It's magic (джен)

Как и предсказывал Эрнест, той же осенью Тома полностью исключили из списков будущих призывников. «Негоден к военной службе» — размашисто написал врач, осматривавший его перелом, и трагически покачал головой, ощупывая коленную чашечку. Уже вслух, не для записи прибавил тихое: «Навсегда», — и снова покачал головой, казалось — осуждающе.

Возможно, у перелома ещё были шансы срастись правильно, но Том не давал ноге должного покоя, пытаясь как можно скорее вернуться к работе. Боли продолжились и после того, как сняли гипс. В костях будто пылала электрическая дуга, а иногда колено сковывал восковой холод, вливавшийся в тело откуда-то изнутри, парализующая тупая боль до тошноты.

То и дело Тома накрывала волна стылого пота, кровь лихорадочно била в виски. Наедине с собой он просто падал на ближайший стул и сидел, закрыв глаза и подняв голову к потолку. Из небытия его возвращала злость. Он поднимал чужое, вознамерившееся предать его тело, как поднимают марионетку на ниточках, или как балансируют на одной руке высокой башней из тарелок. Но очень старался, чтобы его лицо ничего не выражало. Однажды ему даже удалось подмигнуть Шону, провожавшему его долгими ненавидящими взглядами, готового вцепиться в любую слабость, только чтобы процедить сквозь зубы: «Я же говорил!»

За это подмигивание чуть позже Том едва не поплатился. Пытаясь показать, что по-прежнему полезен, он продолжал участвовать в разгрузке и загрузке реквизита. И вот, в один из таких раз, ему предстояло спустить ящик — лёгкий, но большой, полный хрупких и острых предметов, — со второго этажа меблированных комнат вниз по шаткой лестнице. С самого начала своего выздоровления, поглядев на Шона и поняв, что нажил себе врага, Том всегда захватывал с собой зонтик с ручкой-крючком. Иногда опирался на него, как на трость, но, сходя по лестницам — как тогда — переворачивал зонт крючком вниз. Он почти уверился, что это никогда не понадобится. Зря.

Огромный ящик закрывал обзор. Шон начал протискиваться мимо, Том отступил к стене, а потом… краем глаза уловив слегка неправильную конфигурацию тени, молниеносно и машинально протянул крючок чуть вперёд и потянул на себя, одновременно поворачиваясь на здоровой ноге, уходя с пути. Если бы Шон действительно просто спускался по лестнице, ручка не зацепила бы его, придясь в пустоту. Но он пытался подставить Тому подножку. С оглушительным треском Шон, едва не проломив ступеньку, сначала с размаха сел на зад, а потом по инерции проехал почти до самого низа лестницы, безуспешно пытаясь схватиться за перила. Напоследок он завалился на спину и финишировал, считая ступеньки головой.

На грохот и крики прибежали все — от квартирной хозяйки до Эрнеста, — и нашли Шона живым и даже готовым орать.

— Этот щенок спустил меня с лестницы! — вопил он, указывая вверх на Тома скрюченным указательным пальцем. — Он мне за это ещё ответит!

Том взирал на картину сверху вниз. В висках стучало, сердце колотилось, но первый раз с тех пор, как он встал с постели, нога не болела. Он словно воспарил над болью. Том стоял приосанившись, расправив плечи и испытывал что-то близкое к эйфории, глядя на Шона, барахтавшегося на вытертом паласе в попытках встать. Если бы не выучка фокусника, Том точно так же валялся бы сейчас внизу лестницы, с той лишь разницей, что с больной ногой и огромным ящиком в руках он ни за что не отделался бы так легко.

Эрнест поднял на него внимательный взгляд:

— Что скажешь, Том?

— Мне нечего сказать, сэр, — пожал плечами Реддл. — Я только ощупывал зонтиком ступеньки прямо перед собой, — в эти слова он вложил предельно ясный намёк, который Шон вряд ли заметил, зато Эрнест сразу всё понял и нахмурился. — Дерево старое, я боялся, что одна из ступенек может треснуть. Понятия не имею, как там оказалась нога Шона.

— Ясно, — ровно и многозначительно протянул Эрнест. — Ясно. Спускайся, время поджимает.

Три дня Шон жаловался на боли в спине, пока однажды вечером Эрнест, устав слушать скулёж и стоны, не «выправил» ему позвоночник. Нажал куда-то, раздался отчаянный вопль — и тишина. Шон крутился на месте, всё никак не в силах поверить, что его отпустило.

