It's magic (джен)

— Теперь я перемешиваю…

Всего три карты. Два короля и одна дама. Но в руках старика фокусника они мелькали так быстро, что узор на рубашках, казалось, слегка смазывался. Толпа зевак, окруживших его столик, смотрела за стариком, затаив дыхание. И, конечно, им не было никакого дело до лёгкого ветерка, иногда пробегавшего по переулку, еле заметно шевеля одежду. Почти невесомое прикосновение.

— Перемешиваю, вот так…

Ряды сомкнулись плотнее. Кто-то заглядывал через плечо соседу, кто-то пытался вытянуть шею подальше. А мальчик лет семи, одетый в тускло-синюю форменную курточку и нелепую полуфуражку-полукепку того же цвета, недолго думая, просто протиснулся между взрослыми и встал в первом ряду.

— Итак, — фокусник обвёл толпу внимательным взглядом, выкладывая карты на стол рубашками вверх. — Кто скажет, где находится дама?

Поднялся ужасный шум и гам. Большинство полагало, что счастливая карта в центре, но были и такие, кто, считая себя хитрее прочих и заметив, что фокусник как бы невзначай погладил уголок крайней карты справа, сразу же решили, что в этот самый момент он и подложил даму туда. Наконец, несколько особенно склонных к подозрительности граждан, считали, что это было бы слишком просто, и, относясь к действиям фокусника, как к попытке отвлечь внимание, усиленно стояли на том, что нужная карта — крайняя слева. Мальчик в синем картузе склонил голову набок. Взгляд чёрных глаз, казавшихся слишком большими для худого лица с острым вздёрнутым носом, так и приклеился к картам.

— Нигде!

Фокусник, услышав этот одинокий звонкий голос сквозь шум назревающей ссоры, мгновенно поднял голову и подслеповато сощурился. Да, так и есть. Мальчишка в первом ряду. Старик поднял руку вверх, призывая к тишине — и толпа мгновенно затихла. Он сделал шаг к мальчику.

— Вот как? Знаешь, твой ответ сильно задевает профессиональную честь фокусника, юный господин. Ты говоришь, будто я мошенничаю?

Фокусник был невысок, но над мальчиком возвышался, подобно мрачной башне: весь в чёрном с головы до пят, будто какой-то гробовщик. Седые волосы поблёскивали жёстко, словно металл. Взгляд блекло-голубых глаз внушал неясную тревогу. Фокусник говорил тихо, спокойно и вкрадчиво, но толпа зевак слышала каждое слово и — странное дело — неуютно ёжилась при этих звуках, ощущая в них неведомую угрозу.

Мальчик встал навытяжку и чётко, почти по-военному, ответил:

— Нет, сэр. Я говорю лишь, что среди тех трёх карт нет дамы.

Он смотрел фокуснику прямо в глаза и отводить взгляд не собирался. Так они и стояли почти минуту, прежде чем старик прервал зрительный контакт первым. И усмехнулся.

— Что ж, молодой человек… — он вернулся к своему столику и опёрся на него ладонями. — Такое упрямство и оригинальность заслуживает награды. Даю вам ещё одну возможность передумать, — он повёл над картами рукой, эдаким приглашающим жестом. — Где дама?

— Посередине, — тихо сказал мальчик и улыбнулся.

Фокусник вскрыл карты. Сначала крайняя справа — король. Потом крайняя слева — король. И, наконец, центральная. Дама.

Вроде бы ничего примечательного не произошло. Но толпа, словно по незаметному для глаза сигналу, зааплодировала. Послышались одобрительные возгласы — что-то вроде «молодец, наконец-то хоть кто-то уел этого старого пижона!» И фокусник почти ожидал, что мальчик заулыбается. Или смутится. Ведь дети делятся на тех, кому приятно внимание взрослых, кто любит быть лучше всех, — и тех, кто сразу хочет исчезнуть с глаз долой. Не так ли? Однако пацанёнок в форменной курточке только милостиво кивнул, принимая похвалу собравшихся как должное, но ничем не выдавая своей радости.

Фокусник не удивился, когда сквозь толпу протиснулся какой-то мужчина в потрёпанной куртке и провозгласил:

— Ставлю двухпенсовик, что мальчик снова угадает карту!

Ну конечно, так и должно было быть: шоу удалось, и все хотят продолжения. От тебя, в сущности, уже ничего не зависит — только играй свою роль и повышай ставки.

— Что ж… — фокусник сделал вид, что задумался. — А я ставлю шиллинг, что он проиграет.

И ловким, точно выверенным движением шлёпнул на стол блестящую монету. Если ты первым показываешь наличные, они должны блестеть. Блеск манит, блеск зовёт. Он делает твои деньги более ценными, чем чужие захватанные медяки. Теперь зрители должны будут скинуться. Монеты, очень много монет — только чтобы закидать самодовольный блеск серебряного шиллинга. И монеты посыпались. «Только бы этот мелкий бесёнок не отказался играть», — подумал фокусник и поспешно предложил:

— Впрочем, чтобы нашему маленькому герою было, на что играть, я могу дать ему несколько пенни. Взаймы.

— Благодарю за приглашение, сэр, — мальчик церемонно коснулся рукой козырька картуза. — Но я не могу себе позволить играть на чужие деньги…

«Вот ведь гадёныш, такое шоу испортил…» — успел подумать фокусник. Однако мальчик ещё не договорил:

— Поэтому я буду играть на собственные.

Он вытащил из кармана шиллинг. Ярко сияющий на солнце шиллинг. И вот тогда иллюзионист, называвший себя Эрнестом Корде, окончательно убедился: мальчишка был именно тем, кто ему нужен.

* * *

Притулившись в глубокой тени здания, Эрнест задумчиво тасовал карты. Играть сегодня он не собирался и делал это просто для удовольствия и чтобы скоротать время. Через некоторое время он выпрямился, еле заметно повёл головой из стороны в сторону, словно прислушиваясь, и громко сказал:

— Так и знал, что ты придёшь!

Из теней на самой границе его поля зрения вышел мальчик. Не то чтобы совсем оборванец, но уж точно не образцовый семейный пацан — даже если предположить, что семья «бедная, но честная». Узнать в нём вчерашнего гостя было сложно, но Эрнест не ждал сегодня никого другого. На лице у мальчишки застыло особое «прогулочное» выражение: усиленно имитируемой невинности, какое свойственно всем детям, пойманным в момент, когда они забрались туда, где их быть не должно. «А я ничего, я просто гуляю, — говорило его лицо. — И вообще оказался здесь случайно». Впрочем, голос мальчика не унизился до подобной лжи:

— Как ты меня узнал?

— Должен же ты был прийти за своей долей, — невозмутимо заметил Эрнест.

Мальчик еле слышно засопел и подошёл ближе.

— А если я случайно не отгадал ту карту?

— После того, как все поставили на тебя? В самый благоприятный момент, чтобы сорвать банк? — Эрнест тихо рассмеялся. — Ты знал, что делаешь. Это так же верно, как и то, что ты довольно ловкий щипач, впрочем, совершенно необученный…

— Я ничего не сделал. А вы ничего не докажете.

Пацан стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Выражение его лица было более высокомерным и уверенным в собственной безнаказанности, чем у любого лорда. Но от Эрнеста всё же не ускользнуло, что мальчишка удивился. Никак не прокомментировав увиденное, Эрнест запустил руку за пазуху, вынул несколько банковских билетов, отсчитал половину и положил перед собой на стол, прижав колодой карт, чтобы не улетели.

— Твоя доля.

Ещё один шаг вперёд. Мальчишка напоминал волчонка: пугливый и осторожный («Вернее, кажется себе осторожным»), но в случае чего всегда готовый укусить. И сбежать. Ещё один шаг. И ещё. Банковские билеты хрустнули, исчезая в кармане юного оборвыша.

— Вот видишь, деньги можно не только красть, — заметил Эрнест, следя за его движениями. — Никогда не хотел стать фокусником, а мальчик?

— Показывать трюки на потребу публики за горстку мелочи? — оборвыш презрительно выгнул одну бровь («Одну! И где он этому научился, скажите на милость? Нет, этот мальчишка просто находка»). — Я буду адвокатом. Или врачом, — он усмехнулся. — Я умею убеждать и совсем не боюсь вида крови.

— Ценные навыки, — предельно серьёзно кивнул головой Эрнест. — Но, говорят, чтобы пойти учиться, этого недостаточно. Где ты возьмёшь деньги на обучение в университете?

Мальчишка презрительно усмехнулся и передёрнул плечами.

— Украдёшь? Ну да, конечно… — фокусник сделал точно рассчитанную паузу. — Ты же так ловок. Вот только даже самые ловкие ошибаются. Тюрьма — не самое весёлое местечко для будущего адвоката, а? А иллюзионист делает ровно то же, что и вор: морочит голову публике, чтобы запустить руку ей в карман, — но ему отдают деньги сами. И с радостью. Хоть он и смеётся людям в лицо.

На этот раз мальчик не улыбнулся. Но Эрнест заметил в его глазах огонёк азарта — тот самый, который говорит иллюзионисту: «Попался!» Поверил и попался. Самое время ковать, пока горячо.

— Кстати, меня зовут Эрнест. Эрнест Корде.

Он протянул руку первым. Жестом, в котором не было сомнения или приглашения к выбору. Такое рукопожатие не оставляют без ответа. Что-то в самом движении, быстром и скользящем, будто змея, не давало от него отказаться. И мальчишка пожал руку.

— Том Реддл.

— Будем знакомы, мистер Реддл.

* * *

Поступив в обучение к Эрнесту, Том быстро понял, что раньше ему жилось легко и привольно. Миссис Коул никогда не могла за ним толком уследить, да и не пыталась. Он ходил, где хотел, брал, что хотел. Исчезал и появлялся, бродя по городу, покупая на сворованную мелочь сладости, или — чаще всего — билет в зоопарк. Больше всего Тому нравился террариум. Змеи — не чета всяким глупым кошечкам и собачкам — прекрасно понимали всё. Змеи были умными, гордыми и ненавязчивыми, а ещё они умели мстить обидчикам и быть благодарными. Тому нравились змеи, вараны и даже неповоротливые нильские крокодилы, и он часто задерживался в зоопарке до закрытия. И после тоже: перелезть через ограду или под ней никогда не было для него проблемой.

Вот так он и жил. Грамоте его кое-как выучили, но читать и писать Том не любил. Если ему становилось скучно, он просто наблюдал за людьми. Ну или за муравьями, которые сложили свой муравейник в углу старого заброшенного сада, примыкавшего к приюту миссис Коул с чёрного хода.

Теперь Тома каждый день ждал ранний подъём, неудобные накрахмаленные воротнички и красивая взрослая одежда… которую он должен был выстирать и выгладить сам, ещё с вечера. И начистить обувь. Готовил он себе тоже сам. В приюте этим всем занимались какие-то безымянные женщины: злые, крепкие, с красными от холодной воды руками и красными от горячей печи щеками. Работу свою они делали быстро, грубо и спустя рукава, и Том не особо задумывался, может ли быть по-другому. Но Эрнест говорил, что фокусник начинается с безупречного внешнего вида и манер.

— Здесь надо чётко понимать разницу, — вещал он, завязывая вместо галстука старомодный шейный платок, — одно дело — казаться джентльменом в глазах простых людей. Другое — в глазах высокородной публики. В первом случае всё должно быть чуть-чуть с перебором: и шик, и акцент, и высокомерие. Потому что это именно то, чего они ждут. Во втором — самое главное не перестараться.

Эрнест без устали выправлял акцент Тома, заставлял говорить какие-то жуткие длинные слова по сто раз на дню, пока бесконечные «circumstances» «benevolence» и «luxurious» не начинали звучать так, как ему хотелось, а самому Тому не казалось, что язык у него во рту распух и едва ли не вывихнут.

Эрнест тренировал его походку, манеры, учил обращаться с перчатками, тростью, кланяться, целовать руки женщинам… У него была огромная толстая книга по этикету и отдельные главы он заставлял Тома выучить едва ли не наизусть. Впрочем, другим разделам — например, как правильно есть сложным набором приборов, — Эрнест внимания не уделял совсем. «Жизнь фокусника — это жизнь напоказ. Всё остальное: что ты ешь, где ты спишь, какое у тебя настроение — должно оставаться за кулисами. В этом ты можешь быть собой».

Том как-то предположил, что, мол, эти знания тоже могли понадобиться.

— Где? — насмешливо приподнял брови Эрнест. — В доме благородных господ? Фокусник должен внушать иллюзии, а не питать их. Мои предки входили в Большой дом только через заднюю дверь. И так оно останется, пока врождённый недостаток воображения наследуется из поколения в поколение вместе с гемофилией, заячьей губой и большими поместьями. Разве что… — он подмигнул Тому, — ты какой-нибудь потерянный лорд и наследник, а?

Когда обстоятельства не побуждали Эрнеста быть обаятельным, он говорил невыразительным голосом без оттенков и модуляций. Тому никогда не удавалось определить, что из сказанного было тонко рассчитанной издёвкой, а что — просто замечаниями в пустоту, сказанными стариком, слишком долго разговаривавшим с самим собой, чтобы так просто бросить эту привычку в чьём-то присутствии. Это сбивало с толку, и меньшее, что Том мог сделать в ответ — платить той же монетой. Равнодушно пожав плечами, он презрительно процедил:

— Вот ещё, — и вернулся к своим делам.

Том никогда не задумывался, кем были его родители — отец точно не стоил того, чтобы знать, а мать… что ж, возможно, он хотел бы узнать, кем она была. Вдруг на порог дома призрения её привела несчастная случайность, а не глупость. Но, в любом случае, она давно мертва, а её семьи в то зимнее утро рядом не было. Вопрос закрыт.

Эрнест учил Тома карточным фокусам, столярному делу, настраивать линзы и зеркала, прятать в рукавах предметы — и всегда держать осанку, сколько бы часов ты ни простоял на ногах. У Тома болели пальцы и спина, а стирать и гладить он ненавидел почти так же, как начищать по утрам ботинки. Однако сбегать не торопился.

Будь Эрнест слабым или ленивым, Том бы его обхитрил. Жестоким — отомстил бы. Наконец, если бы старый иллюзионист оказался так глуп и недальновиден, что привязался бы к детдомовскому подкидышу с мнимо ангельским лицом, тот нашёл бы способ вить из него верёвки. Но Эрнест Корде — насмешливый, далёкий и равнодушно-любопытный — не совершал таких ошибок. Он фактически купил Тома у миссис Коул, и, хоть ни разу об этом не упомянул, обращался с ним в каком-то смысле как с вещью. Впрочем, хорошей и перспективной вещью, которую следует использовать бережно, чтобы лучше служила. Он словно бы видел Тома насквозь, но не осуждал — если только за ошибки. Эрнест побуждал перерастать себя, раз за разом, тянуться ввысь, вступать в спарринг, проигрывать и снова тянуться. Корде был скуп на похвалу. Ему нужна была безупречность — или ничего. И Том, вместо того, чтобы под покровом темноты прокрасться из комнаты, выйти с постоялого двора и исчезнуть в ночи, становился безупречным. Белые манжеты. Ровный узел галстука. Блестящие туфли. Идеальное произношение. Не потому, что не мог сбежать, а потому что уйти было бы слабостью.

