцы вас перекричат в три раза. Вру, в пять!

В возмущении слизеринцы заорали так, что Росаура чуть не закрыла уши руками. А потом улыбнулась хитро:

— Поглядите, кажется, они струхнули.

Слизеринцы обернулись на трибуну напротив — одетые в жёлтое болельщики переглядывались, удивлённые, с чего это слизеринцы принялись орать до того, как на поле вышли команды.

— Ну, покажите им наш боевой настрой, — громко сказала Росаура. — Я же знаю, вы можете.

Старшекурсники, те, которые освистали её в последний день октября, когда она позвала к себе детей магглов, чем, по их мнению, навлекла позор на факультет, поглядели на неё со странным выражением. Была ли в нём хоть крупица… не уважения даже, а хотя бы признания?.. Росаура полагала, что да. Она признала их силу — и это польстило им, пусть и звучало это скорее как укор. Но все друг друга поняли, ведь она хотела сказать вот что: «Вы можете собраться и добиться многого, только были бы вы ещё разборчивее в целях!» И после этого слизеринцы уже всем факультетом возвысили свои голоса так, что их клич разнёсся по всему полю. На лицах детей выступил румянец, глаза заблестели в азарте.

— Так, а кто у нас ловец? Кто принесёт нам заветные сто пятьдесят очков?

— Дина Макдауэлл!

— Она лучшая!

— Ей и метла не нужна, чтоб летать!

Слизеринцы наперебой принялись нахваливать свою любимицу.

— Но самые опасные ребята — это те, которые будут с битами. Загонщики. Их задача — бить по очень вредным мечам, бладжерам, чтобы обезопасить своих и заставить понервничать противников.

— Макнейр и Далтон! Макнейр и Далтон!

— Идут!

Взгляды трёх с половиной сотен зрителей обернулись к двум командам, которые выходили на поле под оглушительный рёв и гром аплодисментов. Росаура оглядывала слизеринцев, чьи лица теперь были разгорячённые, очень детские, румяные. И сама не замечала, как впервые за долгое время улыбается безо всякого усилия. Что-то взмыло в ней, и она подняла вверх палочку. Из неё вырвался фейерверк зелёных искр. Слизеринцы взвыли и подхватили, а в стиле им было не занимать: над трибуной замерцали написанные золотом имена игроков, заиграло слизеринское знамя, сотканное из атласа. Где-то там, на другом конце поля сторонники Пуффендуя тоже решили проявить изобретательность, но в глазах слизеринцев их попытки казались лишь жалким подражательством. Росаура не была уверена, что горделивый блеск в глазах её подопечных — добрый знак, но… быть может, спортивное состязание всё-таки и есть то самое безопасное пространство, где не совсем не страшно соперничество и гордость за своих? Дети, которые неделями ходили понурые, замкнутые и притихшие, наконец-то расслабились, потухшие глаза их засияли, болезненно бледные щёки заалели, а вечно поджатые губы раздвинулись в улыбках и криках поддержки.

И чем дальше шла игра, тем сильнее разгорался в них этот огонь. За пуффендуйцев болело три четверти школы, и многие преподаватели, пусть не надели жёлтых мантий, но открыто высказывали свои симпатии. Это раззадоривало слизеринцев и Росауру. Они взялись на каждый удачный бросок своей команды выпускать в воздух фейерверки. Они неистовствовали так, что комментатор, языкастый когтевранец, который начал было нахваливать только пуффендуйцев, никак не смог игнорировать слизеринскую часть. Но слизеринцы все равно посчитали, что комментатор нарочно пренебрегает своими обязанностями, и нашёлся умник, который приставил волшебную палочку себе к горлу и громовым голосом стал комментировать матч, отмечая достижения слизеринской команды. Мадам Трюк тут же вмешалась, но от атмосферы скандала всех только больше куражило. В последнее время слизеринцы часто чувствовали себя отрезанными от всего мира, но теперь им дали возможность едиными надорванными голосами кричать о своих огорчениях и радостях. И Росаура присоединяла к их голосам свой. А когда при счёте 70:100 в пользу Слизерина к ней обернулось сразу несколько голов и запросило: «Фейерверк, профессор! Фейерверк!», она почувствовала такое облегчение, и радость, и даже восторг, что из её палочки выстрелил сноп ярчайших искр, которые разлетелись по всему полю и осели на мантиях квиддичиствов, точно снежинки.