— Радикулит, — прокомментировал Эрнест, и тема лестницы была закрыта.

Тому было не до того, чтобы следить за происходящим вокруг, но когда наставник однажды походя, как будто это не требовало специального обсуждения, произнёс:

— Ты мог поступить по-другому, — сразу понял, о чём тот.

— Он заслужил.

— Безусловно, — усмехнулся Эрнест. — Но Шон не из тех, кого можно «проучить», к сожалению.

— Сэр?

— Он игрок. Половину гонораров спускает в карты, другую — на алкоголь, поэтому он игрок даже дважды. А игроки не умеют останавливаться. Они ищут шанс отыграться. И ты тоже искал такой шанс, не правда ли?

— Сэр, я…

— Не оправдывайся, — резко прервал его Эрнест. — Оправдываться — то же самое, что отыгрываться. Раньше он забыл бы о тебе, как только ты поправился. Теперь — нет. Однажды это сыграет свою роль. Учти это.

«Когда ты ошибёшься, он будет здесь». Цирковые, бок о бок с которыми Том выходил на сцену до войны, говорили так о судьбе. Или о дьяволе, как посмотреть. То, что рядом с дрессировщиком, утратившим контроль над зверьми, или с гимнасткой, оступившейся на канате. Тома это не впечатляло тогда, не впечатлило и сейчас. Он не собирался больше ошибаться.

— Учту, сэр.

* * *

Делая фокусы, Том утратил лёгкость и грацию молниеносного передвижения по сцене, обретя вместо неё тяжеловесную молчаливую загадочность. Опирался на трость (разумеется, в ней были скрытые отделения — на сцене всё должно приносить пользу, и они с Эрнестом потратили несколько дней, выпиливая, полируя и подгоняя детали, а потом проверяя, насколько легко работали кнопки и пружины) и улыбался ещё реже, чем раньше.

— Люди думают, что слабость в чём-то — слабость во всём. Именно поэтому она идеальная ширма.

Когда боль в ноге пыталась расползтись вокруг и захватить собой мир, упражнения с Эрнестом загоняли её обратно в ногу. Беря карты, Том с удивлением вспоминал, что руки по-прежнему подвижны. Считая блики и очертания теней — убеждался, что глаза не стали менее зоркими. Резко поворачиваясь на здоровой ноге — ощущал её послушность острее, чем когда-либо. Под прикрытием слабости он оставался сильным, и одно исключение почти ничего не меняло.

«Ты сам поступаешь точно так же». Действительно, седой и степенный, худой до дряхлости Эрнест двигался всего чуть быстрее и говорил чуть бодрее, чем от него ожидали. Но этого «чуть» хватало, чтобы вызвать ощущение чуда.

Почти полгода Том угрюмо ждал, пока боли не сменятся простой скованностью. Каждую секунду, отнятую у движения, он прибавлял к мысли: был ещё внимательнее, чем обычно, ловя каждую деталь, каждый приём Эрнеста и заставляя их запечатлеться в памяти. Он должен был запомнить их навсегда. И у этого была ещё одна причина.

— Но слабость уничтожает дистанцию. Ты больше не в безопасности: в тебе видят человека. И, чтобы её восстановить, надо приложить усилие.

— Такое, как прикладываете вы? — неожиданно перехватил инициативу разговора Том. Обычно он слушал Эрнеста молча, но сейчас решил застать его врасплох.

Фокусник пристально уставился на него своими светло-голубыми глазами, старательно не выражавшими ничего. Уловки у них были общими.

— Не знаю, о чём ты.

И продолжал смотреть, пытаясь переглядеть нахального ученика, пока вопрос не растает в небытии. «Не выйдет».

— Зеркало, — пояснил Том. — Вы забыли о нём.

— Люди забывают, — пожал плечами Эрнест, вроде безразлично, но с лёгким оттенком нарастающей сварливости, показывавшей, что вопрос действительно пришёлся в цель.

«Значит, это правда. Мне не показалось».

— Люди — возможно. Вы — нет.

И тогда Эрнест отвёл взгляд. Можно было даже ничего не говорить. Он признал своё поражение и подписался под каждым подозрением, роившимся в голове Тома.

— Я… — голос пресёкся, и Эрнест пожевал губу, точно пробуя на вкус то невозможное, что собирался сказать, — я стар. А старые вещи ломаются.

