Отряд Каприны (джен)

Прошло несколько ней с тех пор, как они покинули Кристальный Риф и благополучно вернулись в Кьянтин. И все эти дни Кафу не тянуло рисовать, но что удивительно, теперь он от этого совершенно не страдал. Просто осознал, что именно сейчас нужно отложить кисти, взяться за мерный стакан и спиртовую горелку. Во тьме, которая наступила до срока и неизвестно когда уйдет, люди как никогда нуждались в красоте — но не застывшей на бумаге, а живой, изменчивой, полезной. Способной не только подарить радость, но и помочь людям лучше различать друг друга...

Наверное, он должен был выйти на безжизненный простор каньона, чтобы это понять. Что-то было в этих сказках стариков Бареки, которые до сих пор иногда под настроение вспоминала Нико — мол, в каньоне с человека слетает вся шелуха, остается лишь самое главное. То, чем он является, для чего появился на свет, что должен делать.

Кафу все это и без того знал, но соглашался: каньон отлично прочищает мозги... или не совсем каньон? Может, ему надо было увидеть, как оживает пристань Кристального Рифа, когда кто-то кидает с нее огненный шар деревенским на потеху? И как поутру в то время, когда пора бы наступить предрассветным сумеркам, светится море — зеленоватыми, розовыми, оранжевыми пятнами; и как он раньше этого не замечал?

Может, чтобы заметить, нужна была темная осень и спокойное море, которое уже несколько недель не бороздили суда. А может, просто время, чтобы пройтись по торговой площади и пристани, не думая, хватает ли денег на налог и оплату койки, на что жить до базарного дня и что спереть на ужин. Или присутствие Алексины рядом — ее шаги, под которые так приятно оказалось подстраиваться, ее рука, лежащая на сгибе его локтя, ее широко открытые глаза и восхищенный возглас: "смотри, какая красота!"

И, чтоб его, светящееся море в самом деле было прекрасно — но в тот миг Кафу признал бы красивым что угодно, даже приземистое здание кьянтинской канцелярии, такое же неуместное в Рифе, как и те, кто в нем служил, если бы Алексине оно понравилось.

— Очень красиво, — согласился он. — А еще красивее у нас на Первый рассвет, когда все украшено гирляндами... Не кристальными, конечно, из кораллов и шлака, но все равно здорово.

Алексина улыбнулась:

— Мы тоже украшали дом. И тоже, кстати, кораллами... знаешь, когда я была маленькой, я всегда думала, что такого тусклого света недостаточно, и зажигала лампу на окне, чтобы солнце точно нашло к нам дорогу. Но когда я засыпала, мама каждый раз тушила лампу — знаешь, как мне было обидно? В первый раз я так плакала, что мне даже разрешили выйти со всеми на балкон, чтобы встретить солнце... У нас был такой, под самой крышей. Было так здорово, будто по небу летишь...

Она яростно заморгала, еще немного — и шмыгнула бы носом, и чтобы ее отвлечь, Кафу ляпнул первое, что пришло в голову:

— А гулять тебя потом отпускали? Я имею в виду, когда ты уже старше стала. Или ты тоже никогда не праздновала, как полагается? — были ли ее рассветы хоть немного похожи на те, что отмечали в Рифе? Кейзель таких не видел вовсе, Нико — только в последние годы...

— Как полагается — это как? — голос ее поначалу чуть дрожал, но это было почти незаметно и быстро прошло. — Выпить пару бутылок вина или даже грога, стоптать единственные праздничные туфли... возможно, даже проснуться в объятиях какого-нибудь нищего художника, приехавшего в Кьянтин на заработки, и совершенно потерять цену на ярмарке невест? Опозорить родителей, выйти замуж за первого, кто предложит, каким бы не был, возненавидеть его и себя и в итоге опуститься на самое дно... Ты сам как думаешь, отпустили бы меня гуляния?

Что ж, она сама об этом заговорила.

— Думаю, нет. А теперь, когда ты уже никого не опозоришь... ты не против однажды проснуться в объятиях нищего художника?

