Немного диалектики (джен)

Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе — еще меньше.

Владимир Высоцкий

Рэймонд Миллер, безработный, бездомный и вообще человек опустившийся, выпасал местечко. Местечко было роскошным, просто сказочным: в нише, образованной тремя кирпичными стенами каких-то то ли складов, то ли заводов, стояли в ряд мусорные баки. Причем стояли они не так чтобы вплотную к задней стенке — нет! В том-то и дело, что ниша была довольно глубокой, рабочие, приезжавшие опорожнять баки, не задвигали их до упора, и между контейнерами и задней стенкой всегда было уютное, со всех сторон загороженное от глаз прохожих и от ветра пространство. Вполне достаточное, чтобы лечь не теснясь, как в собственной кровати, и даже вещи на ящик сложить, как на тумбочку. И в довершение ко всем этим достоинствам над мусорными контейнерами, чтобы они не ржавели и грязь от них не растекалась, на всю глубину ниши был устроен пластиковый навес! Ни дождя, ни сырости, чем не дом?

Просто удивительно было, что это место до сих пор никто не захватил. Реймонд был порядком изношен, болен и слаб, и схватки с любым другим претендентом не выдержал бы. Он это понимал и потому осторожничал. Бродил вокруг уже несколько дней, наблюдал, не торопясь вселяться.

Однако все было тихо, место за ящиками, казалось, совершенно никого не интересовало. Просто даже удивительно!

Чутье бродячего человека подсказывало ему, что такого счастья просто так никогда никому не выпадает. Должна была быть какая-то засада.

Но сколько Реймонд ни бродил, ни приглядывался, ничего подозрительного ему обнаружить не удавалось. За ящиками появлялись только крысы, но их соседство Миллера не смущало: давно привык и даже считал хвостатых тварей чем-то вроде домашних животных.

Сегодня, когда Реймонд, оглядевшись, осторожно нырнул за баки, там была одна-единственная крыса: темная, тощая, облезлая, по виду больная. Как и сам Миллер. Реймонд решился. «Да тебе, брат, вижу, в жизни не слаще, чем мне, пришлось, — обратился он к крысе. — Ну ничего. Я сейчас вселюсь, а ты, это, оставайся. Чем смогу — поделюсь всегда. Проживем, брат». Он повернулся, чтобы обогнуть баки в том единственном месте, где мимо них можно было протиснуться на улицу, и забрать припрятанные неподалеку вещи: засаленный плед, консервную банку, служившую ему и кружкой, и котелком, и пачку старых газет, как вдруг какой-то шум за спиной привлек его внимание. Похолодев, он обернулся.

В простенке между баками и стеной стоял человек. Откуда? Только что же никого не было! Человек был низенький, лысоватый, одетый, кажется, не лучше самого Миллера, и вроде бы совсем по виду безвредный, но когда он приблизился, Реймонд все понял. Давно живя на улице, он знал этот взгляд. Такой взгляд означал, что заточка уже в твоей печени, только ты этого еще не почувствовал. И еще у низенького были глаза крысы.

Убежать не получится. Вот и все, Реймонд Миллер, ты ведь знал, что когда-нибудь так будет.

В последнюю свою секунду Миллер распрямился. «Я хоть опустившийся, но человек, — сказал он своей смерти, — а ты — крыса».

Короткой зеленой вспышки он не увидел.

* * *

Тот, кого он назвал крысой, равнодушно перешагнул через труп бродяги и приблизился к боковой стене. Едва слышно зашипел механизм, и дверь, хорошо замаскированная под кирпичную кладку, мягко повернулась, открывая проход. Человек с крысиными глазами прошел внутрь.

Посреди просторного пустого помещения с цементным полом, похожего на цех, из которого убради все оборудование, стоял простой канцелярский стол, уставленный мониторами. За ним на таком же дешевом канцелярском стуле сидел человек. Другой мебели в помещении не было.

Человек-крыса семенящей походкой пересек цех и застыл перед столом в угодливой позе. Теперь в нем ничто не напоминало хладнокровного убийцу, каким он только что был.

— Ну и зачем вы прикончили этого клошара, Петтигрю? — брезгливо спросил человек за столом. — Подождать нельзя было?

— Он собирался вернуться, мой господин, — Петтигрю весь подался вперед, выражая усердие.

— Шуганули бы. Ладно, что сделано, то сделано. Может, и правильно. Видеть вас не должны — у нас на вас большие планы.

— Рад служить, мой господин!

— Рады не рады, а пути назад нет. Впрочем, верю, что рады, — вам ведь всегда хотелось служить самому сильному господину. Прямо святой Христофор. Вот только последнего шага, какой он сделал, не будет — ни у вас, ни у кого. Вы наверху пирамиды, Петтигрю.*

Все время, пока человек за столом говорил, Петтигрю непрерывно кланялся мелкими суетливыми поклонами. По его одутловатому лицу тек пот.

— Я всегда это знал, — бормотал он, — и служил вашей организации верой и правдой. Все сведения, какие слышал от волшебников, где жил…

Но собеседник не слушал его.

— Вернетесь к своему старому хозяину, вот сюда, — человек за столом небрежно перебросил ему листок бумаги, — он сейчас не в лучшем состоянии — вы поможете ему вернуть форму. Ухаживайте, как за родным дитятей. Скажете, что мечтали к нему вернуться, хранили верность, — в общем, найдете что. Про нас пока не надо: придумайте объяснение, как вы его нашли. К примеру, скажите, что крысы подсказали. К следующему лету он должен быть бодр и дееспособен.

Когда Петтигрю ушел, человек за столом склонился к мониторам. Он не был рядовым клерком и поэтому знал, что из всех записей этого дня аналитики организации будут пристальнее всего изучать не поведенческие реакции и психологические параметры агента (они давно изучены, ничего примечательного), а полный достоинства предсмертный взгляд жалкого, дошедшего почти до скотского состояния бродяги.

* * *

Луна Лавгуд любила своего отца нежно и глубоко и всегда, сколько себя помнила, чувствовала себя старше его. В отце всегда было что-то ребячье, наивное и безответственное. «Ты дитя почище Лунки», — смеясь, говорила ему мама, когда еще была жива. Отец польщенно и радостно улыбался: ему нравилось быть взрослым ребенком. Детей больше любят. Он очень, до болезненного, нуждался в любви и сам любил семью всем сердцем, капризной, жадной и ревнивой любовью. После гибели мамы семьей осталась Луна.

Когда папа сказал, что купил билеты на финал чемпионата мира по квиддичу, Луна только кивнула. К квиддичу она была равнодушна, как, впрочем, и ее отец. На чемпионат он собирался в надежде встретиться с людьми, с которыми в другой обстановке у него было мало шансов пообщаться. «Придира», газета, которую он выпускал с помощью Луны, нуждалась в материалах, внимании и спонсорах.

Выехать к месту проведения чемпионата пришлось рано, за неделю до его начала: назначаемое организаторами время пользования порталом зависело от стоимости билетов, чем дороже — тем позже, ближе к началу матча, а обладателям дешевых билетов приходилось дольше мириться с неудобствами походной жизни, попадая на место загодя. Лавгуды дорогих билетов позволить себе не могли.

Луну это не огорчило, напротив: ей нравилось жить в палатке, готовить на костре, сидеть с отцом под звездным небом на чурбачках у входа в палатку, удерживая на коленях мисочки с немудрящей едой и прихлебывая пахнущий дымком чай из кружек, стоявших рядом на траве. Так отец и дочь были ближе друг к другу и оба чувствовали это.

Нравилось ей и бродить среди палаток, подсаживаться к чужим кострам, слушать, не понимая, многоязыкую речь. Задумчивую молчаливую девочку не гнали ниоткуда: она обладала удивительной способностью не мешать. Ей наливали чаю или горячего шоколада из подвешенных над кострами котелков, бегло улыбались и забывали о ее присутствии, погружаясь в свои дела и отношения. А она вглядывалась своими голубыми спокойными глазами в лица, в их переменчивое живое выражение. Ей не нужно было знать языки, чтобы понимать то, что ее интересовало.

Когда приблизился день начала соревнований, она даже почувствовала досаду: удивительная, интересная, наполненная впечатлениями жизнь заканчивалась. Впрочем, ее грела мысль, что разъезжаться зрители будут тем же порядком, что и приезжали, а значит, когда вся эта суета закончится, у нее будет еще неделя прекрасной жизни среди тех, кто не имел дорогих билетов: эфиопских колдунов с их белыми одеждами и любовью к звездному небу — когда они стучали в свои барабаны, звезды становились ближе; шумных латиноамериканцев, у которых каждую минуту происходили ссоры и примирения (Луна подозревала, что латиноамериканцам эти ссоры и примирения дают то же, что им с отцом — совместные хлопоты и ужины у костра: они от этого чувствовали себя ближе друг к другу); таинственных молчаливых индийцев, про которых ничего не было понятно, но очень хотелось понять; многочисленного семейства венгерских цыган, которые Луну особенно привечали: глава семьи, величественная старуха со сплошь золотыми зубами даже подарила ей какой-то талисман, но не смогла объяснить, зачем он нужен.

Но все получилось иначе.

Вечером накануне матча к их палатке вместе с отцом подошел Альбертус Крафт, волшебник из министерства, отвечавший в тот день за порядок в лагере. Он зашел поесть и выпить чаю: очень устал за этот беспокойный день, так что готовить самому не было сил, повезло, что встретился Ксенофилиус, а у Ксенофилиуса такая умелая и хозяйственная дочка, объяснил он.

Прихлебывая чай, Крафт, который и в самом деле выглядел усталым и замотанным дальше некуда, жаловался на неразбериху, легкомыслие и недисциплинированность вновь прибывших, которые ведут себя как попало, не заботясь о сохранении секретности, а ему по десять раз на дню приходится накладывать заклятие Стирания Памяти на магла — сторожа стоянки, от которого все это безобразие, конечно, не скроешь, и сторож задается вопросами, и жена его тоже.

«Им это не повредит?» — спросила Луна.

«Еще как повредит! — почему-то с жаром ответил Крафт. — Они уже как бревном ушибленные, ничего не соображают, а ведь матч еще впереди. Но что поделаешь — Статута никто не отменял».

Луна задумалась, как это: жить со стертой памятью? Вместо того, что было, помнить — что? Или вообще иметь в голове такое пустое место, в котором ничего нет? И как к этому месту относиться?

Сам матч не произвел на нее впечатления. Перед игрой выступали вейлы — женщины с хищными птичьими головами. Отец сначала смотрел на них с непонятным интересом, потом оглянулся на нее, улыбнулся смущенно и виновато, и Луна почувствовала себя не старшей в их тандеме, а маленькой девочкой, которую всегда защитит папа. «Ты красивее — вся в маму», — сказал он, и Луна пожала плечами: по ее мнению, не трудно было быть менее уродливой, чем птицеголовые твари.

Потом над стадионом летали лепреконы, собираясь в разные фигуры, как роящиеся пчелы, и осыпая трибуны мусором. Почему-то это радовало зрителей, они собирали мусор и запихивали его в карманы. Луна бы удивилась, если бы уже до этого не поняла, что болельщики — странные люди. Они покупали трилистники, значки на один раз, никому не нужные маленькие фигурки игроков и тратили на все это деньги, которых им с отцом вполне хватило бы прожить месяц. Вероятно, и лепреконский мусор представлялся болельщикам ценным сувениром.

Потом вылетели игроки, и началось то, ради чего все собрались. Перебрасывались мячами, расквашивали друг другу лица, ссорились и дрались. Орал комментатор — Людо Бэгмен, с которым отец когда-то вместе учился, ревели трибуны. Победили ирландцы — та команда, у которой были лепреконы. Вейлы горестно клекотали и рвали перья на своих птичьих головах. Луна испытала злорадство и устыдилась себя.

От шума, непрестанного мельтешенья и скуки разболелась голова. Она облегченно вздохнула, когда, наконец, дошла до палатки и забралась в спальный мешок. Папа поцеловал ее в лоб, убедился, что температуры нет, и ушел еще с кем-то переговорить. В конце концов, он был журналист, выпускал газету, ему прежде всего нужна была информация.

Разбудил ее, наверное, необычный, не такой, как всегда, шум. Или тревога и страх, которыми наполнился воздух вокруг. Луна выглянула из палатки. Вокруг горело, рушилось, кричали и метались люди. По лагерю шла группа в масках, разбрасывая и поджигая все, что попадалось на пути. Над ними в воздухе висели… висели люди, вниз головой, как воздушные шарики на веревочках. В свете пожара Луна увидела искаженные опрокинутые лица с разинутыми ямами ртов. Ей бросилось в глаза, что одна из висящих фигур — совсем маленький ребенок, младенец. Луна застыла в растерянности. «Гленна бы не стояла столбом, это уж точно», — подумала она и, нащупывая палочку, бросилась наперерез группе в масках.

Не добежала — ее довольно грубо оттолкнули. «Не лезь и не мешайся», — услышала она и тут только заметила, что люди в масках были плотно окружены аврорами, наставившими на них свои палочки. Но применять заклинания авроры медлили: видимо, боялись, что тогда висящие упадут.

«Вот ты где, а я с ума схожу!» — это был отец, он больно схватил ее за руку, а потом прижал к себе. Даже в сполохах было видно, как он бледен. «Пойдем, пойдем, в безопасное место, куда-нибудь, а то затопчут», — бормотал он монотонно и потерянно.

И тут все вокруг закричали снова. Луна с отцом посмотрели туда, куда глядели все. Над лесом, фосфоресцируя, расплывался огромный зеленый череп с высунутым языком в форме змеи.

«Ну вот, — тихо и безнадежно сказал отец, — вот и допрыгались».

* * *

Эвакуировали всех подряд, в срочном порядке, зачастую куда попало, лишь бы убрать из ставшей кошмарной луговины. Торопясь вместе с отцом, куда велели идти, Луна успела увидеть старую цыганку. Пока ее семья суетилась, увязывая узлы и собирая детей, старуха стояла неподвижно, скрестив руки. Заметив Луну, она впилась взглядом в глаза девочки, не отпускала все время, пока было видно, и повторяла один и тот же жест: тыкала себя в грудь согнутым пальцем. То ли приказывала надеть талисман, то ли велела слушаться сердца, Луна не поняла.

Их с отцом, попавших в какую-то большую и случайную группу, выбросило довольно далеко от дома. Нужно отдать должное организаторам: группу уже ждали представители министерства, раздававшие во временное пользование казенные метлы. Отцу и Луне метлы не досталось, даже одной на двоих: они, как всегда, растерялись и промедлили. Им и еще двум дюжинам людей, попавших в такое же положение, предложили ждать, когда метлы вернутся: они были заговорены на возвращение в эту точку.

«А давай поедем автобусом, — неожиданно предложил отец, — одеты мы, как маглы, и магловские деньги у нас есть».

Луна страшно обрадовалась. Это было ее давней мечтой: она видела магловские автобусы, яркие, с удобными высокими креслами, и всегда тихо завидовала тем, кто в них ехал.