Давно забытые чувства переполняли её сердце, и то, слегка ошалев от нагрузки, так и грозило выпрыгнуть из груди. И ведь почти умудрилось, когда Кайл Хендрикс поймал снитч.

Росаура ощутила себя человеком, чья лодка перевернулась в бушующем штормовом море. Кругом стоял дикий гвалт опьянённых победой триумфаторов, но ещё ближе всколыхнулся — и затих — краткий, но отчётливый стон боли. Слизеринцы лучше бы попрыгали с трибуны, чем показали бы, как глубоко ранило их поражение, а потому окаменели в горделивом молчании, за которым стояла непомерное горе. Малышей, которые подняли было разочарованные стенания, тут же оборвали старшие: «не терять лицо» ни при каких обстоятельствах было первейшим постулатом в слизеринском кодексе чести. В отличие от представителей других факультетов в мгновения глубоких переживаний, счастливых или скорбных, слизеринцы не касались друг друга, не хлопали по плечам, не брались за руки — они вовсе не смотрели друг другу в глаза. Вот и сейчас застыли, вскинув ещё румяные, блестящие от волнения лица. Но в глазах их не было азарта — лишь стальной блеск.

Слизеринская команда по обычаю вся выстроилась в воздухе у своих колец. Слизеринцы с трибун смотрели только на своих — восторги победителей их будто ничуть не трогали. Староста-семикурсник начал мерно смыкать ладони — и вскоре вся их трибуна воздавала честь проигравшим в полнейшем безмолвии.

Со стороны это вызывало по меньшей мере уважение. Но Кайл Хендрикс… он был неисправим.

Описав круг над полем, потрясая золотым снитчем в своей крепкой руке, подставив плечо под десяток похлопываний, он добрался до возвышения, где сидел комментатор с зачарованным мегафоном, и, еле дождавшись, пока тот объявит окончательный счёт, завладел прибором.

— Эгей! Господамы! — проорал Хендрикс так, что в ушах зазвенело, а мегафон забарахлил. Но Кайла это ничуть не смущало. Он поднялся чуть выше, болтая ногой в воздухе и совсем не держась за метлу. Тряхнул головой, и тёмная чёлка открыла лоб. — Уважаемые! Торжественно заявляю: я посвящаю эту победу, — он вскинул снитч высоко над головой и ослепительно улыбнулся, — профессору Вэйл!

Под истошные крики эпатированной публики он отбросил мегафон и через всё поле с оглушительной скоростью рванул к слизеринской трибуне. Никто не успел и глазом моргнуть — а он уже парил совсем рядом, и Росаура видела капли пота на его лбу и озорной блеск тёмных глаз.

С видом гордым и невероятно счастливым Кайл Хендрикс протягивал ей снитч.

Если бы толпа взревела, Росаура бы всё равно ничего не услышала бы в тот миг. Но все замерли, смакуя момент. Ровно пара секунд — но их Росауре хватило, чтобы вместо снитча подхватить своё сердце, которое всё-таки выпрыгнуло из груди, и, отвернувшись, сделать два шага прочь, к выходу.

Она трижды прокляла себя за то, что выбралась на середину ряда, и теперь, уже под гвалт и топот, под смех Хендрикса и негодование слизеринцев (на неё? На него? Бог весть) прорывалась к выходу, вынуждая детей с ногами залезать на скамейки. Она придерживала свою шляпу, и это помогало ей хоть как-то закрыть лицо от взглядов, что прожгли бы её насквозь в своём неистовом любопытстве.

Оказавшись на лестнице, она бросилась вниз, уже не заботясь о ровной походке. Сверху послышался топот множества ног… Лишь бы выбежать отсюда быстрее детей, а там провалиться сквозь землю! Несколько раз она чуть не навернулась, содрала перчатку о перила, едва не сломала каблук, и всё каким-то чудом, потому что глаза не видели перед собою ничего. Где-то на задворках сознания она понимала, что ведёт себя глупо, глупее некуда, и надо было найти в себе силы обернуть всё в шутку, а она…

А она уже бежала куда-то прочь от поля, в сторону Запретного леса, вниз по склону, всё-таки потеряв свою шляпку.

Ноги увязли в пожухлой листве, споткнулись о корягу. Росаура ухватилась за ствол вековой сосны, замерла. Ей казалось, что за нею по пятам гонится сама Дикая охота.⁽²⁾

Потому что последнее, что она видела, было разочарование и презрение на лицах слизеринцев. Без слов там читалось: «Предательница».