Том не спросил, как давно у Эрнеста начались провалы в памяти. Их жизнь, упорядоченная и разлинованная до абсурда: представления, тренировки, уход за оборудованием и за собой, — и так крала дни и недели, делая неразличимым всё, что выходило за пределы смены времён года, — в городе тоже весьма условной. А проклятые немецкие налеты без конца и края добавляли дням серости. Но забыть то, чем занимаешься постоянно, что помнит не разум — хрупкий и ненадёжный, — а сами пальцы…

— Я могу выплачивать вашу обычную долю от представлений. Программу я знаю хорошо, поэтому сокращений…

— Нет. — Эрнест не повысил голос, но стальные интонации, которыми он заставлял толпу зрителей ловить каждое своё слово, вернулись. — Нет. Я буду выходить на сцену, как раньше. Если бы я хотел получать деньги, ничего не делая, то стал бы банкиром.

— И что будет, когда вы ошибётесь в следующий раз?

Огонь всё ещё стоял у Тома перед глазами. Одна маленькая ошибка в обстановке войны могла стоить жизни. Он и так предлагал Эрнесту хорошую сделку — потому что хозяином иллюзиона был именно он, а ещё потому, что фраза «миром правит баланс» крепко засела у Тома в голове. Это было абсурдно и бессмысленно, но всё же…

Эрнест приподнял бровь:

— Что? Я умру. У меня в надёжном месте припрятано немного цианида как раз на такой случай. Сломанные вещи выкидывают. Но я не дам себя выкинуть раньше, чем болезнь снова напомнит о себе. Тебе придётся следить, чтобы я ничего не испортил? Безусловно. Это может быть опасно? Разумеется. Ничего, последишь. Пригодится, когда возьмёшь ученика.

* * *

Том сидел на ступеньках и глядел в ночное небо (если всматриваться особенно долго, можно было различить серые тени дирижаблей ограждения), когда Эрнест опустился на камни рядом с ним. Том слегка подвинулся, но головы не повернул.

В последнее время он чувствовал себя, словно у сцены не было ни задника, ни кулис, ни завершающих аплодисментов. Весь мир превратился в сплошную возможность для ошибки. Эрнест переставлял его с номера на номер, а после представлений заставлял раз за разом показывать то один, то другой фокус, будто это давало ему уверенность, что, оставшись один, Том ничего не забудет и не испортит. Будто он мог на это повлиять, как же!

А ещё приходилось следить за самим Эрнестом, за Шоном, за воздушной тревогой, за не в меру пьяными посетителями… только Рита и Джон, похоже, прекрасно справлялись и сами, с успехом присматривая друг за другом.

Поэтому любую свободную минуту Том проводил в одиночестве, отдыхая от необходимости держать руку на пульсе и вглядываться в тени. Вот и сейчас он не спешил первым заговорить с Эрнестом, почти надеясь, что тот просто вышел подышать свежим воздухом и вскоре уйдёт. Напрасно:

— После войны «Разговор с призраками» потеряет популярность. Пока они хотят помнить. Потом постараются забыть. И к этому времени у тебя должен быть другой номер.

«Если так хочется снабжать всех полезными советами из могилы, просто укажи их в завещании». Том знал, что никогда этого не выскажет, как и многое другое. Но существование между жизнью и смертью, на которое их и так каждый день обрекали немцы, с болезнью Эрнеста приобрело какое-то новое, более выпуклое измерение. В определённом смысле, они все были призраками, а потому разговоры о будущем выглядели особенно нелепо. Пустая трата времени.

«А ведь с Эрнеста сталось бы вернуться призраком и продолжать за всем следить!» Том поймал себя на мысли, что, пожалуй, тогда он снова начал бы уважать старика Кордэ. Фокусник — это сила воли и ответственность, — учил когда-то Эрнест. А теперь спешил раздавать наставления, за последствия которых отвечать уже не будет… Какая пошлая ирония!

Том скривился:

— У меня есть определённые планы, сэр, — сухо заверил он. — Можете не волноваться.

…Простая бумажная обложка. Книга едко пахла гарью, но была совершенно целой — только последний листок оторвался. Заглавие — «История Египта».