Правда, насчет магловской одежды она не была вполне уверена: сама она была в длинной холщовой юбке и простой желтой кофточке, многие магловские девочки так одевались; все немножко помятое, но ничего страшного; но вот отец… Нет, она в самом деле не была уверена, что бордовый стеганый халат — подходящая одежда для путешествия в мире маглов. Во всяком случае, на вокзале Кингс-Кросс она не видела никого, одетого подобным образом. «Сделаем вот так», — сказала она, палочкой укорачивая халат до размеров курточки; под ним на отце были тоже холщовые песочного цвета брюки, так что все вроде бы было в порядке. Заметим, что Луна не ошиблась: оба они, в холстине, с длинными прямыми белыми волосами выглядели неформалами, этакими припозднившимися хиппи, так что ничего удивительного, что никто в дороге на них особого внимания не обратил.

На автобусную станцию, оказавшуюся совсем неподалеку, они пришли, когда уже начало светать. «Доедем до Лондона, — разбирался в расписании отец, — а там из «Дырявого котла» — камином домой. Все очень просто».

Все и в самом деле оказалось просто. Сонная леди в окошке, не глядя, сунула им билеты, а вскоре подкатил и автобус — совсем такой, как Луна мечтала: сине-белый, высокий, с плавными линиями. За блестящими стеклами были видны люди; они дремали. Только одно или два лица были обращены вниз, к новым пассажирам.

И кресла были именно такими, какими казались издалека, — удобными. Глядя на пролетающие за окнами поля, испещренные тенями освещенных низким рассветным солнцем деревьев, Луна стала задремывать. Точно так же, как и остальные пассажиры, которых в салоне было немного — человек пятнадцать. Из-за высоких спинок кресел Луне не удавалось их разглядеть, но общая дремотная атмосфера заражала. Точно так же… как и остальные… остальные… В полусне Луне хотелось получше почувствовать эту общность, от нее почему-то становилось тепло и спокойно, как будто она от чего-то защищала, но помешал папа.

Отойдя от пережитого страха не столько за себя, сколько за дочку, уверившись, что она в безопасности, он пришел в радостное возбуждение. Ему неудержимо хотелось говорить — тем более, что было о чем. Склонившись к самому уху Луны, он торопливо шептал. Мало того, что они присутствовали непосредственно при столь скандальных и важных событиях, и уж тут-то «Придире» будет что сказать, но этим его сегодняшняя журналистская удача не исчерпывалась. Он узнал нечто очень важное и хотя дал обещание не разглашать в открытую, но намекнуть-то можно! И «Придира» будет намекать, еще как! А ей, как сотруднику редакции он сейчас расскажет все, тем более, что ей предстоит присутствовать. И как студентке Хогвартса, и как сотруднику, да.

Так Луна узнала о предстоящем Турнире трех волшебников. Впечатления это на нее не произвело. Трое старшекурсников от трех школ из разных стран будут соревноваться в колдовстве? Ну и прекрасно, пусть соревнуются. В Хогвартс приедут иностранцы? Надо думать, такие же волшебники, не о двух головах. Если бы венгерские цыгане или индусы, или эфиопы, а так… Ей было жаль того чувства общности с другими пассажирами, которое отец развеял своими рассказами, но она ни за что не призналась бы в этом, боясь его огорчить.

* * *

Доктор Джек Ливси, несмотря на столь громкую врачебную фамилию, не был ни пожилым, ни толстым, ни врачом общего профиля. Доктор Ливси, молодой, тощий, длинный, со своим смешным светлым чубчиком и вздернутым веснушчатым носом напоминавший школьника-прогульщика, был психиатром. Причем, несмотря на молодость, — хорошим.

Коллеги признавали за ним умение, а главное, желание вникать и находить решения в нестандартных ситуациях и частенько пользовались этим, подбрасывая Ливси те случаи, в которых для себя усматривали один сплошной геморрой. Он никогда не отказывался.

Последний случай был таким, что доктор Ливси, ознакомившись с сопроводительными документами, закинул длинные ноги в линялых джинсах на стол и, подняв лицо к потолку, возопил громко и горестно: «Где ты, моя Скалли?!»

Скалли не откликнулась. Как и следовало ожидать.

Доктор захлопнул папку, шустро собрал члены и побежал смотреть больных.

Их было трое — целая семья, Робертсы: сторож кемпинга, располагавшегося в отдаленной зоне туристического отдыха, его жена и шестилетний сынишка. Они в крайне плачевном состоянии были обнаружены туристами, приехавшими на уик-энд, и уже прошли несколько госпиталей, где специалисты только пожимали плечами. Физически пациенты были здоровы, если не считать синяков и ссадин непонятного происхождения. Томография не выявила поражений головного мозга. Полиция тоже не могла сказать ничего определенного: ничего подозрительного на территории кемпинга она не усмотрела. Изрядно вытоптанная, в меру замусоренная обширная пустая луговина, следы от старых кострищ, выцветшие бумажки. В этом была странность: если верить журналу регистрации, семейная пара, обнаружившая обезумевших сторожа и его семью и вызвавшая полицию и врачей, были единственными туристами, посетившими кемпинг за последний месяц. Не то, чтобы это направление было популярным среди любителей туристического отдыха, но и пренебрегаемым не было, и в разгар лета представлялось маловероятным, чтобы в кемпинг никто за месяц не заглянул.

И было непонятно, что же все-таки произошло с семьей сторожа.

У мужчины была амнезия: он отвечал на вопросы, ориентировался в обстановке, сохранил бытовые навыки, но не помнил вообще ничего, включая собственное имя. Насколько сохранила память его жена, Ливси пока не мог сказать. Она находилась в реактивном состоянии и на вопросы не отвечала. Вообще ни на что не реагировала, чуть раскачиваясь и глядя в одну точку застывшим взглядом. Все попытки доктора, высокопрофессиональные, осторожные, но очень настойчивые, войти с ней в контакт, не дали результата. Только однажды она чуть шевельнулась и отчетливо произнесла: «Раз они есть, значит, Бога нет».

Доктора передернуло. Он был крещен в католичество и, хотя не отличался набожностью, в храм время от времени заходил, исповедывался и причащался. Успешно заниматься его профессией, не обладая повышенной чуткостью, было бы невозможно, и сейчас доктор отчетливо чувствовал: в душе этой женщины был ад. Из реактивного состояния он ее выведет, выведет непременно, но избавит ли это несчастную от ада в душе, Джон Френсис Доминик Ливси сказать не мог.

Зато малыш рассказывал о произошедшем охотно и подробно. Вот только никакого отношения к реальности его рассказы иметь не могли. По его словам, в луговине построили стадион, где ведьмы летали на метлах. Рогатые демоны подвешивали его, маму, папу и сестренку в воздухе вниз головой.

«А мама и папа этого не помнят», — осторожно сказал Ливси.

«Маму и папу заколдовали, — уверенно ответил ребенок, — меня тоже колдовали, два раза, но у них не вышло».

Но, видно, что-то все-таки у «них» вышло: как его зовут, мальчик не помнил.

В кемпинге с Робертсами находилась еще дочь, восьми месяцев от роду; у нее никаких нарушений выявлено не было, если не считать все тех же синяков и ссадин непонятного происхождения.

Доктор терпеливо проводил тесты, пытаясь выявить причину печального состояния этой семьи. При этом он старался оставаться профессионалом, оставляя в стороне вопрос, кто и ради чего мог сотворить такое с этими несчастными людьми, изуродовать их, сломать их судьбы. Но полностью избавиться от размышлений на эту тему не мог. Самые разные предположения теснились в его голове. Он отталкивал от себя упорные и нелепые мысли о правительственном заговоре, испытаниях психотронного оружия, кознях инопланетян, планирующих захватить Землю… Что ему ни разу не пришло в голову, так это мысль о том, что несчастная семья стала жертвой подготовки и проведения спортивных соревнований.

Да и кому бы такое в голову пришло?

Скорее всего, мы больше не встретим доктора Ливси. Наше волшебное стекло не покажет нам, как долго, терпеливо и кропотливо будет трудиться доктор, чтобы вернуть к нормальной жизни семью сторожа, — и многого добьется. И несчастная женщина в конце концов придет в себя и даже научится улыбаться — неуверенной скользящей улыбкой, совсем не так, как раньше. До всего, что с ней произошло, узнает Ливси в ходе своей работы, эта женщина была хохотушкой, а уж улыбалась всему, что увидит, — от уха до уха.

Не покажут нам и того, как добросовестность доктора в постановке и интерпретации тестов, его виртуозность в гипнотических и некоторых других методах заставят его прийти к неожиданному, но неизбежному выводу: рассказанное мальчиком, лишенным имени, было правдой.

И конечно, доктор Ливси сунет свой веснушчатый нос, куда ему вроде бы и не полагалось.

Мы все это просто знаем.

А не покажут нам этого потому, что у каждого, понимаете ли, своя война, и у доктора Ливси она получится своя; всего ведь никакое стеклышко не осилит. И показали нам его, наверное, только затем, чтобы мы помнили: там, за границами той истории, которую мы наблюдаем, есть доктор Ливси. И многие другие тоже есть. И будущее, которого мы чаем, как и то, которого боимся, зависит от них тоже.

И все, что нам остается на этом случайном перекрестке, — взглянуть еще раз в смешное, храброе веснушчатое лицо и пожелать Джону Френсису Доминику Ливси долгой, трудной и радостной дороги на Земле.

* * *

Некоторые богословы утверждают, что все, что ни делается, в том числе ошибки, грехи и заблуждения, — делается к вящей славе Господней. Мы не беремся никак комментировать это авторитетное мнение, но с любопытством отмечаем, что некоторые грехи и заблуждения профессора Снейпа оказали ему своего рода услугу. Мы произносим слово «услуга» с некоторым сомнением, тут же торопливо добавляя «своего рода», потому что вовсе не уверены, что мы искренне и с готовностью пожелали бы профессору Снейпу продолжать ту деятельность, которую эти грехи и заблуждения продолжить ему позволили.

Речь идет о явной, неразумной и слепой ненависти к бывшим одноклассникам, которую Снейп, к нашему и профессора Флитвика огорчению, проявил. Свидетелем проявления этой ненависти, помешавшей Снейпу правильно оценить обстановку в Визжащей хижине, был Питер Петтигрю, который присутствовал там в анимагической форме и, кстати, остался жив именно потому, что пребывавший в заблуждении Снейп невольно помешал Блэку и Люпину его убить. Доклад Петтигрю об этих событиях лег на стол аналитиков организации. То, что Снейп являлся двойным агентом, там было известно — Дамблдор контактировал с организацией довольно длительное время. Но до сих пор аналитики, досконально изучившие обстоятельства жизни, детские травмы, комплексы, синдромы, фобии и состояние надпочечников профессора Снейпа, сходились во мнении, что для профессора, как для бедной Тани, все были жребии равны, иными словами — ни одна из сторон не была для него своей, и сказать, какой из них он останется верен, а какую будет обманывать, не представлялось возможным. Мнение Дамблдора, считавшего, что Снейп не нарушит данного ему слова, в расчет не принималось. Аналитики организации не вчера родились и знали, что на свете нет ничего более ненадежного, чем слова.

Ненависть — совсем другое дело. Крепкая, настоянная годами неприязнь — это зависимость, хотя и с отрицательным знаком. А людьми, как считали аналитики на основании изучения великого множества детских травм, комплексов, синдромов и фобий, управляют их зависимости.

Они пришли к окончательному выводу: Снейп будет служить Волдеморту.

Мы не знаем доподлинно, что испытывал профессор Снейп, когда вполне осознал и принял мысль, что не Сириус Блэк предал в свое время Поттеров. И что именно его, Снейпа, вмешательство привело к тому, что истинный предатель ускользнул от расплаты. Профессор стал еще более замкнутым и молчаливым, и пожалуй, если можно так выразиться, более отрешенным.

И когда поздним вечером в дом в Паучьем тупике, съежившись от страха, постучал Хвост, его встретил спокойный и холодный взгляд черных глаз хозяина.

— Меня послал Повелитель! — поспешно выкрикнул Хвост, отскакивая. Даже в слабом свете, падавшем из прихожей, было видно, как покрылась капельками пота его лысина. — Он хочет видеть. Вас, — добавил он со слащавой угодливостью, которую сам принимал за почтительность.

Снейп молча кивнул и шагнул за порог.

* * *

Человек из другого мира, наблюдая попытки «Придиры» составить конкуренцию «Ежедневному пророку», припомнил бы, наверное, некую весьма красноречивую мещанку, отважно вступившую в борьбу на ниве высокой моды с дочерью Вандербильда. Мы даже не будем говорить о технических возможностях — это слишком грустная тема, а Ксенофилиус Лавгуд и его дочка, набиравшие каждый номер своей газеты практически вручную, нам небезразличны. У «Ежедневного пророка», помимо целого штата гномов-наборщиков, новейших копировальных зеркал и самопечатающих шкатулок, было еще одно оружие, делавшее борьбу Лавгудов безнадежной, и это оружие звалось Рита Скитер, колумнистка, ньюсмейкер волшебного мира номер один.

Ксенофилиус зачастую путал реальность с фантазией, а фантазии — с догадками и озарениями, но он был безнадежно и удручающе честен; Рита врала как дышала. Лавгуд мечтал о сенсациях и, чтобы найти их, готов был взобраться на вершины Гималаев; Скитер точно знала, что сенсация — это просто та гадость, в которую люди готовы поверить. У нее было легкое, ядовитое и хлесткое перо; он был, увы, занудлив. Одним словом, Рита была профессионалом в самом полном смысле этого слова, а Ксенофилиус, при всей нашей к нему симпатии, — жалким любителем.

Осчастливленный личным участием в громких событиях, Ксенофилиус дал в «Придире» предельно точное и подробное их описание; Рита, сидя в лондонском питейном заведении для статусных волшебников, написала о трупах, которые тайком выносили из леса на следующий день. Употребив при этом, дабы избежать неприятностей, слова «по слухам» и «предположительно» в количествах, заставлявших читателя увериться в том, что это — доподлинно известная ей правда.

Ксенофилиус искусно, как ему казалось, намекнул на некие события, которые в скором времени произойдут в Хогвартсе. Намеки никого не заинтересовали. Рита написала всего лишь о нападении неизвестных на дом отставного аврора Грюма, но представила Грюма сумасшедшим, а министерство — сборищем идиотов, в таких ярких и выразительных красках, что читатель испытал истинное удовольствие от осознания того, что сам он нормален и умен.

* * *

А между тем, Грюм, на дом которого то ли напали, то ли ему это показалось, прибыл именно в Хогвартс в качестве преподавателя Защиты от темных искусств.