Алексина резко остановилась и, развернувшись, посмотрела прямо ему в глаза. Не прекрасный и печальный призрак из ювелирной лавки, а полная жизни, умная и отважная молодая женщина, которая так быстро училась всему, чего не знала раньше, и так потрясающе держалась там, где многие бы струхнули.

— В объятиях человека, который спас мою подругу и помог вытащить моего командира. И чьи знания помогли выжить мне самой, — серьезно поправила она. — Нас не давят никакие условности вроде срока выплаты долгов, под которые лучше бы подстроить помолвку, и я не хочу ни с чем торопиться... но нет, я совершенно не буду против.

Уже наклонившись к ней, чтобы поцеловать, Кафу вдруг подумал, что на ее лице просто чудесно смотрелись бы светящиеся краски...

— Что же ты остановился?

— Сейчас неважно.

— Как скажешь, — и Алексина поцеловала его первой.

В самом деле, все мысли могли подождать до Кьянтина... Даже самые гениальные.

Он, конечно, со своей идеей не был первым — светящиеся краски для кожи создавали и прежде, но тускнели те составы в лучшем случае через несколько часов. Возможно, проблема крылась в светящемся субстрате? Искусственные соединения слишком быстро распадались. Кристаллы были слишком ценны и полезны, чтобы даже пытаться использовать их в смываемой краске; каменная и коралловая крошка ранила кожу... Использовал ли кто-то прежде вытяжку из морской воды?

— Вот это ты размахнулся, — протянула Нико, оглядывая заваленный бумагами стол. — Вдохновение пришло, но немного не туда?

— Что-то вроде. Побудешь моим первым критиком?

— Спрашиваешь! — она оглянулась, ища где бы сесть, но, не найдя поверхности, свободной от книг и старых рабочих журналов, так и осталась на ногах. — Ты сто лет мне ничего не рассказывал!

И смешно пошевелила ушами, показывая, что готова слушать.

Как прежде, когда они сидели в своем закутке под крышей, перешептываясь, чтобы не мешать соседям: сквозь хлипкие перекрытия слышно было все, что надо и не надо. В кьянтинской лаборатории хватало места, чтобы не жаться друг к другу, согнувшись в три погибели, и не было нужды секретничать, но Кафу уже по привычке подался вперед и понизил голос. Что-то в этом было... особенное, семейное.

— Вытяжка из морской воды, значит... ну, может, ты и прав. Но как ты собираешься ее доставать?

— Пока не знаю, — признался он. — Может, попробовать как-нибудь договориться с местными кальмарами? Они точно должны знать, что там такое светится и можно ли его добыть.

— Вот кстати о кальмарах — я же за этим и пришла. У них там вождь сменился, Каприна хочет нас послать засвидетельствовать почтение. Ничего сложного, просто после ужина не исчезай никуда, я к вам зайду и расскажу, как себя вести.

В Рифе Нико, как и многие деревенские, на кальмаров ворчала, но частенько наведывалась в их общину. Всегда при оружии и с небольшими компаниями дюжих молодцов; возвращалась довольная и всегда с полезной добычей... и никогда не отказывалась заглянуть к ним лишний раз. Кафу не мог не похвалить выбор Каприны: кого еще засылать к гидрогенитам, как не переговорщика, который любит и умеет с ними общаться?

— Заметано, — кивнул он с улыбкой.

Нико моргнула и на миг отвела взгляд, прежде чем ответить:

— Знаешь, я почти забыла, что ты умеешь улыбаться.

— Больше не забудешь, — вообще-то Кафу не любил разбрасываться обещаниями такого рода. Но именно сейчас иначе было невозможно.

* * *

Кейзель умел и любил работать, а вернее сказать, не умел сидеть без дела: в гарнизоне загружали так, чтобы сил хватало лишь доползти до кровати. Но за время их отсутствия дел в цитадели накопилось столько, что спустя несколько дней он мечтал только об одном — закрыться у себя в комнате и никого не видеть. И вроде как ему не на что было пожаловаться... В глазах подчиненных он из неизвестно за что назначенного мальчишки стал мальчишкой, который кое-что уже умеет, а чего не умеет, тому быстро учится. Солдаты смотрели на него без прежнего снисхождения, скорее даже одобрительно, и куда охотнее помогали, когда он обращался за советами — а он все меньше боялся спрашивать. Возможно, дело было в каньоне... или, точнее, в людях, которые под его командованием прошли каньон и вернулись живыми. Если уж Кейзель поладил с ними, прежде не знавшими армейской дисциплины, что ему солдаты?

