It's magic (джен)

— Когда всё закончится, я стану бухгалтером. Или уеду в Штаты, — заметила Рита, заполняя книгу приходов и расходов. Её губы неслышно двигались, и Том читал по ним цифры раньше, чем она их озвучивала, но стоило признать: у Риты был талант к ведению бухгалтерии. Она считала быстро, а если и проговаривала числа про себя, то не из-за трудности, а чтобы лучше сосредоточиться.

— И больше не будешь петь?

Том спросил это только, чтобы поддержать разговор. Он и так мог догадаться, что она скажет:

— Век певицы короток. Я не хочу всю жизнь кочевать по ресторанам, спать днём и работать по ночам. Иногда мне кажется, ещё немного — и я превращусь в вампира.

— Как я? — подначил он её, сверкнув зубами. — Значит, бросишь меня?

— Ага. Пройдёт война — и мы сами тебе будем не нужны… — она вздохнула. — Джон устроится водителем, он уже решил. А Шон… вернётся в цирк, наверное?

— Скучать я буду только по тебе, — хмыкнул Том. — Где ещё найдёшь хорошего бухгалтера?

— Брось, ты сам считаешь не хуже, — насупилась Рита, плотно сжав губы.

У неё стало сердитое, раздражённое выражение лица, в котором досада мешалась с неловкостью. Так бывало, когда нетрезвые зрители пытались с ней заигрывать. Будто комплимент заставлял её чувствовать себя обязанной, когда ей вовсе того не хотелось. В последние недели такое повторялось всё чаще: какое-то время Рита ещё болтала, поддерживая игру, но после какой-нибудь пустяковой реплики замыкалась, словно внезапно устав.

Она определённо не хотела общаться. Ничего не осталось от надоедливой «старшей сестрёнки», которая проверяла, тепло ли он одет, подсовывала еду, если он забывал перекусить, и без конца за ним присматривала. Впервые заметив это, Том почувствовал немалое облегчение и приписал перемены её отношениям с Джоном. Старые роли давно пора было забыть, да и положение «самого младшего» для Тома, занявшего теперь место Эрнеста, больше не годилось. Он решил, что и вести себя теперь будет как Эрнест, став «Цирку полуночи» кем-то вроде отца и защитника. Благо выглядел Том гораздо старше своих лет, и нелепой или смешной такая роль не казалась.

Но чужой путь ему не подошёл. Глядя на то, как Рита замыкалась всё больше с каждой его попыткой быть «милым» (не то, чтобы Тому хотелось, но он видел на примере Эрнеста, что это хорошо работало), он решил, что дальше стараться не станет. Действительно — война вот-вот закончится и они, наконец, смогут работать каждый сам по себе. Стоит ли так напрягаться из-за нескольких месяцев?

— Ты права, — скупо кивнул он, разом прекращая улыбаться. — Добьём квартал, и можешь идти.

Эрнест отругал бы его за такой тон: грубый, повелительный, — но Рита, похоже, вздохнула с облегчением. В комнате воцарилась тишина, прерываемая только тихим шелестом бумаги и шёпотом. Том закончил расчёты почти на пятнадцать минут раньше и теперь углубился в свои мысли. Значит, решено: теперь он перестанет с ними общаться. Сэкономит час в день, не меньше, и сможет больше внимания уделить чертежам. Почему он не догадался сделать так раньше? Том повеселел, будто скинув с плеч ненужную тяжесть, о существовании которой даже не подозревал.

Только одно сомнение мешало ему расслабиться и зудело в мозгу: почему? Близких отношений с другими членами труппы у него не было и раньше, но теперь добавилось что-то новое. Что-то такое в их глазах… На какое чувство это похоже больше всего? Страх! Верно, страх. То же самое порой проглядывало и в глазах барменов, официанток, посетителей, случайных прохожих… Тому было всё равно, если его боялись (пожалуй, даже по-своему приятно), но он по-прежнему не мог постичь причин этой внезапной перемены. А он не любил чего-то не понимать.