Эффектное появление профессора Грюма в Большом зале Хогвартса — с некоторым опозданием, когда все уже собрались и только его место пустовало, под звуки грома небесного и при вспышке молнии, со стуком деревянной ноги в форме львиной лапы, с устрашающим вращением искусственного глаза и длинными волосами, развевавшимися вокруг уродливого лица, — произвело впечатление на всех, кроме профессора Флитвика (тот с удовольствием посмотрел, оценил и мысленно поставил четверочку: чего-то все-таки чуть-чуть недоставало, щепотки иронии или, может быть, печали, чтобы выход был по-настоящему сильным) и профессора Снейпа, на которого эффекты вообще впечатления не производили. Он только мельком подумал, что с уходом в отставку старик изменился: раньше избегал любой демонстративности, был деловит и прозаичен и поэтому по-настоящему страшен.

После своего визита в дом Реддлов, куда его сопроводил Хвост для встречи со своим господином, почти нематериальным, напоминавшим уродливого младенца, которого Хвост заботливо выпаивал змеиным молоком, Снейп сообщил Дамблдору: в Хогвартсе в период Турнира трех волшебников будет действовать агент Волдеморта, которого тот считает самым преданным своим слугой.

— Вы? — с улыбкой спросил Дамблдор. Снейп сдержался. Это была просто шутка. Во всяком случае, Дамблдор так считал. Он полагал, что производит впечатление человека простодушно-веселого; на деле же от его шуток передергивало не только Снейпа: именно простодушия директор был лишен начисто, и его попытки имитировать это качество заставляли окружающих испытывать неловкость.

— Нет, — ответил Снейп спокойно, — и не Каркаров.

— Вы уверены? — заинтересовался Дамблдор. — Я имею в виду — в последнем?

— Вполне. Волдеморт не иронизировал. И он не идиот. Посчитать Игоря преданным кому-то или чему-то может только идиот.

— Хорошего же вы мнения о своем приятеле. Ведь он ваш приятель, не так ли?

— Да, — сквозь зубы ответил Снейп и не удержался:— А вы — мой начальник.

— Ну, о начальниках редко кто бывает хорошего мнения, — легко засмеялся директор, но пауза все-таки была. Дамблдор не привык получать по носу.

— И у вас нет предположений, Северус, кто бы это мог быть?

— Нет. Но я постараюсь выяснить — так или иначе.

Он поколебался, но все-таки спросил:

— Могу я узнать, кто будет преподавать ЗоТИ в этом году?

— Единственный человек, который точно не может быть шпионом Волдеморта, — ответил директор.

* * *

Встречать представителей двух школ-конкурентов — Дурмстранга и Шармбатона — вышли все преподаватели и ученики.

Начало октября выдалось холодным; дул пронизывающий ветер, неся по чистому ледяному небу обрывки облаков; дети ежились и дрожали. У МакГонагалл покраснел нос, и она забавным образом утратила строгость облика, став похожей на старушку, возящуюся холодным осенним деньком в своем палисаднике. Нахохлившийся Флитвик напоминал воробья. Дамы старались поплотнее завернуться в мантии, как в воображаемые шали. Может быть, им от этого и в самом деле становилось теплее.

Дамблдор стоял в центре полукруга встречающих, удерживая на лице приветливую улыбку.

Предстоящее было важно; нельзя было пренебрегать никакими мелочами. Разумеется, он пробивал в министерстве идею возобновления этих давно отмененных соревнований не ради того, чтобы ученики могли продемонстрировать свою подготовку; исход состязания его не волновал.

Некогда он установил контакты с чрезвычайно влиятельными и информированными людьми; настоящей степени их влиятельности и информированности не представлял себе даже он, но того, что он знал, было достаточно, чтобы понять: это те, кто управляет миром, причем не только магловским. Эти люди не желали никаких кардинальных перемен: они были на вершине, а перемены всегда содержат в себе непредсказуемость. Насколько он знал, в мире маглов именно благодаря им были фактически закрыты Космос, термояд и социализм. Магловская наука сосредоточилась на направлениях, представляющих интерес для этой группы: неограниченном продлении индивидуальной жизни для немногих и повышении управляемости масс при управляемом же сокращении их численности до нужного минимума. Так сложилось, что все эти люди были маглами; Дамблдор был единственным волшебником, в какой-то мере вхожим в их среду. Они пользовались возможностями, которые он им давал, но эти возможности были меньше, чем совокупная мощь магловской науки; в целом мир магии не представлял для них интереса. Он старался договориться; в результате его заверили, что, пока мир магии пребывает в ограниченности, в состоянии циклического равновесия, ничем не угрожая планам этих людей, он будет существовать. С тех пор Дамблдор прилагал все усилия к тому, чтобы удержать свой мир в этом самом, Мерлин его раздери, циклическом равновесии от одной спланированной гражданской войны до другой, исключив непредсказуемое развитие, и тем самым его спасти. В могуществе тех, с кем он был связан, глава Визенгамота, не сомневался: были наглядные примеры.

И вот теперь, он чувствовал, что-то изменилось, ситуация незаметно, но неуклонно выходила из-под его контроля. Похоже, те, с кем он когда-то договаривался, поменяли свои планы. Он все больше подозревал, что теперь они играют против него и против магии вообще.

Ему требовалось понять, что происходит в других крупных магических школах, — и по возможности договориться о координации. Точнее — только в одной крупной магической школе. Шармбатон, французская школа, целиком сосредоточенная на бытовой магии, не влиятельная, но респектабельная, интересовала его мало и была нужна только для прикрытия. Дамблдору нужны были контакты с гораздо менее респектабельным, имеющим неоднозначную репутацию, но гораздо более мощным Дурмстрангом.

Дурмстранг — таково было внешнее название этой школы. Дамблдору было известно и внутреннее, не подлежащее разглашению, по названию магической местности, где школа находилась: Ультима Туле.

Игорь Каркаров, которого все знали как директора Дурмстранга, был такой же принадлежностью для внешнего применения, как и название. Истинный глава Ультима Туле не покидал острова вот уже несколько сотен лет.

Дамблдора забавляло, что Игорь, совсем еще молодой человек, искусственно состарил себя, чтобы выглядеть солиднее. Еще забавнее было то, что это срабатывало — хотя по крайней мере все члены Визенгамота должны были хорошо помнить Каркарова по судебным процессам над сторонниками Волдеморта, где Игорь охотно сотрудничал со следствием, донося на всех своих бывших соратников. И был отпущен на свободу. Бартоломеусом Краучем, нынешним главой департамента международного сотрудничества — тем самым, который оказывал Дамблдору активную поддержку в проталкивании и организации теперешнего состязания. Тем самым, который, не моргнув глазом, приговорил собственного сына к заключению в Азкабане, где тот и умер спустя год.

И вот представьте: козлиная бородка с фальшивой проседью, несколько наведенных морщин — и перед вами уже не мелкий доносчик, трясшийся перед судом, а руководитель известнейшей в Европе школы магии и волшбства. И суровый судья, отец, приговоривший и потерявший сына, будет сегодня пожимать ему руку со всем уважением.

Забавно все устроено в этом мире.

А турнир удалось продавить с просто поразительной легкостью. Дамблдор даже был удивлен — он ожидал большего сопротивления. Все-таки опасность Турниров трех волшебников вошла в поговорку. Противники, видимо, надеются воспользоваться случаем его свалить, если пострадает кто-то из студентов.

Но так или иначе, переговоры стали возможны, делегация прибудет с минуты на минуту. Разумеется, вести он их будет не с Каркаровым. В составе делегации присутствует доверенное лицо главы Ультима Туле, его младший сын, носящий фамилию матери. Как дали понять Дамблдору, у юноши есть артефакт, позволяющий связываться непосредственно с отцом.

Вообще любопытно будет посмотреть на учеников. В Ультима Туле принимали по отбору, причем приемная комиссия зачисляла или отвергала абитуриента без всяких объяснений. Дамблдор знал, например, что Люциус Малфой хотел отдать своего сына в Туле, но получил отказ.

«Вон, вон! Летят!» — закричали в толпе. Дамблдор поднял голову. Синяя карета, золотые кони. Мадам Максим со своими учениками, безмозглая полувеликанша, но вкус отменный, и в моде разбирается как никто. Выдать бы ее за Хагрида… Директор Хогвартса со всей возможной любезностью и старомодной, но очаровательной галантностью приветствовал директора Шармбатона.

Следующие гости не заставили себя ждать. Темные воды озера взволновались, на их глади образовалась воронка, в центре которой возникла сначала мачта, а потом и весь корабль поднялся из вод на поверхность. Был он какой-то скелетообразный, будто собранный из мелких фрагментов.

«Неплохо, — прокомментировал профессор Флитвик, ни к кому конкретно не обращаясь, — очень изящная стилизация. Но настоящий Нагльфар должен приехать по льду».

«Еще не время, — совершенно неожиданно негромко ответил профессор Снейп, — корабль уже освобожден потопом из плена Хель, но трехлетняя зима еще не настала».

Никто, кроме Флитвика, тем не менее, удивлен не был. От Снейпа все всегда ждали какой-нибудь заковыристой и непонятной гадости.

А Флитвик замер. Он не удивился тому, что вечно сидящий в миазмах своей лаборатории зельевар знает скандинавскую мифологию: то, что Снейп не пропустил ничего из его давних уроков и очень многое к ним добавил, он знал уже давно. Но, в отличие от самого Флитвика, любившего вслух поиграть образами, аллюзиями и цитатами, Снейп не делал этого никогда. И сейчас Снейп не развлекался, а предупреждал — предупреждал именно его, и скорее всего, о том же, о чем сам Флитвик узнал от «палубного матроса». Оба молчали, чтобы не спугнуть вдруг возникшее взаимопонимание.

Между тем корабль пристал к причалу, и с него сошли одетые в темные меха ученики под предводительством наставника, одетого в меха серебристые.

От профессора Дамблдора символика, вложенная обитателями Туле в свое прибытие, тоже не укрылась. Но она никак не давала понять, на какой они стороне. Это еще предстояло выяснить.

Директор тепло приветствовал Каркарова, а тот подчеркнуто суетился вокруг одного из учеников: «Виктору надо скорее в тепло! Виктор слегка простужен!»

На простуженного Виктор не походил, и вообще парнишка — дрыном не перешибешь, но выглядел он мрачным и насупленным. Сросшиеся брови, горбатый нос, косолапая походка. «Крам, — вспомнил директор, — его фамилия Крам. Ловец болгарской команды по квиддичу». Если верить портретам, с отцом — никакого сходства. Мать — болгарка. Бывшая ученица? Впрочем, это совершенно досужие домыслы. На Туле бывают волшебники по разным делам, и вообще — какое это имеет значение?

* * *

На банкете ученики Дурмстранга по указанию Каркарова сели за слизеринский стол, что заставило Дамблдора помрачнеть внутренне, а Снейпа — еще и внешне. Контролировать последствия взаимодействия своих воспитанников с воспитанниками Игоря декану Слизерина очень не хотелось. Шармбатонцы, в большинстве своем — девочки, сели за стол Равенкло. Международное сотрудничество вступило в свои права.

Профессор Флитвик с большим интересом наблюдал оживление за столом своего факультета. Раскованные, кокетливые, нарядные француженки явно пришлись по душе мальчикам и гораздо меньше — девочкам. «А вот учитесь, дорогие, учитесь», — думал он нежно, вглядываясь в вытянутые и напряженные личики когтевранок.

Поглощенный захватывающей драмой девичьего самоосознания, профессор едва не проглядел появление за преподавательским столом новых лиц. Пожаловали организаторы и будущие члены судейской коллегии турнира — Бартоломеус Крауч и Людо Бэгмен. Бывший спортсмен как всегда сиял, а вот Крауч выглядел из рук вон плохо. «Что это с ним?» — удивился Флитвик. Не то, чтобы он хорошо знал Крауча, но видеться приходилось, магический мир тесен. И то, что Флитвик видел сейчас, было совершенно не похоже на обычную манеру Крауча держаться. Профессор прислушался к своим ощущениям. Не такое уж долгое, но вдохновенное театральное режиссерство дало ему опыт понимания внутреннего состояния человека по выражению лица и пластике движений. «У него выбита почва из-под ног. Он не знает, как жить. Он даже не знает, стоит ли жить. Что-то произошло».

А события катились дальше. Был торжественно внесен кубок, в который все желающие ученики, достигшие семнадцати лет (последнее — чтобы уменьшить вероятность летальных исходов) могли с этого момента опустить записки со своими именами. Ровно через сутки кубок должен выбросить три записки с именами тех, кто станет участниками турнира — по одному от каждой школы. Чтобы у школьников моложе семнадцати лет не возникло искушения забросить свое имя в кубок, Дамблдор заключил его в круг, призванный таких учеников не пропускать. Это, объяснил директор, связано с тем, что избранного кубком участника уже никакие силы не смогли бы освободить от соревнований, участник связан с кубком магическим договором, и любой, кого кубок изберет, будет вынужден участвовать в смертельно опасных состязаниях — будь он хоть первокурсник.

Профессор Снейп ощутил беспокойство. Затея с Турниром трех волшебников не нравилась ему с самого начала, в ней присутствовало что-то скользкое и двусмысленное, и весь его опыт человека, слишком часто имевшего дело со скользким и двусмысленным, буквально кричал, что в сложившейся ситуации это неуместно. Но про неотменимый магический договор он услышал впервые. Это слишком походило на западню.

Он подавил в себе желание оглянуться и посмотреть, как реагирует на это сообщение Флитвик. Возникшую с некоторых пор манеру сверять свои впечатления с реакцией старого учителя он у себя заметил и себе запретил. Его нынешняя деятельность носила такой характер, что даже взглядом, даже тенью мысли не должна была касаться старика. Он горько раскаивался в том, что в момент прибытия корабля из Дурмстранга не устоял перед искушением заговорить. Конечно, Флитвик должен был быть предупрежден. Но предупрежден, а не повязан взаимопониманием.

Неотменимый магический договор? В который втягиваются дети? Директор сошел с ума? Флитвик с беспокойством оглянулся на Снейпа. Зельевар смотрел прямо перед собой, его лицо, и обычно-то не слишком приветливое, было особенно мрачно. Флитвик вздохнул. По крайней мере, утешало, что не он один понимал, как все паршиво. И что же все-таки такое с Краучем?

* * *

Профессор смотрел на детей, возбужденно обсуждавших, как можно обмануть проведенный Дамблдором магический круг и попасть в чемпионы. Кто-нибудь обязательно попробует; скорее всего, это будет зелье старения, но Дамблдор и в самом деле могучий волшебник — у них ничего не получится. Все они будут в безопасности — кроме тех троих, кого выберет кубок.

* * *

Миссис Норрис, привычно расположившаяся на диване, подняла голову и неодобрительно уставилась на дверь. В эту дверь редко стучали, почти никогда. Иногда стучал ее человек, но его она бы узнала. Сейчас имел наглость стучаться кто-то другой, и это был непорядок.

«Входи», — спокойно сказал Снейп. У него не было ни малейших сомнений, кто это мог быть.

Каркаров проскользнул в чуть приотрытый проем с таким видом, как будто пробирался украдкой, и тут же осторожно прикрыл дверь за собой.

Миссис Норрис соскочила с дивана и двинулась к пришельцу с самым решительным и угрожающим видом. Тот слегка отпрянул.