Другое дело, что вместе с уважением подчиненных появились и новые проблемы. Вроде бы здравомыслящие люди то становились невообразимо беспомощны, будто у них весь ум и опыт забрали, то разводили неистовую деятельность, никому не нужную и оттого вдвойне нелепую. Да, они готовы были прислушиваться и исправлять, и Кейзель умом понимал, что происходит — никто не отупел и не сошел с ума, просто расслабились, как позволяет себе всякий, зная, что отвечать за его промахи будет кто-то другой... но от этого было не легче.

Когда в казарму заглянула Нико с предложением вместе сходить в трапезную, Кейзель злился уже даже на погоду, хотя день-то выдался неплохой — по-осеннему прохладный, но безветренный и тихий.

— Честное слово, хочется не то убежать как можно дальше, не то убить кого-нибудь, — жаловался он по дороге.

— Ну а что ты хочешь? Люди... вам только дай на кого ответственность спихнуть, и вы немедля превращаетесь в кисель. Как знать, может, и ты бы превратился, останься Карлос в Кьянтине...

Может, и превратился бы — этого Кейзель знать не мог. Он признавал, что еще многому должен научиться, и порой жалел, что Карлоса нет рядом, но уже не потому что отчаянно нуждался в помощи и советах. Просто этот человек спас ему жизнь — можно сказать, стал ему отцом в каком-то смысле; уж точно сделал больше, чем тот, кто зачал. И если того, кровного, Кейзель не знал и знать не хотел, то по Карлосу... не скучал даже — скорее, жалел, что не успел с ним толком познакомиться. В разрушенной столице было слишком много дел и слишком мало времени на праздные разговоры.

Он моргнул и невесело улыбнулся:

— Любишь ты нас...

— Очень, — неожиданно серьезно откликнулась Нико. — Просто вижу все недостатки вашего племени. Вижу, что вы ленивы, надменны, местами поверхностны и о других судите по себе — впрочем, это как раз свойственно всем народам — и все равно вас люблю. Это сложнее, чем очаровываться безоглядно, но я стараюсь.

Наверное, стоило поблагодарить или сказать что-то банально-вежливое. Или вообще промолчать. Но вместо этого Кейзель спросил:

— А у других народов какие недостатки, по-твоему? И какие достоинства?

— Антропоморфы недоверчивы к новому, и верность укладу для них порой перебивает здравый смысл, — Нико говорила ровно, без тени злости или горечи. — Гидрогениты страшно нетерпимы к другим народам... это не их вина, им просто не нравится запах теплой крови, но от этого никуда не денешься. С другой стороны, лень порождает практичность и гибкость ума: люди что угодно придумают, чтобы ничего не делать. Верность вековым традициям и бесплодной земле, где схоронены предки, воспитывает в антропоморфах трудолюбие, а гидрогениты, не имея возможности познавать тонкости общественных укладов, с удвоенным усердием познают мир вокруг.

— И если объединить тех, других и третьих...

— ...получится каша. Сладкая, пересоленная и с вот такой ложкой хрена! — засмеялась Нико так заразительно, что Кейзель не мог не улыбнуться в ответ.

— Только не говори, что на обед у нас нынче такая же!

— Да нет, вроде пахло рыбой...

На обед они чуть не опоздали — миску ухи, кое-как собранную со дна котла, пришлось делить на двоих; точнее, Кейзель бы отдал Нико всю порцию, но она сама отказалась, подвинув к нему миску:

— Тебе еще этих камнеголовых гонять, ешь.

— Угу, — почему-то вспомнились слова Нико, сказанные еще до каньона: "наверное, будет голод". У Кейзеля была пара мыслей на этот счет, но он не знал слишком многого, чтобы понять, насколько возможно воплотить его соображения в жизнь...

— О чем задумался?

— О том, что ты сказала до каньона. Что будет голод, — он вдохнул поглубже, собираясь с мыслями. — Я тут подумал, ведь есть водоросли и грибы, которые растут вообще без света... если найти среди них съедобные — может, голода получится избежать?

