It's magic (джен)

— Теперь я перемешиваю…

Всего три карты. Два короля и одна дама. Но в руках старика фокусника они мелькали так быстро, что узор на рубашках, казалось, слегка смазывался. Толпа зевак, окруживших его столик, смотрела за стариком, затаив дыхание. И, конечно, им не было никакого дело до лёгкого ветерка, иногда пробегавшего по переулку, еле заметно шевеля одежду. Почти невесомое прикосновение.

— Перемешиваю, вот так…

Ряды сомкнулись плотнее. Кто-то заглядывал через плечо соседу, кто-то пытался вытянуть шею подальше. А мальчик лет семи, одетый в тускло-синюю форменную курточку и нелепую полуфуражку-полукепку того же цвета, недолго думая, просто протиснулся между взрослыми и встал в первом ряду.

— Итак, — фокусник обвёл толпу внимательным взглядом, выкладывая карты на стол рубашками вверх. — Кто скажет, где находится дама?

Поднялся ужасный шум и гам. Большинство полагало, что счастливая карта в центре, но были и такие, кто, считая себя хитрее прочих и заметив, что фокусник как бы невзначай погладил уголок крайней карты справа, сразу же решили, что в этот самый момент он и подложил даму туда. Наконец, несколько особенно склонных к подозрительности граждан, считали, что это было бы слишком просто, и, относясь к действиям фокусника, как к попытке отвлечь внимание, усиленно стояли на том, что нужная карта — крайняя слева. Мальчик в синем картузе склонил голову набок. Взгляд чёрных глаз, казавшихся слишком большими для худого лица с острым вздёрнутым носом, так и приклеился к картам.

— Нигде!

Фокусник, услышав этот одинокий звонкий голос сквозь шум назревающей ссоры, мгновенно поднял голову и подслеповато сощурился. Да, так и есть. Мальчишка в первом ряду. Старик поднял руку вверх, призывая к тишине — и толпа мгновенно затихла. Он сделал шаг к мальчику.

— Вот как? Знаешь, твой ответ сильно задевает профессиональную честь фокусника, юный господин. Ты говоришь, будто я мошенничаю?

Фокусник был невысок, но над мальчиком возвышался, подобно мрачной башне: весь в чёрном с головы до пят, будто какой-то гробовщик. Седые волосы поблёскивали жёстко, словно металл. Взгляд блекло-голубых глаз внушал неясную тревогу. Фокусник говорил тихо, спокойно и вкрадчиво, но толпа зевак слышала каждое слово и — странное дело — неуютно ёжилась при этих звуках, ощущая в них неведомую угрозу.

Мальчик встал навытяжку и чётко, почти по-военному, ответил:

— Нет, сэр. Я говорю лишь, что среди тех трёх карт нет дамы.

Он смотрел фокуснику прямо в глаза и отводить взгляд не собирался. Так они и стояли почти минуту, прежде чем старик прервал зрительный контакт первым. И усмехнулся.

— Что ж, молодой человек… — он вернулся к своему столику и опёрся на него ладонями. — Такое упрямство и оригинальность заслуживает награды. Даю вам ещё одну возможность передумать, — он повёл над картами рукой, эдаким приглашающим жестом. — Где дама?

— Посередине, — тихо сказал мальчик и улыбнулся.

Фокусник вскрыл карты. Сначала крайняя справа — король. Потом крайняя слева — король. И, наконец, центральная. Дама.

Вроде бы ничего примечательного не произошло. Но толпа, словно по незаметному для глаза сигналу, зааплодировала. Послышались одобрительные возгласы — что-то вроде «молодец, наконец-то хоть кто-то уел этого старого пижона!» И фокусник почти ожидал, что мальчик заулыбается. Или смутится. Ведь дети делятся на тех, кому приятно внимание взрослых, кто любит быть лучше всех, — и тех, кто сразу хочет исчезнуть с глаз долой. Не так ли? Однако пацанёнок в форменной курточке только милостиво кивнул, принимая похвалу собравшихся как должное, но ничем не выдавая своей радости.