Когда учат плавать, то просто сбрасывают с лодки. Когда учат ездить на велосипеде, то какое-то время бегут следом, но потом неизбежно отпускают руку в самый ответственный момент. И то, и другое — предательство, но второе, пожалуй, всё же более изощрённое и низкое. Театр в этом смысле был куда честнее: ты заранее знал, что вот сейчас, с третьим звонком занавес поползёт вверх (или вбок) — и за деревянными досками сцены откроется поблёскивающий звёздами глаз космос. Прятаться будет поздно. Беги или борись. Будь готов или пеняй на себя. Театр понравился Тому с первой же минуты.

Когда Эрнест — походя, вроде бы между делом — объявил, что в следующем месяце Том первый раз выйдет выступать перед публикой, тот не испугался, но и торжествующего вопля не издал: просто кивнул. Если быть совсем честным, публика Тома не занимала. Его интересовало только, как сделать всё, чему его научили, хорошо. Но он достаточно натренировался, чтобы в решающий момент рука не дрогнула. И справедливо полагал, что с другим настроем выступать просто бессмысленно.

Тем с большим удивлением, нет, даже с тревожно-брезгливым изумлением Том наблюдал за поведением других. Жонглёры и дрессировщики, гимнастки и шпагоглотатели, укротители огня — то и дело крадучись пробирались из-за кулис и заглядывали в щёлку занавеса. Некоторые дрожали. Кто-то тихо молился или скрещивал «на удачу» пальцы. Будто там расположилось некое огромное всесильное божество, вольное казнить и миловать.

Том взглянул на приготовленный костюм. Это был смокинг. В двенадцать лет Том уже довольно сильно вытянулся и выглядел почти взрослым, но тело ещё росло, в любой момент готовое подкинуть очередной сюрприз. Настоящий смокинг на заказ в его возрасте — непозволительная роскошь. Однако публика должна думать, будто позволительная. «Бриллианту не обязательно сиять, но стекляшке это просто необходимо», — как любит говорить Эрнест. Издалека и если не поворачиваться спиной, смокинг выглядел идеально.

Но на сцену Том выйдет только во второй части представления, пока же его работа… незаметность.

— Как вы видите, этот крестовый туз пропадает из моей ладони. Его нет ни здесь, — Эрнест отворачивает манжеты, — ни здесь, — приподнимает шляпу, — Ни даже здесь!

Под хохот публики, Эрнест Корде заглядывает в ящик, куда совсем скоро поместят его ассистентку. Зрители так поглощены происходящим, что почти не замечают ничего вокруг. В том числе и тихо крадущейся тени между рядов кресел.

…— Но может быть вот эта леди в третьем ряду? Да-да, вы! Что это у вас в кармане? Платок? Не могли бы вы показать его нам всем?

И незаметная тень кралась дальше. Убрать из кармана то, что там было, — преступление, но подложить то, чего там раньше не было, — всего лишь чудо.

— О боже! — ахнула за спиной седоволосая дама. — Карта! Как она там оказалась?

Том даже не улыбнулся, просто продолжил двигаться дальше, незаметный, как ветер. Скоро был его выход.

* * *

— Что бы мы без тебя делали, а, девочка моя?

Первым, что услышал Том, возвратясь за кулисы, был голос Эрнеста: шутливый без капли юмора, двусмысленный без капли пошлости. Как и всё, что он делал, эта стекляшка сияла в сто крат более убедительным блеском, чем любой бриллиант, выполняя свою нехитрую функцию: успокоить, унять дрожь, раззадорить и заставить щёки сиять. Одним словом, упаковать для сцены. «Запихивает Риту в ящик», — догадался Том.

Фокусы становились всё сложнее, и каждая новая хитрость похищала пространство. Простой и незамысловатый «ящик для распиливания девушки» тоже больше не был тем, что прежде. Взрослая женщина вряд ли бы туда залезла, поэтому-то Эрнест и нанял Риту: смешливую плутовку лет на пять старше Тома. Тонкая и вёрткая, как швейная игла, проворно сновавшая в пальцах Риты, когда она пришивала блёстки на свои костюмы. Зрителем она казалась совсем взрослой. Но не себе.

— Потому, что я тощая! — обиженно пискнула Рита.

Абсолютно верно. Тому ли было не знать, сколько лишней материи она подшивала на тыльную сторону лифа. Но Эрнест издал возмущённое фырканье.

— Ты не тощая, ты гибкая. Это раз. Что значит — «Тощая»? Во времена моей молодости, — здесь его голос стал чуть более хриплым и действительно старым: для эффекта, — это называлось «стройная и лёгкая». Девушки хотели быть похожи на неземных созданий…

«Ну да, конечно», — мысленно хмыкнул Том. Для тех девушек, что в ящик не влезали, у Кордэ была припасена совсем другая история: про годы, когда фокусы были проще, а ящики — рассчитаны «на нормальную женщину с формами».

— И носили корсеты? — дерзко перебила его Рита.

— Ну да, — Эрнест тщательно имитировал смущённое замешательство.

Перед молоденькими девушками он всегда казался милым и беззащитным, «играл в поддавки». Чтобы те осмелели и «вышли из тени», а их улыбки хватило осветить театральную сцену. За кулисами он позволял им быть королевами, вить из себя верёвки, смеяться, подшучивать над собой. Но попробовала бы хоть одна неуважительно отозваться о нём на сцене или не выполнить его указания… Собственно, так они и расстались с предыдущей ассистенткой. Но Рита была полезнее. Именно благодаря ней у Тома появился смокинг. И она действительно была очень гибкой.

— И пудренные парики, наверное, — вздохнула Рита. — Сэр, мне иногда кажется, что вы не фокусник, а самый настоящий древний маг. Очень древний. Что вы видели сфинкса и королеву Викторию.

Говоря это, она всплеснула руками и подбоченилась, насколько такое вообще возможно, когда ты по пояс засунут в ящик.

— Спасибо хоть не старшую Елизавету, — крякнул Эрнест с показной обидой: даже брови нахмурил. — А я и правда видел Викторию. Что в этом такого? И что плохого в фокусах? Фальшивое — для тех, чья фантазия обогнала реальность.

«Сейчас она решит, что оскорбила его. А пока она будет чувствовать себя виноватой, Эрнест в очередной раз подправит её манеры». Том зевнул. Приёмы, которые использовал Кордэ, он уже знал почти наизусть, и ему было скучно.

— Вместо того, чтобы шататься здесь и зевать, мог бы переодеться, молодой человек!

Эрнест не повернул головы, и Том машинально начал обшаривать взглядом противоположную стену, декорации и столик с реквизитом. Так и есть: на столе стояла металлическая полированная ваза для цветов. Фокусник всегда фокусник.

— Уже иду, сэр, — Том церемонно кивнул и чётко, почти по-военному, развернулся на пятках.

Его ждал зрительный зал. И…

* * *

И «Разговор с призраками». Фонари, камера-обскура, немного дыма, специальные рассеиватели и ещё кое-какие хитрости. За кулисами — мехи, незаметно раздувающие воздух и пускающие «таинственный сквозняк» гулять по зрительному залу и шевелить портьеры.

Ловкости рук этот фокус не требовал — настроенная, система декораций была почти автономна, а если происходил сбой, то всё было легко поправить почти без помощников. «Разговор с призраками» учил ловкости ума.

— Не бойся спрашивать. Скажи, что тебе важно знать, как выглядел их родственник, как себя вёл, как говорил, — наставлял Тома Эрнест. — Они обязательно спросят «зачем вам это?». Ведь они не хотят дать себя обмануть, верно? И ты ответишь…

— …Что иначе я не смогу их узнать среди духов, населяющих Лондон, — Том поправил галстук-бабочку и выдохнул, застёгивая смокинг. — Мы об этом уже говорили, сэр.

Взмах расчёски по пробору, взгляд в зеркало: да, в этом смокинге Том казался старше своих лет. Даже плечи будто стали шире. Впрочем, какой ещё «Том»? Марволо, медиум Марволо Реддл. Впервые его объявят так, как когда-то приказала назвать мать. «Если бы призраки и впрямь умели говорить, что бы у неё спросил?» Том мотнул головой, отгоняя лишние мысли, и вышел прочь из тесной коморки, сегодня вечером служившей им с Эрнестом гримёрной.

Мириады глаз, жадно глядящих на освещённую сцену.

— Встречайте: медиум и астральный посланец, посредник между мирами, Марволо Реддл!

Свет ламп отразился от его глаз. Том не улыбался — фокус предполагал трагическую серьёзность и сосредоточенность — только медленно и изящно поклонился залу. Где-то за его спиной мехи дунули струёй холодного воздуха. Освещение слегка приглушили, и он снова смог видеть ясно. Том подошёл к краю сцены. Вдох. Выдох. Голос с опорой на диафрагму, чтобы почти без усилий было слышно до самого края зала:

— Кто желает поговорить со своими усопшими?

— Я!

* * *

«Вначале всегда откликается какая-нибудь старушка, — думал Эрнест, вполглаза следя за своим воспитанником. — Даже если в зале будет сидеть военный полк, всё равно у них найдётся кастелянша или буфетчица, или прачка, которая увяжется с военными на вечернее представление и первой подаст голос».

Потоки света, выхватывавшие из тьмы передний край сцены, заслоняли от Эрнеста зрительный зал. Но ему не надо было видеть, чтобы знать: траурные одежды викторианского стиля, но при том какая-нибудь брошка, ярко блестящая в полумраке? Возможно. Те, что носят камеи или медальон с волосами усопшего, в варьете не ходят. Они ходят в церковь.

Но… скорее всего, она одета проще: рабочее платье и тёмная кофта, рукава откатаны — выходной ведь, да и прохладно — но она то и дело их поддёргивает с непривычки. Да. Они верят в духов, даже англиканки, потому что кто, выросший в деревне, не верит? Лондон — не панацея от голосов, въевшихся в кости. Эрнест вышел из полосы света — и убедился, что всё угадал правильно. Разве что в качестве уступки выходному платью, на старухе был чепец и шерстяная шаль.

Он незаметно встал у переключателя волшебного фонаря и приготовился слушать.

* * *

— …Чуть выше меня ростом, но сильный, как чёрт, — всплакнула старая леди. — Вечно…

— Дымил самокрутками?

Вопрос вырвался непрошено. Действительно, совсем несложно представить себе мужа этой женщины. Погиб в уличной драке ещё до Войны, работал на заводе… «Самые синие глаза в округе», — сказала старушка, промокая уголки глаз. Значит, работяга и балагур. Глаза вечно чуть прищурены, будто в насмешке. Кепка до самых глаз, руки в карманах брюк, в углу рта папироса… Да-да, обязательно папироса. На секунду Тому показалось, что он почти может видеть этого «Джонни».

— Это он! Мистер… — голова старушки мелко задрожала, узловатые пальцы сцепились на груди в жесте восторга и недоверия, — мистер Реддл, вы его видите?

Он для неё уже «мистер». Двенадцатилетний мальчишка в перелицованном фраке, первый раз вышедший на сцену. Но стоит правильно привлечь к себе внимание — и всё меняется. Теперь остаётся самая малость: просто ничего не испортить, медленно и постепенно развивая достигнутое преимущество. Голос Тома стал ниже и насмешливей:

— А ты сама как думаешь, Милли?

«Меняй манеру, — наставлял его Эрнест. — Но никогда не пробуй подражать акцентам. Выберешь говор не той деревушки — и пиши пропало».

— О боже! Джонни! Джонни? Как… как ты там? Как у тебя всё?

Слова будто приходили сами собой:

— Помаленьку. Суставы крутит…

Джонни затянулся самокруткой и выпустил длинную струю дыма в потолок. Переложил окурок в другой угол рта… Том и не заметил момент, когда, вместо того, чтобы воображать, — он вдруг начал видеть. И чувствовать. Прохладное дыхание мехов за спиной пахнуло зимним морозом. В ушах загудело.

Старая женщина в шерстяной шали что-то спрашивала. Шум проходил сквозь его уши, не задерживаясь, но он всё же что-то отвечал… «Посмотри на неё, ты должен видеть лица зрителей!» Нет. Том не мог. Голову сжало холодом. Цвета словно поблекли. Блики волшебного фонаря причудливо танцевали на досках пола, но не туда, не в столб света смотрел Том, а в темноту рядом. Неясный поначалу отблеск теперь казался ему ясным и чётким, будто фото. Женщина спрашивала — и Том отвечал быстро, не думая, потому что слова шептал ему этот сотканный из теней образ.

Время растянулось, казалось, что произнести очередное слово ничуть не проще, чем сдвинуть дом. Но отказаться говорить в голову почему-то не приходило. Целую вечность он ворочал заплетающимся языком.

— …Что он ещё говорит? — надтреснутый старушечий голос будто вспышка пронизал мглу перед глазами.

— Он… — Том сделал паузу, — он просит вас больше не носить ему на могилу маргаритки. Говорит… это были ваши цветы, только для вас двоих, и что они должны стоять в доме, а не мокнуть под дождём. Что цветы — это радость, а радость должна быть у живых. Если хотите сделать ему приятное, то ставьте их в доме.

Призрак кивнул полупрозрачной головой и растаял. Том не знал, навсегда ли или только на время, но ощутил облегчение. В зале как будто сразу стало теплее. Переведя взгляд на женщину, он с удивлением понял, что она плачет, и забеспокоился: Эрнест ведь предупреждал: если расстраивать зрителей, они прекращают платить! Под пронизывающим взглядом призрака Том всё равно не смог бы соврать, но теперь, когда привидение испарилось, до него постепенно начало доходить, что шоу получилось, мягко говоря, неправильным. Тома всё ещё трясло от перенапряжения. Таким утомлённым он не чувствовал себя даже в первые дни под началом Эрнеста. «Вот сейчас они устроят скандал и нас выгонят, — с какой-то отстранённой усталостью подумал Том, машинально стаскивая перчатки, как будто представление уже закончилось. — Но я всё равно не мог… не мог…» Мысли путались.

Поэтому Том даже не сразу заметил, что давешняя старушка, продолжая рыдать и громко сморкаться в платочек, проковыляла к краю сцены и бросила в стоявшую там шляпу (ещё одна странная традиция, заведённая Эрнестом) внушительной стоимости банковский билет.

В зале зааплодировали. Сначала тихо, а потом всё громче.

— Ну как там?

— Пока всё спокойно.

Том задёрнул занавеску на заколоченном во имя затемнения окне. Сквозь узкие щели между досками просачивалась безлунная тьма, но внутри бара было тепло — даже жарко — светло и шумно. Вот уже несколько лет они с Эрнестом не выступали в одиночку, хотя сцены, где они раскидывали свой иллюзион, всё уменьшались, пока не дошли до крайней точки: пабы и небольшие ресторанчики.

«Война» — шелестели осенние листья газет. «Война» жужжали снаряды. Теперь из Лондона им было некуда деться: только здесь, утомлённые и взвинченные, будто покрытые несмываемой тенью близкой смерти, мужчины и женщины по вечерам стремились забыться в объятиях фальшивого веселья.

— Ну, тогда я продолжу.

Рита томно затянулась сигаретой. Она по-прежнему могла без труда влезть в ящик и прекрасно шила, но теперь у Риты появился новый козырь в борьбе за публику. Постояв на краю освещённого круга, она шагнула на сцену.