Нико серьезно кивнула:

— Грибы такие точно есть, а вот про водоросли не знаю. Но мысль интересная, спрошу у кальмаров... кстати об этом — в местной общине вождь сменился, Каприна велела сходить познакомиться. Сейчас у меня дела, но вечером зайду и расскажу подробнее.

— Почему сразу не сказала?

— А смысл говорить с голодным и уставшим? Мне нужно, чтобы ты услышал и понял, а не просто зарубку сделал.

— Сложно спорить, — усмехнулся Кейзель. — Так что там с кальмарами — какие-то сложности? Мне взять кого-нибудь из солдат?

— Нет-нет, к ним нельзя ходить большими группами — будут нервничать... поодиночке, впрочем, тоже не стоит — не станут уважать. Пока просто запомни и постарайся уяснить две вещи. Первое: гидрогениты тоже судят другие народы по себе. Сами они ценят силу и выносливость, выбирают вождя из самых крупных и сильных мужчин — значит, в нашем отряде они увидят вожаком тебя. Если есть вопросы — подумай, вечером задашь; при кальмарах ты не имеешь права на нас даже смотреть лишний раз. Никакой неуверенности, они прекрасно считывают эмоции и решат, что ты слаб, а значит — никчемно все племя, у которого такие послы. Второе, вытекающее из первого: выкинь из головы все, что ты читал об этом народе. Писать, что кальмары глупы, может только идиот, живого кальмара в глаза не видевший!

— А ты откуда знаешь, что люди про них пишут? — не удержался Кейзель.

— Я же говорила, дружу с одним отщепенцем — он любит всякие байки собирать. Рассказывал мне, было смешно, — улыбнулась Нико и тут же строго добавила: — Никакого высокомерия, ясно? И удивления тоже. Привыкни к мысли, что эти создания поумнее некоторых наших сослуживцев.

— Кажется, у меня есть пара часов, чтобы в этом убедиться... погоди, ты нарочно, что ли, сказала мне именно сейчас? — Нико кивнула, и он невольно рассмеялся: — Я говорил, что ты очень мудрая женщина?

— Пока нет, но мне приятно это слышать, — промурлыкала она. — И будет вдвойне приятно видеть, что мои советы тебе помогли.

— Уверена, что помогут?

— Конечно. Потому что — я говорила в каньоне и повторю сейчас — ты хороший командир и сделаешь все, что от тебя зависит, чтобы знакомство прошло как надо, — и Нико потянулась к миске с остатками ухи.

Ела она, как всегда, быстро, ни на что не отвлекаясь, и Кейзель порадовался, что она так сосредоточена на еде — иначе непременно бы увидела, что от ее похвалы он разулыбался, как последний дурак.

* * *

Под стенами Бирюзовой Цитадели жизнь не кипела, как прежде — скорее, негромко побулькивала. Часть домов восстановили полностью, еще некоторые спешно достраивали, надеясь успеть до зимы; улицы очистили от мусора и крови; мастера и торговцы заново открывали свои лавки и принимались за работу, но...

Еще свежа была память о приступах кровавого бешенства, и люди не могли в одночасье перестать коситься друг на друга, выискивая признаки безумия. Каждый обзавелся оружием, и даже хороших знакомых не все готовы были подпустить ближе, чем на расстояние вытянутой руки. И то, что на улицах не валялись трупы, означало лишь, что кладбища заметно подросли...

...причем далеко не все могилы носили чьи-то имена. Иногда изрубленные, обезображенные тела просто хоронили вперемешку, указывая день не смерти даже — захоронения. Хоронить старались как можно быстрее, боясь как новой волны бешенства, так и прихода чумы, и брались за лопату все, кому хватало духу выйти из убежища и не отказывали руки. Алексина тоже так пару раз хоронила, даже не думая, кого, нарочно не приглядываясь, боясь узнать — а сколько было таких, как она, добровольных могильщиков? Полгорода, если не больше.

Где-то там, в одной из этих свежих могил, лежал ее муж, которого вовремя не снесли в фамильный склеп — спустя много дней тела, конечно же, уже не было на месте. И если кто-то вот так же хоронил ее родителей — конечно, она никогда не найдет могилу. Но если нет, если они все-таки живы...