Будь проклят Кайл Хендрикс. Будь проклят квиддич. Будь проклят Слизнорт со своей мигренью. Будь проклят!..

Но из них всех под проклятием оказалась она. И прокляла она себя своей же рукой, когда допустила, чтобы её боль омылась детскими слезами.

В груди вновь было до жути пусто. Ей всё ещё казалось, что сердце своё она сжимает в руке, и надо теперь решить, что с ним делать. Быть может, легче выкинуть его в ту прогалину, где скопилась гниль и растаял первый снег? Или придётся всё-таки запихивать его обратно в себя? Распухшее, уродливое, пробитое насквозь каким-то длинным тупым предметом… Отвёрткой. Ей проткнули сердце отвёрткой.

«Что вы сделали со мной? — хотелось спросить ей, когда она смотрела на это изуродованное сердце. — Разве с такими ранами живут? Но я ведь пыталась… А мне так страшно и больно. Что вы сделали со мной? Зачем? Ведь я готова была отдать его добровольно. Зачем не взяли, но швырнули мне его обратно, как собаке кусок червивого мяса?.. Что я вам сделала?..»

Она очутилась в сумрачном лесу и не слышала ничего, ничего не видела — кроме смутных образов, что были сотканы тоской.

Кайл Хендрикс — лишь жалкий подражатель. Гнусный лицедей, чья шалость выбила у неё почву из-под ног. Некогда другой человек посвящал ей победу и протягивал на открытой ладони покорный, обузданный золотой мячик с поникшими серебряными крылышками. Ловец тот был черноволос, красив и тонок. Он любил её так, что меркли звёзды. И осталась кромешная тьма.

Регулус Блэк был предан своей семье. Он любил и уважал родителей, которые его воспитали. Он был, верно, ещё слишком молод, чтобы поставить под сомнение те ценности, которые ему прививали. Он не видел за ними крови, не слышал треска костей. На гербовой бумаге и в красивых застольных речах всё звучало благородно, возвышенно. А ещё он так искренне воспринял свой святой долг не разочаровывать мать, когда старший брат плюнул родителям в душу и ушёл из семьи, хлопнув дверью. И так вышло, что любовь, счастливая жизнь, большая семья и служение идеалам ничуть не вступали в противоречие с тем, что подразумевали эти идеалы на деле. Убеждение, что есть люди менее достойные жизни под этим небом, чем иные, такие, как он, не мешало ему мечтать о великом, быть отзывчивым, чутким, и даже совершать подвиги во имя любви — настолько, насколько он её понимал.

А вот не понимал он, почему она порвала с ним. Почему посмотрела на него в ужасе. Он испугался — потом смутился — затем вознегодовал — а после даже плакал. Он умолял её не отвергать его, не рушить то, что они называли любовью, а она умоляла его понять, почему между ними ничего не возможно, пока он гордится клеймом на своей белой, такой ласковой, но очень холодной руке.

Тот разрыв ранил её, но не озлобил. Она много грустила, сокрушалась, но не окаменевала до последней поджилки. Ей не хотелось мстить всему миру от дикой обиды. Если она и плакала, то больше о нём, потому что он так ничего и не понял.

Ей было страшно оттого, что теперь его ждёт. Возвышенные речи и дерзкие мечты о светлом будущем, которое он готов был строить, оставались в прошлом — он вступил в ряды людей, которые заставили бы его вымарать руки в крови. Потому что именно такая была цена светлого будущего, которое они проектировали.

Когда пришла весть о его преждевременной кончине, она ощутила нечто странное. Будто уже горевала о нём долго, а потому боль оказалась не столь остра. Она потеряла его гораздо раньше, чем он ушёл из жизни. Поэтому эта трагедия не перечеркнула её желание жить и оставила в ней силы, чтобы полюбить вновь.

Руфус Скримджер был человек, который стремился всё делать правильно. В том, что он знает, где какой берег, не возникало сомнений. Он жил не идеями, а жертвами. Идеи он презирал. Вместо этого — действовал, не жалея себя, и невозможно было в нём заподозрить пренебрежение тем, что было для неё самой жизнью. Там, где у Регулуса были только слова, у Руфуса были дела, и они не давали в нём усомниться. Но когда Регулус в свои шестнадцать говорил о будущем, потому что видел смысл и ценность того, что юные влюблённые лелеяли в своих сердцах, Руфус в свои тридцать шесть предпочёл и не задумываться о том, что судьба уготовала ему встречу не с опасностью, но с красотой.