Что ж, он подумает об этом. Завтра. Сегодня уже слишком поздно, а режим никто не отменял.

* * *

Ответ пришёл не то чтобы с неожиданной, но не самой приятной стороны — от Шона Фитцпатрика. Однажды вечером после представления, закончившегося на полчаса раньше, Том сидел в своей комнате и перебирал кое-какие детали иллюзиона, начавшие заедать. Другой бы ограничился смазкой, но Том решил докопаться до причин, а потому разбирал по винтику особенно упрямые сочленения, тщательно продувал их и собирал обратно.

Шон вошёл без стука. Распахнутая дверь ударилась о косяк и издала сухой треск, словно готовая развалиться прямо сейчас.

— Во всех барах только и шепчутся, что о проклятом пацифисте, который предрекает нам всем несчастья и потери, — без вступления начал он. Голос Шона сочился злобой и презрением, он почти рычал, выплёвывая слово за словом. — Если из-за тебя нам запретят выступать в дорогих ресторанах…

«Ах вот почему ты пришёл сюда!» В дорогих заведениях и чаевые были куда больше, вот только кто бы дал их Шону, выступай он один? Но Фитцпатрик, похоже, об этом забыл.

— То что?

Том поднял глаза от механизма, который раскручивал, и впился в Шона немигающим взглядом. Даже не пошевелился, — но Фитцпатрик незаметно для себя сделал шаг назад.

— Что? Я слушаю! Выгоните меня? Попробуй, — почти ласково посоветовал Том, снова понижая голос. — И мы посмотрим, сколько протянет «Цирк полуночи» без иллюзиона.

Шон смерил его взглядом, полным неприкрытой ненависти, но промолчал. Сплюнул на доски пола и отвернулся. Крыть было нечем.

— Сопляк… — наконец, процедил он. — Высокомерный сопляк, который думает, что всё на свете знает. Эрни понимал толк в бизнесе. А чего добиваешься ты, рассказывая все эти ужасы? Нравится пугать людей, показывать им, кто тут хозяин? Всех этих дамочек в блестящих цацках и господ в клетчатых костюмах, которые после представления вилкой в отбивную попасть не могут, не то что бумажник нашарить… Может, ты работаешь на фрицев, а?

Последняя фраза вырвалась будто бы непрошено. Том никак не прокомментировал её, только подчёркнуто аккуратно смахнул с рубашки невидимую пылинку, продолжая угрюмо и многозначительно молчать. Но Фитцпатрик и так понял, что перехамил, и быстро пошёл на попятную:

— Чего тебе стоит просто дать людям немного надежды?

— Я передаю то, что мне говорят, — тихо пробормотал Том.

— Да-да, мы все это знаем. Разговоры с духами, столоверчение, всякий шурум-бурум, — отмахнулся Шон. — Конечно, так достовернее: я б и сам не поверил гадалке, которая мне сплошные удовольствия предсказывает. Но это же всё не…

Он продолжал стоять к Тому вполоборота, поэтому не сразу заметил, с какой силой тот сжал отвёртку, упираясь рукояткой в стол.

— Я передаю только то, что мне говорят! — гаркнул Том, медленно поднимаясь из-за стола и не замечая упавшего за спиной стула.

Лампочка над головой Фитцпатрика несколько раз мигнула. Нить накаливания ослепительно сверкнула и погасла, перегорев. Видимо, не выдержала постоянных перепадов напряжения: городская электросеть работала с большими перебоями.

— Я говорю с духами, — Том обошёл стол и приблизился ещё на шаг. Фицпатрик снова отступил. — Я вижу их, — теперь в его голосе звучала почти мольба. — И это, чёрт подери, по-настоящему!

Шон еле успел скрыться за дверью. Раздался вибрирующий звук — и в косяк, дюймах в двух от того места, где он только что стоял, воткнулась тонкая крестовая отвёртка. «Псих ненормальный», — послышалось из-за двери. Том машинально поднял стул и снова сел за стол, уронив голову на скрещенные руки и спрятав в них лицо. Может, он и правда сходит с ума? В детстве эта мысль никогда не приходила ему в голову, но… насколько вообще нормально видеть духов?