Кафу полагал, что любой человек имеет право не знать, и Алексине приятно было иметь это право хотя бы в его глазах. Но что-то изменилось в ней после каньона и Рифа — она сама не знала, что оказалось сильнее, бой с мертвяками или словесная дуэль с пиратом в отставке, — теперь у нее были силы, чтобы сделать все от нее зависящее. И хотя бы часть знания о судьбе своих родных она хотела получить.

А еще ей хотелось, чтобы рядом была Нико — первая за много лет, кого Алексина могла бы назвать подругой.

Подруги у нее были когда-то, да вышли все. Девочки из хороших семей, когда-то приходившие к ней в гости, считали Алексину смешной, веселой, и с удовольствием с ней играли, не замечая, что у ее кукол облупились лица, а вместо давно вылезших шелковых волос приклеены грубые шерстяные нитки. Кого в детстве заботят такие мелочи? Но Алексина выросла, ее подруги тоже — и важным стало все: ее перелицованное платье, старые туфли, каждый ее промах в разговоре и неверный шаг в танце. Все, что могло сыграть против нее в борьбе за хоть сколько-нибудь приличного жениха.

А потом Алексина вышла замуж, и не то чтобы муж запрещал ей с кем-то общаться — просто девочки, когда-то игравшие с нею в куклы, стали женами молодых рыцарей, пока не заслуживших титул, младших дворянских сыновей, избравших государственную службу, и мелких землевладельцев. С женой маркиза им не о чем было говорить.

Ее компанией стали жены друзей ее супруга — женщины на десять, а то и двадцать лет старше нее самой, давно друг с другом знакомые, хорошо знавшие первую жену маркиза. Стоило признать, Алексину приняли неплохо, разве что слегка настороженно поначалу, но назвать этих женщин подругами она бы не смогла. Просто... она знала свое место, была учтива и не выпячивала себя, за это ей готовы были помогать советами и прощать мелкие ошибки.

А потом пришла Великая тьма, и появилась Нико. Которая не оценивала каждый шаг Алексины и ничего не требовала — просто страховала на узком карнизе, тащила в связке через каньон и влезла в окно деревенской гостиницы, чтобы Алексине было не так страшно просыпаться в незнакомом месте. Не то чтобы Алексина много знала про дружбу, но как еще назвать... все это?

— Давно ждешь? — Нико вступила в круг мягкого желтоватого света от фонаря-ракушки.

Алексина улыбнулась ей:

— Меньше получаса. Как раз о тебе думала.

— Да? Это приятно... Но у нас мало времени, я думала, ты найдешь какого-нибудь ездового зверя...

Отчасти, конечно, Нико была права — чтобы пройти пешком весь город и еще немного, а затем вернуться обратно, требовался не один час. Но только отчасти: разыскивая по городу уцелевших лошадей, можно было потерять времени вдвое больше, а гиганты-тяжеловозы рептуффало, при всех их достоинствах, совершенно не умели бегать. Ну, и еще Алексина просто отвратительно держалась в седле.

— У меня есть идея получше, — Алексина взмахнула посохом, выпуская магию, затем фигурным навершием коснулась своих сапог и босых ступней Нико. — Теперь пройди до конца улицы и обратно, к этому надо привыкнуть.

Ощущения от ускоряющего заклинания всегда были странные: вроде бы идешь как всегда, но все вокруг — люди, дома, светильники — проносится перед глазами так быстро, будто скачешь галопом, и еще быстрее, если бежать... Алексина тренировалась с детства, но пока научилась ходить и бегать, не проскакивая нужные повороты, стерла не одни башмаки и не в одну изгородь врезалась.

— Так, стой-стой! — она шагнула наперерез, перехватывая Нико за плечи. Получилось с трудом, как и всегда с новичками, но, по крайней мере, обе удержались на ногах. — Понимаешь теперь, почему я позвала только тебя?

Нико молча кивнула. Алексина дала ей перевести дыхание после резкой остановки, затем крепко взяла за руку:

— А теперь бежим! Только мою руку не отпускай...