Книга лежала на куче обломков, чуть присыпанная пылью. Взгляд Тома скользнул по ней и остановился на картинке: мужчина, голову которого обвивала змея. Кобра. Похожая на тех, к которым он до войны наведывался в зоопарке. Том поднял книгу, оттряхнул от земли и бетонной крошки и унёс с собой. В ней говорилось, что древнеегипетские жрецы утверждали, будто умеют разговаривать со змеями. Священные животные египтян, те обычно безропотно их слушались. Дальше шли версии, как такого удалось добиться, Том рассеяно пролистал — но так и не нашёл единственно верной: жрецы и вправду могли понимать рептилий.

Как он сам. Это было несложно, главное… Одним словом, несложно. Что в зоопарке, что в саду у миссис Коул, Том всегда находил со змеями общий язык. Но будет ли это интересно другим? Можно ли сделать такой номер? Автор книги клялся и божился: египтяне наблюдали в благоговейном ужасе. А люди, в сущности, не меняются, и страх останется страхом, сколько бы тысяч лет не прошло. Испуганный и заинтересованный, человек платит охотнее, чем просто заинтересованный. Стоило попробовать… Вот только закончилась бы эта война.

Видимо, на лице Тома всё же что-то отразилось, потому что Эрнест пригляделся внимательнее (для чего ему пришлось наклониться почти вплотную), а потом склонил голову набок:

— Ага. И вправду есть. Отлично. Тогда ни о чём не спрашиваю. Победитель знает, что будет делать, если проиграет, но никогда об этом не болтает. Только неудачник целыми днями рассказывает, как он хорош… — он хлопнул себя по колену и резко сменил тон. — Значит, за твоё будущее я спокоен. А пока посмотрим, что у тебя есть сейчас!

С этими словами он вскочил, протягивая Тому руку. Тот не спешил её брать, смерив костистые пальцы фокусника долгим недобрым взглядом.

— Мы уже повторили всю программу несколько раз. Достаточно. Иначе собьём режим.

— К чёрту режим! — с неожиданной злостью еле слышно выдохнул Эрнест. — Разве я говорил о программе? Покажи мне свой гипноз.

Голубые глаза немигающе уставились на Тома, пальцы сжались возле его локтя «пожарным захватом» и старик дёрнул Реддла на себя, рывком ставя его на ноги.

Они вышли в пустынную и тёмную городскую ночь, не говоря друг другу ни слова. Казалось бы, улицы давным-давно должны были опустеть, но нет — то там, то тут попадались люди. Вот торговка на перекрёстке с лотком жареных каштанов — и Том забирает порцию, не заплатив: только сказав пару слов. Вдали показался высокий плечистый верзила, бегущий куда-то в сторону доков — Том заставил его споткнуться, будто через невидимую верёвку. Юная леди приняла Тома за своего давнего знакомого. Старушка дала подержать на руках свою собаку — вздорное, облезлое и худое существо, питавшееся тем, что можно найти для бесполезного животного в городе, обстреливаемом немцами, — то есть почти ничем. Кто-то беспрекословно отдал бумажник. Кто-то снял с пальца кольцо.

Всегда говорить ключевую фразу между двумя взмахами ресниц. Молоть чепуху и подгадывать время для раппорта, но помнить, что «до» и «после» должны смыкаться идеально. Как створки раковины. А в середине: жемчужина, приказ, кодовое слово. Когда разум её забудет, оставшийся разговор не должен смешаться в кашу. Люди так боятся забывать…

Коснуться. Привлечь внимание. Моргнуть — сказать ключевую фразу — моргнуть. Постепенно отойти в сторону. Или резко разорвать контакт, вызывая чувство дезориентации.

Глядя со стороны, невозможно было поверить, но Том работал «в поле» впервые. Да, у него была книга по гипнозу, и он её зубрил, преодолевая отвращение к чтению. Но тренироваться времени всё не выдавалось. Цирковые бы никогда не поняли — ведь их успех состоял из шлифования навыков до бесконечности, неизбежности семейной преемственности и генетики победителей, генетики в понимании старика Дарвина, где род продолжают потомки выживших. Но любой иллюзионист знает момент, когда находит «свой» фокус. Будто то, что тебе говорили словами — всегда неуклюжими и неточными — сразу вливается в кровь, смотрит из твоих глаз и двигает твоими руками. Ты делаешь в первый раз, но знаешь, что делать. Только когда Эрнест сказал:

— Достаточно, — Том понял, как на самом деле устал: ночной воздух лип к телу потоками пота, стекавшего по лицу и спине, глаза немилосердно чесались. Хотелось уже вернуться в комнату и спать, уснуть, зарыться в одеяло с головой.