* * *

Он мерил шагами улицу за улицей, квартал за кварталом. Вдыхал прохладный воздух, пытаясь погасить сухой и спёртый жар в лёгких, но только чувствовал, как мышца за мышцей наливаются противной неуклюжей тяжестью. Что сказал бы на это Эрнест? Вероятно, ничего. Только попенял Тому на нарушение режима и сухо заметил, что, во сколько бы тот ни пришёл, а подготовиться к завтрашнему представлению должен с вечера. И Том бы успокоился. Возможно, на середине второй рубашки, в крайнем случае — пока начищал ботинки. В чём-то Шон был прав: Эрнест умел вести бизнес. Рядом с ним люди не боялись, не грустили и не тревожились. Вообще не думали. Он занимал их делом или развлекал. А жизнь была лишь тем, что проходило в это время перед их глазами. Но теперь всему настал конец, и никто не мог помешать Тому размышлять.

Нет, ему не нужен был Эрнест. Ему никто не был нужен. Но Тому хотелось точно знать, что он в порядке. Не верить: цену вере он знал и видел каждый день, из чего она состоит — дешёвого обмана, блёсток, дыма и зеркал — но знать.

Ноги принесли его к очередному пабу с заколоченными в угоду затемнению окнами. «Зелёная луна» — значилось на вывеске. Один из тех, где они никогда не выступали, потому что там не было сцены. Это значило, что Марволо Реддла там узнать не могли даже бармены, не то что завсегдатаи. Какое искушение.

Том помнил, что Эрнест никогда не позволял себе даже бокала вина за ужином. Когда они готовили представление в ресторанах, он всегда педантично следил, чтобы никто из труппы за милю не приближался к барной стойке. «Алкоголь срывает маски», — говорил он. Но Эрнест был мёртв и похоронен, а Том больше не мог справляться с происходящим в одиночку. Он провёл рукой по волосам, поправил узел галстука — и шагнул в полутьму паба.

Завитки и жгуты сигаретного дыма подсвечивались неровным светом, жужжание десятков голосов било по барабанным перепонкам. Свободных мест не было. Или сначала так показалось. Том ещё раз оглядел помещение и нашёл шаткий столик на одного в самом укромном и тёмном месте паба. Скользнул за него, положил было локти на столешницу, но увидел липкий отблеск — и подстелил под руки платок. Понаблюдал за завсегдатаями и понял, что прогадал: вначале надо было сделать заказ у стойки. Том двинулся сквозь толпу. Где-то на краю сознания он отдавал себе отчёт, что многим в пабе не нравится с первого взгляда — просто тем, как одет, как ведёт себя — но почему-то не особенно беспокоился. Это была толпа — как любая другая. Напряжение могло расти, растягиваться резиновой лентой… — и так никогда и не прорваться открытой эмоцией, если не делать резких движений.

Что было дальше, он на следующий день помнил нечётко. Но вроде бы он без приключений проторчал в баре до самого закрытия. Симпатичная кёльнерша (Энни? Или Эми?), когда толпа рассосалась, присела на соседний стул. К тому времени чистота локтей Тома уже не заботила, и он всем весом опирался на благоухавшую пивом столешницу.

Он спросил у неё какую-то глупость, от которой она заливисто расхохоталась. Кажется…

— Зачем люди… — язык всё ещё служил ему, но одурманенный мозг не успевал посылать сигналы, и в речи Тома то и дело повисали паузы, — вообще пьют?

Да, очень своевременный вопрос после нескольких порций двойного виски (последняя — неразбавленная).

— Ну, — протянула она (…голые и очень белые руки, возле локтя — родинка…). — Чтобы расслабиться. Убежать от себя.