Don’t know why

There’s no sun in the sky

Stormy weather…⁽¹⁾

Её голос струился вязко и тяжело, как дым. Он мог быть роскошным, этот голос, совершенно медовым, но сейчас был скуп и холоден, падая в зал тяжёлыми свинцовыми каплями и застывая — тусклый блеск смертельного металла на мёрзлой холодной земле. Аудитория грустила вместе с Ритой, и тягучие переливы американского джаза не прерывало клацанье приборов.

Потом зрители возьмут своё, конечно… Только внезапная воздушная атака могла заставить этих людей забыть о еде, да и то только на время. Том посмотрел на часы. Если проклятые немцы будут так же точны, как всегда, до налёта ещё почти час. Ещё на одну песню Рите, и им с Эрнестом — на иллюзион. Теперь их называли «Цирк полуночи»: двое фокусников, певица, шпагоглотатель и жонглёр-эквилибрист. Ноев ковчег причудливых обломков индустрии развлечения. Но вместе найти работу было проще.

Сегодня сеанса «Разговора с призраками» не будет: нет времени. Жаль, очень жаль… Том любил взгляды публики, глядевшей на него как на спасителя, демиурга, владеющего тайнами жизни и смерти. Несколькими словами он мог довести человека до слёз или заставить улыбаться. А напряжённое внимание людей, ни на долю секунды не выпускавших Тома из виду, заставляло сконцентрироваться и дарило совершенно особенное переживание. Все предметы становились в фокус, тени делались такими чёткими, что ими, казалось, можно было порезаться, а сам Том чувствовал себя на самом острие: живым, могущественным, бессмертным…

Программа Эрнеста была в сотни раз сложнее, а добился ли он хоть раз такого эффекта? Вряд ли. Первое время старый фокусник иногда выходил ставить «Разговор с призраками» вместо Тома, но потом оценил отклик публики — и отдал номер ученику, безоглядно полагаясь на то, что назвал «интуицией». Том вглядывался в лицо Эрнеста, но, как и всегда, никак не мог определить, серьёзен тот или хитрит. Знает ли, в чём истинная причина успеха, но просто не хочет говорить об этом? Или вправду верит, что у Тома просто талантливо получается морочить людям голову?

Без «Разговора с призраками» программа казалась заезженной и неинтересной. Но где-то глубоко-глубоко на дне души Том был почти рад. В последнее время призраки начали его беспокоить. Может, дело в том, что духи как будто начали просачиваться за пределы отведённого им времени и места: Тому всё чаще казалось, что он замечает привидения, даже просто идя по улице. А может — в том, что теперь вместо умерших от болезни, в драке или на заводе он всё чаще видел погибших от бомб. Они говорили другие слова. Они вызывали другие эмоции.

Меньше ностальгии и больше страха, порождённого растерянностью мертвецов или их глубокой, искренней злобой на живых, едящих и пьющих, пока те лежат в холодной земле, искалеченные настолько, что больше не узнают самих себя. До сих пор судьба берегла Тома, но всякий фокусник знает: есть тайны и секреты, которые публика знать не хочет. Неправильное слово или жест могут стоить репутации навсегда. И где лежал тот предел, после которого самый успешный номер вдруг стал бы провальным? Смог бы Том остановиться? Вряд ли. Привидения лишали его самой важной способности — умения жонглировать словами и жестами, по своей воле лепя из дыма и зеркал другую реальность. А потому, выныривая из транса, он никогда не знал, что его встретит — аплодисменты, поражённое молчание или свист.

Песня Риты подошла к концу. Том стряхнул оцепенение и устремился за кулисы — пора было готовить иллюзион.

* * *

Между сигналом воздушной тревоги и налётом авиации всегда есть немного времени. Труппа «Цирка полуночи» использовала эти минуты, чтобы похватать своё имущество и под возмущённые вопли: «Совсем с ума посходили, здесь людям места не хватает, а вы тащите своё барахло!» — быстро-быстро занести всё в бомбоубежище. Шону, Рите и Джону было проще — все их пожитки можно было закинуть в небольшую коробку. А даже если бы когда-нибудь они замешкались… Ну что ж, жаль, конечно, но жизнь дороже реквизита. В конце концов, раздобыть новое концертное платье было сложно, но вполне реально. И горючие смеси, и предметы, которыми можно жонглировать. Разве что со складывающимися шпагами на специальной внутренней пружине мог бы выйти конфуз, но с другой стороны… Шон был неплохим механиком. Выпотрошит парочку часов, займёт у знакомого кузнеца с десяток обрезков металла — и вот уже он вновь глотает ножи, как ни в чём не бывало!

Эрнесту и Тому было куда сложнее. Слишком много зеркал и механизмов, слишком много дерева, металла, врезок, шестерёнок, труб и заслонок. Настоящая Всемирная выставка в трёх тяжеленных ящиках, которые нельзя было не только ронять, но и трясти. Каждый раз, кряхтя и до предела напрягая мышцы, пока лицо не краснело от натуги, а на шее не выступали жилы, Том знал — когда-нибудь они не успеют. И тогда их иллюзиону придёт конец: ведь чтобы вырезать, спаять и склеить их «машины чудес» заново, понадобятся недели и месяцы. Да и то: если они сумеют найти все запчасти, а это в военном Лондоне было ох как непросто.

В тот раз налёт начался раньше обычного и застал их прямо посреди представления. Зрители покинули зал быстро, тихо и организованно. В свою сотую — или, может быть, двухсотую? — воздушную тревогу никто уже не переворачивает столы и не разливает вино. Путь в бомбоубежище становится рутиной, где бы ты ни находился — дома, на работе или в ресторане.

Рутина, спасительная последовательность действий, которую, если понадобится, можно выполнить быстро и безошибочно. Но иногда даже привычных действий может быть слишком много. Представление было в самом разгаре, а это означало — весь реквизит иллюзиона стоял открытым и разобранным. Сегодня Тому и Эрнест предстояло не просто затащить в бомбоубежище коробки…

Эрнест подмигнул, и Том слегка усмехнулся в ответ, хотя в создавшейся ситуации не было ровным счётом ничего весёлого. Надо просто сконцентрироваться. Он собирал и разбирал иллюзион тысячи раз. Всё, что требуется сейчас — просто сделать это быстрее. Отключить мозг и позволить пальцам сделать всё за тебя, танцевать на рычагах и заслонках, щёлкать выключателями, разбирать, упаковывать, вставлять, завинчивать и развинчивать. И не слушать, не слушать зловещую тишину, которую вот-вот должны были пронзить визгливые звуки авианалёта.

Первые два ящика были собраны. Том закончил свой раньше и с почти ребяческим чувством азарта — как же, успел быстрее мастера! — принялся было за третий, но Эрнест покачал головой:

— Некогда! Отнеси сначала эти в подвал. Для меня они всё равно слишком тяжёлые.

Всего один этаж вниз. Гомон, душное тепло сгрудившихся вместе людей. Пока чужое и чистое, чуть пахнущее духами — это бомбоубежище объединяло людей всего на пару часов, не давая им проникнуться несвежей вынужденной близостью жизни в катакомбах. Но сквозь отчуждённые запахи благополучной жизни пробивались два других: старого бетона и страха. Том передал ящики на попечение Рите и рванул обратно наверх. Эрнест почти закончил с третьей коробкой.

— Идите вниз, я закончу.

— Я подожду тебя здесь.

— Это бессмысленно, — сердито фыркнул Том. — Идите лучше в убежище.

— Не отвлекайся, — не терпящим возражения тоном откликнулся Эрнест и уселся рядом на стул.

Шестерёнки, рычаги, складные механизмы. И зеркала. Много зеркал, бегло отражающих то его налитый кровью от напряжения глаз, то кончики пальцев — ногти сбиты в кровь от безумной скачки наперегонки со временем. Наконец, последняя деталь с щелчком встала на место.

Они бросились в подвал опрометью, едва не поскальзываясь на ступеньках, понимая, что затишье долго не продлиться. И уже на середине лестницы услышали гул приближающихся самолётов. Успели!

Том обессилено прислонился к сырой стене бомбоубежища и тихо, облегчённо рассмеялся. Он готов был поклясться, что они опоздают! Неужели предчувствие его обмануло?

Но что-то не давало ему покоя. Какая-то мелкая, едва ощутимая деталь царапала сознание, вновь и вновь пытаясь привлечь его внимание. Том скользнул взглядом по коробкам. Первая, вторая и третья. Одну собрал он, другую Эрнест, последнюю — они оба. Три тяжеленных деревянных ящика… Но последний был слишком лёгким.

Он рывком вскочил на ноги, за доли секунды прокручивая перед мысленным взором почти лишённые смысла переплетения зеркал и механизмов, которые застал, войдя. И получил ответ: не хватала слабого блика слева. Большого и тяжёлого кривого зеркала из полированного металла. Том рванул к выходу.

— Что ты делаешь, Том, там же самолёты!

Рита едва не повисла на нём, пытаясь удержать. Решила, видно, что он сошёл с ума, или просто не хотела, чтобы он выходил туда, где царила жужжащая и воющая смерть.

— Зеркало!

Даже не сказал, а буквально прорычал в ответ он, высвобождаясь из её хватки. На Риту, в отчаянии заламывавшую руки, он при этом даже не взглянул: его взгляд — не понимающий, не верящий — был устремлён на Эрнеста. Тот вздрогнул, его лицо застыло и побелело так, как будто со старым иллюзионистом должен был вот-вот случиться сердечный приступ.

Последнее, что Том слышал, выбегая за дверь, были две реплики, прозвучавшие одновременно:

— Если он сейчас выйдет, обратно я его не пущу! — злой и отчаянный от запредельного липкого страха вопль директора ресторана.

— Проклятая стекляшка так важна, или мальчишка, наконец, окончательно спятил? — Шон.

А потом перекрывающий их оба, срывающийся голос Риты:

— Заткнитесь вы оба, иначе…

Конец фразы Том уже не дослушал. Ступени скрипели под ногами, сердце бухало в груди тяжёлым африканским барабаном. Едва ли не в три прыжка он одолел лестницу и ворвался за кулисы. Зеркало стояло там. На самом видном месте. Даже странно, как он его раньше не заметил. Бережно, почти нежно прижав тяжёлую металлическую плошку к груди, Том повернул обратно.

Поздно!

Первый взрыв прозвучал откуда-то слева, настолько близко, что у Тома заложило уши, а перед глазами поплыли тёмные пятна. Он споткнулся и упал на одно колено, едва не выронив свою драгоценную ношу. Но сразу же снова вскочил на ноги. Том знал, что он счастливчик: других сам звук взрыва парализовал и заставлял застыть на месте, скорчившись и моля об одном: чтобы это закончилось. Жизнью или смертью — уже не имело значения. Просто чтобы подняться и побежать требовалось такое напряжение воли, что иные теряли сознание, не выдерживая этого. Реддл же сохранял присутствие духа, или, как любил говаривать Эрнест, «умел отличить гром от молнии».

— Гром, — сквозь зубы процедил Том, прижал зеркало покрепче и поставил ногу на ступеньку.

Визг снаряда оборвался оглушительной тишиной, а потом разорвался треском и грохотом. Потолочные балки треснули, сверху посыпались камни и штукатурка, заставляя Тома согнуться в три погибели и едва ли не кубарем спешить к подножью лестницы. Он почти успел. Почти.

В двух шагах от убежища, обернувшись на очередной треск, Том увидел летевшую прямо ему в голову толстую балку, обугленную и горящую по краям. Он дёрнулся, уходя с её пути, но среагировал на какие-то доли секунды позже, чем следовало. Балка рухнула, погребая под собой верх лестницы. И ногу Тома. Боль, пронзившая тело, казалось, имела цвет — слепящий, красно-белый цвет огня. На мгновенье почудилось, что раскалённый душный воздух плавит его тело, будто пластилин, обугливая и кривя кости. Где-то там был женский крик. И слова. «Это всё твои проклятые фокусы, Эрнест. Гореть тебе в аду за это». Потом наступила темнота. Густая, вязкая и тёплая. Как кровь.

* * *

Когда Том пришёл в себя, то первым делом прислушался. Тихо и всё же не совсем. Тренированный слух зацепил еле слышный шум голосов из соседней комнаты. Но рядом было пусто. Это предрешило следующий шаг. Медленно-медленно, осторожно-осторожно Том приоткрыл один глаз, а потом и второй. Действительно пусто. И знакомо. Меблированные комнаты, в которых жила их небольшая труппа. «Не госпиталь». Всё, что ему нужно было знать. И Том потерял сознание успокоенным.

Он приходил в себя и снова уплывал. Бредил, пытаясь схватить прихотливое зеркало, выскальзывавшее из рук и разбивавшееся на тысячи осколков. Осколки превращались в змеиные глаза. Том знал, что змеи ему помогут, и они действительно помогали: ложились вокруг, как лайки, греющие своими телами ездока собачьей упряжки. Ему было тепло и приятно. Ровно до того момента, когда тепло превращалось в огонь, а змеи оборачивались саламандрами. Том дрожал и выворачивался, но никак не мог заставить себя не слышать свистящий, астматический голос пламенных ящериц, нашёптывавший отчаянно и страстно (такими голосами говорят певцы фламенко).

«Услыш-шь нас-с, Том! Вспомни нас-с. Освободи нас-с-с!»

А один раз — сквозь пламя, сквозь дым и шелестящее бормотание — до него донёсся ещё один голос, низкий, мощный и холодный, задувший пожар, будто одинокую свечу на декабрьском ветру:

— Трепещите, враги наследника!

Том вздрогнул и проснулся окончательно. В комнате было холодно и сыро, но от простыней шло приятное тепло. Он попытался пошевелиться и обнаружил, что левая нога не слушается. Откинул одеяло. Левая голень и колено были полностью в гипсе. Попытка пошевелить пальцами обернулась резкой болью, едва не заставившей Тома снова потерять сознание.

Воспоминания накатывали волнами. Иллюзион! Том повернулся на постели, силясь разглядеть в полумраке комнаты очертания ящиков. Они были там! А в самом углу, чуть скрытое от взгляда углом коробки, тускло блестело спасённое им зеркало. На мгновение от сердца отлегло — всё же он рисковал не напрасно… А потом Том снова перевёл взгляд на гипс.

Настроение сразу упало. Он выжил и спас оборудование, но что дальше? Сколько времени ему понадобится на восстановление? Как скоро он сможет не отставать от «Цирка полуночи»: таскать тяжести, покрывать пешком полгорода за ночь… и надо ли это им? Во времена, когда фокусников, как волков, кормили ноги, Том был обузой и не более того. «Хорошо хоть пока я под крышей», — мрачно подумал он.

Чтобы хоть как-то отвлечься, он прислушался. За стеной по-прежнему говорили: то тише, то громче, но теперь в голосах сквозило раздражение. Кто-то ссорился. Раз или два Тому показалось, что он слышал своё имя. Недолго думая, он с величайшей осторожностью откинул одеяло до конца и привстал на подушках. Спустил на пол ногу в гипсовой колодке. Потом здоровую. Изо всех сил ухватился за спинку кровати… Так, так, почти! Ему удалось встать.