И он пренебрёг ею. Регулус молился на неё — а Руфус надругался над ней. Регулус почти ничего не понимал, но, как знать, невинность подсказывала ему, что следует беречь и почитать. Он никогда не пытался использовать её. А Руфус понимал очень многое, но чрезмерное, слишком горькое знание отбило у него чутьё. Едва ли он осознавал, что в этом гибнущем мире есть нечто неприкосновенное… священное. И его-то он попрал.

Стоит признать вот ещё что: с Регулусом они были оба запутавшиеся, наивные дети, которые читали слишком много книг и не смогли удержаться в реальности. И разрыв был горек — но не оставил на душе незаживающей раны. Не осталось стыда, не было злобы. Только чувство потери, когда хочешь сделать шаг, а ступенька проваливается под ногой. Было — и не стало. Как ветром сдуло. А с Руфусом всё так болело и жглось, отчего же? Не потому ли, что она сама обманывала себя и возложила на него столько надежд и мечтаний, за которые он и не брался нести ответ?

Она придумала себе слишком много, и от этого ей больно. Он ей ничего не обещал. В том смысле, что он не обещал ей, что окажется безупречным. А она подумала, что он именно такой и есть — поэтому его поступок был не просто чудовищный по своей сути, но будто рушил всё, во что она верила, потому что в нём она видела олицетворение своей надежды, всего самого лучшего, сильного, достойного. Она очаровалась — и тем больнее оказалось разочарование.

А на самом деле он не мечтал о долгой и счастливой жизни, когда встретил её, и, придётся признать, встреча с ней никак его не вдохновила. Её чувства оказались несопоставимы с его. Она не стала для него светочем и смыслом. По сути-то, они не дошли до той степени откровенности и близости, когда заговаривают о том, чтобы быть вместе и навсегда. Он жил, готовясь умереть, а в смерть не берут большой багаж. И, конечно, если Регулусу в его шестнадцать могло бы в страшном, но манящем кошмаре привидеться, как они оба шагнут за грань, то Руфус в свои тридцать шесть ни за что не помыслил бы о том, чтобы допустить такое. И то, в чём ей виделась её величайшая жертва, которую она принесла бы безропотно, с радостью, для него было безумием, и он сделал всё, чтобы её вразумить. Отхлестал её по щекам и сказал: «Я — не тот человек, с которым стоит погибать бок о бок. Опомнись, возненавидь меня и уходи».

И зачем-то она согласилась.

Но всё-таки в голове не укладывалось, как его намерения по отношению к ней могли быть доброжелательными. Ведь тем, что он не был верен ей, он оттолкнул её в тысячу раз скорее, чем собственной рукой.

Он мог бы быть честен с самого начала и не срывать её поцелуи так, будто имел на это право, не писать ей писем, в которых наконец-то говорил о себе. Когда утром ты смотришь на одну так, что в ней загорается сердце, а вечером развлекаешься с другой, это нельзя назвать слабостью, ошибкой или заблуждением. Это преступление, и доказательство тому — боль проткнутого насквозь сердца. Почему он с ней так поступил? Он бы сказал ей: «Я не просил меня любить, знаешь ли». Но любят обыкновенно без спроса. Задаром. И он… воспользовался этим. Не смог себе отказать.

Всегда на посту, неустанно, железно, он нуждался в чём-то гораздо более приземлённом, понятном и доступном, чем звёзды — сам ведь признавался, что, когда вглядывается в них, у него кружится голова. Она там, в своих мечтах, так высоко, что не чувствует дыхания смерти затылком. А он просыпается с этим каждый день. Душа его и так горела — ему хотелось иного тепла. Он никогда не клялся ей в любви. Он мог ценить их редкие разговоры и встречи как напоминание о былых временах, а заодно зачем-то её целовать, а потом не найти в себе сил сказать всё, как есть, отсечь и прижечь, чтоб не кровило.

Он просто оказался слаб.

Несмотря на убеждения, идеалы и честь, которую он ставил превыше всего, очень простое, приземлённое желание оказалось сильнее его. И всё тут. Может ли это хоть как-то его оправдать? Нет. Но понимание того, что с ним творилось, и признание, что даже такой сильный человек в каких-то очень сокровенных и важных вещах может допустить промашку и поддаться страстям, побуждает к жалости, а не в этом ли смысл?

