Новые звуки (гет)

Примечания:

*Дорогие, пока все тяжело, но, как известно, свет загорается в темноте.

**Глава может триггернуть тех, кто живет с людьми с зависимостями.

* * *

Комментариев ваших жду, как Кристина Эрика:)

— Если вы не согласитесь, я покончу с собой! Я действительно покончу с собой! Кристина!

Жуткие, повторяющиеся до бесконечности стоны на высокой ноте. Она пытается уснуть, но приходится отрывать голову от подушки снова и снова — чтобы снова и снова возвращаться к этому чудовищному рефрену. Рефрену жалоб, текущих сплошным потоком уже несколько часов подряд.

Эти жалобы вмещают многолетнюю боль, за которую она никак не может быть в ответе. Вмещают чужие предательства, в которых она не умеет, не хочет быть виновата. Вмещают чужую жестокость — не людей, а самой жизни, лишившей его того, что легко доставалось всем вокруг за куда меньшие заслуги.

Темнота скрадывает очертания предметов в ее спальне, и ей кажется, что по ту сторону двери ее поджидает свирепое и странное чудовище, напрочь лишенное человеческих черт — не только внешних, но и внутренних.

— Кристина! Выйдите ко мне! Иначе клянусь вам, что сейчас же перережу себе вены. Выйдите!

Молчание. Всхлипы — его и ее. Ее — тихие, несчастные, безнадежные, покорные. Его — судорожные, высокие, задыхающиеся, отвратительные. От-вра-ти-тель-ные.

— Кристина! Помогите мне! Пожалуйста! Кристина, пожалуйста! Вы здесь? Кристина, пожалуйста! Кристина! Кристина!..

Есть ли что-то на свете, ненавистнее ее имени, тянущегося этим выматывающим душу, неясным, высоким голосом?

— Пожалуйста!..

Темно, тесно и страшно: она наедине с ним и с собой; бежать некуда и не к кому. Она в этой мрачной квартире, в этой комнате с хлипким замком, который ему ничего не стоит взломать. Она в этом зловонном воздухе, пропитанном запахом каких-то горьких трав; она не знает их названий, но от него кружится голова и подступает тошнота к горлу.

— Кристина!

— Кристина!

— Кристина!

— Я выйду, выйду, Эрик, только придите в себя, прошу вас — и я сию же минуту выйду, — тихо бормочет она, пытаясь уговорить не столько его, сколько себя, и предотвратить неведомое.

Разумеется, у нее и в мыслях нет делать это на самом деле. Разумеется, она намерена держаться до конца. Не слыша ответа, она повторяет уже немного решительнее:

— Я выйду, как только вы придете в себя — обещаю вам.

Молчание. В желудке нарастает тяжелый ком. Ни звука не слышно из-за двери, и вот, когда в висках уже начинает покалывать от нового страха, до нее доносится грохот издали, как будто где-то падает что-то тяжелое.

— Что там случилось? — надрывно кричит она.

Ну где же надежный Рауль, почему с нею нет милой, доброй Мэг, и отчего за ней не уследила бдительная мадам Жири? Что ей делать? Кого искать, куда бежать за помощью? Одной ей не выбраться отсюда… Беззащитный ребенок, потерявшийся под землей. А он… О Господи, что с ним? Что это был за удар? Что там упало? А может быть, он…

Она срывается с постели, накидывает пелерину, поворачивает ключ и распахивает дверь. Вылетает из спальни, как оглашенная, несется по коридору — никого; гостиная? Нет, темно и пусто — где же он? Где он? Жив??

Печень привычно сжимается в ядовитый, жгучий узел, горло перехватывает. Из-под двери в комнату — его комнату — виднеется полоска света. Она медлит на пороге, боясь не столько его, сколько того, что может с ним происходить.

Чуть приоткрывая дверь, еле двигаясь, заходит в его спальню. Она еще никогда здесь не бывала — по стенам, затянутым черным шелком, висят странные картины, а посреди… посреди стоит настоящий… гроб. Гроб! Гроб из черного дерева.