Она любила так бегать. Потому что бег с ускорением назывался отработкой заклинания, а не поведением, недостойным юной леди, и потому не порицался. А еще потому, что это было здорово — хоть ненадолго убежать от строгих правил. От непременных чаепитий в конце недели, для которых на стол всегда покупались самые лучшие пирожные, а потом всей семье приходилось неделю сидеть на пустой каше... Алексина не понимала смысла — можно подумать, блюдо с пирожными могло заставить гостей не видеть вытертых занавесок, рассохшихся дверей и кое-как заделанных оконных рам — но молчала. Юные леди не высказывают своего мнения, этому ее научили в первую очередь.

Сейчас Алексина была бы рада прийти как раз к чаю и к тому, чем мама заменила пирожные — наверняка нашлось бы чем. Сейчас люди как никогда нуждались в чем-то нормальном и привычном, чтобы не сойти с ума, и мама вполне могла бы зацепиться за старые ритуалы, даже самые дурацкие. Пусть даже некому прийти в гости — они-то с отцом еще здесь...

Родной дом встретил Алексину запертой дверью с нетронутым замком. Неплотно закрытыми ставнями — потому что их не успели отремонтировать, а не потому что кто-то открывал окна. Подсунутой под дверь запиской — той самой, написанной ее рукой в спешке, переданной еще до каньона! — и чуть запылившимся порядком в комнатах. Ни останков, ни пятен засохшей крови, ни даже следов разгрома... Все на своих местах, даже мамин любимый альбом с вычурными нарядами прошлого века не лежит на прикроватном столике, а аккуратно убран на полку. Родители всегда наводили порядок, собираясь куда-то поехать, чтобы вернуться в чистый дом...

Алексина провела пальцами по пыльным книжным корешкам и расплакалась — позорно, по-детски.

Она поняла, что произошло — так ясно, будто присутствовала лично: родители собрались в город, погулять на ярмарке середины лета и встретиться с ней; единственная их служанка, конечно, поехала с ними — может, она и пропустила бы гулянья, но не возможность увидеться с Алексиной, своей любимицей, которую качала в колыбели, еще сама будучи подростком. Они уехали, чтобы навсегда остаться в Кьянтине, под деревяшкой с днем захоронения... "Я не стану гадать, под которой. Я имею право не знать". А в дом так никто и не заглядывал: за осколками прежней жизни шли в свои дома, за полезными вещами — в жилища поближе... или побогаче. Алексина попыталась взглянуть на дом оценивающим взглядом мародера — и вместо того, чтобы успокоиться, разрыдалась с новой силой.

Нико ей не мешала. Бесшумно шла рядом, легко, едва прикасаясь, гладила по спине — и молчала. Только когда они уже вышли из дома, спросила:

— Ты надеялась, что...

— Неважно, — Алексина шмыгнула носом, вытерла слезы, едва не ткнув себя в глаз. — Все равно не сбылось... Спасибо, что ты со мной. Бежим обратно, тебе еще про кальмаров рассказывать.

Прочь отсюда, и как можно быстрее — туда, где у нее есть дела не "когда-то потом", а прямо сегодня и завтра, где ее совершенно точно ждут.

* * *

Вечером они, как и договаривались, собрались в комнате парней — Кафу, наверняка не без труда сдернувший себя с облаков на землю; Кейзель, уставший еще сильнее, но собранный и готовый слушать; Алексина, почти спокойная, если не считать покрасневших глаз и распухшего носа.

— Поладить с кальмарами просто и непросто одновременно, — начала Нико. — Просто, потому что они любят, когда следуют их правилам, и этих правил не так чтобы много... Непросто, потому что правила эти довольно странные.

— Как в высшем свете? — понимающе улыбнулась Алексина.

— Я бы сказала, как везде. Например, у них в ходу гаремы, но иметь гарем могут только самые крупные и сильные члены общины... поэтому вы двое завтра даже смотреть друг на друга лишний раз не сможете, — она выразительно посмотрела на Кафу и Алексину, сидящих на кровати плечом к плечу. — Алексина в их глазах — женщина Кейзеля, а от низкоранговой шушеры вроде тебя требуется быть лояльным к старшине, а не оспаривать его право иметь гарем и потомство. В другую сторону это тоже работает: если женщина выбрала себе вожака, она признала его силу и верна ему.