Фокусник не удивился, когда сквозь толпу протиснулся какой-то мужчина в потрёпанной куртке и провозгласил:

— Ставлю двухпенсовик, что мальчик снова угадает карту!

Ну конечно, так и должно было быть: шоу удалось, и все хотят продолжения. От тебя, в сущности, уже ничего не зависит — только играй свою роль и повышай ставки.

— Что ж… — фокусник сделал вид, что задумался. — А я ставлю шиллинг, что он проиграет.

И ловким, точно выверенным движением шлёпнул на стол блестящую монету. Если ты первым показываешь наличные, они должны блестеть. Блеск манит, блеск зовёт. Он делает твои деньги более ценными, чем чужие захватанные медяки. Теперь зрители должны будут скинуться. Монеты, очень много монет — только чтобы закидать самодовольный блеск серебряного шиллинга. И монеты посыпались. «Только бы этот мелкий бесёнок не отказался играть», — подумал фокусник и поспешно предложил:

— Впрочем, чтобы нашему маленькому герою было, на что играть, я могу дать ему несколько пенни. Взаймы.

— Благодарю за приглашение, сэр, — мальчик церемонно коснулся рукой козырька картуза. — Но я не могу себе позволить играть на чужие деньги…

«Вот ведь гадёныш, такое шоу испортил…» — успел подумать фокусник. Однако мальчик ещё не договорил:

— Поэтому я буду играть на собственные.

Он вытащил из кармана шиллинг. Ярко сияющий на солнце шиллинг. И вот тогда иллюзионист, называвший себя Эрнестом Корде, окончательно убедился: мальчишка был именно тем, кто ему нужен.

* * *

Притулившись в глубокой тени здания, Эрнест задумчиво тасовал карты. Играть сегодня он не собирался и делал это просто для удовольствия и чтобы скоротать время. Через некоторое время он выпрямился, еле заметно повёл головой из стороны в сторону, словно прислушиваясь, и громко сказал:

— Так и знал, что ты придёшь!

Из теней на самой границе его поля зрения вышел мальчик. Не то чтобы совсем оборванец, но уж точно не образцовый семейный пацан — даже если предположить, что семья «бедная, но честная». Узнать в нём вчерашнего гостя было сложно, но Эрнест не ждал сегодня никого другого. На лице у мальчишки застыло особое «прогулочное» выражение: усиленно имитируемой невинности, какое свойственно всем детям, пойманным в момент, когда они забрались туда, где их быть не должно. «А я ничего, я просто гуляю, — говорило его лицо. — И вообще оказался здесь случайно». Впрочем, голос мальчика не унизился до подобной лжи:

— Как ты меня узнал?

— Должен же ты был прийти за своей долей, — невозмутимо заметил Эрнест.

Мальчик еле слышно засопел и подошёл ближе.

— А если я случайно не отгадал ту карту?

— После того, как все поставили на тебя? В самый благоприятный момент, чтобы сорвать банк? — Эрнест тихо рассмеялся. — Ты знал, что делаешь. Это так же верно, как и то, что ты довольно ловкий щипач, впрочем, совершенно необученный…

— Я ничего не сделал. А вы ничего не докажете.

Пацан стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Выражение его лица было более высокомерным и уверенным в собственной безнаказанности, чем у любого лорда. Но от Эрнеста всё же не ускользнуло, что мальчишка удивился. Никак не прокомментировав увиденное, Эрнест запустил руку за пазуху, вынул несколько банковских билетов, отсчитал половину и положил перед собой на стол, прижав колодой карт, чтобы не улетели.

— Твоя доля.

Ещё один шаг вперёд. Мальчишка напоминал волчонка: пугливый и осторожный («Вернее, кажется себе осторожным»), но в случае чего всегда готовый укусить. И сбежать. Ещё один шаг. И ещё. Банковские билеты хрустнули, исчезая в кармане юного оборвыша.