И Эрик в какой-то странной, изломанной позе полулежит у этого гроба, запрокинув голову на его край, а возле него валяется большая металлическая лампада с узким носиком…

Кристина подбегает к нему, хватая за руки — ледяные — кладет ладонь на его грудь… Сердце — удается нащупать не сразу, но удается — стучит медленно-медленно, как будто борясь с неизбежным. Дьявольское лицо поднято кверху и ничего не выражает, но, когда Кристина тихо наклоняется к нему, беспомощно спрашивая:

— Вы живы? Эрик? Вы живы? Ответьте мне! — сморщенные веки чуть приподнимаются над мутными желтыми радужками, и он, чуть оскалясь, глухо бормочет:

— Ты маленький предатель… Ненавижу тебя! Ненавижу! Будь ты проклята!

— Эрик, очнитесь, пожалуйста, это же я, ваша Кристина, а вы мой ангел музыки!

— Ваш ангел — ваш демон… Будь ты проклята, подлое создание!

— Вам что-то нужно? Воды? Принести вам воды?

— Убирайся! Убирайся! Вон отсюда!

Она уходит и снова тщательно запирается на ключ, аккуратно снимает пелерину, вешает ее на спинку кресла, задувает свечу и тихонько укладывается под одеяло. Под одеялом кажется, что все эти сцены выдуманы или вычитаны в нехорошей книжке, а на свете существует лишь теплая, уютная постель, и вот-вот придет ее отец или ангел и прочитает ей сказку на ночь…

Она поджимает под себя ноги, пытаясь согреть ледяные ступни, озябшие от ходьбы по каменному полу, подтыкает одеяло получше и пытается рассказать что-то сама себе. Что-то, что поможет забыть запрокинутое на край гроба лицо из ада и темные, тяжелые слова: «Будь ты проклята!»

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Наутро она просыпается от еле ощутимого, нежного прикосновенья к своей щеке.

— Кристина, вы плакали? — строго и заботливо спрашивает Эрик. Он снова в маске, на нем отглаженная белая рубашка с манжетами, черные брюки и идеально вычищенные ботинки; он выглядит, как всегда, безупречно. В его руках — дымящаяся чашка; он заставляет ее выпить какой-то отвар на мяте и, наклонившись к ней, легонько гладит по волосам самыми кончиками пальцев.

— Вы долго не могли уснуть? О чем вы думали?

— Я… вы звали меня… я не могла уснуть, — покорно отвечает она, настороженно вглядываясь в теплые янтарные зрачки. Они темнеют, подергиваясь дымкой.

— Я… был не в себе, Кристина. Я ведь просил вас в таких случаях закрываться в комнате и не отвечать на мои просьбы ни под каким видом. Вы послушались меня?

Он сурово смотрит на нее, и она теряется под его испытующим взглядом.

— Вы послушались меня? — настойчиво повторяет он.

Она опускает глаза и смущенно теребит одеяло, отчего-то чувствуя себя виноватой.

— Нет. Я испугалась за вас, Эрик. Вы угрожали убить себя, если я не выйду, и… и потом там что-то так страшно грохнуло, и мне… я… словом, я не смогла не выйти и не посмотреть.

Она не видит выражения его глаз, по-прежнему сидя с опущенной головой, но по ответному молчанию и тяжелому дыханью догадывается, что он очень недоволен ею. Наконец она решается поднять взгляд и видит, что он и сам отвернулся, чуть сгорбившись, сунув руки в карманы, а его плечи сильно дрожат.

— Эрик… — тихо, мягко зовет она. Если и есть что-то, что она переносит еще хуже, чем его приступы — так это смешение ипостасей. Не может, не должен ее учитель, ее ментор, ее ангел просить у нее прощения, смущаться, раскаиваться. Она — да, сколько угодно. Но не он.

— Я — чудовище, Кристина. Отвратительное чудовище. Я клянусь вам, клянусь на скрипке вашего отца, что это был последний спектакль подобного рода, в котором вам пришлось принимать участие. Сможете ли вы простить меня? — в очередной раз спрашивает он ее глубоким, серьезным голосом.

В очередной раз она поспешно, неловко кивает, лишь бы побыстрее отделаться от этой части разговора, лишь бы он опять поскорее занял свое место в дуэте.

И ее надежды сбываются.

— Вставайте, уже совсем поздно, а мы еще не повторяли арию Рахили, она ведь трудно вам дается, — обретает привычные требовательные и сухие нотки его тон.