— И что, их женщины не уходят от вожаков?

— Можно уйти, если женщина, например, приносит хорошую добычу или вожак ослабел и не может прокормить гарем. Тут уже от ее доброй воли зависит — останется она со своим или найдет другого, получше. Однако нам завтра надо изобразить маленькую, но крепкую часть общины, поэтому у нас есть вожак, и мы его слушаемся.

— А они не удивятся, что вожак моложе всех? — вдруг подал голос Кейзель.

Нико помотала головой:

— Они сами различают друг друга по размерам и строению тела — челюсти и перепонкам возле ушей у малышни, мышечным гребням на голове взрослых, расположению шипов и щупалец у самцов и самок. С теплокровными та же история: возраст наш и даже расу они путают, мой приятель-отщепенец до сих пор уверен, что я человек, потому что очень похожа. Женщина с маленькой грудью в их глазах будет мужчиной, а если она к тому же невысокого роста — юной особью любого пола. Кстати, завтра я собираюсь этим воспользоваться, — и искренне расхохоталась, когда друзья с сомнением взглянули на ее пышную грудь: — Не смотрите так! Перевяжусь покрепче, они и не поймут.

— А, собственно, зачем? Почему у Кейзеля не может быть гарема из двух женщин, разве это не укрепит его авторитет?

— Разумеется, укрепит! Но позже — нам наверняка с этой общиной придется договариваться не один раз... а при первой встрече они любят вызывать кого-то из послов на поединок. Обычно самого слабого — в их глазах, конечно. Вот я и стану таким маленьким и слабым на первый раз, иначе драться придется тебе, а ты... сам понимаешь, — она встретила беспокойный взгляд Кафу и слегка улыбнулась. "Все хорошо. Я два с лишним года не дралась на поединках, но это не значит, что сейчас мне что-то помешает войти в круг. Это всего лишь бой, один из многих, и я знаю, как в нем победить, а ты — нет". — Потом уже сделаем вид, что я прошла превращение и выяснилось, что я самка.

— А если тебя вспомнят? Мы ведь уже ходили к ним перед каньоном, они тебя видели...

— Не меня — теплокровную, которая пахнет кошкой и потому раздражает вдвойне. Таких не рассматривают особо — либо нападают сразу, либо поджимают щупальца и терпят, чтобы получить красивые бусы. Рассматривать именно меня они будут, когда мы окажемся на их территории, обмазанные с головы до ног, как в каньон...

— Ты же говорила, что они умные!

— Умные, даже очень. Просто склонны подстраивать под свое понимание мира все, что могут, и очень злятся, когда кто-то или что-то ломает привычную картину, — Нико на миг зажмурилась. Она немного слукавила, делая вид, что старые шрамы больше не ноют. — Еще вопросы есть?

Вопросы были, но больше по мелочи: что говорить и как, можно ли смотреть по сторонам и задавать вопросы, не сочтут ли за оскорбление взгляд в глаза... Нико отвечала, спокойно и подробно, и ее даже немного отпустило.

Пока под конец Кафу не спросил:

— А вот теперь честно, Нико — ты готова драться на поединке? Я могу завтра выйти вместо тебя.

— И проиграть, — да, он был неплох в кабацкой драке или уличной поножовщине, где правило только одно — уйти на своих ногах. Но в поединке чести, да еще с противником, умеющим швыряться молниями, Нико не поставила бы на него и фиорино.

— Ну почему? Есть способы.

Да, способы были, она это знала лучше многих. Яд, подлые удары, магия... да мало ли способов может изыскать бесчестный поединщик? В прошлой жизни так побеждал сын вождя племени Бареки, а вождь до последнего закрывал глаза на его деяния. Слишком любил единственного сына? Или просто не хотел верить, что последний в его роду запятнал себя таким позором? А сейчас то же самое предлагал Кафу — просто для того, чтобы ей не выходить в круг, если она не хочет.

И Нико, которая когда-то осуждала грязные приемы — так искренне и истово, что даже созвала суд племени, чтобы покарать мошенника — сейчас лишь покачала головой.