Он не желал ей зла. Люди вообще редко осознанно желают друг другу зла. Но причиняют друг другу боль чаще всего тогда, когда не прикладывают усилий к тому, чтобы быть бережней. Нельзя ожидать, что хромой будет ходить прямо, если не воспользуется костылём, а глухой — слышать хотя бы отдалённый шум без специального аппарата. Случается, конечно, и такое, что хромой пляшет, а глухой пишет музыку, и в этом они превосходят здоровых людей, но это как чудо, а для свершения чуда нужно самое могущественное волшебство — чистая вера. Он же признавался ей сам, что веры в нём нет.

Особенно страшно, что даже когда он её предавал, он был уверен, что делает всё правильно. Быть может, даже ради неё. Вот чем страшны люди, которые сами выбирают себе идеалы: при надобности они могут раздвинуть границы дозволенного, уверенные, что останутся безнаказанными. Они переступают черту, чтобы добиться того, что считают необходимым, и всегда очень далеки от раскаяния. Более того, они полагают, что именно переступая эту черту, они приносят свою жертву. Поэтому слова «цель оправдывает средства» всегда так любились гордым сердцам.

Но даже если он оступился, сам того не понимая, совершил преступление, причём против неё… это не значит, что она должна соглашаться на это. Он не просил её умирать вместе с ним, напротив. А она зачем-то взвалила на него ответственность, которая принадлежит только ей — за чистоту и целостность её души. Разве хоть один человек, даже подлинно любящий, может держать ответ за другого во всей полноте?

А потому, разве ей его судить? Да, её сердце вот, лежит, сырое, в её открытой ладони, проткнутое тупым предметом насквозь. Ей больно. Так больно, что кажется, будто всё, что населяло и оживляло это сердце раньше: вера, надежда, любовь, — всё погибло. Но… если бы погибло, разве болело бы? А может быть наоборот, в том-то и дело, что оно ещё живо, а потому требует к себе внимания?

Разве верность и любовь, искренность и доверие перестали существовать только потому, что в этом человеке они не оправдались? Нет, конечно.

Но почему тогда она стала вести себя так, будто жизнь как таковая вообще возможна без всего этого? Будто она дикая кошка, которую выловили в проруби и отшвырнули за шкирку на снег. Почему эта боль заставила забыть её о том, к чему она призвана?

Почему она потерялась?

Лес был глубок и окутан сумраком. Она редко заходила сюда — земля слухами полнилась о жутких созданиях, что населяли его сырые овраги, и Росаура всегда была «достаточно благоразумна», чтобы не рисковать почём зря. Она, верно, совсем повредилась умом, раз позволила себе так забыться. Взмах дрожащей руки — и на кончике палочки зажёгся огонёк. Высокие стволы устремились ещё выше, ещё черней. Клочья тумана вились под ногами. Где-то сверху шёл снег, но долетал донизу каплями грязной воды.

Страх древний, от темноты, одиночества и неизвестности, подступил к ней сзади и коснулся шеи ледяным пальцем. Росаура содрогнулась и поспешно пошла… как ей казалось, обратно.

По-хорошему, ей бы послать в воздух сноп красных искр. Если её ещё не хватились (что вряд ли, ведь в замке все празднуют победу пуффендуйцев), то заметят и сразу же выйдут искать. Но колючая гордость давила на плечи и гнала вперёд, приговаривая, что не нужно большего унижения, чем сегодня на поле — чтобы её ещё разыскивали по лесу, как заблудившуюся школьницу…

Мысль о детях придала сил. Как часто Росауре казалось, что огромный старый замок для многих учеников может казаться непроходимым лабиринтом, где всё — камень и тишина, ничуть не похожие на то, что они оставили дома. И сколько детей в эти дни лишились надежды вернуться домой и обнаружить там всё, как прежде? А она отбирала у них надежду обрести подобие дома здесь, в школе. Просто потому, что была не в силах простить — и что это пробило насквозь её сердце? Его предательство? Или её обида?

От вины, и стыда, и сожаления, и печали слёзы побежали по её замёрзшим щекам. Она пошла быстрее, разгоняя мрак тусклым огоньком, а в горле скреблось рыдание. По ком?

По всем, кто не мог быть счастливым. В том числе — из-за неё.

Господи, прости!