— Вот видишь, деньги можно не только красть, — заметил Эрнест, следя за его движениями. — Никогда не хотел стать фокусником, а мальчик?

— Показывать трюки на потребу публики за горстку мелочи? — оборвыш презрительно выгнул одну бровь («Одну! И где он этому научился, скажите на милость? Нет, этот мальчишка просто находка»). — Я буду адвокатом. Или врачом, — он усмехнулся. — Я умею убеждать и совсем не боюсь вида крови.

— Ценные навыки, — предельно серьёзно кивнул головой Эрнест. — Но, говорят, чтобы пойти учиться, этого недостаточно. Где ты возьмёшь деньги на обучение в университете?

Мальчишка презрительно усмехнулся и передёрнул плечами.

— Украдёшь? Ну да, конечно… — фокусник сделал точно рассчитанную паузу. — Ты же так ловок. Вот только даже самые ловкие ошибаются. Тюрьма — не самое весёлое местечко для будущего адвоката, а? А иллюзионист делает ровно то же, что и вор: морочит голову публике, чтобы запустить руку ей в карман, — но ему отдают деньги сами. И с радостью. Хоть он и смеётся людям в лицо.

На этот раз мальчик не улыбнулся. Но Эрнест заметил в его глазах огонёк азарта — тот самый, который говорит иллюзионисту: «Попался!» Поверил и попался. Самое время ковать, пока горячо.

— Кстати, меня зовут Эрнест. Эрнест Корде.

Он протянул руку первым. Жестом, в котором не было сомнения или приглашения к выбору. Такое рукопожатие не оставляют без ответа. Что-то в самом движении, быстром и скользящем, будто змея, не давало от него отказаться. И мальчишка пожал руку.

— Том Реддл.

— Будем знакомы, мистер Реддл.

* * *

Поступив в обучение к Эрнесту, Том быстро понял, что раньше ему жилось легко и привольно. Миссис Коул никогда не могла за ним толком уследить, да и не пыталась. Он ходил, где хотел, брал, что хотел. Исчезал и появлялся, бродя по городу, покупая на сворованную мелочь сладости, или — чаще всего — билет в зоопарк. Больше всего Тому нравился террариум. Змеи — не чета всяким глупым кошечкам и собачкам — прекрасно понимали всё. Змеи были умными, гордыми и ненавязчивыми, а ещё они умели мстить обидчикам и быть благодарными. Тому нравились змеи, вараны и даже неповоротливые нильские крокодилы, и он часто задерживался в зоопарке до закрытия. И после тоже: перелезть через ограду или под ней никогда не было для него проблемой.

Вот так он и жил. Грамоте его кое-как выучили, но читать и писать Том не любил. Если ему становилось скучно, он просто наблюдал за людьми. Ну или за муравьями, которые сложили свой муравейник в углу старого заброшенного сада, примыкавшего к приюту миссис Коул с чёрного хода.

Теперь Тома каждый день ждал ранний подъём, неудобные накрахмаленные воротнички и красивая взрослая одежда… которую он должен был выстирать и выгладить сам, ещё с вечера. И начистить обувь. Готовил он себе тоже сам. В приюте этим всем занимались какие-то безымянные женщины: злые, крепкие, с красными от холодной воды руками и красными от горячей печи щеками. Работу свою они делали быстро, грубо и спустя рукава, и Том не особо задумывался, может ли быть по-другому. Но Эрнест говорил, что фокусник начинается с безупречного внешнего вида и манер.

— Здесь надо чётко понимать разницу, — вещал он, завязывая вместо галстука старомодный шейный платок, — одно дело — казаться джентльменом в глазах простых людей. Другое — в глазах высокородной публики. В первом случае всё должно быть чуть-чуть с перебором: и шик, и акцент, и высокомерие. Потому что это именно то, чего они ждут. Во втором — самое главное не перестараться.