Медленно-медленно, придерживаясь за стену и прикладывая максимум усилий, чтобы не шуметь, Том добрался до двери и приложил к ней ухо. Разговаривали двое. Шпагоглотатель Шон Фицпатрик и Эрнест. Громкий голос Фицпатрика казался нечётким и слегка запинающимся, как будто тот был навеселе:

— Брось. Мальчишка не выкарабкается, и ты это знаешь. И потом — кому нужен хромой фокусник?

Повисла пауза. Том, затаив дыхание, прислушивался к приглушённым звукам за стеной, но не слышал ничего, кроме сухого шелеста песка, которым Шон чистил свои шпаги. Похоже, оправдывались самые худшие опасения, и «Цирк полуночи» планировал избавиться от Тома как можно скорее. Но почему Эрнест ничего не отвечает? Том прильнул к двери всем телом, пытаясь различить хоть что-то в этой враждебной и сухой тишине. Наконец, до него донёсся какой-то тихий звук. Том не мог поверить своим ушам: Эрнест смеялся!

— Кому? — переспросил он, отсмеявшись. — Всем! Фокусник — наместник чёрта на земле. А чёрт всегда ходит с тростью. Так даже лучше. Когда я был моложе, то думал, не подложить ли мне кнопку себе в ботинок. Для достоверности, так сказать…

Внезапно его голос стал ещё тише, но зато украсился угрожающими, шипящими нотками:

— Не трожь мальчика, Шон, и не испытывай моего терпения! Это моё последнее слово.

Звякнула кастрюля, а за ней и ложки. Том, медленно, стараясь не наступать на сломанную ногу, добрался до постели и неуклюже залез внутрь, стараясь подоткнуть одеяло, как было. Аккуратный «конверт», со всех сторон закрытый, чтобы не дуло, так… Ага, а уголок чуть-чуть выбивается — всё правильно.

Только он успел покончить с приготовлениями, как дверь с негромким стуком отворилась, являя Эрнеста в потёртом лиловом халате. Том старательно прикрыл глаза и начал дышать как можно легче и ровнее, надеясь убедить наставника, что ещё спит. Но Эрнесту, как обычно, хватило всего одного взгляда:

— Так и думал, что ты придёшь в себя, — с лёгкой ухмылкой заявил он, протягивая Тому тарелку с супом. — Как видишь, даже принёс тебе ужин.

Дождался, пока тот склонится над тарелкой, а потом — как всегда рассеяно, словно эта мысль только что пришла ему в голову, — продолжил:

— Миром правит баланс, Том. Равновесие. Ты спас то, что принадлежит мне. Я спасу тебя. Это не значит, что я к тебе хорошо отношусь, ладно? Я просто выполняю долг перед равновесием, потому что когда оно нарушается, происходят странные вещи. Но теперь всё зависит только от тебя. На поблажки не рассчитывай.

Том не поднял голову от тарелки и ни на секунду не сбился с ритма, продолжая равномерно зачёрпывать суп из миски. Он прекрасно знал, что за ним наблюдают. Пропускай звук через уши, фиксируй информацию, но не дай ей тебя задеть. Концентрируйся на хорошем: тебя не выгонят на улицу, хромым и увечным, посреди лондонской войны и разрухи. Ты по-прежнему будешь фокусником.

Повисла пауза, нарушаемая только постукиванием ложки о дно. Наконец, Эрнест негромко проронил:

— Хорошая работа, Том. Я бы не справился лучше. И подслушиваешь ты замечательно, даже слишком.

— С чего вы взяли, что я подслушиваю, сэр? — Том поднял на старого фокусника нечитаемый взгляд, полный искреннего недоумения.

Эрнест рассмеялся и даже хлопнул в ладоши:

— Браво. Лучшего ученика и желать нельзя! Только вот я последний раз навещал тебя полчаса назад, а постель заправлена точно так же, как тогда. В реальном мире, чем неподвижнее должен лежать человек, тем сильнее он ворочается. Особенно когда спит. Значит, ты проснулся почти сразу после моего ухода. Идеальное соответствие подходит для кратких мгновений, но надолго его не хватает. Запомни это.

Он забрал у Тома пустую тарелку, похлопал его по здоровому колену и поднялся, собираясь уходить.

— Сэр?

— Что, Том?

— Вы действительно считаете, что прихрамывающий фокусник лучше здорового?

Эрнест остановился у самой двери. Слегка помедлил, а потом сказал через плечо:

— Конечно. Быть живым вообще куда лучше, чем мёртвым. А с такой хромотой тебя никогда не возьмут в армию.

Том не стал переспрашивать. Это значило, что Эрнест не верил, будто война закончится до его совершеннолетия.

1) Американская джазовая композиция "Stormy Weather" увидела свет в 1943 году и завоевала большую популярность. На неё сделано много каверов, как в то время, так и сейчас.

Вернуться к тексту

Как и предсказывал Эрнест, той же осенью Тома полностью исключили из списков будущих призывников. «Негоден к военной службе» — размашисто написал врач, осматривавший его перелом, и трагически покачал головой, ощупывая коленную чашечку. Уже вслух, не для записи прибавил тихое: «Навсегда», — и снова покачал головой, казалось — осуждающе.

Возможно, у перелома ещё были шансы срастись правильно, но Том не давал ноге должного покоя, пытаясь как можно скорее вернуться к работе. Боли продолжились и после того, как сняли гипс. В костях будто пылала электрическая дуга, а иногда колено сковывал восковой холод, вливавшийся в тело откуда-то изнутри, парализующая тупая боль до тошноты.

То и дело Тома накрывала волна стылого пота, кровь лихорадочно била в виски. Наедине с собой он просто падал на ближайший стул и сидел, закрыв глаза и подняв голову к потолку. Из небытия его возвращала злость. Он поднимал чужое, вознамерившееся предать его тело, как поднимают марионетку на ниточках, или как балансируют на одной руке высокой башней из тарелок. Но очень старался, чтобы его лицо ничего не выражало. Однажды ему даже удалось подмигнуть Шону, провожавшему его долгими ненавидящими взглядами, готового вцепиться в любую слабость, только чтобы процедить сквозь зубы: «Я же говорил!»

За это подмигивание чуть позже Том едва не поплатился. Пытаясь показать, что по-прежнему полезен, он продолжал участвовать в разгрузке и загрузке реквизита. И вот, в один из таких раз, ему предстояло спустить ящик — лёгкий, но большой, полный хрупких и острых предметов, — со второго этажа меблированных комнат вниз по шаткой лестнице. С самого начала своего выздоровления, поглядев на Шона и поняв, что нажил себе врага, Том всегда захватывал с собой зонтик с ручкой-крючком. Иногда опирался на него, как на трость, но, сходя по лестницам — как тогда — переворачивал зонт крючком вниз. Он почти уверился, что это никогда не понадобится. Зря.

Огромный ящик закрывал обзор. Шон начал протискиваться мимо, Том отступил к стене, а потом… краем глаза уловив слегка неправильную конфигурацию тени, молниеносно и машинально протянул крючок чуть вперёд и потянул на себя, одновременно поворачиваясь на здоровой ноге, уходя с пути. Если бы Шон действительно просто спускался по лестнице, ручка не зацепила бы его, придясь в пустоту. Но он пытался подставить Тому подножку. С оглушительным треском Шон, едва не проломив ступеньку, сначала с размаха сел на зад, а потом по инерции проехал почти до самого низа лестницы, безуспешно пытаясь схватиться за перила. Напоследок он завалился на спину и финишировал, считая ступеньки головой.

На грохот и крики прибежали все — от квартирной хозяйки до Эрнеста, — и нашли Шона живым и даже готовым орать.

— Этот щенок спустил меня с лестницы! — вопил он, указывая вверх на Тома скрюченным указательным пальцем. — Он мне за это ещё ответит!

Том взирал на картину сверху вниз. В висках стучало, сердце колотилось, но первый раз с тех пор, как он встал с постели, нога не болела. Он словно воспарил над болью. Том стоял приосанившись, расправив плечи и испытывал что-то близкое к эйфории, глядя на Шона, барахтавшегося на вытертом паласе в попытках встать. Если бы не выучка фокусника, Том точно так же валялся бы сейчас внизу лестницы, с той лишь разницей, что с больной ногой и огромным ящиком в руках он ни за что не отделался бы так легко.

Эрнест поднял на него внимательный взгляд:

— Что скажешь, Том?

— Мне нечего сказать, сэр, — пожал плечами Реддл. — Я только ощупывал зонтиком ступеньки прямо перед собой, — в эти слова он вложил предельно ясный намёк, который Шон вряд ли заметил, зато Эрнест сразу всё понял и нахмурился. — Дерево старое, я боялся, что одна из ступенек может треснуть. Понятия не имею, как там оказалась нога Шона.

— Ясно, — ровно и многозначительно протянул Эрнест. — Ясно. Спускайся, время поджимает.

Три дня Шон жаловался на боли в спине, пока однажды вечером Эрнест, устав слушать скулёж и стоны, не «выправил» ему позвоночник. Нажал куда-то, раздался отчаянный вопль — и тишина. Шон крутился на месте, всё никак не в силах поверить, что его отпустило.

— Радикулит, — прокомментировал Эрнест, и тема лестницы была закрыта.

Тому было не до того, чтобы следить за происходящим вокруг, но когда наставник однажды походя, как будто это не требовало специального обсуждения, произнёс:

— Ты мог поступить по-другому, — сразу понял, о чём тот.

— Он заслужил.

— Безусловно, — усмехнулся Эрнест. — Но Шон не из тех, кого можно «проучить», к сожалению.

— Сэр?

— Он игрок. Половину гонораров спускает в карты, другую — на алкоголь, поэтому он игрок даже дважды. А игроки не умеют останавливаться. Они ищут шанс отыграться. И ты тоже искал такой шанс, не правда ли?

— Сэр, я…

— Не оправдывайся, — резко прервал его Эрнест. — Оправдываться — то же самое, что отыгрываться. Раньше он забыл бы о тебе, как только ты поправился. Теперь — нет. Однажды это сыграет свою роль. Учти это.

«Когда ты ошибёшься, он будет здесь». Цирковые, бок о бок с которыми Том выходил на сцену до войны, говорили так о судьбе. Или о дьяволе, как посмотреть. То, что рядом с дрессировщиком, утратившим контроль над зверьми, или с гимнасткой, оступившейся на канате. Тома это не впечатляло тогда, не впечатлило и сейчас. Он не собирался больше ошибаться.

— Учту, сэр.

* * *

Делая фокусы, Том утратил лёгкость и грацию молниеносного передвижения по сцене, обретя вместо неё тяжеловесную молчаливую загадочность. Опирался на трость (разумеется, в ней были скрытые отделения — на сцене всё должно приносить пользу, и они с Эрнестом потратили несколько дней, выпиливая, полируя и подгоняя детали, а потом проверяя, насколько легко работали кнопки и пружины) и улыбался ещё реже, чем раньше.

— Люди думают, что слабость в чём-то — слабость во всём. Именно поэтому она идеальная ширма.

Когда боль в ноге пыталась расползтись вокруг и захватить собой мир, упражнения с Эрнестом загоняли её обратно в ногу. Беря карты, Том с удивлением вспоминал, что руки по-прежнему подвижны. Считая блики и очертания теней — убеждался, что глаза не стали менее зоркими. Резко поворачиваясь на здоровой ноге — ощущал её послушность острее, чем когда-либо. Под прикрытием слабости он оставался сильным, и одно исключение почти ничего не меняло.

«Ты сам поступаешь точно так же». Действительно, седой и степенный, худой до дряхлости Эрнест двигался всего чуть быстрее и говорил чуть бодрее, чем от него ожидали. Но этого «чуть» хватало, чтобы вызвать ощущение чуда.

Почти полгода Том угрюмо ждал, пока боли не сменятся простой скованностью. Каждую секунду, отнятую у движения, он прибавлял к мысли: был ещё внимательнее, чем обычно, ловя каждую деталь, каждый приём Эрнеста и заставляя их запечатлеться в памяти. Он должен был запомнить их навсегда. И у этого была ещё одна причина.

— Но слабость уничтожает дистанцию. Ты больше не в безопасности: в тебе видят человека. И, чтобы её восстановить, надо приложить усилие.

— Такое, как прикладываете вы? — неожиданно перехватил инициативу разговора Том. Обычно он слушал Эрнеста молча, но сейчас решил застать его врасплох.

Фокусник пристально уставился на него своими светло-голубыми глазами, старательно не выражавшими ничего. Уловки у них были общими.

— Не знаю, о чём ты.

И продолжал смотреть, пытаясь переглядеть нахального ученика, пока вопрос не растает в небытии. «Не выйдет».

— Зеркало, — пояснил Том. — Вы забыли о нём.

— Люди забывают, — пожал плечами Эрнест, вроде безразлично, но с лёгким оттенком нарастающей сварливости, показывавшей, что вопрос действительно пришёлся в цель.

«Значит, это правда. Мне не показалось».

— Люди — возможно. Вы — нет.

И тогда Эрнест отвёл взгляд. Можно было даже ничего не говорить. Он признал своё поражение и подписался под каждым подозрением, роившимся в голове Тома.

— Я… — голос пресёкся, и Эрнест пожевал губу, точно пробуя на вкус то невозможное, что собирался сказать, — я стар. А старые вещи ломаются.

Том не спросил, как давно у Эрнеста начались провалы в памяти. Их жизнь, упорядоченная и разлинованная до абсурда: представления, тренировки, уход за оборудованием и за собой, — и так крала дни и недели, делая неразличимым всё, что выходило за пределы смены времён года, — в городе тоже весьма условной. А проклятые немецкие налеты без конца и края добавляли дням серости. Но забыть то, чем занимаешься постоянно, что помнит не разум — хрупкий и ненадёжный, — а сами пальцы…

— Я могу выплачивать вашу обычную долю от представлений. Программу я знаю хорошо, поэтому сокращений…

— Нет. — Эрнест не повысил голос, но стальные интонации, которыми он заставлял толпу зрителей ловить каждое своё слово, вернулись. — Нет. Я буду выходить на сцену, как раньше. Если бы я хотел получать деньги, ничего не делая, то стал бы банкиром.

— И что будет, когда вы ошибётесь в следующий раз?

Огонь всё ещё стоял у Тома перед глазами. Одна маленькая ошибка в обстановке войны могла стоить жизни. Он и так предлагал Эрнесту хорошую сделку — потому что хозяином иллюзиона был именно он, а ещё потому, что фраза «миром правит баланс» крепко засела у Тома в голове. Это было абсурдно и бессмысленно, но всё же…

Эрнест приподнял бровь:

— Что? Я умру. У меня в надёжном месте припрятано немного цианида как раз на такой случай. Сломанные вещи выкидывают. Но я не дам себя выкинуть раньше, чем болезнь снова напомнит о себе. Тебе придётся следить, чтобы я ничего не испортил? Безусловно. Это может быть опасно? Разумеется. Ничего, последишь. Пригодится, когда возьмёшь ученика.

* * *

Том сидел на ступеньках и глядел в ночное небо (если всматриваться особенно долго, можно было различить серые тени дирижаблей ограждения), когда Эрнест опустился на камни рядом с ним. Том слегка подвинулся, но головы не повернул.