Он выходит за дверь, а она, помедлив, выбирается из-под теплой защиты спасительного одеяла и нехотя натягивает на ноги бархатные тапочки, зная, как он рассердится, если она ступит без них на ледяной камень пола.

«Иудейку» она не любит, и он это знает, но почему-то настаивает на репетициях; однако любой раздраженный приказ от ангела всегда будет лучше любой нежности от монстра.

И, изо всех сил зажмурившись, старается больше не видеть того, что до сих пор стоит у нее перед глазами. А главное — не слышать слов, что стучат в ушах. «Будь ты проклята».

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

— Его только что привезли. Сильное обморожение, очень слаб, — объяснила сестра Мари-Франсуаз Кристине. Та с ужасом смотрела на посиневшее тело бездомного, лежавшего в углу.

— Его нужно как следует обмыть, поменять белье и подать ему судно.

Для Мари-Франсуаз это была одна из самых обычных будничных забот.

Мари-Франсуаз, крепкая и жилистая крестьянка из Нормандии, не задавалась вопросами приличия или неприличия, жертвенности или самоотречения. Она видела перед собой тело, над которым следует проделать определенные процедуры. И только.

Возможно, для нее это тело было примерно тем же, чем для Эрика был орган.

Но, в отличие от Эрика, Мари-Франсуаз наверняка не испытывала по поводу своего исполнения никаких аффектов. Ее светлые глаза в таких же, как у Левека, морщинках, с усталым ожиданием смотрели на чуть побледневшую Кристину.

— Вам дурно, милочка? С непривычки всегда дурно, потом это проходит. Давайте-давайте, времени у нас нет.

— Но, — сделала осторожную попытку Кристина, — доктор Левек говорил, что мне нельзя заниматься больными… что нужно сначала набраться опыта…

Мари-Франсуаз презрительно фыркнула:

— Не начнете — никогда и не наберетесь. Вольно доктору в кабинете философию разводить, а у нас тут дело стоит. Кто к этому пьяному отребью, кроме нас с вами, прикоснется? Я бы помогла, но у меня еще двое таких же в соседней палате лежат. Вот вам таз, вот вам губка, и вперед! Приду — проверю.

Сестра кивнула Кристине и зашагала к выходу своей широкой деревянной походкой, которую не могла скрыть даже ряса, а девушка так и стояла, беспомощно разглядывая обмороженного.

Опухшее лицо, все в красно-синих прожилках, тоненьких линиях и бугорках, так что и не разберешь, какие у него черты. Тело еле прикрыто серыми вонючими лохмотьями — вроде бы и современная одежда, но вся изорвана, помята, а грязна так, что и в десяти лоханях не отстирать. Ступни босые, с вросшими синими ногтями, с огромными мозолями; на левой не хватает одного мизинца. Но главное — вонь, которую распространяет обмороженный вокруг себя: удушливый кисло-сладкий запах, от которого кружится голова и хочется убежать отсюда прочь, крепко зажав обе ноздри.

Кристину затошнило; она резко отвернулась, но тут же снова заставила себя посмотреть на бездомного. «Это же просто человек. Такой же, как и я. Как сестра Мари-Франсуаз. Как доктор Левек. Как Эрик».

Тысячи мелких иголочек впились в ее грудь — шершавое полотенце, до которого она случайно дотронулась, обернулось его нежным прикосновением к ее щеке. К ее изуродованной щеке.

Разве можно бояться того, кто менее страшен, чем ты сам?

«Мне противно, мне так противно. И еще этот гадкий запах».

Мужчина чуть пошевелился, что-то неясно пробормотав; еле-еле подвигал рукой с опухшими кончиками пальцев.

Кристина медленно пододвигалась к нему, не представляя, как будет прикасаться к этим багрово-синим пятнам на его бледной коже. «Я должна его вымыть. Но сначала — раздеть».

Чем ближе к ней было раздутое сизое лицо, тем сильнее ей казалось, что он вот-вот распахнет глаза, вытянет руку и схватит ее за шкирку, как маленького котенка.

Сестра Агнес вместе с настоятельницей на утренней молитве нередко вещали что-то о почитании небесных тайн посредством ухода за попадающими к ним убогими.