— Никогда бы не подумал, что ты заведешь кота, — проговорил он с натужным смешком.

— Это кошка. И она не моя.

Каркаров осторожно обошел Миссис Норрис, которая в свою очередь демонстративно уселась у двери, не переставая сверлить гостя холодным неприязненным взглядом. И нельзя сказать, чтобы этот взгляд сильно отличался от взгляда хозяина кабинета.

— Северус! Мы не виделись тринадцать лет. Хотя бы чаю предложишь?

Снейп вздохнул, отложил перо и, неохотно встав из-за стола, пошел готовить чай. Тринадцать лет ничего не значили: он знал, зачем пришел Игорь. Каркарову был нужен слушатель. Были вещи, о которых ему не с кем было откровенно поговорить, кроме Снейпа, а Каркаров постоянно испытывал потребность все, что чувствовал и думал, сформулировать в словах и слова эти кому-нибудь высказать. При этом он, как правило, не просто формулировал, а создавал теории по любому поводу, обобщая свой опыт и включая в эти теории все свои страхи, сомнения и надежды. Северус считал это своего рода талантом, но иногда ему приходило в голову, что подлинная причина теоретизирования Игоря и его стремления все озвучить в словах — недостаток мужества жить.

— Тебе не страшно? — начал Игорь, зачерпывая ложечкой поставленный перед ним чай и осторожно пробуя его на кончик языка.

— Нет, — ответил Снейп. — И ты должен бы знать, что, если я решу тебя отравить, ты не сумеешь этого определить ни на вкус, ни на цвет, ни на запах.

— Знаю, — мелко засмеялся Каркаров. — Просто привычка. У нас там, представь, тоже не все просто.

— Тоже?

— Северус, — серьезно и проникновенно заговорил болгарин (началось, подумал Снейп), — я никогда не поверю, что ты не видишь, что происходит. Ты всегда был самым умным из нас. Магия в России разгромлена. Там просто не осталось мало-мальски приличных магов. Кто не сбежал, влачат жалкое существование. Многие вообще убиты. И знаешь, кто это сделал? Дамблдор.

Он замолчал, ожидая реакции. Ее не последовало. Магия в России не была разгромлена, она затаилась, пережидая трудные времена, Снейп знал это потому, что читал не только магическую, но и магловскую научную периодику и часто видел если не знакомые имена, то знакомые обороты, но Игорю этого знать не стоило. А в том, что директор приложил руку к событиям, получившим название «перестройка», профессор никогда не сомневался. Собственного опыта, связанного с попытками публикаций, ему хватило, чтобы сделать кое-какие выводы. Перед «перестройкой» русские пытались идти примерно в том же направлении, что и он.

— И у меня есть уверенность, — Игорь перешел на шепот, — что здесь будет то же самое.

— Дамблдор будет громить самого себя?

— Дамблдор — пешка, наемный убийца, которому заплатили несколькими годами влияния и власти за убийство себе подобных. А теперь зачистят и его.

— Кто?

— Наш Лорд. И сам станет следующим.

Походило на правду. Очень походило. Нет, все-таки талант. Человеку с такой способностью связывать разнородное и называть неназванное недостаток мужества простителен. Его следовало бы беречь и лелеять, а не делать из него… наемного убийцу.

— Если так, — сказал Снейп, помолчав, — уезжай. Куда-нибудь подальше. У тебя метка. Дурмстранг тебя не спасет.

— Дурмстранг — штука посложнее, чем ты себе представляешь, — с высокомерной улыбкой ответил Каркаров, — так что я еще подержусь. А вот что будешь делать ты?

— Тоже еще подержусь, — Снейп усмехнулся одними губами.

* * *

Как мы знаем, кубок огня назвал не троих, а четверых чемпионов. И одному из них, а именно Гарри Поттеру, было на тот момент четырнадцать лет.

Когда отвозмущалась мадам Максим и откричался Каркаров, и оба гостя, дружно обвинив Дамблдора в жульнической попытке протащить на турнир дополнительного чемпиона от Хогвартса, удалились, хлопнув дверьми, а Людо Бэгмен и Крауч, на котором все еще лица не было, устремились за ними успокаивать и укреплять пошатнувшееся международное сотрудничество, преподаватели смогли, наконец, обсудить сложившееся положение.

В то, что Гарри Поттер обманул выставленный Дамблдором барьер и сам бросил листок со своей фамилией в кубок, не верил никто, хотя Снейп предпочитал публично придерживаться именно этой версии.

Первым заговорил Грюм. Совершенно ясно, сказал он, что имеет место заговор, цель которого — убить Гарри Поттера. Именно для этого записку с его именем подбросили в кубок. Задания, сложные даже для старшекурсников, для четверокурсника смертельны. Поттера до соревнований допускать нельзя.

«Это невозможно, — напомнил Дамблдор, — участник связан магическим договором. Обратного пути тут нет».

«Есть, — вмешался Снейп. — Участниками могут быть только ученики, представляющие свои школы. Поттера надо исключить из Хогвартса — за самоуправство, недисциплинированность и нарушение требований администрации. Тогда договор не будет действителен».

«Исключить Гарри? Гарри?! Из Хогвартса?!» — Хагрид начал угрожающе подниматься, с ненавистью глядя на Снейпа.

«Увы, — послышалось от двери. Флитвик только что вошел. — Я проанализировал след заклинаний. Кто-то заставил кубок воспринимать Поттера в качестве представителя некой четвертой школы, где он является единственным учеником. Оттуда исключить его мы не можем».

«Вы поняли, кто это сделал?» — спросил Дамблдор.

«Нет. Поверх активных заклинаний наложено совершенно новое, стирающее индивидуальный почерк. Очень, очень интересно. Тот, кто его придумал, — чрезвычайно талантливый человек», — добавил Флитвик с неуместным удовольствием.

«Этот талантливый человек, — подумал Снейп, неприязненно глядя на Флитвика, — отнял у нас возможность поймать не только его, но и всех, кто будет здесь шуровать с его стороны. А ты радуешься его таланту. И на мальчишку тебе плевать».

Флитвик встретил его взгляд — и смущенно, криво усмехнулся.

«Мы, конечно, должны его поймать, — сказал он негромко, — но вернуть уже ничего нельзя. Все, что нам остается, — страховать мальчика. Всем. На всех этапах состязания. Но этот человек действительно талантлив — и это надо иметь в виду».

Снейп понял. Талантливость — это тоже след. Очень ненадежный, но все-таки… Чем-то неизвестный противник, продумавший и предусмотревший все, даже редчайшую способность мастера заклинаний определять индивидуальный почерк колдуна по следу заклинания, все-таки себя обозначил.

«Да! — Грюм выступил вперед и ударил в пол своим нелепым посохом. Все вздрогнули. — Именно так! Всем. Беречь. Охранять. Быть начеку. Я всегда говорю — быть начеку!»

Волосы бывшего аврора стояли дыбом, голубой волшебный глаз бешено вращался. Снейп невольно поморщился.

«Откуда эта дешевая театральность? — снова подумал он. — То ли совсем одурел от скуки в отставке, то ли это начало старческой деменции. Раньше ничего похожего не было».

«По стилистике похоже на пародию, — размышлял Флитвик, — очень тонкую, почти неуловимую, но определенно пародию. Интересно, он всегда такой?»

Жертвами мошенничества чувствовали себя не только иностранные гости, но и ученики Хогвартса — за исключением Гриффиндора, который поддерживал своего чемпиона. Студентов трех других факультетов такое явное нарушение только что объявленных правил игры возмущало, и это возмущение вылилось во всеобщую неприязнь к Гарри Поттеру и даже травлю.

Масла в огонь подлила Рита Скитер, явившаяся в Хогвартс освещать для прессы подготовку к турниру. Написанная ею статья почти целиком была посвящена одному Гарри. А под пером Риты Скитер пошляком, дураком и уродцем представал любой, о ком она писала, а не только четырнадцатилетний мальчишка.

Придуманные Драко Малфоем значки, на которых зеленая надпись «Седрик — наш чемпион!» то и дело сменялась красной «А Поттер — смердяк!», носила вся школа.

Торквиниус и Гленна, так же, как и Луна Лавгуд, этой непрязни не разделяли и участия в травле не принимали. Если Поттер и в самом деле, как думали все, сумел обойти черту Дамблдора и навязать кубку свое имя, — значит, он действительно лучший и достоин быть чемпионом, рассуждал Торквиниус. Многие ведь хотели, некоторые пытались, но ни у кого, кроме Гарри, не получилось. А если, как говорил сам Поттер, он ни сном ни духом не повинен в случившемся, — тем более нечего злиться и завидовать нечему, парень влип, ему можно только посочувствовать. Гленна, считавшая так же, пару раз даже пыталась завязать драку с наиболее рьяными гонителями Поттера на своем факультете, но без особого успеха. С МакАртур уже давно не дрались — ее обходили. И объяснялось это не только тем, что девчонка была страшна в драке, — входя в раж, не жалела ни противника, ни себя. Было замечено, что декан Снейп не то чтобы покровительствовал МакАртур (покровительство его проявлялось совсем по-другому, что было хорошо видно на примере Драко Малфоя), но как-то так получалось, что те, кто жаловался на нее декану, под его холодным и равнодушным взглядом начинали чувствовать, что говорят чепуху и только отнимают время у преподавателя, рискуя вызвать его недовольство. Для чутких слизеринцев это был сигнал. Окончательно все прояснилось, когда все тот же Драко попытался пожаловаться отцу на Гленну и попустительство декана. «Снейп — умница, а ты осел, — сказал на это Малфой-старший, — МакАртуры влиятельнее всех в горной Шотландии, и друг за друга стоят горой. За обиду последнего пастуха из своих готовы глотки рвать и, случалось, рвали. А Гленна МакАртур — дочь главы клана, так что можешь себе представить. В прошлую войну они придерживались нейтралитета, и слава Мерлину. Ты добиваешься, чтобы они стали нашими врагами, идиот?»

Выслушав это и приняв к сведению, юный Малфой попытался подружиться с буйной шотландкой и предложил ей свое покровительство, но успеха не имел. Так и получилось, что у Гленны не было врагов на факультете, но не было и друзей. И в классе, и в гостиной она существовала в одиночестве, которое ее не угнетало. У нее были Торквиниус и Луна, а в компании ради компании, чтобы не выглядеть одиночкой, она никогда не нуждалась. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что дерзкая независимость и свирепое правдолюбие Гленны вызывали не только отторжение. В школе было немало и тех, кто ею восхищался — как тайно, так и открыто.

* * *

Своего первого выхода в Хогсмид третьекурсники ждали с нетерпением. У многих в Хогвартсе учились старшие братья и сестры, поэтому про чудеса деревни, которую по определенным дням разрешалось посещать студентам, начиная с третьего курса, были наслышаны все. Только и разговоров было, что о странных существах, которых там можно встретить, восхитительном сливочном пиве в «Трех метлах», великолепии магазина магических розыгрышей «Зонко».

И вот заветный день — сырой, холодный и серый октябрьский денек — настал. Торквиниус и Луна ждали Гленну в вестибюле у выхода: третьекурсники-слизеринцы задерживались. Профессор Снейп счел своим долгом дать новичкам наставление, как себя вести, что можно и чего нельзя. Профессор Флитвик такой ерундой никогда себя не затруднял. Гриффиндорцы тоже прошли без задержки: их декан наставляла их всю неделю и не поленилась бы напомнить еще раз, если бы в качестве заместителя директора не была занята проверкой разрешений от родителей и опекунов. Без такого разрешения о походе в Хогсмид нечего было и думать.

Наконец Гленна появилась. После этого они еще немного задержались: оказалось, что Луна надела разную обувь, на правую ногу туфельку, на левую мягкий тапочек; Торквиниус этого, конечно, не заметил, а вот опытная в хождении по горам Гленна — да, и потребовала устранить непорядок. Наконец они вышли. Было очень странно и как-то сладко впервые самостоятельно выйти из школы и идти втроем по пустынной проселочной дороге, оба конца которой тонули в тумане, и туман гасил голоса ушедших вперед детей, и поэтому казалось, что на этой дороге — только они одни; то, что оставалось за спиной, — растаяло совсем, что впереди — неизвестно.

Они молчали, и каждый знал, что двое других чувствуют то же самое.

Нагулявшись, основательно и надолго расположились в «Трех метлах». Прихлебывали пресловутое сливочное пиво, которое Гленна назвала гадостью, но пила. Луна рассеянно нанизывала на новую нитку рассыпавшиеся бусы; Гленна, которая всюду носила с собой пачку пергамента, карандаши и перья, делала беглые зарисовки посетителей таверны. Ее рисунки никогда не двигались: она накрепко запомнила впечатление от магловских альбомов живописи. Гленне хотелось, чтобы каждый момент, пойманный ее карандашом или пером, навсегда и для всех оставался именно таким, каким она его увидела.

Говорили обо всем; о турнире и Гарри Поттере, конечно, тоже.

«Джинни Уизли сказала, что это сделал тот, кто хочет убить Гарри», — меланхолично обронила Луна.

«Похоже на то», — Торквиниус крепко задумался.

«Все-таки в этом есть что-то подлое, — заговорил он после долгой паузы, — сидеть на зрительском месте и смотреть, как другие, такие же ребята, рискуют жизнью».

«Турнир есть турнир, — пожала плечами Гленна, — они сами этого хотели».

«Кроме Гарри».

«Если кто-то хочет его убить — мы должны помочь Гарри выжить», — сказала Луна.

«Как?!» — воскликнули ее друзья в один голос.

«Это только в книжках можно залезть тайком на арену и помочь герою, — добавил Торквиниус. — Я бы этого очень хотел, мне противно быть зрителем, но такого способа нет».

— Есть! — каркнул прямо над ними хриплый голос. Ребята вздрогнули и подняли глаза. Над их столом нависал профессор Грюм, его темный живой глаз перебегал с одного лица на другое. — Но этот способ — для умелых и отважных.

Он еще раз внимательно взглянул на Торквиниуса и вдруг швырнул на стол перед ним старый засаленный кусок пергамента.

— Я для этого не гожусь, — сообщил он, беря стул и присаживаясь к их столу, — голова контужена, да и зельевар из меня…

Мальчик поправил очки и всмотрелся в написанное на пергаменте. Потом удивленно поднял голову.

— Драконы?

— Да, это уже не секрет — в первом туре будут драконы. И у Поттера нет ни одного шанса.

— Тор, что там? — дернула его за рукав Гленна.

— Рецепт зелья, дающего ментальную власть над драконом. Правда на очень короткое время, до трех минут, и еще тут написано, что сработает, только если у человека изначально есть ментальные способности…

— Я попробую, — тихо сказала Луна.

Друзья не удивились. В их компании давно молчаливо было признано, что мозгошмыги — не выдумка.

Торквиниус посмотрел на Грюма.