В последнее время он чувствовал себя, словно у сцены не было ни задника, ни кулис, ни завершающих аплодисментов. Весь мир превратился в сплошную возможность для ошибки. Эрнест переставлял его с номера на номер, а после представлений заставлял раз за разом показывать то один, то другой фокус, будто это давало ему уверенность, что, оставшись один, Том ничего не забудет и не испортит. Будто он мог на это повлиять, как же!

А ещё приходилось следить за самим Эрнестом, за Шоном, за воздушной тревогой, за не в меру пьяными посетителями… только Рита и Джон, похоже, прекрасно справлялись и сами, с успехом присматривая друг за другом.

Поэтому любую свободную минуту Том проводил в одиночестве, отдыхая от необходимости держать руку на пульсе и вглядываться в тени. Вот и сейчас он не спешил первым заговорить с Эрнестом, почти надеясь, что тот просто вышел подышать свежим воздухом и вскоре уйдёт. Напрасно:

— После войны «Разговор с призраками» потеряет популярность. Пока они хотят помнить. Потом постараются забыть. И к этому времени у тебя должен быть другой номер.

«Если так хочется снабжать всех полезными советами из могилы, просто укажи их в завещании». Том знал, что никогда этого не выскажет, как и многое другое. Но существование между жизнью и смертью, на которое их и так каждый день обрекали немцы, с болезнью Эрнеста приобрело какое-то новое, более выпуклое измерение. В определённом смысле, они все были призраками, а потому разговоры о будущем выглядели особенно нелепо. Пустая трата времени.

«А ведь с Эрнеста сталось бы вернуться призраком и продолжать за всем следить!» Том поймал себя на мысли, что, пожалуй, тогда он снова начал бы уважать старика Кордэ. Фокусник — это сила воли и ответственность, — учил когда-то Эрнест. А теперь спешил раздавать наставления, за последствия которых отвечать уже не будет… Какая пошлая ирония!

Том скривился:

— У меня есть определённые планы, сэр, — сухо заверил он. — Можете не волноваться.

…Простая бумажная обложка. Книга едко пахла гарью, но была совершенно целой — только последний листок оторвался. Заглавие — «История Египта».

Книга лежала на куче обломков, чуть присыпанная пылью. Взгляд Тома скользнул по ней и остановился на картинке: мужчина, голову которого обвивала змея. Кобра. Похожая на тех, к которым он до войны наведывался в зоопарке. Том поднял книгу, оттряхнул от земли и бетонной крошки и унёс с собой. В ней говорилось, что древнеегипетские жрецы утверждали, будто умеют разговаривать со змеями. Священные животные египтян, те обычно безропотно их слушались. Дальше шли версии, как такого удалось добиться, Том рассеяно пролистал — но так и не нашёл единственно верной: жрецы и вправду могли понимать рептилий.

Как он сам. Это было несложно, главное… Одним словом, несложно. Что в зоопарке, что в саду у миссис Коул, Том всегда находил со змеями общий язык. Но будет ли это интересно другим? Можно ли сделать такой номер? Автор книги клялся и божился: египтяне наблюдали в благоговейном ужасе. А люди, в сущности, не меняются, и страх останется страхом, сколько бы тысяч лет не прошло. Испуганный и заинтересованный, человек платит охотнее, чем просто заинтересованный. Стоило попробовать… Вот только закончилась бы эта война.

Видимо, на лице Тома всё же что-то отразилось, потому что Эрнест пригляделся внимательнее (для чего ему пришлось наклониться почти вплотную), а потом склонил голову набок:

— Ага. И вправду есть. Отлично. Тогда ни о чём не спрашиваю. Победитель знает, что будет делать, если проиграет, но никогда об этом не болтает. Только неудачник целыми днями рассказывает, как он хорош… — он хлопнул себя по колену и резко сменил тон. — Значит, за твоё будущее я спокоен. А пока посмотрим, что у тебя есть сейчас!

С этими словами он вскочил, протягивая Тому руку. Тот не спешил её брать, смерив костистые пальцы фокусника долгим недобрым взглядом.

— Мы уже повторили всю программу несколько раз. Достаточно. Иначе собьём режим.

— К чёрту режим! — с неожиданной злостью еле слышно выдохнул Эрнест. — Разве я говорил о программе? Покажи мне свой гипноз.

Голубые глаза немигающе уставились на Тома, пальцы сжались возле его локтя «пожарным захватом» и старик дёрнул Реддла на себя, рывком ставя его на ноги.

Они вышли в пустынную и тёмную городскую ночь, не говоря друг другу ни слова. Казалось бы, улицы давным-давно должны были опустеть, но нет — то там, то тут попадались люди. Вот торговка на перекрёстке с лотком жареных каштанов — и Том забирает порцию, не заплатив: только сказав пару слов. Вдали показался высокий плечистый верзила, бегущий куда-то в сторону доков — Том заставил его споткнуться, будто через невидимую верёвку. Юная леди приняла Тома за своего давнего знакомого. Старушка дала подержать на руках свою собаку — вздорное, облезлое и худое существо, питавшееся тем, что можно найти для бесполезного животного в городе, обстреливаемом немцами, — то есть почти ничем. Кто-то беспрекословно отдал бумажник. Кто-то снял с пальца кольцо.

Всегда говорить ключевую фразу между двумя взмахами ресниц. Молоть чепуху и подгадывать время для раппорта, но помнить, что «до» и «после» должны смыкаться идеально. Как створки раковины. А в середине: жемчужина, приказ, кодовое слово. Когда разум её забудет, оставшийся разговор не должен смешаться в кашу. Люди так боятся забывать…

Коснуться. Привлечь внимание. Моргнуть — сказать ключевую фразу — моргнуть. Постепенно отойти в сторону. Или резко разорвать контакт, вызывая чувство дезориентации.

Глядя со стороны, невозможно было поверить, но Том работал «в поле» впервые. Да, у него была книга по гипнозу, и он её зубрил, преодолевая отвращение к чтению. Но тренироваться времени всё не выдавалось. Цирковые бы никогда не поняли — ведь их успех состоял из шлифования навыков до бесконечности, неизбежности семейной преемственности и генетики победителей, генетики в понимании старика Дарвина, где род продолжают потомки выживших. Но любой иллюзионист знает момент, когда находит «свой» фокус. Будто то, что тебе говорили словами — всегда неуклюжими и неточными — сразу вливается в кровь, смотрит из твоих глаз и двигает твоими руками. Ты делаешь в первый раз, но знаешь, что делать. Только когда Эрнест сказал:

— Достаточно, — Том понял, как на самом деле устал: ночной воздух лип к телу потоками пота, стекавшего по лицу и спине, глаза немилосердно чесались. Хотелось уже вернуться в комнату и спать, уснуть, зарыться в одеяло с головой.

Направляясь обратно, он машинально возвращал людям то, что забрал. Кому-то незаметно подкладывал в карман, где-то в ход шло «простите, кажется, вы это уронили» — и всё это с тем же хорошо отточенным равнодушным дружелюбием иллюзиониста, которое почему-то заставляет людей проникнуться доверием.

Только девушку с каштанами он забыл, но здесь подсуетился Эрнест: купил вторую порцию и незаметно заплатил двойную цену.

— Сдачи не надо, — он улыбался добродушной ухмылкой эдакого чудаковатого дядюшки, — и можешь не пересчитывать, милая.

Он легко прикоснулся к её пальцам, сжимая их вокруг монет, плавно отступил — и только тогда разорвал зрительный контакт. Том не мог не узнать один из приёмов, которыми только что пользовался сам.

— Должно быть, ты думал, что я не умею, — чуть позже проронил Эрнест. — Дай догадаться: после того шута горохового, который выдавал себя за ученика Месмера?

— У него были хорошие сборы, — негромко возразил Том.

Эрнест раскатисто расхохотался.

— Тогда я решил потерпеть: убедиться, что фокусника в тебе больше, чем вора. Но теперь, если ты вызубрил книжку целиком, мне тебе и рассказать-то больше нечего. Разве что научить играть с огнём?

— Спасибо, сэр, огонь со мной и так уже наигрался, — отозвался Том, многозначительно похлопывая по ноге, но тоже усмехнулся: книга с огненными фокусами лежала в том же тайнике, что и брошюра по гипнозу. И, конечно, для фокусника тайник — не преграда, а вызов. Ему ли не знать?

Путь назад растянулся, они всё шли и шли, а Эрнест вдруг начал говорить. Болтать, захлёбываясь и повторяясь, будто тишина давила на него или словно он просто не мог остановиться. Том его почти не слушал: все эти байки и поучения он помнил вплоть до слова. Но в конце старый иллюзионист всё же добавил нечто новое:

— Когда возьмёшь ученика, выбери самого талантливого, потому что ты должен доучить его до конца, передать всё, что знаешь сам. Здесь нельзя остановиться и передумать, или сказать «я ошибся». Только тогда ты выкупишь свою душу обратно — когда разделишь с ним мастерство до последнего фокуса.

— А если нет? — скептически приподнял бровь Том.

— Ну, — хмыкнул Эрнест. — Мне мой учитель когда-то сказал, что первый фокусник продал душу дьяволу за своё мастерство, но схитрил, передав секрет другому. Вот так и образовалась цепочка от учителя к ученику. И дьявол получит своё, только когда она прервётся.

— Вы верите в эту чепуху?

Он снова рассмеялся:

— Ни в бога, ни в дьявола, ни в кочергу. Но мой учитель говорил об Аде так буднично, будто это место вроде Йоркшира. Я рисковать не стал.

— Пожалуй, сэр, мне будет проще не умирать совсем, — хмыкнул Том в ответ.

* * *

Потом его первой мыслью было «ничто не предвещало». А второй — «конечно, предвещало». Более того, было очевидно. В тот вечер в речи Эрнеста в первый и последний раз на памяти Тома проступил акцент. И вовсе не французский выговор, а шипящая небрежная скороговорка Манчестера.

Сутки спустя Том впервые вёл программу один. Человек, которого он звал Эрнестом Кордэ, сдержал своё обещание, а Том сдержал своё: похоронить его безымянным — но отпетым. Вместе с жертвами бомбёжки. Том ударил холодное и уже начавшее синеть тело в висок, чтобы проломился череп. Джон принёс вдоволь каменной пыли, чтобы создать впечатление, будто Эрнеста вытащили из-под завалов. Шон помог тащить.

Никто ничего у них не спросил, и самоубийца лёг в общую могилу. В освящённую землю, как и хотел. В каком-то смысле это тоже был фокус. И он вышел хорошо. Впрочем, даже пожелай осиротевший «Цирк полуночи» ослушаться, им бы это не удалось: во всём немудрёном багаже Корде не было ни документов, ни единой расписки, ни письма. Только деньги и чертежи. Что бы ни оставил когда-то этот человек на своём родном севере Англии, в Лондоне его знали как французского эмигранта, безупречного франта и чудаковатого фокусника. Достаточно запутано, чтобы даже Бог не узнал его и пропустил самоубийцу в рай.

— Когда всё закончится, я стану бухгалтером. Или уеду в Штаты, — заметила Рита, заполняя книгу приходов и расходов. Её губы неслышно двигались, и Том читал по ним цифры раньше, чем она их озвучивала, но стоило признать: у Риты был талант к ведению бухгалтерии. Она считала быстро, а если и проговаривала числа про себя, то не из-за трудности, а чтобы лучше сосредоточиться.

— И больше не будешь петь?

Том спросил это только, чтобы поддержать разговор. Он и так мог догадаться, что она скажет:

— Век певицы короток. Я не хочу всю жизнь кочевать по ресторанам, спать днём и работать по ночам. Иногда мне кажется, ещё немного — и я превращусь в вампира.

— Как я? — подначил он её, сверкнув зубами. — Значит, бросишь меня?

— Ага. Пройдёт война — и мы сами тебе будем не нужны… — она вздохнула. — Джон устроится водителем, он уже решил. А Шон… вернётся в цирк, наверное?

— Скучать я буду только по тебе, — хмыкнул Том. — Где ещё найдёшь хорошего бухгалтера?

— Брось, ты сам считаешь не хуже, — насупилась Рита, плотно сжав губы.

У неё стало сердитое, раздражённое выражение лица, в котором досада мешалась с неловкостью. Так бывало, когда нетрезвые зрители пытались с ней заигрывать. Будто комплимент заставлял её чувствовать себя обязанной, когда ей вовсе того не хотелось. В последние недели такое повторялось всё чаще: какое-то время Рита ещё болтала, поддерживая игру, но после какой-нибудь пустяковой реплики замыкалась, словно внезапно устав.

Она определённо не хотела общаться. Ничего не осталось от надоедливой «старшей сестрёнки», которая проверяла, тепло ли он одет, подсовывала еду, если он забывал перекусить, и без конца за ним присматривала. Впервые заметив это, Том почувствовал немалое облегчение и приписал перемены её отношениям с Джоном. Старые роли давно пора было забыть, да и положение «самого младшего» для Тома, занявшего теперь место Эрнеста, больше не годилось. Он решил, что и вести себя теперь будет как Эрнест, став «Цирку полуночи» кем-то вроде отца и защитника. Благо выглядел Том гораздо старше своих лет, и нелепой или смешной такая роль не казалась.

Но чужой путь ему не подошёл. Глядя на то, как Рита замыкалась всё больше с каждой его попыткой быть «милым» (не то, чтобы Тому хотелось, но он видел на примере Эрнеста, что это хорошо работало), он решил, что дальше стараться не станет. Действительно — война вот-вот закончится и они, наконец, смогут работать каждый сам по себе. Стоит ли так напрягаться из-за нескольких месяцев?

— Ты права, — скупо кивнул он, разом прекращая улыбаться. — Добьём квартал, и можешь идти.

Эрнест отругал бы его за такой тон: грубый, повелительный, — но Рита, похоже, вздохнула с облегчением. В комнате воцарилась тишина, прерываемая только тихим шелестом бумаги и шёпотом. Том закончил расчёты почти на пятнадцать минут раньше и теперь углубился в свои мысли. Значит, решено: теперь он перестанет с ними общаться. Сэкономит час в день, не меньше, и сможет больше внимания уделить чертежам. Почему он не догадался сделать так раньше? Том повеселел, будто скинув с плеч ненужную тяжесть, о существовании которой даже не подозревал.

Только одно сомнение мешало ему расслабиться и зудело в мозгу: почему? Близких отношений с другими членами труппы у него не было и раньше, но теперь добавилось что-то новое. Что-то такое в их глазах… На какое чувство это похоже больше всего? Страх! Верно, страх. То же самое порой проглядывало и в глазах барменов, официанток, посетителей, случайных прохожих… Тому было всё равно, если его боялись (пожалуй, даже по-своему приятно), но он по-прежнему не мог постичь причин этой внезапной перемены. А он не любил чего-то не понимать.

Что ж, он подумает об этом. Завтра. Сегодня уже слишком поздно, а режим никто не отменял.

* * *

Ответ пришёл не то чтобы с неожиданной, но не самой приятной стороны — от Шона Фитцпатрика. Однажды вечером после представления, закончившегося на полчаса раньше, Том сидел в своей комнате и перебирал кое-какие детали иллюзиона, начавшие заедать. Другой бы ограничился смазкой, но Том решил докопаться до причин, а потому разбирал по винтику особенно упрямые сочленения, тщательно продувал их и собирал обратно.

Шон вошёл без стука. Распахнутая дверь ударилась о косяк и издала сухой треск, словно готовая развалиться прямо сейчас.