Она посмотрела на него из-под ресниц. Ткань на её груди вздымалась и опадала глубокими, сильными толчками, медленными, но мощными. Какая-то часть сознания Реддла считала частоту вздохов и анализировала: «заинтересована», «взволнована», «ей любопытно», другая же просто следила за сменой теней в вырезе платья Энни (или всё-таки Эми?), с удивлением отмечая, что, пожалуй, кошелёк — не всегда единственная привлекательная часть женщины. Смешно, но видеть девушек близко, по настоящему близко и долго Тому уже давно не доводилось: Рита не в счёт.

Среди публики попадались экзальтированные особы, стремившиеся поймать его «на пару слов» — и Эрнест обучил Тома, как с ними обращаться. Но те сами искали общения с ним: напудренные и сдобренные нафталином высохшие мумии женщин, натужно-беззаботные девочки-подростки, которых бомбёжки пугали до чёртиков, вдовы, которые ещё не знали, что они вдовы, но топили тревогу в случайных обещаниях. Теперь же Том лихорадочно соображал, чтобы такое сказать или сделать, чтобы Энни задержалась за его столом подольше.

— Почему «Зелёная луна»? — спросил он, как будто в названиях пабов вообще бывает логика.

А Энни ответила, что когда-то бар назывался «Зелёная фея», потому что хозяину его брат из Франции привозил абсент. Тогда заведение процветало, ведь каждый хотел приобщиться к таинственному зелью. Конечно, это всё было задолго до блокады, а теперь от былого осталась лишь горстка пьянчуг, слишком упрямых, чтобы менять свои привычки: попади завтра в «Зелёную луну» немецкий снаряд — и они бы ещё лет пять вечер за вечером собирались на обломках.

— Вот ещё одна причина, — она ему подмигнула. — Люди пьют, чтобы увидеть фей…

Тома при этих словах неожиданно разобрала злость. Залпом, не чувствуя вкуса, он осушил свой стакан, и скривился:

— А я пью, чтобы их не видеть. Но пока плохо получается!

И действительно: за спиной у Энни стояли две бледные фигуры. Да что же это такое? Неужели ему никогда не будет покоя?!

Настроение моментально испортилось, и Том уже не думал о том, как бы расположить девушку и выглядеть «хорошим». К чёрту!

— Хочешь, покажу фокус?

До этого он уже развлекал Энни несложными, но эффектными пустяками, вызывавшими у неё глуповатый детский восторг и приступы безудержного хохота. Поэтому сейчас девушка с готовностью кивнула, так и не заметив внезапной перемены в настроении симпатичного и так беззащитно опьяневшего юноши, почти мальчика в строгом старомодном костюме. Том взял её за руку, притворяясь, будто читает линии:

— Тогда слушай…

Он рассказал ей всё. Как её родители умерли от испанки, когда эпидемия уже давно пошла на спад. Как годовалая девочка попала к дяде и тёте, обращавшимся с ней из рук вон плохо. Как, когда ей было двенадцать, дядя попытался проверить, что у неё под юбкой, а она ударила его чугунным утюгом, который раньше и поднять-то не могла… И как Алисия сбежала, пешком пройдя до самого Лондона, где впервые назвалась Энни. Она так и не узнала, убила дядю или только покалечила, зато года через два поняла, что все мужчины не сильно от него отличаются — и если этим воспользоваться, жизнь станет хотя бы немного легче…

Его опять понесло. Энни пыталась вырваться, но он цепко держал её за руку. Тома так и подмывало расхохотаться. Теперь уже четыре тени маячило за плечами девушки: родители, дядя и какой-то мужчина, которого она напоила, обворовала и оставила лежать на полу, где он задохнулся в луже собственной рвоты. Её страх веселил и пьянил, хотелось впиться в эти побледневшие пухлые губы, застывшие в форме буквы «О», карикатурным выражением детского ужаса. Слизать слёзы из уголков её глаз, почувствовать дрожь её тела…

Пусть он ненормальный, которого сторонятся на улице, — зато он может узнать каждый секрет этих жалких людишек, может вывернуть их жизнь наизнанку и оставить содрогаться от ужаса. Одни считали, что богаче его, другие — что «достойнее»: ведь они работали, а не «кривлялись на публику». Военные так и вовсе не считали за человека. Но у каждого в шкафу был свой скелет, и Том в любой момент мог заставить его стучать костями.