— Вы правда считаете, что ни одного шанса? Но преподаватели…

— Да, преподаватели постановили страховать, — с горечью заговорил Грюм, — сидеть на трибунах и смотреть. Может, успеют вмешаться. А может, и нет. Нужно знать, что такое драконы, как они быстры и коварны. И я считаю, что смотреть и страховать — это ничто, когда речь идет о драконах. Я понимаю, для вас Гарри — не друг и не приятель, просто парень годом старше. Вы не обязаны для него ничего делать, имейте это в виду, когда будете решать. Для меня это — сын друга, которого я не сумел спасти. Хотя должен был! А теперь хотят убить его сына. Если кто-то узнает, что я вам тут предложил, — я вылечу отсюда пробкой, но мне плевать. Эх, если бы я мог сам…

Он тяжело поднялся и, сгорбившись, пошел к выходу.

«Это будет нечестно по отношению к остальным», — резко сказала Гленна, отрываясь от рисунков, которые она, не переставая, делала во время всего разговора. Ее что-то раздражало — что-то в Грюме, которого она рисовала.

«Ты же только что говорила — они сами выбрали. И им уже есть семнадцать. А Поттер…»

Гленна стала торопливо раскладывать свои рисунки. Ей хотелось понять, что же ей так не нравится, и объяснить это друзьям. Она взглянула — и осеклась.

Этим летом двоюродная бабушка Терлэг, жена дедова брата, сказала ей: «Тебе исполнилось тринадцать. В этом возрасте девочки начинают мечтать о любви и придумывают себе идеального героя. В таких мечтах нет ничего дурного, не стыдись их и не гони. Но доверяться им нельзя. Всегда помни — живые люди важнее и интереснее всего, что ты напридумываешь».

Тогда Гленна только пожала плечами. И потом, вспоминая этот разговор, думала, что бабушка Терлэг скорее говорила о себе молодой, а не о ней, Гленне. Никаких идеальных героев она не придумывала, и ей совершенно этого не хотелось. Но вот, — похоже, началось то, о чем предупреждала бабушка.

Последний рисунок, где Грюм уходит. В ретуши, которую Гленна торопливо набрасывала, чтобы выделить объем корявой грюмовой спины, отчетливо проступал силуэт молодого человека — стройного, гибкого, с пышными растрепанными волосами и очень красивым профилем.

«Похоже, мне просто было досадно, — подумала Гленна с отвращением к себе, — что первое в нашей жизни настоящее дело, где можно спасти человека, предложил противный Грюм, а не такой вот красавчик. Вот оно и вылезло. Какая же я гадкая — о красавчиках мечтаю, когда вопрос о жизни и смерти, а еще с ребятами спорила. Фу».

Она брезгливо смяла пергамент и сунула в карман мантии.

«Глен, что у тебя там?» — тут же сунулся любопытный Тор.

«Неудачный эскиз, — сухо ответила она. — В общем, я в деле».

Недостающие ингридиенты прислал с совой Сент-Клер-старший. Старому лорду нравилось увлечение внука наукой, и лишних вопросов он не задавал. Место, где варить, тоже не оказалось проблемой — у вездесущей Гленны уже был готовый ответ. Еще в прошлом году, когда Малфой и его дружки особенно настойчиво и фальшиво-сладко предлагали ей свою дружбу, она сбежала на восьмой этаж. Понимая, что и там найдут, несколько раз прогулялась по коридору с мыслью: «Да куда же мне от вас спрятаться?» — и на гладкой до этого стене обозначилась дверь. За дверью была захламленная комната.

Отсидевшись в замаскированной комнате, Гленна о ней и думать забыла за ненадобностью, а вот теперь пригодилось.

Посмотрели. Комната осталась все такой же захламленной, но повернуться было где, и стол подходящий стоял, и даже вполне приличный котел нашелся.

Торквиниус варил, Луна, как всегда, ассистировала, Гленна вышла стоять на страже: раз она так легко нашла эту комнату, можно было не сомневаться, что о ней знает куча народу. И появись кто — надо будет отвлекать. Наследница Пендрагонов не сомневалась в своей способности, если надо, отвлечь кого угодно от чего угодно и на любой срок.

Там-то, в коридоре, она и столкнулась с деканом.

«Мисс МакАртур, что вы тут делаете?»

Профессор Снейп выглядел, если такое было возможно, еще более усталым и хмурым, чем обычно. Или дело было в том, что он наткнулся на Гленну в совсем пустом коридоре, где не ожидал никого увидеть, но девочка почувствовала в нем горькую взрослую озабоченность и простоту. Гленна доверяла декану, у себя в горах она знала таких людей — неразговорчивых, нелюдимых, злых до любой работы. На них всегда можно было положиться. У нее мелькнула мысль рассказать Снейпу все как есть. Но тогда профессора Грюма точно выгонят — за то, что он втянул их, учеников. Гленна интуитивно чувствовала, что именно такого Снейп не спустит. А ведь Грюм не делал ничего плохого, он просто хотел спасти сына друга от верной смерти.

И кроме того, рассказать профессору что-нибудь без согласия друзей было бы предательством.

«Исследую замок!»

Снейп кивнул.

«Хорошо, продолжайте, только не теряйте внимательности — здесь возможны сюрпризы».

Гленна снова почувствовала искушение все рассказать профессору и, чтобы не поддаться ему, круто развернулась и ринулась вдоль коридора.

«Мисс МакАртур, — негромко окликнул ее Снейп, — вы что-то потеряли».

Гленна оглянулась. У ног профессора лежал смятый комок пергамента. Ну конечно! Дурацкий рисунок, где на место Грюма пытается пробраться воображаемый красавчик! Как же она забыла его выбросить?

Снейп смотрел, как густо покрасневшая девчонка торопливо подбирает свою бумажку. Даже странно, что у этой, такой цельной и прямой, тоже есть свои смешные девичьи секреты.

Он тут же об этом забыл. Первый тур приближался, а талантливый агент Волдеморта не был выявлен, и даже намека не было на то, кем он может оказаться.

И что самое худшее — Снейп понимал, что, как бы критически не сложилась ситуация, применить к дракону аваду он не имеет права. Именно сейчас он не должен обнаружить себя и оказаться в Азкабане. Если бы дело было только в данном Дамблдору слове, он бы не задумался — предательством меньше, предательством больше. Но все было гораздо серьезнее.

Оставалось только надеяться на волшебников-драконоводов, любой из которых мог оказаться агентом Волдеморта.

* * *

Примерно в это время Хагрид по негласному указанию Дамблдора показал Гарри Поттеру драконов.

* * *

Профессор Флитвик поднял результаты своих прошлогодних экспериментов на полигоне старинного приятеля, подработал их и в свободный от занятий день посетил Румынию. Там его визитом скорее были недовольны, долго ссорились и нехорошо обзывали, наконец подобрали кандидатуры «так и так усыплять», зато доволен был он сам. Теперь он знал, что в случае чего он сумеет распылить дракона. Правда, суметь в случае чего мало, надо еще успеть.

* * *

Торквиниус настоял на том, чтобы первым попробовать приготовленное им зелье. Попробовал — и ничего не почувствовал, даже голова не закружилась. «Это потому, что в пределах видимости нет ни одного дракона», — пояснил он. «Это потому, что у кого-то отсутствуют ментальные способности», — поддела Гленна. «Во всяком случае, я не умер — это уже хорошо», — оптимистично заключил он.

* * *

Стадион для квиддича был преобразован в огромную арену. Ребята сумели занять удачные места: все было видно, ничто не должно было помешать делу. В специальных загонах, сдерживаемые цепями и заклинаниями волшебников-драконоведов, размещались четыре дракона — все разные. «Впечатляет», — прокомментировал Торквиниус. Гленна была мрачна: ей не нравилось, что рискует не она. Луна молча протянула руку, и Тор вложил в нее склянку. «Помни: действовать начинает сразу, и у тебя не более трех минут», — напомнил он.

Драконоведы засуетились, им что-то сообщили; несколько человек торопливо выложили посреди арены кладку из нескольких яиц, выглядевших, как каменные. К ним добавили одно золотое. Другие повели к ней серо-синего дракона, не самого крупного, но по виду свирепого, с длинными острыми рогами. Дракон сразу же уселся на кладку, нервно вращая головой на длинной гибкой шее. «Это самка», — сказал кто-то сбоку.

Комментатор Людо Бэгмен тут же подтвердил это. «…задача участника — отобрать золотое яйцо!» — гулко и невнятно разнеслось по стадиону. И тут же торжественно: «Номер первый!! Седрик Диггори, Хогвартс!!Шведский тупорылый дракон!»

Седрик появился на арене. Он казался страшно маленьким и беспомощным; рука Луны, сжимавшая склянку, дернулась ко рту. «Стой!» — прошипел Тор, но Луна уже сама опустила руку. Седрик не торопился подходить к драконихе. Он стоял в отдалении, что-то сосредоточенно наколдовывая. Внезапно один из крупных камней, наваленных вокруг кладки, зашевелился — и превратился в большого серого пса! Дракониха взревела, у зрителей заложило уши. Пес припал на передние лапы, облаивая ее. Этого норвежская тупорылая стерпеть уже не могла; плюясь огнем, бросилась за псом. Зрители привстали; мало кто успел заметить, как Седрик рванулся вперед и завладел яйцом. Но дракониха заметила. С невероятной для такой огромной туши легкостью развернулась и длинно, долго выдохнула пламя. Бэгмен выкрикивал что-то вроде «Да!! Сработало!! Нет!! Не сработало!!» Седрик закричал. Он упал, откатился в сторону, не выпуская золотого яйца, и жутко уткнулся в песок лицом. Дракона уже блокировали волшебники. Седрика подняли, стали смазывать обожженное лицо какими-то снадобьями; он шел сам и, кажется, даже улыбался.

«Да, — мрачно сказал Тор, — здесь успеешь, как же».

На арену уже выводили нового дракона — темно-зеленого, гладкого, как будто без чешуи. «Флер Делакур! Шармбатон! Валлийский зеленый!!» — проревел комментатор.

Белокурая девушка запела прямо от входа. У зрителей стали слипаться глаза, незаметно для себя они раскачивались в такт пению; даже, кажется, комментатор замолчал. Дракониха застыла, завесив пленкой выпуклые лягушачьи глаза. Флер спокойно подошла к ней и взяла золотое яйцо. Она уже отходила, так же спокойно и неторопливо, когда дракониха всхрапнула в своем гипнотическом сне…

«…!» — сказала Гленна что-то по-гэльски.

На Флер вспыхнула юбка. Она взмахнула волшебной палочкой, из которой хлынул поток воды, заливая огонь.

«Молодец!» — одобрил Торквиниус, тоже встряхиваясь от морока, навеянного песней вейлы.

А на арену под рев и аплодисменты публики уже выходил Виктор Крам. Ему достался золотистый дракон с чем-то вроде шара из красных нитей вокруг шеи. Трибуны так шумели, приветствуя знаменитого игрока в квиддич, что никто не услышал, как этот дракон называется.

Крам ударил в глаз дракону каким-то боевым заклятием и забрал фальшивое яйцо, пока чудовище слепо металось, давя настоящие. Трибуны орали.

На очереди оставался последний дракон, и он-то и производил самое неприятное впечатление. Огромный, черный, чем-то напоминавший непомерно разросшегося скорпиона. «Венгерская хвосторога», — сообщил Бэгмен.

Гарри Поттер вызвал метлу. Он кружился вокруг головы драконихи, стараясь сманить ее с кладки и ловко уходя от огня. Вот раззадоренная хвосторога поднялась, Гарри схватил золотое яйцо… Казалось, все будет в порядке, но в какой-то момент маленький наездник совершил ошибку, рванулся не в ту сторону, и стало ясно, что из зоны огня он уйти не успеет.

«Я в контакте», — ровно сказала Луна.

И хвосторога, которая уже успела слегка мазануть по Поттеру огнем, вдруг остановилась. Она казалась озадаченной. Гарри, ликуя, выскочил за пределы опасной зоны, высоко подняв руку с зажатым в ней сверкающим яйцом.

* * *

Профессор Флитвик перевел дыхание. Все обошлось, и дракониха, доставшаяся Поттеру, очень кстати впала в загадочную драконью задумчивость, когда профессор уже вставал с места, готовясь ударить. Со всеми участниками все в порядке, мелкие травмы не в счет, на любых соревнованиях они неизбежны. Флитвик огляделся, всматриваясь в людей, сидевших с ним на одной трибуне. У всех на лицах было написано облегчение, и поди догадайся, сколько сюрпризов было заготовлено для злосчастных драконов — вроде того, что чуть не пустил в ход сам Флитвик. Профессор заулыбался, представляя себе это множество сюрпризов, пущенных в ход одновременно, но тут ему бросилось в глаза лицо, выражение которого было совсем иным.

То, что физиономия Барти Крауча, начальника департамента внешнего магического сотрудничества и одного из распорядителей нынешних игр, выражала полнейшее равнодушие, само по себе не было чем-то примечательным: Флитвик знал этого человека очень плохо, чисто поверхностно, но даже такого знакомства по скользящей было достаточно, чтобы заметить, что любое проявление эмоций идет для Крауча по разряду непристойного поведения. Подчеркнуто корректный, сухой, всегда выдерживавший дистанцию, он, казалось, не знал чувств вовсе. Рассказывали, что он держался так же ровно и безупречно, когда перед Визегамотом, председателем которого он тогда был, вскрылось, что его сын, Берти Крауч-младший, — Пожиратель смерти, и сын кричал, что невиновен… и приговор юноше, обрекавший его на Азкабан, вынес сам отец. Не хотел бы Флитвик тогда заглянуть ему в глаза.

А вот сейчас — сейчас заглянул.

В маленьких и обычно невыразительных глазах Крауча стоял крик. Никак иначе Флитвик не смог бы этого назвать. На высокомерно-равнодушном и замкнутом лице вельможи от министерства кричали и звали на помощь глаза.

Зрители поднимались со своих мест, возбужденно обменивались впечатлениями, суетились, расходились. Помедлив, встал со своего места Крауч. Держась отчужденно, он не присоединился ни к одной группке преподавателей, журналистов, гостей. Он уходил один.

Флитвик поспешил за ним.

Выждав момент, когда вокруг никого не было, окликнул.

«Мистер Крауч! На минуточку».

Крауч обернулся.

— Да? Профессор… профессор Флик, если не ошибаюсь? Слушаю вас.

Холодные, совершенно равнодушные, как у статуи, глаза.

— Нет-нет, ничего особенного, — сказал Флитвик, вглядываясь в эти пустые глаза, — я только хотел поблагодарить вас за прекрасную организацию. Соревнование было очень рискованным, но великолепная организация…

— С этим — к мистеру Бэгмену. Это в основном его заслуга. Впрочем, при встрече я передам ему вашу высокую оценку.

И ничего. Даже слишком, даже как-то не по-человечески ничего. Впрочем, ты бесчувственный идиот, Флитвик, чего ты хочешь от отца, чей сын умер в Азкабане? И что за блажь заставила тебя приставать к нему?