Направляясь обратно, он машинально возвращал людям то, что забрал. Кому-то незаметно подкладывал в карман, где-то в ход шло «простите, кажется, вы это уронили» — и всё это с тем же хорошо отточенным равнодушным дружелюбием иллюзиониста, которое почему-то заставляет людей проникнуться доверием.

Только девушку с каштанами он забыл, но здесь подсуетился Эрнест: купил вторую порцию и незаметно заплатил двойную цену.

— Сдачи не надо, — он улыбался добродушной ухмылкой эдакого чудаковатого дядюшки, — и можешь не пересчитывать, милая.

Он легко прикоснулся к её пальцам, сжимая их вокруг монет, плавно отступил — и только тогда разорвал зрительный контакт. Том не мог не узнать один из приёмов, которыми только что пользовался сам.

— Должно быть, ты думал, что я не умею, — чуть позже проронил Эрнест. — Дай догадаться: после того шута горохового, который выдавал себя за ученика Месмера?

— У него были хорошие сборы, — негромко возразил Том.

Эрнест раскатисто расхохотался.

— Тогда я решил потерпеть: убедиться, что фокусника в тебе больше, чем вора. Но теперь, если ты вызубрил книжку целиком, мне тебе и рассказать-то больше нечего. Разве что научить играть с огнём?

— Спасибо, сэр, огонь со мной и так уже наигрался, — отозвался Том, многозначительно похлопывая по ноге, но тоже усмехнулся: книга с огненными фокусами лежала в том же тайнике, что и брошюра по гипнозу. И, конечно, для фокусника тайник — не преграда, а вызов. Ему ли не знать?

Путь назад растянулся, они всё шли и шли, а Эрнест вдруг начал говорить. Болтать, захлёбываясь и повторяясь, будто тишина давила на него или словно он просто не мог остановиться. Том его почти не слушал: все эти байки и поучения он помнил вплоть до слова. Но в конце старый иллюзионист всё же добавил нечто новое:

— Когда возьмёшь ученика, выбери самого талантливого, потому что ты должен доучить его до конца, передать всё, что знаешь сам. Здесь нельзя остановиться и передумать, или сказать «я ошибся». Только тогда ты выкупишь свою душу обратно — когда разделишь с ним мастерство до последнего фокуса.

— А если нет? — скептически приподнял бровь Том.

— Ну, — хмыкнул Эрнест. — Мне мой учитель когда-то сказал, что первый фокусник продал душу дьяволу за своё мастерство, но схитрил, передав секрет другому. Вот так и образовалась цепочка от учителя к ученику. И дьявол получит своё, только когда она прервётся.

— Вы верите в эту чепуху?

Он снова рассмеялся:

— Ни в бога, ни в дьявола, ни в кочергу. Но мой учитель говорил об Аде так буднично, будто это место вроде Йоркшира. Я рисковать не стал.

— Пожалуй, сэр, мне будет проще не умирать совсем, — хмыкнул Том в ответ.

* * *

Потом его первой мыслью было «ничто не предвещало». А второй — «конечно, предвещало». Более того, было очевидно. В тот вечер в речи Эрнеста в первый и последний раз на памяти Тома проступил акцент. И вовсе не французский выговор, а шипящая небрежная скороговорка Манчестера.

Сутки спустя Том впервые вёл программу один. Человек, которого он звал Эрнестом Кордэ, сдержал своё обещание, а Том сдержал своё: похоронить его безымянным — но отпетым. Вместе с жертвами бомбёжки. Том ударил холодное и уже начавшее синеть тело в висок, чтобы проломился череп. Джон принёс вдоволь каменной пыли, чтобы создать впечатление, будто Эрнеста вытащили из-под завалов. Шон помог тащить.

Никто ничего у них не спросил, и самоубийца лёг в общую могилу. В освящённую землю, как и хотел. В каком-то смысле это тоже был фокус. И он вышел хорошо. Впрочем, даже пожелай осиротевший «Цирк полуночи» ослушаться, им бы это не удалось: во всём немудрёном багаже Корде не было ни документов, ни единой расписки, ни письма. Только деньги и чертежи. Что бы ни оставил когда-то этот человек на своём родном севере Англии, в Лондоне его знали как французского эмигранта, безупречного франта и чудаковатого фокусника. Достаточно запутано, чтобы даже Бог не узнал его и пропустил самоубийцу в рай.