— Во всех барах только и шепчутся, что о проклятом пацифисте, который предрекает нам всем несчастья и потери, — без вступления начал он. Голос Шона сочился злобой и презрением, он почти рычал, выплёвывая слово за словом. — Если из-за тебя нам запретят выступать в дорогих ресторанах…

«Ах вот почему ты пришёл сюда!» В дорогих заведениях и чаевые были куда больше, вот только кто бы дал их Шону, выступай он один? Но Фитцпатрик, похоже, об этом забыл.

— То что?

Том поднял глаза от механизма, который раскручивал, и впился в Шона немигающим взглядом. Даже не пошевелился, — но Фитцпатрик незаметно для себя сделал шаг назад.

— Что? Я слушаю! Выгоните меня? Попробуй, — почти ласково посоветовал Том, снова понижая голос. — И мы посмотрим, сколько протянет «Цирк полуночи» без иллюзиона.

Шон смерил его взглядом, полным неприкрытой ненависти, но промолчал. Сплюнул на доски пола и отвернулся. Крыть было нечем.

— Сопляк… — наконец, процедил он. — Высокомерный сопляк, который думает, что всё на свете знает. Эрни понимал толк в бизнесе. А чего добиваешься ты, рассказывая все эти ужасы? Нравится пугать людей, показывать им, кто тут хозяин? Всех этих дамочек в блестящих цацках и господ в клетчатых костюмах, которые после представления вилкой в отбивную попасть не могут, не то что бумажник нашарить… Может, ты работаешь на фрицев, а?

Последняя фраза вырвалась будто бы непрошено. Том никак не прокомментировал её, только подчёркнуто аккуратно смахнул с рубашки невидимую пылинку, продолжая угрюмо и многозначительно молчать. Но Фитцпатрик и так понял, что перехамил, и быстро пошёл на попятную:

— Чего тебе стоит просто дать людям немного надежды?

— Я передаю то, что мне говорят, — тихо пробормотал Том.

— Да-да, мы все это знаем. Разговоры с духами, столоверчение, всякий шурум-бурум, — отмахнулся Шон. — Конечно, так достовернее: я б и сам не поверил гадалке, которая мне сплошные удовольствия предсказывает. Но это же всё не…

Он продолжал стоять к Тому вполоборота, поэтому не сразу заметил, с какой силой тот сжал отвёртку, упираясь рукояткой в стол.

— Я передаю только то, что мне говорят! — гаркнул Том, медленно поднимаясь из-за стола и не замечая упавшего за спиной стула.

Лампочка над головой Фитцпатрика несколько раз мигнула. Нить накаливания ослепительно сверкнула и погасла, перегорев. Видимо, не выдержала постоянных перепадов напряжения: городская электросеть работала с большими перебоями.

— Я говорю с духами, — Том обошёл стол и приблизился ещё на шаг. Фицпатрик снова отступил. — Я вижу их, — теперь в его голосе звучала почти мольба. — И это, чёрт подери, по-настоящему!

Шон еле успел скрыться за дверью. Раздался вибрирующий звук — и в косяк, дюймах в двух от того места, где он только что стоял, воткнулась тонкая крестовая отвёртка. «Псих ненормальный», — послышалось из-за двери. Том машинально поднял стул и снова сел за стол, уронив голову на скрещенные руки и спрятав в них лицо. Может, он и правда сходит с ума? В детстве эта мысль никогда не приходила ему в голову, но… насколько вообще нормально видеть духов?

* * *

Он мерил шагами улицу за улицей, квартал за кварталом. Вдыхал прохладный воздух, пытаясь погасить сухой и спёртый жар в лёгких, но только чувствовал, как мышца за мышцей наливаются противной неуклюжей тяжестью. Что сказал бы на это Эрнест? Вероятно, ничего. Только попенял Тому на нарушение режима и сухо заметил, что, во сколько бы тот ни пришёл, а подготовиться к завтрашнему представлению должен с вечера. И Том бы успокоился. Возможно, на середине второй рубашки, в крайнем случае — пока начищал ботинки. В чём-то Шон был прав: Эрнест умел вести бизнес. Рядом с ним люди не боялись, не грустили и не тревожились. Вообще не думали. Он занимал их делом или развлекал. А жизнь была лишь тем, что проходило в это время перед их глазами. Но теперь всему настал конец, и никто не мог помешать Тому размышлять.

Нет, ему не нужен был Эрнест. Ему никто не был нужен. Но Тому хотелось точно знать, что он в порядке. Не верить: цену вере он знал и видел каждый день, из чего она состоит — дешёвого обмана, блёсток, дыма и зеркал — но знать.

Ноги принесли его к очередному пабу с заколоченными в угоду затемнению окнами. «Зелёная луна» — значилось на вывеске. Один из тех, где они никогда не выступали, потому что там не было сцены. Это значило, что Марволо Реддла там узнать не могли даже бармены, не то что завсегдатаи. Какое искушение.

Том помнил, что Эрнест никогда не позволял себе даже бокала вина за ужином. Когда они готовили представление в ресторанах, он всегда педантично следил, чтобы никто из труппы за милю не приближался к барной стойке. «Алкоголь срывает маски», — говорил он. Но Эрнест был мёртв и похоронен, а Том больше не мог справляться с происходящим в одиночку. Он провёл рукой по волосам, поправил узел галстука — и шагнул в полутьму паба.

Завитки и жгуты сигаретного дыма подсвечивались неровным светом, жужжание десятков голосов било по барабанным перепонкам. Свободных мест не было. Или сначала так показалось. Том ещё раз оглядел помещение и нашёл шаткий столик на одного в самом укромном и тёмном месте паба. Скользнул за него, положил было локти на столешницу, но увидел липкий отблеск — и подстелил под руки платок. Понаблюдал за завсегдатаями и понял, что прогадал: вначале надо было сделать заказ у стойки. Том двинулся сквозь толпу. Где-то на краю сознания он отдавал себе отчёт, что многим в пабе не нравится с первого взгляда — просто тем, как одет, как ведёт себя — но почему-то не особенно беспокоился. Это была толпа — как любая другая. Напряжение могло расти, растягиваться резиновой лентой… — и так никогда и не прорваться открытой эмоцией, если не делать резких движений.

Что было дальше, он на следующий день помнил нечётко. Но вроде бы он без приключений проторчал в баре до самого закрытия. Симпатичная кёльнерша (Энни? Или Эми?), когда толпа рассосалась, присела на соседний стул. К тому времени чистота локтей Тома уже не заботила, и он всем весом опирался на благоухавшую пивом столешницу.

Он спросил у неё какую-то глупость, от которой она заливисто расхохоталась. Кажется…

— Зачем люди… — язык всё ещё служил ему, но одурманенный мозг не успевал посылать сигналы, и в речи Тома то и дело повисали паузы, — вообще пьют?

Да, очень своевременный вопрос после нескольких порций двойного виски (последняя — неразбавленная).

— Ну, — протянула она (…голые и очень белые руки, возле локтя — родинка…). — Чтобы расслабиться. Убежать от себя.

Она посмотрела на него из-под ресниц. Ткань на её груди вздымалась и опадала глубокими, сильными толчками, медленными, но мощными. Какая-то часть сознания Реддла считала частоту вздохов и анализировала: «заинтересована», «взволнована», «ей любопытно», другая же просто следила за сменой теней в вырезе платья Энни (или всё-таки Эми?), с удивлением отмечая, что, пожалуй, кошелёк — не всегда единственная привлекательная часть женщины. Смешно, но видеть девушек близко, по настоящему близко и долго Тому уже давно не доводилось: Рита не в счёт.

Среди публики попадались экзальтированные особы, стремившиеся поймать его «на пару слов» — и Эрнест обучил Тома, как с ними обращаться. Но те сами искали общения с ним: напудренные и сдобренные нафталином высохшие мумии женщин, натужно-беззаботные девочки-подростки, которых бомбёжки пугали до чёртиков, вдовы, которые ещё не знали, что они вдовы, но топили тревогу в случайных обещаниях. Теперь же Том лихорадочно соображал, чтобы такое сказать или сделать, чтобы Энни задержалась за его столом подольше.

— Почему «Зелёная луна»? — спросил он, как будто в названиях пабов вообще бывает логика.

А Энни ответила, что когда-то бар назывался «Зелёная фея», потому что хозяину его брат из Франции привозил абсент. Тогда заведение процветало, ведь каждый хотел приобщиться к таинственному зелью. Конечно, это всё было задолго до блокады, а теперь от былого осталась лишь горстка пьянчуг, слишком упрямых, чтобы менять свои привычки: попади завтра в «Зелёную луну» немецкий снаряд — и они бы ещё лет пять вечер за вечером собирались на обломках.

— Вот ещё одна причина, — она ему подмигнула. — Люди пьют, чтобы увидеть фей…

Тома при этих словах неожиданно разобрала злость. Залпом, не чувствуя вкуса, он осушил свой стакан, и скривился:

— А я пью, чтобы их не видеть. Но пока плохо получается!

И действительно: за спиной у Энни стояли две бледные фигуры. Да что же это такое? Неужели ему никогда не будет покоя?!

Настроение моментально испортилось, и Том уже не думал о том, как бы расположить девушку и выглядеть «хорошим». К чёрту!

— Хочешь, покажу фокус?

До этого он уже развлекал Энни несложными, но эффектными пустяками, вызывавшими у неё глуповатый детский восторг и приступы безудержного хохота. Поэтому сейчас девушка с готовностью кивнула, так и не заметив внезапной перемены в настроении симпатичного и так беззащитно опьяневшего юноши, почти мальчика в строгом старомодном костюме. Том взял её за руку, притворяясь, будто читает линии:

— Тогда слушай…

Он рассказал ей всё. Как её родители умерли от испанки, когда эпидемия уже давно пошла на спад. Как годовалая девочка попала к дяде и тёте, обращавшимся с ней из рук вон плохо. Как, когда ей было двенадцать, дядя попытался проверить, что у неё под юбкой, а она ударила его чугунным утюгом, который раньше и поднять-то не могла… И как Алисия сбежала, пешком пройдя до самого Лондона, где впервые назвалась Энни. Она так и не узнала, убила дядю или только покалечила, зато года через два поняла, что все мужчины не сильно от него отличаются — и если этим воспользоваться, жизнь станет хотя бы немного легче…

Его опять понесло. Энни пыталась вырваться, но он цепко держал её за руку. Тома так и подмывало расхохотаться. Теперь уже четыре тени маячило за плечами девушки: родители, дядя и какой-то мужчина, которого она напоила, обворовала и оставила лежать на полу, где он задохнулся в луже собственной рвоты. Её страх веселил и пьянил, хотелось впиться в эти побледневшие пухлые губы, застывшие в форме буквы «О», карикатурным выражением детского ужаса. Слизать слёзы из уголков её глаз, почувствовать дрожь её тела…

Пусть он ненормальный, которого сторонятся на улице, — зато он может узнать каждый секрет этих жалких людишек, может вывернуть их жизнь наизнанку и оставить содрогаться от ужаса. Одни считали, что богаче его, другие — что «достойнее»: ведь они работали, а не «кривлялись на публику». Военные так и вовсе не считали за человека. Но у каждого в шкафу был свой скелет, и Том в любой момент мог заставить его стучать костями.

…И навсегда потерять спасительное ощущение дистанции. Смысл фокуса именно в том, что его не могут разгадать. Смысл знания — в том, что оно принадлежит не каждому. Реддл посмотрел в наполненные слезами, широко распахнутые глаза Энни. Он испугал её не только потому, что он так хорош, а потому, что она не ждала подвоха. Они все — начиная с Шона — его недооценивали…

Что ж, пусть и дальше пребывают в неведении.

— Когда наши руки разомкнутся, ты забудешь, что я тебе сказал. Всё. Ничего не было. Я просто немного перебрал, говорил глупости, плакал и жаловался, что не хочу умирать на войне. Рассказывал страшные истории про призраков. Тебе было жалко и немного страшно. Но ничего особенного.

Вдалеке, перед спуском в подвал, мигнула и погасла с шипением лампочка. Повалил белый дым. Энни дёрнулась на звук, резко вскрикнув от неожиданности, — и Том, воспользовавшись возможностью незаметно разорвать раппорт, выпустил её ладонь. Когда Энни снова повернулась к нему, на её лице больше не было страха — только неловкость и рассеянность, как у человека, пробудившегося от кошмара. Том провёл рукой по лицу, как будто пытаясь стереть остатки опьянения с отяжелевших век. Посмотрел на неё медленным, словно бы виноватым взглядом.

— Прости… я что-то…

— Ничего страшного, — Энни похлопала его по руке и ласково улыбнулась. — С кем не бывает?

Нельзя полностью стереть неприятное воспоминание — только если не собираешься больше показываться человеку на глаза. Всегда остаётся след, эмоция, не находящая выхода. Но если объяснить человеку, почему ему было неприятно, — он ухватится за эту версию, и она станет его правдой навсегда.

Том часто наведывался в «Зелёную луну», и Энни всегда была с ним приветлива. Она не боялась его пьяного, но ей становилось не по себе, когда красивые карие глаза Тома, опушенные длинными ресницами, вдруг становились неподвижными, а уголок рта кривила странная улыбка. Тогда он принимался рассуждать о жизни и смерти, о войне — а Энни смутно припоминала, что когда-то такой разговор закончился плохо.

Но кто без греха в это дикое время?

В остальном Том ей нравился: он был обаятельным и уверенным, и даже хромота, заставлявшая его всюду ходить с тростью, нимало не портила впечатления. Энни гадала, врождённый ли это дефект, и всё никак не могла перестать представлять, как по белой коже змеится шрам…

Неровный двойной зигзаг вокруг коленной чашечки, у основания — треугольная «вилка», похожая на раздвоенный язык. Уродливый рубец, одного взгляда на который хватало докторам, чтобы не сомневаться в негодности Тома к военной службе, в реальности выглядел ровно так, как рисовало воображение Энни, вот только хромота была фальшивкой: Реддл уже давным-давно мог ходить без трости, быстрый и гибкий как раньше.

Если он и хромал, то только потому, что больше не собирался ошибаться. Иллюзионист всесилен, пока никто не догадывается, как всё обстоит на самом деле. Если же раскрыть секрет, то он упадёт к ногам пригоршней дешёвых блёсток — и только. Том прихрамывал так сдержанно и мужественно, что даже военные провожали его сочувственными взглядами. Был безупречно вежлив и обаятелен с женщинами — даже с теми, что понимали только язык денег. И больше никогда и никому не собирался говорить даже мельком, что видел в отблесках «волшебного фонаря». «Разговор с призраками» был снят с программы. В нём было слишком много правды для иллюзиона, а правда безвкусна, пошла и опасна.

Зато Том подготовил много новых фокусов.

Мэри Фокс шла, не замечая ничего вокруг. Веки набухли от тяжёлых, обжигающе-невыплаканных слёз, а нос опух уже заранее, предвкушая тот момент, когда она не выдержит и разревётся. Каблуки выбивали отчаянную дробь, то и дело сбивавшуюся с ритма, когда Мэри в очередной раз поскальзывалась или оступалась, больно подворачивая лодыжку.