* * *

«Ура! Победа! — дал волю чувствам Торквиниус, когда трибуна вокруг опустела. До этого ребята сидели молча, боясь себя выдать.— Нам все удалось! Луна, ты была великолепна! Пошли».

От полноты чувств он ткнул Луну кулаком в плечо. Девочка не пошевелилась. Торквиниус, холодея, обернулся и наткнулся взглядом на белый от ужаса взгляд Гленны.

Луна сидела, словно окаменев. Ее глаза были открыты и неподвижны.

«Луна! Луна!!! Очнись!» — Гленна уже трясла подругу за плечи. Бесполезно — с таким же успехом она могла трясти садовую скамейку.

«Что вы ей дали, черт возьми? Отвечайте!» — над ними стоял профессор Снейп. Торквиниус трясущимися руками протянул ему проклятый пергамент. Снейп взглянул, и его лицо исказилось от отвращения. «Где вы это взяли? Впрочем, не сейчас. Сделайте так, чтобы мне никто не помешал».

Ребята молча встали по обе стороны от Луны и профессора, как на карауле, хотя мешать было некому: стадион был пуст. Только далеко внизу, в загонах, еще возились драконоводы, готовя своих подопечных к транспортировке. Ветер нес мусор вдоль пустых рядов.

Снейп присел на корточки напротив Луны и положил пальцы обеих рук ей на виски, вглядываясь в лицо. Он заговорил; его низкий голос, произносивший непонятные слова, звучал гулко, как в пустом просторном помещении. Голос становился все тише, будто профессор уходил, хотя он не двигался с места. Детям казалось, что они находятся не на покатости амфитеатра, а внутри мешка: пространство вокруг поднималось и сворачивалось, чтобы замкнуться над их головами.

Они не знали, сколько это продолжалось.

Голос профессора совсем стих.

А потом стал возвращаться. Сначала едва слышным отголоском, потом все громче и отчетливее. Пространство медленно разворачивалось, как распускающийся цветок.

Они увидели, что глаза Луны закрыты. Профессор отпустил ее виски и, бережно подхватив за плечи, уложил девочку на скамью. Она казалась совсем расслабленной, как во сне.

«Она спит. — подтвердил профессор, движением палочки заставляя спящую Луну зависнуть в воздухе. Его лицо было совсем белым; глаза казались провалами в какое-то жуткое место. — Сейчас вы доставите ее в больничное крыло. Скажете мадам Помфри: не менее десяти часов сна, по пробуждении — восстанавливающий комплекс. Потом оба, не задерживаясь, явитесь ко мне в кабинет».

Он повернулся и, очень твердо ступая и очень прямо держась, пошел прочь.

«Мы ему скажем про Грюма?» — спросил Торквиниус, когда они уже шли к центральному корпусу, направляясь в кабинет профессора Снейпа.

Их все еще трясло. Они десять раз выслушали заверения мадам Помфри, что, раз профессор Снейп не назначил ничего, кроме сна и укрепляющего питья, значит, Луна в безопасности. Они переспрашивали снова и снова.

«Конечно. Он спас Луну. А мы ее едва не убили».

Профессор стоял, опираясь рукой о стол. Выслушал их, не перебивая и не задавая вопросов. Он выглядел больным, но уже не казался страшным.

«Сознательно или нет, но вас ввели в заблуждение», — сказал он, когда они закончили рассказывать. «Это, — он с отвращением покосился на лежащий на столе пергамент, — не дает власти над сознанием дракона. Над сознанием дракона не дает власти ничто: это сознание слишком мощно и слишком нам чуждо. Вы просто отвлекли дракона от того, чем он в ту минуту занимался, подключив сознание своей подруги к его сознанию, подсунув ему любопытную для него игрушку. Которую дракон и начал… потрошить», — проговорил Снейп с усилием.

Дети молчали. То, что они испытывали, было хуже ужаса, отчаяния и стыда.

«С ней все будет в порядке, — произнес Снейп неожиданно мягко, — удалось… ну, неважно, кое-что удалось. Может быть, неприятные воспоминания… страхи… но личность, память, интеллект, способности получилось вернуть».

Гленна как-то странно качнулась к нему, как будто собираясь упасть на колени.

Снейп неприятно скривился. «Идите, — сказал он резко, — оба вон. Хотелось бы надеяться, что урок вы усвоили».

Остаток дня и ночь они провели под дверью больничного покоя. Их никто не тревожил: школа праздновала благополучное завершение первого тура. С утра мадам Помфри пустила их к Луне. Они вошли, не смея на нее взглянуть. «Ну и зря вы считаете себя виноватыми, — сказала Луна, — я этого хотела и рада, что всё получилось. И знаете... там, откуда они родом, три луны».

Тор и Гленна одновременно подняли головы. Сидя в кровати, девочка улыбалась. Вот только улыбка у нее была странная, чуть-чуть механическая, и подбородок мелко дрожал.

* * *

— Так вот это и было у нее на шее? — профессор Снейп движением палочки приподнял то, что показала ему мадам Помфри. Кустарный, довольно заношенный и грязный кожаный шнурок, на нем — деформированные остатки того, что когда-то, видимо, имело форму медали, кривоватого диска. Можно было догадаться, что основное место на диске, когда он был цел, занимал грубо выбитый восьмиконечный крест.

— Да. Вы думаете, это помогло?

— Трудно сказать, — профессор продолжал с сомнением рассматривать поделку. — Сейчас это просто кусочек серебра, без малейших следов магии. С другой стороны, я не склонен переоценивать свои возможности, шансов вернуть ребенка и не стать растением самому у меня было ничтожно мало. Но — как видите.

Мадам Помфри слегка улыбнулась.

— Знаете, у меня так каждый раз. Когда вытаскиваешь тяжелого больного, всегда кажется, что что-то помогло, что в одиночку бы не справилась. А может, так и есть, кто знает.

Профессор Снейп не улыбнулся в ответ. Он продолжал задумчиво изучать то, что раньше было грубо сработанным варварским талисманом.

* * *

С некоторым недоумением мы констатируем, что рассказ детей не заставил профессора Снейпа сделать каких-либо далеко идущих выводов относительно роли Грюма в происходящем; более того, вопреки их ожиданиям он даже не собирался давать хода тому, что узнал. По его представлениям, идеология, предложенная Дамблдором Ордену Феникса, активным и преданным членом которого был Грюм, вполне позволяла подставить другого ребенка ради того, чтобы спасти Поттера. И «единственный человек, который точно не может быть шпионом Волдеморта» действовал, как полагал Снейп, вполне в русле этой идеологии.

Так что, если что-то и удивило профессора во всей этой истории, — то это были гнев и отвращение, которые испытывал он сам.

* * *

Как считал Торквиниус, следствием этой истории стало то, что профессор Снейп больше не подходил к их парте, чтобы направить мысль или дать уточнение. Мучимый стыдом, мальчик принимал это как должное, как справедливое наказание за его безответственность и жестокое легкомыслие. В своем расстройстве он даже не обратил внимания, что такое положение вещей существовало еще в быстро пролетевшем сентябре, до первого тура злосчастного турнира. Ибо на самом деле, когда Снейп шагнул вслед за Хвостом за порог своего дома, он уже твердо знал, чего отныне не вправе себе позволить. И как бы это ни показалось странно, небрежные и случайные подсказки ученику Сент-Клеру входили в этот список.

На уроках зельеварения, проходивших совместно у Когтеврана и Пуффендуя, Снейп теперь развлекал учеников издевательствами над шармбатонцами, которые тоже посещали эти уроки. Если бы Сент-Клер считал себя вправе судить человека, спасшего Луну, он, пожалуй, нашел бы эти издевательства жестокими и чрезмерными. Да, зельеварение в Шармбатоне полностью сводилось к приворотным и косметическим зельям. О теории студенты этой школы не имели ни малейшего представления. Но ведь они-то не были в этом виноваты! Им так преподавали. Поэтому-то преподавательским советом и было решено, что старшекурсники Шармбатона будут посещать занятия по зельеварению для третьего курса. Беднягам и так было неловко и обидно сидеть среди ребят на три-четыре года их младше. А Снейп изощренно глумился над несчастными девчонками, доводя их до слез. «Вы спрашиваете меня о вашей работе, мадемуазель Мишле? — спрашивал он вкрадчиво. — Где же она? Ах, это вот то, что я держу в руках? Я-то думал, что вы по ошибке положили в стопку работ письмо к вашему возлюбленному, и хотел извиниться, что начал читать. А это, оказывается, ваша работа по, гм, зельеварению! Признаться, никак не предполагал».

Большинство когтевранцев, среди которых невежество, даже невольное, считалось грехом, смеялись; добродушные пуффендуйцы смущенно покряхтывали, но популярности профессору это не прибавляло ни у тех, ни у других.

* * *

В Хогвартсе объявили: предстоит Святочный бал, посвященный Турниру трех волшебников. Будут допущены все студенты, начиная с четвертого курса, и приглашенные ими партнеры — любого возраста. Откроют бал, конечно, чемпионы. Будет нечто необыкновенное.

Разумеется, на эти рождественские каникулы изъявило желание остаться в засыпанном снегом замке гораздо больше учеников, чем когда-либо. Мало кто из старшекурсников был готов отказаться от бала ради встречи с семьей, но не разъехались и младшие. Многие девочки надеялись, что кто-нибудь их пригласит; остальным было просто интересно событие. Увы, большинству надежд не суждено было сбыться: за малым исключением юноши предпочитали видеть своими спутницами на балу ровесниц или даже девочек старше себя, а чтобы малышня не крутилась под ногами во время торжественного события, было решено устроить для нее отдельный скромный праздник в Малом зале в дальнем крыле.

Так что все, что оставалось студентам первого-третьего курсов, — наблюдать за лихорадочными и грандиозными приготовлениями.

Кто-то из преподавателей должен был находиться с младшими в то время, когда остальные будут присутствовать на балу; профессор Флитвик вызвался сразу же и не раздумывая.

Активно участвуя в оформительских работах к предстоящему балу, он поглядывал на любопытные, огорченные и завистливые круглые мордашки младшекурсников и загадочно ухмылялся, раздувая усы, в предвкушении главной работы, которая ему предстояла после того, как он закончит здесь.

К удивлению и зависти многих, среди счастливиц, удостоенных приглашения на бал, оказалась и Луна Лавгуд. Застенчивый и несколько неуклюжий четверокурсник из Пуффендуя, краснея, предложил ей стать его партнершей. Может быть, он просто не осмелился подойти к кому-нибудь из гордых однокурсниц, но нам хочется думать, что молчаливая девочка, похожая на фарфоровую куклу, действительно нравилась ему. Луна спокойно и просто согласилась.

Друзья горячо радовались за нее, не испытывая зависти. Для Тора любой бал был скучной нелепостью, только мешавшей заниматься тем, что действительно интересно, но он понимал, что для девочек это должно быть совсем иначе. Кроме Гленны, конечно. Горская ведьма танцы-шманцы презирала.

Что не помешало ей развернуть бешеную деятельность. Высланная срочным порядком ястребиная сова доставила из неприступных гор диадему древних принцесс — почти невесомый кружевной обруч белого металла, унизанный маленькими, но яркими синими камнями. Темно-синие, исполненные старомодного тонкого изящества туфельки прислала леди Уэлворт. Скорее всего, шутя предположил Торквиниус, чье заполошное (под диктовку Гленны) письмо деду и было причиной появления туфелек, тетушка просто украла их у кого-то из своих приятельниц. Невозможно было представить, что леди Уэлворт когда-то носила такие. Тем более, что Луне с ее маленькими ножками почти не пришлось подгонять размер палочкой — туфельки были как будто на нее. Над волосами и лицом Луны Гленна, укрывшись в тайной комнате на восьмом этаже, колдовала в день праздника два часа, используя презираемую ею в обычное время бабушкину женскую науку. И все эти два часа там же, за ширмой, по ее неумолимому приказу Торквиниус отглаживал палочкой до идеального состояния легкую голубую мантию, вздыхая и чертыхаясь, но проявляя поистине научную дотошность.

На собственные сборы Торквиниусу и Гленне тратить время не было необходимости: вечеринка младших классов парадной формы не предусматривала.

У этой горячей заинтересованности, помимо искренней гордости за подругу и привязанности к ней, была и другая, скрытая причина, — некоторое тайное чувство вины и смущение, которые они оба испытывали. Они очень любили Луну, но неожиданное приглашение вдруг заставило их обоих снова почувствовать, как интересно и как полно им, когда они вдвоем.

* * *

Малый зал представлял собой двусветный флигель поздней постройки с французскими окнами, связанный с основным зданием крытым переходом. Летом его окружал просторный ровный газон, превращавшийся зимой в заснеженную равнину. Этой зимой Малый зал был заметен снегом почти до половины, а окна были залеплены так, как будто бы их и вовсе не было.

В назначенный час младшекурсники неровной шумной толпой ввалились в зал — и замерли пораженные. Снега на окнах больше не было — они были идеально чисты и прозрачны. И за каждым окном открывался собственный мир. Снег снаружи был подсвечен волшебными огнями так, что в одном окне мир был золотистым, зеленым, мерцающим, в другом — синим и лиловым, вспыхивающим загадочными огнями, в третьем… Поземка создавала в этом цветном сиянии мгновенно тающие таинственные фигуры, сугробы приняли причудливую форму сказочных пейзажей, искрились ледяные кристаллы.

А в зале было тепло, пахло хвоей, мандаринами и карамелью. Горел большой камин, елка сияла свечами и множеством хрустальных шаров. Столики, за которыми предстояло пировать, стояли вдоль стен; середина зала была свободна.

На небольшой эстраде стоял рояль, за ним на стопке книг сидел профессор Флитвик в окружении витающих в воздухе музыкальных инструментов и множества странных вещей: хрустальных бокалов, щеток для чистки лошадей, китайских колокольчиков, молоточков и, кажется, даже гвоздиков. Все это вместе взятое, оказалось оркестром, который и заиграл сам собой, как только дети вошли в зал.

В центре зала закружились снежинки, сложившиеся в призрачную фигурку девушки в бальном платье. Она танцевала и пела хрустальным голоском песенку Золушки. Вместе с ней танцевали метлы, сковородки, еще какие-то смешные вещи, у столов робко приплясывали стулья. Золушка делала приглашающие движения, зовя детей присоединиться к танцу. Было весело и смешно, ноги приплясывали сами, и школьники перестали стесняться, — хохоча, озоруя, обнимая кокетливо склоняющиеся метлы, пустились в пляс.

«Потанцуем?» — предложил развеселившийся Торквиниус. «Вот еще», — буркнула Гленна. Она не отрываясь смотрела в волшебное заоконье.

Танец окончился, и дети, возбужденные и раскрасневшиеся, расположились за столиками. Вспыхнули фонарики, замерцали графины с крюшоном, тарелки наполнились угощением.