Эрнест без устали выправлял акцент Тома, заставлял говорить какие-то жуткие длинные слова по сто раз на дню, пока бесконечные «circumstances» «benevolence» и «luxurious» не начинали звучать так, как ему хотелось, а самому Тому не казалось, что язык у него во рту распух и едва ли не вывихнут.

Эрнест тренировал его походку, манеры, учил обращаться с перчатками, тростью, кланяться, целовать руки женщинам… У него была огромная толстая книга по этикету и отдельные главы он заставлял Тома выучить едва ли не наизусть. Впрочем, другим разделам — например, как правильно есть сложным набором приборов, — Эрнест внимания не уделял совсем. «Жизнь фокусника — это жизнь напоказ. Всё остальное: что ты ешь, где ты спишь, какое у тебя настроение — должно оставаться за кулисами. В этом ты можешь быть собой».

Том как-то предположил, что, мол, эти знания тоже могли понадобиться.

— Где? — насмешливо приподнял брови Эрнест. — В доме благородных господ? Фокусник должен внушать иллюзии, а не питать их. Мои предки входили в Большой дом только через заднюю дверь. И так оно останется, пока врождённый недостаток воображения наследуется из поколения в поколение вместе с гемофилией, заячьей губой и большими поместьями. Разве что… — он подмигнул Тому, — ты какой-нибудь потерянный лорд и наследник, а?

Когда обстоятельства не побуждали Эрнеста быть обаятельным, он говорил невыразительным голосом без оттенков и модуляций. Тому никогда не удавалось определить, что из сказанного было тонко рассчитанной издёвкой, а что — просто замечаниями в пустоту, сказанными стариком, слишком долго разговаривавшим с самим собой, чтобы так просто бросить эту привычку в чьём-то присутствии. Это сбивало с толку, и меньшее, что Том мог сделать в ответ — платить той же монетой. Равнодушно пожав плечами, он презрительно процедил:

— Вот ещё, — и вернулся к своим делам.

Том никогда не задумывался, кем были его родители — отец точно не стоил того, чтобы знать, а мать… что ж, возможно, он хотел бы узнать, кем она была. Вдруг на порог дома призрения её привела несчастная случайность, а не глупость. Но, в любом случае, она давно мертва, а её семьи в то зимнее утро рядом не было. Вопрос закрыт.

Эрнест учил Тома карточным фокусам, столярному делу, настраивать линзы и зеркала, прятать в рукавах предметы — и всегда держать осанку, сколько бы часов ты ни простоял на ногах. У Тома болели пальцы и спина, а стирать и гладить он ненавидел почти так же, как начищать по утрам ботинки. Однако сбегать не торопился.

Будь Эрнест слабым или ленивым, Том бы его обхитрил. Жестоким — отомстил бы. Наконец, если бы старый иллюзионист оказался так глуп и недальновиден, что привязался бы к детдомовскому подкидышу с мнимо ангельским лицом, тот нашёл бы способ вить из него верёвки. Но Эрнест Корде — насмешливый, далёкий и равнодушно-любопытный — не совершал таких ошибок. Он фактически купил Тома у миссис Коул, и, хоть ни разу об этом не упомянул, обращался с ним в каком-то смысле как с вещью. Впрочем, хорошей и перспективной вещью, которую следует использовать бережно, чтобы лучше служила. Он словно бы видел Тома насквозь, но не осуждал — если только за ошибки. Эрнест побуждал перерастать себя, раз за разом, тянуться ввысь, вступать в спарринг, проигрывать и снова тянуться. Корде был скуп на похвалу. Ему нужна была безупречность — или ничего. И Том, вместо того, чтобы под покровом темноты прокрасться из комнаты, выйти с постоялого двора и исчезнуть в ночи, становился безупречным. Белые манжеты. Ровный узел галстука. Блестящие туфли. Идеальное произношение. Не потому, что не мог сбежать, а потому что уйти было бы слабостью.