— Я знаю. Не надо, — вдох и долгий-долгий выдох. — Я не боюсь дуэли, просто... неприятные воспоминания одолели. До завтра пройдет.

"За клевету на соплеменника ты приговариваешься к изгнанию. Тебя не существует, и никто в племени больше о тебе не вспомнит"... — зазвучали в ушах слова вождя. Услышав их в первый раз, Нико не плакала — отчасти не верила, что слышит это взаправду, отчасти не хотела унижаться перед отвернувшимся от нее племенем. Не плакала и позже, нечаянно их вспоминая, но каждый раз эти слова отдавались ноющей болью и досадой, как ноют на дождь давно зажившие раны.

На этот раз тоже что-то отозвалось, но совсем слабо — слишком много хорошего она услышала за этот день.

"Побудешь моим первым критиком?"

"Я думал о том, что ты сказала... ты очень мудрая женщина".

"Спасибо, что ты со мной".

Нико поправила повязку на левой руке и улыбнулась по-настоящему. Да, Хейгу и все демоны, она была готова к завтрашней дуэли.

Водная ферма располагалась в удобной бухте, скрытой от бурь с одной стороны городской стеной, с другой — высокими скалами. И еще вроде бы с моря их прикрывал соседний остров — Нико помнила, что Кьянтин стоит на островах, и вокруг столицы скал и островков что пепла в каньоне, пусть в темноте даже ей сложно было их различить. В любом случае, кальмары заняли под свою ферму отличное место, возможно, одно из самых защищенных в городе.

Из-за повязки, стянувшей грудь, дышать было трудно, но терпимо. "Скажи спасибо, что это не корсет", — пошутила Алексина, помогая затягивать полоску ткани; легче от ее слов не стало, но Нико нравился ее настрой.

Да и вообще настроение у нее было прекрасное, потому что к ее словам все в отряде отнеслись очень серьезно. Кейзеля так и вовсе было не узнать такое спокойствие и достоинство сквозило в каждом его движении, что Нико с трудом могла разглядеть в нем вчерашнего парня, еще не до конца уверенного в своих силах и замученного глупостью подчиненных сверх всякой меры. Он даже не смутился, когда Алексина взяла его под руку, и сама Алексина, настроившись на свою роль, не замешкалась ни на миг — впрочем, как раз ее безупречной стати удивляться не стоило: кому, как не вдове вельможи, уметь играть на публику?

Кафу шел на шаг позади, такой же, как всегда — незаметный и надежный, точно нож в рукаве.

Все было правильно; все шло так, как должно. Мазь, сваренная из слизи гидрогенитов, покрывала их с головы до ног, заглушая запах теплой крови, и вели они себя правильно, не вызывая гнева у жителей фермы.

— Пусть твой боец сразится с нашим юношей, — шевельнул щупальцами вождь; мышечный гребень у него на голове раздулся в огромный шар. — Пусть дерутся до первой крови. Мы желаем знать, достойно ли вы воспитываете свою молодежь.

"Твой боец"... как же приятно было это слышать.

"До первой крови, значит? Хорошо", — и она уверенно шагнула в круг.

Нико и прежде была прекрасной поединщицей, и бывало, что дуэль до первой крови заканчивалась ее победой после одного удара. Но чтобы первым ударом не просто пустить кровь, а еще и сбить с ног противника на голову выше и заметно массивнее ее самой — такого, пожалуй, еще не случалось.

Впрочем, никогда еще она так не жаждала победы. Не для блага Кьянтина, не по приказу Каприны — хотя Нико была благодарна леди за подаренный шанс — а ради успеха ее отряда, людей, ставших ей племенем и важнее племени. И ей было приятно, что ее чествовали как победительницу, но приятно вдвойне — что вождь поклонился Кейзелю, как равному и проговорил, раздувая гребень:

— В твоей общине растут достойные воины. Передай своему вождю, что мы почтем за честь торговать с вами и дальше.

И хотя на земле гидрогенитов они не имели права вести себя как обычно, Нико позволила себе по пути к воротам улыбаться во весь рот — в конце концов, ей, подростку, еще и одолевшему сильного противника, некоторая несдержанность была простительна.