Ближе к концу вечера все подустали плясать, бегать, ловить и кидать друг в друга со свистом носившиеся по залу волшебные огни и цветные обручи, смотреть и участвовать в забавных представлениях, которые разыгрывали перед ними предметы утвари, оборачивавшиеся удивительными существами. Музыка стала едва слышной, на очистившихся от тарелок столах рядом с вазами конфет и графинами лимонада появились волшебные карты, шашки, головоломки. Дети рассыпались на группки, играли, разговаривали.

В это время в зал тихонько вошла девушка с грубо раскрашенным лицом, в нарочито потрепанной и подранной мантии. Несмотря на то, что она старалась пройти незаметно, многие ее узнали и возбужденно зашевелились — это была Фелисия Смит, вокалистка и лидер группы «Ведуньи», выступавшей в Большом зале по специальному приглашению директора. К ней потянулись за автографами. Фелисия никому не отказывала, улыбалась, подписывала, отвечала на вопросы, но было видно, что пришла она не за новой порцией популярности. Разговаривая, она неуклонно продвигалась к эстраде, откуда ей улыбался профессор Флитвик. Дети поняли, что пришла она специально, чтобы повидать профессора, и, получив автографы, разошлись. Только Гленна подошла поближе.

«Здравствуйте, сэр», — девушка выглядела смущенной и растроганной.

«Рад видеть вас, дитя, — профессор был и в самом деле рад. — Устали выступать? Перерыв?»

«Вырвалась повидать вас, — Фелисия улыбалась, — и устала, похоже, меньше, чем вы: нас все-таки пятеро. Могу вас ненадолго сменить».

«Буду благодарен. Мне пора промочить горло».

Витавший над эстрадой оркестр мягко лег на сцену. Профессор спрыгнул из-за рояля, налил себе большой стакан лимонада и присел с ним прямо на пол. Фелисия взяла гитару.

Школьники, поняв, что знаменитость сейчас будет петь, торопливо столпились вокруг.

Сначала певица исполнила пару известных всей волшебной Англии хитов своей группы. Ей горячо хлопали. Потом взяла бокал крюшона, села рядом с Флитвиком, и, отпив из него и поставив рядом с собой, негромко запела совсем другую песню.

Это была пронзительная и простая песня о море, ветре, белых парусах, одиноком острове.

Гленна поняла, что эту песню Фелисия Смит сочинила для Флитвика, по наитию, так же, как она сама нарисовала портрет. И еще по лицу профессора она угадала, что певица не ошиблась.

Гленна испытала мучительный приступ ревности — и устыдилась себя.

Торквиниус догнал Фелисию в переходе. Он заметил острую боль и, как ему показалось, зависть, промелькнувшие на лице Гленны, — и понял по-своему.

«Моя подруга давно старается научиться музыке, — сказал он, — но у нее не очень со способностями. То есть вообще-то получается, но, как дедушка говорит, — королям не нужно быть профессиональными музыкантами. Ведь есть же способы, правда? Волшебные?»

Фелисия остановилась и внимательно посмотрела на него. «Почему ты так думаешь?» — спросила она.

«Ну вот наш декан. Он играет на всем, что звучит. И на всем, что не звучит, тоже, наверное, может. Это потому, что он мастер заклинаний? Ведь не может же это быть само по себе?»

Фелисия улыбнулась. «Профессор Флитвик… Я ведь тоже училась на вашем факультете. Знаешь, когда мне исполнилось семнадцать лет, и я уже могла колдовать без контроля министерства, я вернулась в свой старый двор, где росла — а росла я в магловском мире, — и всем ребятам из своей дворовой компании, с которыми мы на драной гитаре бренчали на скамеечке, ничего им не говоря, сделала вот это самое: абсолютный слух, музыкальную память, моторику, голос. Ты прав, такие способы есть, и музыканты их знают. И ты знаешь что? Из всех моих дворовых друзей играть и петь стал только один — тот, что и без того пел, не попадая ни в одну ноту, но его все равно слушали. Он и продолжил — все равно мимо нот, потому что так у него получалось выразительнее. А остальные стали заниматься кто чем, и никто не пел. Музыкант — это не голос и не слух, это другое, магией не делается. Я могу сделать твоей подруге слух и все остальное, но ты уверен, что ей надо именно это?»

Торквиниус вспомнил пергамент и карандаши, с которыми не расставалась Гленна, и подумал, что в чем-то ошибся.

«А Флитвик?» — все-таки спросил он.

Фелисия засмеялась.

«Ты этого не замечаешь, потому что не в теме, — сказала она. — Флитвик играет на всем, но играет совершенно по-любительски. Он не музыкант, не лабух. Просто в нем очень много того, что заставляло петь парня без голоса и слуха. Путано говорю, да?»

"Да нет, — сказал Торквиниус, с симпатией глядя на нее, — как раз все понятно".

* * *

В день, когда должен был состояться Святочный бал, мадам Пинс, школьная библиотекарша, «навещала больную родственницу». Пани Каролинке нужно было поздравить с Рождеством всех своих виртуальных друзей, которых у нее было великое множество, и ответить на их поздравления. И конечно же, написать хотя бы несколько строк о праздничном Лондоне, о людях, встреченных ею на его улицах, о том, как ложится свет рождественских огней на их разные, разные, удивительные лица…

«Пани Каролинка! Вы волшебница!» — восторженно писали ей почитатели, но это ее не радовало. Гораздо приятнее ей было, когда говорили: «Вы высказали то, что я чувствую, дорогая пани Каролинка!»

В общем, она задержалась и вернулась в замок позже, чем рассчитывала.

Мадам Пинс вошла в зал после всех собравшихся взрослых участников, почти перед самым торжественным выходом чемпионов. Каролинка все еще смотрела из ее глаз, переживая сегодняшние впечатления. Мадам Пинс глядела на своих сослуживцев тем же взглядом, каким Каролинка — на лондонцев, и, наверное, впервые в жизни увидела их.

Недалеко от нее молча стоял профессор Снейп, в своей обычной черной мантии, с обычным, нисколько не праздничным, серым усталым лицом. Что-то зацепило взгляд Каролинки в этой фигуре, настолько чуждой всей окружающей атмосфере, как будто ее, эту фигуру, вырезали из какой-то другой картины, — быть может, из такой, где художник хотел рассказать о горьком мужестве и самоотречении, — и вклеили сюда, в окружение праздничных одежд, ярких красок и улыбок — не всегда искренних, но всеобщих. Каролинка всмотрелась и увидела боль, одиночество и простую, привычную, постоянную готовность отдавать, ничего не требуя и не ожидая взамен. И она бросилась туда, где все это увидела, — отчаянно, всей душой, не разбирая дороги. Не задумываясь, нужны ли там ее сочувствие, ее рука, ее готовность принять, разделить и поддержать, — просто бросилась, и все.

Мадам Пинс подошла к профессору Снейпу и, прикоснувшись короткими пальцами к рукаву его мантии, произнесла своим тусклым невыразительным голосом: «Праздник обещает быть чудесным, не правда ли?»

«Да», — равнодушно ответил Снейп. Он не попытался убрать руку, даже не покосился. Просто стоял и ждал, когда иссякнет внезапный прилив общительности школьной библиотекарши.

Бедная, бедная Каролинка! Здесь не было клавиатуры, не было экрана, на котором другой человек мог прочесть ее слова, — ничего того, чем она дотягивалась до чужих душ, даря им нежность, сочувствие и бережное, глубокое понимание. Того, без чего она, как оказалось, ничего, совсем ничего не умела.

Мадам Пинс коротко вздохнула и отошла в сторону, за колонны. Каролинка, способная разрушать словами извечное, неотменимое человеческое одиночество, корчилась, запертая на дне ее души, от стыда, смущения и безъязыкости.

* * *

Каркаров догнал Снейпа в устроенном в искусственном гроте зимнем саду, когда зельевар совершал дежурный обход территории. Снейп уже забыл те времена, когда не вменял себе эту обязанность — обходить замок и окрестности в надежде если не пресечь, то хотя бы отпугнуть все то, что может угрожать спокойному сну его обитателей. Сейчас он распугивал только парочки школяров, шустро прыскавшие из кустов при его приближении — репутация профессора делала свое дело.

«Северус… — Каркаров выглядел скверно. «Директорская» вальяжность совсем покинула его. Бороденка мелко дрожала. — Северус, метки… Все очень плохо».

«В этом отношении, — холодно ответил Снейп, рассматривая его, — ничего не изменилось с тех пор, как мы с тобой их получили».

«Виктор не ставит меня ни в грош», — с отчаянием прошептал Каркаров.

«Ты ожидал чего-то другого?»

«Да! Была договоренность… До сих пор он соблюдал ее. По крайней мере при посторонних держался со мной, как с директором. А сейчас… Северус, я боюсь, что они решили выкинуть меня. Понимаешь, человек с меткой… ОН может меня вызвать. ОНИ должны будут либо защищать меня, либо…»

Снейп кивнул. Если Туле решила остаться в стороне — у нее для этого есть много возможностей. Но человек с меткой оказывается лишним. Его вышвырнут или убьют, что в данной ситуации почти одно и то же. Скорее, пожалуй, убьют. Бедный глупый Игорь, слишком умный, слишком умеющий по капле воды делать вывод о существовании океанов, живым он всем только мешает. И он это понимает, поэтому и дрожит. И упорно твердит себе «выкинут, выкинут!», потому что ему очень страшно.

«Тогда беги, — сказал Снейп. — Беги, Игорь. А я в любом случае найду способ прикрыть твое бегство».

* * *

Дамблдор ощущал нарастающее бессилие. Виктор Крам уклонялся от разговора. При всякой попытке с ним поговорить хмуро отвечал, что он — ученик, а такие вопросы — в ведении директора, господина Каркарова. Похоже, в Туле выжидали.

И, что самое непонятное, — не только в Туле. Барти Крауч, активный, принципиальный, безжалостный, внезапно устранился от всякой деятельности и заперся у себя дома под предлогом болезни. Все указания передавал через Перси Уизли, который с этого года работал сначала рядовым сотрудником в его департаменте, а потом и личным помощником. Именно Перси представлял департамент на Святочном балу, хотя полагалось бы Краучу.

В сущности, это было даже дико. Меньше всего Дамблдор ожидал осторожной линии поведения именно от Крауча, очень уж такое не вязалось с его характером. Это почти то же самое, как если бы так повел себя Аластор Грюм.

Спасибо хоть Грюм остался прежним. И охраняет Гарри Поттера.

* * *

Рождественские каникулы пролетели быстро. Вмерзший в лед корабль Ультима Туле как никогда напоминал о Рагнареке; нарушала апокалиптическую картину только трогательная тропочка, протоптанная от него к замку. Немалая роль в том, что ее не заносило снегом, как бы ни мело, принадлежала Виктору Краму, увлекшемуся Гермионой Грейнджер.

Заснеженная карета Шармбатона, от которой тоже, пусть и поуже, но вилась тропинка — свидетельство чьих-то сердечных устремлений, выглядела так жалко, что профессор Флитвик на свой страх и риск предложил мадам Максим разместить ее воспитанников в башне Когтеврана. Предложение было с негодованием отвергнуто. «У нас теплё! -сказала директриса Шармбатона, — плю теплё, чьем у вас в замке! Грейте своих ученьиков!»

Традиционные посиделки в кабинете профессора Флитвика были многолюдными, как никогда: после праздничного вечера популярность профессора среди студентов младших курсов выросла. Напрашивались даже первокурсники. Гленна, снова взявшаяся хозяйничать над чайным столиком, чувствовала себя ветераном. Она старалась ободрить робеющих первокурсников, как когда-то сам Флитвик ободрил ее. Получалось плохо: угловатая рыжая слизеринка с кривой ухмылкой не внушала доверия с первого взгляда. Но иногда все-таки получалось. Профессор не вмешивался, пустив процесс взаимного знакомства гостей своего кабинета на самотек, и Гленне казалось, что он исподтишка наблюдает за ее усилиями. Что ж — пусть видит! Да, она хочет быть похожей на него, и когда-нибудь у нее получится!

Из-за этого многолюдства девочке с трудом удалось улучить момент остаться с профессором наедине, чтобы показать ему свои новые рисунки. Когда она доставала пачку пергаментов из кармана, откуда-то вывалился и покатился по ковру безобразно смятый комок. Опять! Опять дурацкий красавчик! «Как же я тебя забыла на клочки-то порвать?» — досадливо пробормотала Гленна, бросаясь подбирать злополучный пергамент. Лицо у нее при этом было смущенное, злое и красное, и комок она взяла, как дохлую жабу. «Бросьте в камин», — посоветовал профессор, сам хорошо знавший, что такое неудавшееся произведение и как оно злит, когда попадается на глаза.

Гленна охотно послушалась, и изображение молодого человека с красивым профилем полетело в огонь.

Рисунки Флитвик одобрил. Гленна получила в подарок пособие «Живописные и графические техники» и в пользование надолго — несколько глянцевых и неимоверно тяжелых альбомов репродукций. «Донесете, дитя мое?» — «Профессор! Чары-то на что?» — «В самом деле. Но мне казалось, что я преподаю это на четвертом курсе…»

Вот он, звездный час. Гленна сияла и гордилась собой. Спасибо дорогому, золотому умнице Тору: это он всегда твердил, что знание программы — ничто, если хочешь освоить предмет — иди вперед. Гленна сначала отнеслась к этому скептически, считая, что нечего рвать постромки, чему надо — вовремя и научат. Но торова истовая целеустремленность оказалась заразной; глядя на него, Гленна залезла в учебник заклинаний для четвертого курса и освоила Манящие, Отталкивающие и Облегчающие чары. И как же красиво получилось!

* * *

Второй тур Кубка трех волшебников прошел на удивление гладко, все участники отделались легким испугом, но Снейпа не оставляло ощущение какой-то катастрофической ошибки, которую все они совершали — и он в первую очередь.

Не было никаких признаков покушения на Гарри Поттера, никаких попыток его убить, поставить в опасное положение, задержать тех, кто был готов прийти ему на помощь. Профессор постоянно был настороже, все время ждал чего-то подобного, поэтому мог сказать с уверенностью — не было. Скорее наоборот: Гарри получал больше помощи со стороны, чем другие участники. Это-то как раз было объяснимо: он был младше, и за него боялись.

Следовало бы радоваться, но Снейп все больше впадал в дурное настроение. Нелогичность происходящего раздражала. Если Поттера хотели убить — возможностей было хоть отбавляй. Однако никто не торопился ими воспользоваться.

Кроме того, настораживала анонимность некоторых доброхотов Гарри. Снейп то и дело натыкался на следы оказываемой незаметно мальчику помощи, но не мог выявить, откуда она исходила. Незримый помощник был неуловим, как неуловим был талантливый агент Волдеморта. Естественно было предполагать, что этот агент не стал бы содействовать Поттеру в его усилиях выжить и победить в турнире, но сходство мучило до тупой боли в висках.