Скорее бы добраться до дома! Она подняла воротник пальто и пошла ещё быстрее, едва не подпрыгивая. Быстрее, ещё быстрее. Только бы оказаться как можно дальше от этого ужасного дома, кошмарной вечеринки и, и, и… Роджера! Стоило вспомнить о нём, как слёзы наконец-то потекли, горячие и щиплющие кожу, затуманивая и без того нечёткую картину перед глазами. Мэри глубоко вдохнула. Ну почему она повела себя, как полная дура? Она должна была ему сказать… В голове пролетали обрывки диалога — не настоящего, а тщательно придуманного и подогнанного. Хлёсткие, болезненные слова, а ещё пощёчина — для закрепления эффекта. Мэри даже начала слегка шевелить губами, проговаривая реплики то за себя, то за него, разыгрывая в лицах, представляя…

— Куда торопишься, красавица?

От неожиданности Мэри споткнулась и инстинктивно отпрянула к стене. Из тени неспеша выступили три силуэта. Типичные бандитские рожи, в руках у главаря поблёскивал нож и ещё что-то металлическое, не видное в почти полной темноте узкого переулка. Мэри отступила на шаг, отчаянно обернулась — и сразу поняла, что совершила ошибку. Переулок заканчивался глухим тупиком.

— Такая маленькая и сладкая, — продолжал издеваться главный, стоявший на шаг впереди остальных. Торопиться ему было некуда, и он растягивал фразы, чмокая словами, как старой лакричной тянучкой. — И совсем одна.

Отступать вглубь переулка означало дать загнать себя в ловушку. Но разве у Мэри был выбор? На нетвёрдых ногах она шарахнулась назад, вжимаясь в стену, как будто кирпич мог её защитить. Главарь ухмыльнулся.

— Боится. Неужели мы такие страшные, а? — издевательское сюсюканье резко оборвалось, уступив место ярости. Мэри, которая и так была в полуобморочном состоянии от испуга, даже не сразу сообразила, что он сказал. А главарь прорычал, крепче сжимая нож: — Это ещё что за хрен такой?

* * *

Перемены. Вот о чём думал Том, возвращаясь тёмной лондонской ночью из Вест-Энда. О, здесь было куда проще поверить, что война почти подошла к концу. Даже немецкие снаряды падали на Вест-Энд куда реже. Но и в меблированных комнатах, где квартировал «Цирк полуночи» царило нервное возбуждение. Шон зачитывал письма сына, воевавшего во Франции. Сэм Фитцпатрик в несколько косноязычных, но восторженных выражениях рассказывал, что совсем скоро они выйдут к границе. А оттуда и до Германии недалеко.

На горизонте замаячило неясное пока нечто под названием «будущее». И в этом будущем Том планировал занять подходящее место. Врачом он больше быть не хотел, а вот карьера адвоката по-прежнему его привлекала. Следовательно, надо было собрать сумму, достаточную для обучения, да поскорее. Когда война закончится, лучшие места скоро снова будут заняты. Надо успеть проскочить.

Выступая с иллюзионом в пабах и ресторанах, так быстро не скопить — понимал Том. Но томные взгляды, что бросали на него посетительницы представлений, подсказали ответ. От знакомства к знакомству, от вечера к вечеру он постепенно продвигался к тому кругу, где даже сейчас водилось больше денег, чем может потратить человек. Эрнест бы этого не одобрил, конечно.

Но Том не так уж сильно погрешил против его заветов. Он даже не садился с ними за один стол — только «украшал вечер» своим представлением, а потом безошибочно вычислял «слабое звено»: женщину, обычно слегка в летах, с избытком пользующуюся косметикой и пытающуюся флиртовать. Удивительно, как много можно дать в долг человеку с ангельской внешностью и безупречными манерами! Том всё чаще представлялся то журналистом, то учёным, чьи фокусы — лишь неуклюжий способ заработать на запчасти для изобретения всей жизни. Какой-нибудь «вечный двигатель», «гиперболоид» или «солнечную линзу» — чем более длинным и туманным было название, тем сильнее эти дамы лезли из кожи, пытаясь сделать вид, что понимают. Ах, они охотно инвестировали в юное дарование, а когда Том, потупив взор, бормотал, что не знает, сможет ли когда-нибудь отдать долг, хотя он, конечно, сделает всё возможное… — они с горячностью отмахивались и едва ли не насильно всучивали ему банкноты.

Правда, с герцогиней чуть не вышла промашка. А всё старый друг её семьи, юрист и циник, стараниями которого герцогиня — явно бывшая «папина дочка», капризная беспомощная кокетка под толстым слоем чуть пахнущей мускусом пудры — всё ещё не пошла по миру. Это был холодный, мрачный и очень глубокий ум, вызывавший у Тома смесь зависти и надежды. В другое время он ходил бы за юристом герцогини и записывал каждое его слово — но сейчас тот был противником, и его следовало нейтрализовать. Причём как можно быстрее: ведь Том не играл в долгую, всегда ускользая раньше, чем взмахи ресниц и ласковые взгляды превращались в недвусмысленные предложения.

Он и так недопустимо сблизился с герцогиней: не имея возможности получить деньги сразу, он постепенно вошёл к ней в доверие и стал кем-то вроде консультанта по вопросам устройства светских приёмов. Какие шторы модны в этом сезоне, какое шампанское лучше подать… Блокада, говорите? Дефицит? Здесь единственным дефицитом мог быть разве что дефицит фантазии, и Том восполнял его с лихвой. Поверенный герцогини следил за ним коршуном, и Реддл использовал все свои познания в бухгалтерии, заставляя милые мелочи светской жизни стоить вдвое дороже, но так, чтобы счета казались безупречными.

И всё же средства копились медленно, очень медленно. Том созрел к решительному рывку, да и герцогиня была совсем не прочь его проспонсировать, но как было обойти проклятого юриста?

* * *

Будь благословенно женское соперничество — одна из «злейших подруг» герцогини, желая уязвить её, пару дней назад с преувеличенным энтузиазмом спросила, будут ли гости из Америки. Ах, нет? Какая жалость! Сейчас, когда доблестные военные из Штатов, бок о бок с «нашими мальчиками»…

— Вот именно, милочка, — поджала губы герцогиня. — Они заняты делом. Безусловно, когда бои во Франции закончатся…

Но та нимало не смутилась:

— Вы знаете, сейчас к нам приезжают и гражданские гости. И даже женщины, — она округлила глаза. — Говорят, они совсем другие: манеры, стиль, эмансипированность, — начало слова она произнесла чуть в нос, как будто по-французски. — А какая музыка!

Дальше следовал рассказ — по мнению Тома, насквозь придуманный — как вышеупомянутая подруга весь вечер слушала у своих «американских друзей» какой-то чудесный инструментальный коллектив и была просто «сражена» «удивительно новаторским» соло на саксофоне. Насколько Реддл знал подобную публику, эта дама вряд ли отличила бы саксофон от тромбона и джаз от соула, но какое это имело значение для тех, кого с детства учили трещать без умолку с самым важным видом?

Герцогиня, похоже, смутилась, пробормотав что-то невнятное насчёт того, что «обязательно подумает об этом», и поспешила закруглить разговор.

Чуть позже она подошла к Тому, одиноко стоявшему в стороне от суеты и разговоров.

— А ты что думаешь об американках? — спросила она, заискивающе глядя ему в глаза

Казалось, ещё немного и она расплачется. И всё из-за того, что кто-то намекнул, будто её салон может утратить популярность! Где-то по ту сторону Лондона вот-вот снова завизжат ФАУ, а здесь, чтобы вызвать слёзы, по-прежнему достаточно сказать, что у кого-то вечеринка получше! Том улыбнулся герцогине с той ласковостью, которая рождается только из глубокого презрения:

— Они всегда умеют поставить себя так, что все верят, будто они необыкновенные красавицы⁽¹⁾.

Герцогиня подняла на него взор раненной лани:

— И ты тоже?

Том лениво поморщился:

— Я предпочитаю Англию. Впрочем, вы обижаете меня, герцогиня. Неужели я давал вам повод думать иначе?

Он поцеловал её сухую морщинистую ручку, унизанную кольцами — но не перстнями, ведь перстни это так вульгарно! — и улыбнулся поверх её ладони. На бледных щеках герцогини сквозь фальшивый румянец проступил настоящий.

Тома уже подташнивало от всей этой комедии, но в этот момент его взгляд упал на юриста герцогини. Того взял в оборот какой-то фотограф, хваставшийся своей коллекцией снимков театральных актрис. Вначале шли «роскошные» девушки, пожалуй, немного во вкусе самого Тома, все эти «Эсмеральды» и «Клеопатры» но потом… бледная тень в полупрозрачном белом платье в венке из цветов — видимо, игравшая Офелию. Юрист даже не прикоснулся к альбому, но его пальцы, до сих пор отдыхавшие на подлокотниках кресла, чуть приподнялись и задрожали, а глаза буквально впились в изображение. Том мог наблюдать за ним и дальше, но в этом не было нужды: теперь он вспомнил, что поверенный герцогини всегда отмечал тонких и стройных, напоминавших подростков девушек.

Реддлу пришла в голову идея…

— Впрочем, если хотите, — он заговорщически склонился к герцогине и перешёл почти на шёпот, — я, пожалуй, смогу устроить встречу с одной американской певицей. Она недавно приехала. На прошлой неделе пела в американском посольстве. Все были в восторге. Чудесный голос. Самые современные песни с другого берега Атлантики.

Он говорил отрывистыми предложениями, и после каждого герцогиня коротко и страстно кивала, завороженная его напором.

— Так что?

Она вздрогнула, будто её застали врасплох.

— Да?

— Мне попробовать с ней договориться? Это будет непросто, — покачал головой Том, почти сердито глядя на герцогиню: мол, сам бы он предпочёл заняться чем-то другим, — но для вас…

Она сжала его руку в своих.

— Ох, Том! Что бы я без вас делала! А… — её голубые глазки забегали, — мне её лучше пригласить, как гостью, или заплатить за выступление? Я не знаю, как в Америке решают такие вопросы, будет ли прилично…

Том заверил, что, разумеется, будет: Америка, мол, всегда знала счёт деньгам и главное — не скупиться, потому что заплатить мало — оскорбительно и унижает «силу искусства».

Он говорил до самого конца вечера, искусно нанизывая ложь на ложь и придумывая те очаровательные мелкие подробности, которые заставляют другого человека утратить бдительность и поверить: что у себя на родине эта певица соглашается на одно выступление из десяти, что здесь она сопровождает свою сестру, жену высокопоставленного дипломата…

В том, что ему удастся уговорить Риту, Реддл даже не сомневался: подработка за хорошие деньги на дороге не валяется, а о том, что её будут использовать в качестве наживки, Рите знать было не обязательно…

И всё сложилось даже лучше, чем Том мог себе представить. Он рассчитывал, что Рита просто отвлечёт юриста от чрезмерно бдительного просмотра счетов, но тот, похоже, всерьёз заинтересовался «американской гостьей». А она им.

Сложно не сорваться после пяти лет жизни впроголодь, верно? Свет, тепло и роскошь, внимание «большого человека»… Можно сказать, что Том всё это подстроил, буквально толкнув их в объятья друг друга, что он сводник, если не сутенёр. Можно сказать, что, как «хозяин труппы», он должен был хотя бы напомнить Рите, что где-то в тёмной и холодной меблированной комнате её дожидался жених… Эрнест бы напомнил. Но Тома это не касалось: каждый выбирает за себя.

Уже завтра он обналичит банковские поручительства и чеки — и покинет дом герцогини, оставляя её беднее, чем прежде, но в странной уверенности, что он её не «предал» и не «бросил», а, напротив, решил поступить честно, понимая чудовищный разрыв между ним и его благодетельницей и не решаясь безвозвратно испортить её репутацию.

Старомодный бред викторианской эпохи на удивление живуч в гостиных Вест-Энда… Сегодня, как и вчера, они с Ритой возвращались по отдельности, и потому Том намеренно медлил. Он придёт в меблированные комнаты, когда все будут спать, не раньше — чтобы пропустить объяснение Риты с Джоном, робкие попытки призвать его в свидетели, крики, клятвы и прочее, что некоторые опрометчиво зовут «любовью». Том поморщился.

Завяжет ли Рита с этими встречами или дальше будет морочить голову поверенному герцогини своим американским акцентом — Реддла не касалось. Зато уже завтра у него будет достаточно денег, чтобы начать после войны новую жизнь…

* * *

Задумавшись, он запнулся о булыжник мостовой. Удивлённо огляделся — и не узнал того, что видел. Его внутренний компас подсказывал, что Том должен был находиться где-то возле Темзы. Места вокруг доков он знал наизусть, но эта улица была ему незнакома. Совсем. И оставляла впечатление… странности. Слишком аккуратная: ни единого выбитого кирпича или лопнувшего стекла, ни единого разрушенного или заброшенного здания. Тихая и чуть-чуть старомодная. Что может считать «старомодным» иллюзионист, полжизни проводящий в цилиндре и фраке? Да и вообще — что может считаться старомодным в Лондоне? «Например, газовые фонари», — ответил он сам себе, разглядывая уходящую вдаль вереницу белых огоньков. Впрочем, уже то, насколько ярко и вызывающе эти огни сияли, вызывало смутное беспокойство. А как же затемнение?

Яркий, сказочно-рождественский, почти забытый ночной свет танцевал перед глазами, пробуждая в душе неясное возмущение. Кто играет в праздничную иллюминацию посреди затаившегося города? А когда на углу Том заметил классический «фахверк»⁽²⁾, его разум и вовсе застлала тьма. Говорят, такие домики есть и в нейтральной Швейцарии, и в Голландии, но… в сочетании с наглым ночным освещением белобокий фахверк, казалось, буквально кричал о своём немецком происхождении. Словно Том переместился на тысячи километров на восток. Или попал в прошлое… или сошёл с ума. «А что если эти слухи о странных экспериментах, из-за которых в Атлантике пропадают то корабли, то самолёты — правда?» Горя желанием разобраться, Том убыстрил шаг и направился прямо к «немецкому дому», как он про себя его назвал. Но когда до здания оставалось буквально шагов двадцать, освещённая улица резко сменилась непроглядной темнотой, словно пейзаж был нарисован на плоском театральном заднике, а Том прошёл его насквозь. Глухой переулок, открывшийся его глазам, был тёмным, заброшенным и узким. Обычным.

А перед ним стояли трое громил с поблёскивавшими в неверном свете звёзд ножами и кастетами. Где-то совсем рядом закричала девушка. Бандиты медленно двинулись вперёд.

* * *

За спиной был глухой тупик. Пустой и засыпанный мусором. И когда мимо Мэри — вперёд, к бандитам — метнулся какой-то неясный силуэт, она вначале подумала, что перед ней призрак. Но молодой человек, выступивший из теней переулка, оказался вполне материальным. И хорошо одетым, что, похоже, бросилось в глаза не только Мэри:

— О, ещё одна жертва свежего воздуха — протянул главарь, продолжая ухмыляться.

— На ловца и зверь бежит! Какая удачная ночь! — вразнобой поддакнули его подельники.

Затеплившаяся было в сердце Мэри надежда угасла. Но незнакомец не выглядел испуганным и не пытался сбежать. Вместо этого он сделал шаг вперёд и осведомился — самым что ни на есть светским тоном, как будто стоял посреди освещённой гостиной в каком-нибудь богатом доме:

— Можно пройти?