…И навсегда потерять спасительное ощущение дистанции. Смысл фокуса именно в том, что его не могут разгадать. Смысл знания — в том, что оно принадлежит не каждому. Реддл посмотрел в наполненные слезами, широко распахнутые глаза Энни. Он испугал её не только потому, что он так хорош, а потому, что она не ждала подвоха. Они все — начиная с Шона — его недооценивали…

Что ж, пусть и дальше пребывают в неведении.

— Когда наши руки разомкнутся, ты забудешь, что я тебе сказал. Всё. Ничего не было. Я просто немного перебрал, говорил глупости, плакал и жаловался, что не хочу умирать на войне. Рассказывал страшные истории про призраков. Тебе было жалко и немного страшно. Но ничего особенного.

Вдалеке, перед спуском в подвал, мигнула и погасла с шипением лампочка. Повалил белый дым. Энни дёрнулась на звук, резко вскрикнув от неожиданности, — и Том, воспользовавшись возможностью незаметно разорвать раппорт, выпустил её ладонь. Когда Энни снова повернулась к нему, на её лице больше не было страха — только неловкость и рассеянность, как у человека, пробудившегося от кошмара. Том провёл рукой по лицу, как будто пытаясь стереть остатки опьянения с отяжелевших век. Посмотрел на неё медленным, словно бы виноватым взглядом.

— Прости… я что-то…

— Ничего страшного, — Энни похлопала его по руке и ласково улыбнулась. — С кем не бывает?

Нельзя полностью стереть неприятное воспоминание — только если не собираешься больше показываться человеку на глаза. Всегда остаётся след, эмоция, не находящая выхода. Но если объяснить человеку, почему ему было неприятно, — он ухватится за эту версию, и она станет его правдой навсегда.

Том часто наведывался в «Зелёную луну», и Энни всегда была с ним приветлива. Она не боялась его пьяного, но ей становилось не по себе, когда красивые карие глаза Тома, опушенные длинными ресницами, вдруг становились неподвижными, а уголок рта кривила странная улыбка. Тогда он принимался рассуждать о жизни и смерти, о войне — а Энни смутно припоминала, что когда-то такой разговор закончился плохо.

Но кто без греха в это дикое время?

В остальном Том ей нравился: он был обаятельным и уверенным, и даже хромота, заставлявшая его всюду ходить с тростью, нимало не портила впечатления. Энни гадала, врождённый ли это дефект, и всё никак не могла перестать представлять, как по белой коже змеится шрам…

Неровный двойной зигзаг вокруг коленной чашечки, у основания — треугольная «вилка», похожая на раздвоенный язык. Уродливый рубец, одного взгляда на который хватало докторам, чтобы не сомневаться в негодности Тома к военной службе, в реальности выглядел ровно так, как рисовало воображение Энни, вот только хромота была фальшивкой: Реддл уже давным-давно мог ходить без трости, быстрый и гибкий как раньше.

Если он и хромал, то только потому, что больше не собирался ошибаться. Иллюзионист всесилен, пока никто не догадывается, как всё обстоит на самом деле. Если же раскрыть секрет, то он упадёт к ногам пригоршней дешёвых блёсток — и только. Том прихрамывал так сдержанно и мужественно, что даже военные провожали его сочувственными взглядами. Был безупречно вежлив и обаятелен с женщинами — даже с теми, что понимали только язык денег. И больше никогда и никому не собирался говорить даже мельком, что видел в отблесках «волшебного фонаря». «Разговор с призраками» был снят с программы. В нём было слишком много правды для иллюзиона, а правда безвкусна, пошла и опасна.

Зато Том подготовил много новых фокусов.