«Заботясь об их телах, вы заботитесь о вашем Творце». Но все, что Кристина видела перед собой в такие минуты — была темная комната с гробом и страшное, неимоверно длинное тело с запрокинутой головой…А потом все тонуло в жидком серебре и откуда-то издалека звучал глубокий, родной голос: «Вы всегда ею останетесь». Останетесь кем? Она не помнила.

Кристина тихонько прикоснулась к ткани изорванной рубахи и тут же настороженно взглянула в лицо обмороженного. Он не очнулся, но продолжал что-то бормотать; сладковато-кислый запах усилился, и девушка еле сдержала рвотный позыв.

Осмелев, приподняла его руки; стала медленно стягивать с него одежду, уже не обращая внимания на глухое ворчанье, и, раздев его до конца, принялась растирать теплой влажной губкой. Желтые пузыри по всему телу лопались с противным треском, и из них ей на руки брызгала какая-то жидкость. Она смывала ее и снова, и снова растирала, сначала водой, потом спиртом, почти с остервенением возила губкой по его коже, точно мстя ему за свой прежний страх, за все связанные с ним воспоминания.

Доктор Левек, зашедший в палату ближе к вечеру, после ежедневного обхода, с удовлетворением отметил, что участков с багрово-синей кожей на теле почти нет, а от желтых пузырей остались только крошечные ранки, а не глубокие язвы.

— — — — — — — — — — — — — — — — — -‐ — — — — — — — — ‐-

Перс отошел от двери, и его губы, почти против воли, растянулись в широкой, почти любовной улыбке. Слаще представшего перед ним зрелища не бывало, пожалуй, даже в розовые часы Манзендерана.

Он готов был до бесконечности разглядывать это девичье лицо в бинтах — доктор Левек, очевидно, запретил ей носить маску — с гримасой отвращения склоняющееся над очередным нищим калекой.

Отвращение отвратительной — не это ли лучшая метафора человеческой жизни вообще?

Ему было до покалывания в кончиках пальцев приятно наблюдать, как старательно она смывает многолетние слои грязи со ступней бездомных, стоя на коленях перед маленьким тазиком, или же как кормит с ложки безносых чудовищ, по своему уродству не сильно проигрывавших Эрику.

Эрик… О его точном местонахождении Хамид по-прежнему не имел ни малейшего понятия, но из недавнего разговора с почти обезумевшим от тревоги виконтом понял, что все его расчеты оказались ложными. Призрак Оперы вовсе не прогнал свою протеже; напротив, поручил ее заботам преданного Рауля и уехал разыскивать противоядие в Италию. Очевидно, надеясь разыскать кастрата и выпытать у него название яда.

В улыбке появилась горечь. Неужели даже телесное несовершенство не стало достаточным преступлением в глазах Ангела Рока? Когда-то он предавал людей смерти за малейшее несоответствие его ожиданиям от них, а шведке готов простить все — от паркового выступления до ее собственного безобразия.

Хамид прикоснулся к левой стороне груди — в последнее время у него участились сердцебиения, и он понимал, что до спокойной и достойной жизни, как он ее себе представлял, ему еще очень далеко. Эрик готов примириться даже со своим главным врагом ради ее блага. Ради блага той, которая пока еще существует.

Да полноте, существует ли еще на свете тот Эрик, которого он знал?

Если трудность заключается в наличии какого-то человека, то его просто следует убрать. Нет человека — нет и трудности, не правда ли? Только он, Хамид, отнюдь не убийца. Он не преступник. Он никогда, никогда не стал бы таким, как Эрик. Никогда не опустился бы до этого. И нет нужды опускаться. Есть много способов уничтожить человека, не отнимая у него жизнь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — ‐ — — — — — — — — — — — -

Доктор Левек отпустил мадемуазель Дайе после тяжелого разговора, не задавая ей больше неудобных вопросов, но любопытство, друг и враг людей науки, продолжало глодать его изнутри, и сомнения никак не оставляли в покое.

Девушка призналась ему, что находилась под опекой преступника и маньяка, но был ли странный урод, проживавший в подвалах сгоревшей Оперы, преступником и маньяком? Она говорила о нем безо всякой ненависти и страха: очевидно, он заботился о ней, раз уехал искать противоядие. Сколько правды было в газетных статьях? Какие отношения в действительности связывали ее с чудовищем? Не воздействовал ли он на нее какими-то особыми методами?