Кажется, лес чуть редел. Но впереди ждала такая же непроглядная тьма, тем гуще, чем ярче горел огонёк на кончике палочки. Проведя по лицу жёстким рукавом, Росаура ещё прибавила шагу, как вдруг неподалёку что-то вспыхнуло и погасло.

И донёсся сдавленный крик.

Она замерла — на миг — и кинулась вперёд со всех ног. Ведь кричал ребёнок.

Вскинула палочку — в воздух взвились красные искры. Она уже различала смутные тени за пару десятков шагов.

— Кто здесь?!

Заслышав её, они всполошились. Кто-то бросилась бежать. Росаура взмахнула палочкой, и сгусток света пронёсся вперёд, выхватывая из темноты бледные, настороженные лица. Их осталось четверо, а пятый лежал на земле.

— Что происходит?!

Рассудок кричал об опасности. Их больше, их больше, и намерения их очень скверные! Но она не могла бы уже остановиться. Не сейчас, когда в груди у неё наконец-то забилось сердце.

И только сильнее забилось, когда один из них поднял руку, и на конце его палочки дрогнула искра. Они всерьёз намерены сопротивляться? Разве это мыслимо — поднять палочку против детей!.. Это какая-то ошибка, они, верно, сами испугались, обознались, сейчас они опомнятся и всё встанет на свои места… Но железный голос в голове приказал: ставь щит. И очень вовремя.

Заклятие полетело в неё совсем с другой стороны и разбилось о хрустальную корку защитных чар.

Кто-то грязно выругался. Ещё один отделился от стаи и побежал, но не вверх по склону, а налево, в лес.

— Остановитесь! Немедленно прекратите!

Рука не поднялась наслать на убегающего заклятие подножки. Сбоку вновь показалось движение, и Росаура заставила себя обезоружить того, кто стоял ближе всех. Это был Лоуренс Вуд, семикурсник с Пуффендуя.

— Я сказала, прекратите! Что здесь происходит?!

Лоуренс поднял руки:

— Профессор, вы не так поняли!..

Но его прервали те, кто ещё скрывался в тени:

— Всё она поняла, придурок. Это конец.

— Надо было валить.

— Разве что её.

— Сдайте ваши палочки! — приказала Росаура, не развеяв щита. Голос сильно дрожал, сердце колотилось, бешеное, лицо горело.

— А то что, будете с нами драться? — крикнул тот, чьего лица она не могла разглядеть.

Драться!..

Невозможно. Немыслимо. Это же дети. Да, ей пару раз в приступе гнева до чёртиков хотелось поднять руку на ученика, но… Ведь это какое-то безумие.

Росаура перевела взгляд на того, кто лежал на земле в пяти шагах от неё. Лежал навзничь, закрыв лицо руками. Кажется, он прерывисто дышал и тихонько стонал. Она должна была броситься к нему ещё секунду назад. Две. Три! Но четверо рослых старшекурсников всё так и стояли против неё с палочками, и с тех срывались огненные всполохи.

— Не доводите дело до крайности, — заговорила Росаура, пытаясь звучать спокойно и убедительно. — Будете колдовать — вас исключат. Сейчас пока ещё можно спасти положение, если вы, конечно, не убили его, — она чуть усмехнулась, пытаясь снять напряжение, но её пресекли холодно:

— Вы нас прервали.

В этом голосе жила тёмная ярость. Росаура оглянулась и разглядела высвеченное белым лицо гриффиндорца Льюиса Макмиллана. Не её одну испугал его голос. Третий студент, когтевранец, воскликнул:

— Мы ничего ему не сделали, ничего плохого, я имею в виду…

— Мы сделали то, что такие, как он, заслуживают, — отрезал Макмиллан. Он не сводил жестокого взгляда с Росауры и цедил слова с ненавистью: — И заслуживают те, кто таких защищает.

Мелькнула молния — щит треснул, и Росаура едва успела увернуться. Отбила второй удар, от силы которого еле устояла на ногах. Макмиллан, кажется, что-то крикнул своим, но те лишь шарахнулись в сторону. Росаура метнулась, полагаясь на неожиданность, но Макмиллан колдовал, не разжимая губ, а его глаза лучше привыкли к темноте. Творилось какое-то безумие, она дралась с учеником!.. Одна эта мысль лишила её концентрации.

И пришла боль.

Давящая, сжимающая, наматывающая на кулак все жилы, боль повалила Росауру на мёрзлую землю.