Бандиты оглушительно захохотали:

— Да ты просто комик, парень! Давай сюда деньги и украшения, живо. Тогда, может быть, мы и дадим тебе пройти. Если хорошо попросишь, конечно.

— Что ж…

С этими словами, в которых чувствовалась лёгкая досада, как будто обладателю голоса приходится делать то, что ему не особенно нравится, незнакомец полез за пазуху. Но вытащил оттуда совсем не бумажник и не часы. Бутылку. Посмотрел на неё и поморщился.

— Виски. Я надеялся, что будет ламповое масло. И тем не менее…

Незнакомец одним движением сбил горлышко бутылки о выступавший из полуразрушенной стены кусок кирпича — и выплеснул содержимое в сторону ближайшего из нападавших. Главаря. В воздухе запахло дешёвым алкоголем.

— Ты что делаешь, сукин сын? — возопил нападающий и сделал шаг вперёд. С его одежды капало, свитер промок насквозь.

Незнакомец чисто символически тоже отступил на шаг и выставил перед собой руки.

— Ш-ш-ш… Не так быстро.

Его руки соприкоснулись, послышался звук чиркаемой спички и в левой руке незнакомца загорелся огонёк.

— А теперь беги или гори.

Пламя спички отразилось в его глазах, и Мэри на секунду показалось, что они полыхнули красным. Мэри считала себя современной девушкой и смеялась над суевериями своей тётки, но в этот момент ей ужасно захотелось перекреститься. А как она жалела, что, поддавшись на уговоры подружек, сняла с шеи медальон Пресвятой Девы! Но спичка догорела до половины, и огненный блеск пропал без следа. Остался только молодой человек в тёмной одежде, стройный и невысокий, стоявший безоружным перед тремя головорезами с ножами и кастетами. «Они убьют его, — с какой-то отрешённостью подумала Мэри. — Надо бежать, пока ещё не слишком поздно. Возможно, мне удастся оторваться от погони или хотя бы спрятаться». Но вместо этого она нашарила за своей спиной обломок деревянной балки и крепко сжала в руках. Главарь сделал шаг вперёд…

А дальше Мэри показалось, будто время замедлилось. Она видела, как неторопливо, переливаясь угасающим огоньком — жёлтым с полупрозрачной синей каймой — летит вниз спичка. Вот она упала главарю бандитов под ноги. Призрачное мерцание огня разлилось по земле — а в следующее мгновение мужчина уже пылал как факел. Тишину прорезали крики боли и ярости.

Пытаясь хоть как-то сбить пламя, он начал кататься по стене, но вместо этого старые закопчённые кирпичи и сами загорелись, превращая стену в огненный гобелен, сотканный из языков пламени. Подельники бросили своего главаря на произвол судьбы и убежали прочь, вопя какие-то нечленораздельные проклятия и угрозы. Лицо и руки мужчины обуглились и пошли пузырями. Глаза казались сваренными вкрутую белками яиц. Мэри стояла и смотрела, не в силах ни зажмуриться, ни отвести взгляд.

Пока кто-то не схватил её под локоть и не повёл прочь. Они пробегали мимо доков, мимо пустынной набережной, спотыкаясь на валявшихся кирпичах и щебне. Несколько раз она чуть не упала, но незнакомец удержал её. Наконец, они добрались до более благополучных районов Лондона — насколько слово «благополучный» вообще было уместно — и пошли медленнее. Мэри только сейчас поняла, что её трясёт крупной дрожью. Из груди просился вопль, но первые слова за долгое время она произнесла тихим придушенным шёпотом:

— Ты убил его… Сжёг до см-м-мерти, — зубы стучали друг о друга, как пустые пивные кружки. — Т-так нельзя…

Незнакомец молча остановился и, по-прежнему ничего не говоря, резко развернулся, словно собираясь идти обратно. Улица была неприветливой и пустынной, и Мэри не на шутку испугалась:

— Ты куда? — в панике в панике закричала она ему вслед.

— А! — незнакомец словно только что о ней вспомнил и снова крепко схватил под локоть. — Точно! Пойдём вместе. Вернёмся и выразим приятелям того джентльмена соболезнования по поводу безвременной кончины их патрона. Думаю, они будут тронуты до слёз.

— Я… Я не это имела в виду, — запротестовала Мэри, упираясь изо всех сил.

— Тогда чего ты хочешь? — резко спросил он, отпуская её. — Они разбойники, насильники и убийцы. Кажется, это наказывается.

— Да, но не так!

Он еле заметно пожал плечами:

— Всё равно он это заслужил.

— Никто такого не заслужил!

Крик вырвался из её горла и замер, поглощённый узкими улицами. Перед глазами снова возник вопящий и пылающий факел. Военные, часто заходившие в паб, порой рассказывали ужасные истории о том, что видели на фронте. Да и сама Мэри в июне, когда немцы начали свой «Блиц», закидывая восточные кварталы Лондона томительно жужжавшими крылатыми снарядами, пару раз поучаствовала в разборе завалов. У мертвецов — когда удавалось найти голову, конечно — было неизменно-удивлённое выражение лица, свидетельствовавшее о внезапности и случайности смерти. Но никогда ещё Мэри не видела сам процесс умирания, тем более такого мучительного.

— Я хочу домой… — прошептала куда-то в пространство, жалуясь и умоляя. — Я просто хочу домой.

— Это должно быть где-то недалеко, — заметил незнакомец. Всё это время он стоял, чуть склонив голову набок и, казалось, наблюдая. То ли с любопытством, то ли, напротив, со скукой. Смерил её взглядом с головы до пят: — Чуть лучше Ист-Энда, но ненамного… Блумсбери? Ковент гарден? Холборн?

Мэри не отвечала. Но он снова подхватил её под руку и куда-то повёл.

— Куда мы идём? — наконец, решилась она подать голос.

— К тебе домой, — не поворачивая головы, ответил он. — Не могу же я оставить тебя здесь. После всех потраченных усилий.

Голос незнакомца был ровным, тихим и спокойным. Неэмоциональным. Но в последней фразе, казалось, промелькнул намёк на упрёк. Впрочем, Мэри заботило другое:

— Я не сказала, где живу.

— Холборн, — проронил он.

— Но откуда…

— Будем считать, что это магия.

В тёмном переулке, из-за введённого затемнения подсвеченном только почти полной луной, разглядеть выражения лица её спутника было сложно. Но Мэри показалось, что он улыбается.

— Улицу назовёшь сама или мне снова угадывать?

— Чансери Лейн, дальше я справлюсь сама, — пробормотала Мэри. Но потом всё-таки добавила: — Я не верю в магию.

Незнакомец тихо рассмеялся:

— И правильно. Это всего лишь фокус.

— Так ты фокусник?

Ей вспомнилась его преувеличенная, нарочитая грация и то, как незаметно и внезапно в его руках показался коробок спичек…

— Иллюзионист, — поправил незнакомец, слегка поморщившись. — Правильно это называется «иллюзионист». «Удивительные превращения и невозможные явления, прошлое и будущее, блеск и тьма, дым и зеркала…» А мы почти пришли, — неожиданно оборвал он сам себя, выходя под руку с Мэри на Чансери Лэйн. — Бар твоих родственников… — он замер на секунду, пристально глядя ей в глаза. — В той стороне! — уверенно продолжил он, махнув рукой направо, где и вправду, в одном из узких переулков приветливо сиял освещёнными окнами паб «Дракон и фея».

— Тоже фокус? — предположила Мэри.

— Ну не магия же, — лениво усмехнулся он, отпуская её руку и прикасаясь двумя пальцами к шляпе. — Счастливо оставаться… как тебя зовут?

— Мэри Фокс, — она изобразила полуреверанс. — А тебя?

— Магистр чёрной магии Марволо Реддл — к вашим услугам!

Он чопорно поклонился, слегка щёлкнув каблуками. И — извлёк откуда-то из воздуха красную розу. Мэри ахнула, прикрыв лицо ладонью, а второй рукой, краснея и смущаясь, взяла цветок.

— Я мог бы и кролика из шляпы достать, но кролики плохо сочетаются с пабами, — с деланным сожалением протянул Том. — Разве что в качестве блюда.

Сказал — и осёкся, видя, как мгновенно изменилась в лице Мэри. Тётя Пэт не держала ни птицу, ни мелких животных. Но покупать предпочитала живьём: «меньше проблем с хранением» — говорила она. Их холодный погреб растерял весь мороз ещё в июле, когда фундамент треснул из-за бомбёжки в соседнем квартале, а они это заметили и кое-как замазали трещину в стене только на следующий день. Теперь до самой зимы им негде было хранить продукты, и мяса это касалось в первую очередь. Да, тётя Пэт резала кроликов, а Мэри никогда не видела в этом ничего особенного, хоть и выросла в городе, а не на ферме, как многие её ровесницы.

Но теперь вставшая перед глазами картина — остекленевшие глаза, заляпанная кровью шерсть, жаркий огонь в печи за спиной тёти — совсем некстати напомнила о недавнем происшествии. Тот бандит вонял горелой шерстью и кожей, но ещё — совсем немного — жареным мясом. Слюна во рту стала горькой и вязкой, к горлу подкатила тошнота. Огонь, яркий, беспощадный, свивающийся в спирали… Её снова затрясло: так сильно, будто в эпилептическом припадке. Шок. Наверняка это был запоздалый шок. Щекам стало жарко и мокро, с подбородка капнуло — Мэри поднесла руку к лицу и поняла, что плачет. Перед её глазами, невидяще устремлёнными в пустоту, ярилось пламя. «Виски не может так гореть, — пришла внезапная мысль. — Это ведь не ром и не спирт…» Может, там и вправду было ламповое масло? Но она чувствовала запах! Что же произошло? Кто этот незнакомец, заставивший разведённый спирт пылать ярче керосина?!

— Кто ты? — прошептала она, крепче вжимаясь в стену и испуганно озираясь. — Что ты на самом деле такое?

Он поднял руки в успокаивающем и останавливающем жесте. Бледные до белизны кисти сверкнули в ночном мраке.

— Мэри. Успокойся.

Его голос стал низким и вибрирующим, не столько звуком, сколько ощущением звука. Он даже не приказывал, скорее направлял, указывая единственный возможный путь к действию. Мэри дрогнула, борясь с собой и из последних сил цепляясь за острый, угловатый комок ужаса, застывший где-то под сердцем. Но какая-то другая часть её души хотела довериться этому человеку, чей голос обещал укрыть её от кошмаров.

— Это было так… ужасно, — невнятно пожаловалась она, снова всхлипывая. — Я никогда этого не забуду.

— Ну что ты, — мягко возразил он, подходя и беря её за руку. — Взгляни… Такая длинная линия жизни, — он погладил её ладонь и поднял почти к самому лицу Мэри. — Так много времени. Конечно, ты это забудешь. Ты забудешь всё, что было сегодня вечером… Всё. Прямо сейчас.

На последней фразе он убрал её ладонь от лица и перехватил взгляд Мэри, впившись в него своим внимательным взглядом.

— А сейчас, когда я досчитаю до пяти. Ты придёшь в себя. И пойдёшь домой, — добавил он, отпуская её руку и медленно отходя, постепенно скрываясь в тени. — Раз. Два. Три. Четыре. Пять!

…Мэри моргнула — и как будто проснулась. С некоторым удивлением посмотрела вокруг себя, а потом, словно что-то внезапно вспомнив, заспешила по направлению к «Дракону и фее».

Скрывавшийся в тени человек несколько секунд смотрел ей вслед, засунув руки в карманы и склонив голову набок. А затем резко развернулся и пошёл прочь.

* * *

Том Реддл возвращался домой медленно, петляя между зданиями и глядя вверх, на звёздное небо. Сегодня, в виде исключения, не исчерченное вспышками. Это было глупо, боже, как же это было глупо. Единственное, что он сделал правильно — это загипнотизировал её. Всё остальное казалось одной сплошной нелепостью. Грабители едва не застали его врасплох — а ведь при нём, между прочим, были документы и наличные, полученные от герцогини, — а потом ещё и эта девушка… «Однако, она не сбежала, когда у неё появилась такая возможность, — рассеяно подумал Том, против воли еле заметно улыбаясь. — И эта здоровенная деревяшка…»

Импровизированную «дубинку» он отобрал у Мэри, ещё когда они бежали сломя голову через доки. Конечно, в её хрупких руках палка не защитила бы, а только разозлила нападавших. Но какая ещё девчонка вместо того, чтобы по-тихому сбежать, приготовится драться?

— Ты странная девушка, Мэри Фокс, — пробормотал он себе под нос.

Ноги сами принесли его к порогу «Зелёной луны». Он толкнул дверь, входя в полумрак и неожиданную тишину, бившую по ушам, ожидавшим шума. Неужели он так припозднился, что даже заядлые пьянчуги уже разошлись?

Энни чуть не выронила поднос, когда его увидела:

— Марволо, какими судьбами? Мы уже закрываться собирались!

— Только не сегодня, — он ухмыльнулся и, вынув из её рук пустой поднос и поставив его на соседний столик, закружил Энни в подобии импровизированного вальса. — Сегодня новолуние, царство чёрной луны, когда тёмные духи выходят из воды и крадут младенцев из постелей. Кто же будет спать в такую ночь?

— Но ты же не младенец, Марволо! — со смехом возразила Энни, запрокидывая голову к потолку в очередном танцевальном па.

— Духи ужасно близоруки, — невозмутимо пояснил он, наконец-то выпуская её из рук и с маху плюхаясь за ближайший столик. — Но у них отличный нюх. Поэтому, чтобы тебя не перепутали с младенцем, достаточно как следует напиться. Тащи бутылку.

Его пальцы пробежались по столешнице, выбивая заключительный музыкальный аккорд. Энни понимающе усмехнулась и, вращая бёдрами чуть больше, чем следовало, направилась за стойку. Когда Энни через неё перегнулась, Марволо проследил рассеянным взглядом за обозначившимся контуром её тела. «Барменши бывают двух типов. Наёмные девчонки из обычных пабов. Разводят посетителей на выпивку и закуски. Почти проститутки, хотя иногда и со своими особыми предпочтениями. Как Энни…»

— Абсента по-прежнему нет, но для короля зелёных фей под «Зелёной луной» всегда найдётся виски.

Ставя перед ним бутылку, она усмехнулась. Он нравился ей, когда был не в себе. И пугал, когда полностью владел собой. «…И другие, которые работают в пабах семейных. Дочка хозяина или племянница. И такую не то что за попу не ущипнёшь, не заговоришь даже — или какой-нибудь родственник при первой же возможности применит к тебе дубинку, лежащую под барной стойкой». Мэри Фокс была второго типа. Чья-нибудь-там-племянница из бара «Дракон и фея». Но хватит уже о феях.

Томас Марволо Реддл чокнулся стаканами с Энни, не отрываясь глядя ей в глаза. Пой со мной, танцуй со мной… спи со мной. Сегодня ты меня не боишься. Сегодня я тебя не боюсь. Ночью чёрной луны всё неправильно. Ну и чёрт с ним.

1) Печеньку тому, кто вспомнит, откуда это изречение =)

Вернуться к тексту

2) Фахверк — те самые оштукатуренные белым домики с тёмными балками, которые так популярны в некоторых странах Европы

Вернуться к тексту