Он нередко размышлял над этой загадкой, сидя вечером в своем кабинете — он никогда не торопился возвращаться на свою холостяцкую квартиру, ночной холод которой способен был заморозить десяток бездомных, и мадемуазель Дайе уже не удалось бы их спасти…

В один из таких вечеров Левек был особенно рад вновь увидеть персидского приятеля, к которому испытывал что-то вроде покровительственного тепла — ему было жаль иностранца, волею недоброй судьбы оказавшегося в Париже; имея живой и открытый ум, Левек, в отличие от большинства соотечественников, представлял себе, что значит жить на чужбине, вдали от собственной культуры, привычных с детства традиций и, главное, родного языка.

Он недоумевал, чем Хамид, с его добрыми карими глазами, Хамид, который не обидит и мухи, мог так прогневить своего правителя, и, слушая его рассказы, лишний раз убеждался в самодурстве восточных деспотов. А забота бывшего дароги о несчастной девушке заставила Левека еще больше уважать благородного перса, тем более теперь, когда вскрылась правда о ее имени — и Левек был уверен, что Хамид сможет наконец-то утолить его желание разобраться во всей этой истории.

Теперь доктор радушно усадил Хамида в кресло, налил ему любимого оршада — Левек всегда держал в запасе оршад, на случай его визита — и, прежде чем тот открыл рот, задал ему нежданный вопрос:

— Скажите, месье Низам, вы верите в силу гипноза?

Тот вздрогнул — что не укрылось от проницательного, почти въедливого взгляда Левека — но быстро взял себя в руки и пробормотал:

— О, месье Левек, я не просто верю в гипноз — я имел несчастье наблюдать его действие воочию, и это поистине страшная сила.

— Знаете ли вы, месье Низам, что во Франции существуют два направления изучения гипноза? Мой коллега месье Шарко и его коллега Бабинский в Сальпетриере убеждены, что загипнотизировать пациента невозможно без непосредственного физического воздействия — нужно использовать свет, или потоки тепла, или лекарства, или, например, музыку… А вот месье Бернгейм в Нанси полагает, что внушение можно произвести лишь словесно, и никаких иных возбудителей для гипноза не требуется. Я склоняюсь к мнению нашей парижской школы, а что думаете вы?

Хамид поднял на него непривычно тяжелый взгляд, в котором проглядывало какое-то нехарактерное для него чувство.

— Дорогой мой доктор, я не могу взять на себя смелость судить о столь щекотливом медицинском вопросе — скажу лишь о том, что наблюдал сам.

Его плавные черты почти заострились; Левек, вытянув шею, с жадностью впивался в его глаза, ловил каждое слово.

— Воздействие знакомого мне человека сочетало в себе и одно, и другое. Он был способен взмахнуть рукой и заставить вас увидеть воочию другие страны и жизнь других людей. Одно его слово могло ввергнуть вас в опасные грезы, и только он решал, когда выпустить вас обратно в реальность из заколдованного дворца. Но, не удовлетворяясь этим, он прибегал и к музыке, и к пению. Эти звуки были еще опаснее его жестов; пением он вызывал ангелов рая и демонов ада… он… он заставил одного моего друга… — Перс осекся и с диким видом осмотрелся вокруг, словно боясь, что всемогущий гипнотизер вот-вот выскочит из открытой табакерки доктора или из темного угла комнаты. — Он вызвал… тень его погибшего сына, — наконец с усилием закончил он. Затем его лицо вновь приняло бесстрастное и учтивое выражение, и он веско произнес:

— Это страшный человек, поверьте мне, доктор Левек. Но… могу ли я поинтересоваться, отчего вас так заинтересовало мое отношение к гипнозу?

— Я столкнулся с необычным случаем, месье Низам, и он касается непосредственно вас, — ответил Левек, переплетая пальцы и опуская на них подбородок. — Девушка, о которой вы так заботились, показала свое лицо и призналась мне, что ее настоящее имя — Кристина Дайе.

Пришел черед перса впиваться в друга нечитаемым взглядом.