— Больно, да? — произнёс тот тёмный голос над ухом. — Так умирала моя мать. Её убивали родные таких, как он.

Боль драла за волосы, сверлила зубы, колола живот.

— А дядя… А дядю они выпотрошили, как свинью, а сердце вложили в руку.

Боль хлестала по спине, набухала в венах, шумела в голове.

— А теперь вы требуете для них отмены смертной казни. И позволяете их ублюдкам учиться с нами за одной партой.

Боль впилась в сердце.

— Нельзя на вас положиться. А ещё, называется, «взрослые».

Боль не ушла. Придавила бетонной плитой. Ни шевельнуться, ни вздохнуть.

— …Ты охренел. Ты вконец охренел. Что теперь делать, твою ж мать?

— Заткнись, Ларри. Память почистим, и дело с концом.

— Да ты смотри, как этот придурок её приложил! Это жесть, ребят. Это просто какая-то жесть. Я на такое не подписывался. Грёбаный псих ты, Макмиллан!

— А тебе её жалко, я погляжу? Что, никогда не представлял, как вредную училку поезд пополам переедет? Дарю.

— Парни, парни, кто-то идёт!

— Эй! Эй, мы здесь! Студенту нужна помощь! Это не мы, это Макмиллан! Это всё он! Он совсем рехнулся! Мы просто гуляли, мы нашли…

— Всем стоять! — донёсся новый голос, почти незнакомый — так его исказил гнев. — Не пытайтесь скрыться, ваши имена нам известны. Палочки мне. Все к Директору, живо!

— Да его даже нет в школе! — сорвался Макмиллан. — Или старик ради нас припрётся? Эка важность! А всё потому что ему плевать, старику плевать, школа чудом по кускам не развалилась, а он всё об этих мразях печётся! Не хочет ручки пачкать! Так мы народ простой, я только жалею, что голыми руками эту сволочь не придушил, а суку эту давно пора…

Он осёкся на полуслове. Раздался топот, будто кто-то кинулся бежать, потом хлопок, возглас, резкий окрик, тяжёлое дыхание.

…Лоб накрыла холодная рука.

— Вы меня слышите? Сейчас, потерпите…

Голову охватило неосязаемое тепло. Боль ослабила тиски, после мёртвого оцепенения тело охватила дрожь. Но сердцу не дал забиться ровно крик в ночи:

— О, Мерлин правый!.. О, бедный мальчик!..

Росаура судорожно вздохнула. Тот, кто придерживал её голову, перехватил её за плечи:

— Мисс Вэйл! Вы…

— Что с мальчиком? — вымолвила Росаура. — Что с ним?!

Очертания привычного мира становились отчётливее. Она сама не заметила, как перевалилась вперёд и почти на четвереньках поползла туда, где, ей казалось, одна высокая фигура склонилась над той самой, распростёртой на земле. Кто-то попытался удержать её, но она ползла дальше и всё повторяла: «Что с ним? Что?», и тогда ей помогли подняться на ноги, пусть вышло так, что она почти что повисла в чьих-то объятьях, но упрямо продолжала идти. В высокой фигуре она узнала Макгонагалл — та спешно что-то колдовала, но закрывала рот рукой. Вдалеке стояли две понурившиеся и одна горделивая фигуры старшекурсников, которых стерёг кто-то из преподавателей.

— Успокойтесь, Росаура. Дайте я хоть… Господи, помилуй…

Кто-то всё ещё держал её крепко, но тут руки его дрогнули. На земле лежал в беспамятстве Лукас Селвин, и на лбу у него была вырезана Тёмная метка.

Примечания:

Не скрывая заявляем: то, что случилось с Лукасом — оммаж на фильм Квентина Тарантино "Бесславные ублюдки". Одна из сюжетных линий этого фильма повествует об отряде евреев-диверсантов, заброшенных из США в Германию во время Второй мировой. Они совершали свои карательные рейды и клеймили захваченных в плен нацистов, вырезая ножом на их лбах свастику.

1) Василий Осипович Ключевский, наше почтение

Вернуться к тексту

2) Древний миф о нечисти, которая вторгается в мир людей. Охоту возглавляет король или королева эльфов. Они по британским легендам могли похищать встретившихся детей и молодых людей, которые становились слугами эльфов. Видение Дикой охоты предвещает какую-то катастрофу, такую как война или чума, или, в лучшем случае, «всего лишь» смерть того, кто был свидетелем этого

Вернуться к тексту