— Все знают историю кровожадного маньяка, обитавшего в подвалах Оперы с несчастной певицей, и, услышав ее истинное имя, я прежде всего подумал, что девушка скрывается именно от него. Но она поведала мне, что на самом деле он хорошо обращался с ней, а сейчас и вовсе уехал искать противоядие от ее ужасной болезни. Это, признаться, не укладывается у меня в голове. Как чудовище, которое, скорее всего, и отравило ее, могло так привязать ее к себе, чтобы она говорила о нем с такой нежностью? Почему она решила заниматься такой грязной работой? И к чему такая таинственность? Почему вы сами скрыли от меня ее имя? Почему не сказали мне о ее болезни?

Левек смотрел на Хамида почти по-прокурорски — он не сомневался в чистоте его намерений, но хотел понять причины, по которым друг его обманул.

Тот лишь устало вздохнул.

— Судя по началу нашей беседы, вы и сами догадались о причинах нашей скрытности.

— Поясните, — потребовал доктор.

— Милый месье Левек, дело в том, что монстр парижской Оперы и есть тот самый гипнотизер, о котором я вам только что рассказал. Он использовал бедную девушку много лет, изувечил ее из ревности каким-то ядом, но при этом держал ее под гипнозом и внушил, что он Ангел музыки, посланный ей отцом. Она смогла убежать от него с виконтом де Шаньи, но сила его гипноза была такова, что она не смогла жить с любимым ею виконтом и по доброй воле вернулась к чудовищу. Увы, я хорошо знал его в Персии — он был главным палачом великого шаха и дружил с местным врачом, который познакомил его с превосходной коллекцией азиатских ядов… Я единственный знал его тайну и в конце концов сумел помочь ей сбежать от него во второй раз, но он по-прежнему ищет ее… Это место — последнее, где он будет пытаться ее найти, но теперь, когда ее имя раскрыто, я больше не убежден в ее безопасности. Виконт не в силах защитить ее — да он и боится нового столкновения с монстром, ведь в первый раз юноша чуть не погиб — и я вместе с ним...

— И что же теперь делать? У вас есть соображения по этому поводу? Возможно, увезти куда-то далеко? Если все-таки связаться с виконтом…- начал Левек. Он был глубоко потрясен рассказом перса, но, поскольку и так подозревал что-то подобное, не сильно удивлялся. К тому же по своему складу предпочитал не предаваться бесполезным сожалениям, а искать реальный способ помочь тем, кто в этом нуждался.

— Милый месье Левек, это бесполезно. Пока она жива, пока ее имя звучит в этом мире, она никогда не будет в безопасности.

— Но вы же не можете предлагать мне убить ее? — насмешливо заметил доктор.

— Разумеется, нет. Чтобы уничтожить имя, не обязательно убивать человека — достаточно убить бумажку. И здесь-то именно вы и сумеете помочь бедной девочке. Засвидетельствовать ее смерть от лихорадки или от чего-то другого, дать об этом объявление в газете. У меня же есть связи в жандармерии — и я могу помочь ей выправить новые документы. Мы с вами попросту должны сделать так, чтобы мадемуазель Дайе больше не существовало на свете.

— Вы предлагаете мне изготовить фальшивую справку о смерти… — медленно протянул Левек, пристально глядя на перса. Тот слегка поежился под холодным взглядом, смутно напоминавшим ему другой памятный взгляд, но смотрел все так же прямо.

— Вы видите другой выход?

— Вы же понимаете, что это преступление, Хамид? — тихо спросил врач.

— Как там говорил великий проповедник Исса, которого вы почитаете как божество? Неужели суббота для нас окажется важнее человека? — процедил Перс, следя за сменой выражений на лице Левека.

— Но она должна дать свое согласие… — начал старый врач и осекся, сам понимая, что сказал что-то не то.

— Гипноз — это поистине страшная сила, — проговорил перс. — Вряд ли Кристина согласится прятаться от возлюбленного покровителя; довольно и того, что мне удалось уговорить ее уйти со мной в его отсутствие, убедив, что он отправился за противоядием…

— Вы правы, мой друг, — резко произнес Левек. — Тогда не будем медлить; лучше сделать все как можно быстрее, а я пока буду собирать сведения о вероятном лечении от мощного и длительного гипнотического воздействия.

Перс вежливо поклонился:

— Возможно, найти противоядие этого рода в случае Кристины было бы даже важнее, чем получить лекарство для лица.