Например, история с жаброслями. Гарри Поттер воспользовался ими, чтобы пройти второй тур, где нужно было вернуть скрытых на дне озера близких людей. Жабросли давали возможность дышать под водой, и Гарри ими воспользовался. Они были украдены из кабинета Снейпа, причем украдены не мальчиком. Защитные чары, наложенные профессором на дверь, мог преодолеть только взрослый волшебник, умелый и знающий. Кроме того, Снейп был уверен, что Поттер не подозревал ни о свойствах жаброслей, ни о том, что такое средство вообще существует, ни о том, что жабросли есть в его, Снейпа, кабинете.

Профессор сознательно провоцировал Гарри, обвинив его в краже. У него создалось впечатление, что Поттер знает виновника, но мальчик не проговорился ни единым намеком.

Самой непротиворечивой из всех, что удалось выстроить Снейпу, была версия о том, что никакого плана убийства мальчика не было вообще. Сам Дамблдор опустил в кубок имя Поттера, чтобы придать больше блеска своему юному герою. Ему вполне по силам было замаскировать следы своего присутствия так восхитившим Флитвика заклинанием и, разумеется, ничего не стоило зайти в кабинет Снейпа за жаброслями. У директоров Хогвартса были свои методы, чтобы входить в любые двери и знать, где что лежит. В эту версию укладывались действия Грюма, подкинувшего детям злополучный пергамент, — Грюм, несомненно, исполнил бы то, о чем попросил или на что намекнул бы Дамблдор.

И то, что знавший директора много лет Снейп никогда еще не видел его таким растерянным и подавленным, ни о чем не говорило. Дамблдор был политиком, а значит — отменным лицедеем.

В эту версию не укладывалось только одно. В Хогвартсе действительно присутствовал агент Волдеморта, это Снейп знал от самого Темного лорда. И что же — все это время он бездействовал? Его все устраивало?

* * *

Снейп был не единственным, кто ощущал, что все они совершают некую глобальную ошибку. Профессор Флитвик тоже не находил себе места. Он ничего не знал об агенте Волдеморта, действовавшем в замке, но «невидимка», заколдовавший кубок, не давал ему покоя. Хотя профессор не сумел считать колдовской «почерк» «невидимки», но стиль-то он чувствовал! «Невидимка» придумал некую четвертую школу, единственным учеником которой был Гарри Поттер. Не стал ломиться напрямую, а добавил к имеющемуся некую дополнительную сущность. Механизм «гасящего» заклинания, которое он применил, чтобы скрыть почерк, был основан на таком же принципе. С точки зрения считывающего почерк волшебника это выглядело как добавление к имеющимся «линиям» множества дополнительных «черточек», которые не несли смысловой заклинательной нагрузки, а просто не позволяли отличить и разглядеть основные и могли быть стерты только вместе с ними. Мышление неизвестного (а всякое мышление тоже имеет свой стиль) работало в сторону дополнения. Он не искал, как можно изменить то, что есть, чтобы добиться своей цели, — он искал, что к тому, что есть, для этого можно добавить.

Следовательно, можно было предположить, что и к основной своей задаче (будь это убийство Гарри Поттера или что-то иное) он подойдет так же. Он не пытался обезоружить Гарри в соревновании с драконом или утопить его в озере, хотя все они ждали именно такого и готовились именно к этому. Скорее всего, и на третьем этапе не будет делать ничего подобного. Он дополнит то, что сделано организаторами, чем-то своим. Возможно, что и уже дополнил. А мы, размышлял Флитвик, тем временем усердно ищем блох, не замечая слона, потому что повернуты к нему спиной.

Он совсем извелся, пытаясь обнаружить что-то новое, какие-то привнесенные черты во всем, что происходило в замке и в процессе подготовки к третьему туру соревнования. Беда была в том, что новых черт оказалось слишком много. Иностранные гости замка со своими обычаями и причудами; организаторы турнира от министерства, постоянно отиравшиеся здесь же; наконец, журналисты и фотографы во главе с Ритой Скитер, вносившей своими скандальными статьями и своим не менее скандальным присутствием мощный вклад во всеобщий хаос, — все это делало его поиски попытками отыскать черную кошку в темной комнате.

Особенно, если там ее нет.

Призадумавшись, Флитвик выделил еще одну черту, предположительно характеризующую стиль неизвестного, — минимализм. «Невидимка» не творил хаоса, не создавал избыточности — он добавлял ровно столько, сколько надо, чтобы достичь своей цели. Щедрость, даже извращенная, не была свойством его характера.

Возможно, это последнее заключение профессора не имело под собой достаточных оснований, — собственно, ему нечем было его доказать. Но, напряженно обдумывая то, что было ему известно, постоянно пытаясь представить себе скрытый от него внутренний облик «невидимки», Флитвик, как ему казалось, начинал различать в тумане его черты — как будто бы это напряжение устанавливало между ними какую-то связь.

Например, он был уверен (хотя никому не признался бы в своей уверенности), что неизвестный молод. Что-то в ощущаемом (или воображенном) им облике заставляло его так думать. Молод, талантлив, умен, оригинален, расчетлив, лишен щедрости… страстен… мстителен… Самолюбив. И при этом склонен к позированию — перед собой и другими. Возможно, даже к театральности в поведении.

Прекрасно осознавая, что все это — плод его не в меру разгулявшейся фантазии, Флитвик, тем не менее, примерял эту характеристику к любому, кто попадался ему на глаза, — и не находил.

* * *

Странная история с появившемся в лесу в границах Хогвартса и тут же бесследно исчезнувшим Бартоломеусом Краучем взволновала обоих профессоров. Каждому из них показалось, что это именно тот след, который он искал.

Крауча встретили на опушке леса Поттер и Крам, которые обсуждали там какие-то свои дела. Чиновник был оборван, небрит, истощен и безумен. Бредил, в моменты просветления требовал Дамблдора, каялся в какой-то совершенной им ошибке, говорил, что Волдеморт стал сильнее. Поттер побежал за директором, оставив Крауча с Крамом. Когда, спустя короткое время, он вернулся вместе с директором, они нашли только оглушенного Крама, причем последний не видел, кто его ударил. Крауч пропал бесследно: поиски не дали результатов.

Снейп узнал эти подробности от Каркарова. Хотя перед этим он сам встретил Поттера на лестнице, ведущей в директорский кабинет, когда тот, чрезвычайно взволнованный, рвался к директору. Профессор попытался выяснить, в чем дело, мальчик ничего ему не сообщил. Вышедшему Дамблдору Гарри начал рассказывать, как они с Крамом встретили обезумевшего Крауча, но директор прервал его на полуслове, приказав вести на место. Снейпу, двинувшемуся было за ними, Дамблдор жестом приказал остаться.

Зато Игорь, которого Дамблдор вызвал к месту происшествия сразу же, как только обнаружил пострадавшего Виктора, немедленно по возвращении разыскал Снейпа.

Последнее время Каркаров пребывал в постоянной истерике. Он ни на что не мог решиться; воля, никогда не бывшая его сильной стороной, была им утрачена совсем. С ужасом он разглядывал становившуюся все отчетливей метку на левом предплечье, но бежать боялся не меньше, чем остаться. Снейп, поначалу терпеливо выслушивавший, начал его избегать: вконец потерявшийся Игорь вываливал на него свои страхи, не обращая внимания на то, где и в чьем присутствии это происходило. В таком состоянии Каркаров вполне был способен наговорить при свидетелях лишнего, чего Снейп допустить не мог.

— Его ищут? — спросил он, когда Игорь закончил рассказывать.

— Да, Грюм и этот… который с собакой.

— Грюм? Он там?

— Да. Вероятно, Дамблдор вызвал, как и меня. Не понимаю только, как он мог меня опередить… Крауч говорил об усилении Лорда! И напал на Виктора! Ты что-нибудь понимаешь?

— Игорь, — сказал Снейп с раздражением, — тебе дать успокоительного? Где твои мозги? Какой смысл был Краучу оглушать Виктора и убегать? Если бы хотел убить — добил бы, у него были все возможности. Крауч хотел видеть Дамблдора. Если бы он передумал и пожелал уйти — Крам не стал бы удерживать его силой. Или стал бы? Ты уверен, что Виктор сказал тебе все?

— Он многое скрывает, но в это раз был искренен. Я уверен. Все-таки я знаю его давно, можно сказать — вырастил. Ты же знаешь, у нас принимают в школу с семи. Его отец поручил его мне. Я учил его завязывать шнурки, он этого не умел. Нет, в это раз он сказал все. Я бы почувствовал, я его всегда чувствую. Он… еще мальчик.

Впервые Снейп понял, насколько глубоко Каркаров привязан к своему воспитаннику. Среди чувств, вызванных в нем этим открытием, главным была горечь: если Игоря вышвырнут из Туле, Крам не скажет слова поперек, если убьют — не обернется на труп своего воспитателя. Почему-то понимать это было мучительно.

— Значит, задерживать Крауча Виктор не собирался, — поспешно вернулся он к прежней теме, — и глушить его тому было незачем. Это сделал кто-то третий.

— Виктор говорит, что старик был безумен.

— В приступе безумия невозможно убежать с закрытой для трансгрессии территории так, чтобы не нашли с собакой. Впрочем, это и в здравом уме трудновыполнимо, — добавил Снейп задумчиво.

— Твой вывод? — как только пошли размышления, Игорь заметно успокоился. Это тоже было его особенностью, которую Снейп ценил, несмотря на все раздражение, которое вызывал в нем Игорь.

— Крауча нет в живых. Спрятать труп намного проще. Повтори мне еще раз все слова Крауча, как их тебе передали, — и как можно точнее.

Когда Каркаров ушел, Снейп постарался сосредоточиться на размышлениях, отбросив непрошеную жалость к старому приятелю и еще какое-то непонятное, но саднящее чувство.

Итак, Крауч узнал что-то важное (или он считал, что важное) и стремился донести это до Дамблдора. Ему противодействовали, причем весьма активно — как физически, так и ментально. Больше всего походило на то, что он усилием воли выбрался из-под Империо, но могло быть и что-то другое. Сам Снейп Крауча не видел, а при передаче через третьи руки существенные симптомы могли быть упущены или искажены.

«Невидимка» застал его разговаривающим с мальчиками и принял меры. Случайно оказался рядом? Вряд ли, вряд ли, такая случайность маловероятна. Значит, поджидал. Допустим, его предупредили совой, что Крауч вырвался из-под опеки. И все равно непонятно, как он узнал, где искать. Лес вокруг замка большой, а Барти, судя по описанию, блуждал.

Ладно, зайдем с другой стороны. «Невидимка» напоролся на Крауча действительно случайно — потому, что следил за мальчиками. За Поттером. И тогда всплывает все тот же вопрос: чего же добивается «невидимка», который что-то затевает против Поттера, но при этом не попытался воспользоваться ни одним из удобных случаев его убить и, не задумывясь, убил Крауча, когда тот просто подвернулся, спеша о чем-то предупредить Дамблдора? И кстати, о чем? Что Волдеморт усиливается? Это не та новость, за которую убивают, и не та, за которую держат под Империо. Чтобы это узнать, достаточно их с Игорем меток. А все, что говорил Крауч помимо этого, — воспоминания о покойном сыне, бред помраченного сознания.

И ведь проскользнуло же в рассказе Каркарова еще что-то важное, какая-то деталь, на которую Снейп сразу же не обратил внимания, а теперь никак не мог припомнить.

* * *

Профессор Флитвик узнал о происшествии в лесу много позднее — когда поиски Крауча, по-прежнему безуспешные, приняли масштабный характер, и ничего ни от кого уже нельзя было утаить. Бурные обсуждения в учительской привели к тому, что Хагрид с молчаливого позволения Дамблдора рассказал, а Каркаров дополнил для всех то, что до этого рассказал Снейпу.

Итак, «невидимка» проявил себя. Флитвик, как и Снейп, почти не сомневался в том, что Крауча больше нет в живых. Остроумный, изобретательный, склонный к позерству и самолюбованию, "невидимка" идет на грубое, прямолинейное, к тому же рискованное убийство. Здесь нет ни тени его «почерка» — добавлять, а не ломать. Может быть, Крауча убил кто-то другой? Нашелся еще один персонаж, которому помешал Крауч с его разговорами об усилении Волдеморта? Вообще-то, возможно еще и не такое, но исходить из этого предположения — значит, нарушать принцип Оккама.

Здесь мы, наблюдающие за происходящим сквозь магическое стекло, тонко и понимающе усмехнемся. Принцип Оккама! Не плоди сущностей сверх необходимого! Из всех версий в первую очередь опирайся на простейшую! Соломинка, за которую неизменно хватаются те, чьих знаний о происходяшем недостаточно для того, чтобы его, это происходящее, понять. Принцип Оккама похож на дельфина, играющего с утопающим: те, кого он подтолкнул к спасительному берегу, славят его; те, кого увлек в открытое море, молчат.

Но, как мы знаем, профессору повезло. Реальность того магического мира, который мы наблюдаем, отнеслась уважительно к почтенному принципу и подчинилась ему. А могла бы и не подчиниться. Мы вместе с Миссис Норрис знаем много реальностей, которые этого не делают.

Итак, рассуждал Флитвик, будем все-таки считать, что это был «невидимка». Он действовал вопреки своей обычной манере, потому что очень спешил. Крауч появился неожиданно для него и чем-то очень ему мешал. Чем? Крауч говорил об усилении бандитского лорда и вспоминал семью. То и дело уходил сознанием в те времена, когда его мир не был расколот и у него были жена и сын, которым он гордился.

Флитвик вспомнил кричащие глаза Крауча во время первого тура соревнования, глаза, заставившие его, Флитвика, последовать за чиновником. И равнодушие, пустоту в них — когда чиновник обернулся.

Майн готт, какой же ты осел, Флитвик, какой равнодушный тупой осел! Человек был под заклятием, от которого на мгновение сумел освободиться, звал на помощь, а ты? Эта смерть на твоей совести — и дай Всевышний, чтобы только она одна.

Видимо, на этот раз произошло нечто подобное: Крауч вышел из-под заклятия и поспешил предупредить Дамблдора. Предупредить о том, кто именно его под этим заклятием держал. Да, скорее всего, так. И этот кто-то — вне подозрений, поэтому «невидимка» поспешил уничтожить Крауча.

Профессор размышлял, стараясь не давать воли эмоциям, быть последовательным и логичным, бегал по кабинету, проклинал себя, снова брал себя в руки, чтобы быть последовательным и логичным, а мысли его то и дело возвращались к услышанным через третьи руки речам Крауча: не к тем, относительно разумным, про усиление Волдеморта, а к бредовым — о семье, жене, сыне, походе в театр, школьных успехах, сыне…

Флитвик отмахивался от этих навязчивых и мучительных мыслей — мучительных потому, что живое воображение профессора отчетливо рисовало ему трагедию этого человека, боль, загнанную внутрь, никогда не проявлявшуюся, но жившую все это время. Флитвик полагал, что постоянно возвращаться к этим мыслям заставляет его острая жалость, которую он испытывал.

Профессору нужно было решить задачу, обязательно решить, нужна была ясность и стройность мысли, а он все представлял себе, как несгибаемый человек с аккуратными усами солдатской щеточкой, приговоривший собственного сына к заключению и тем обрекший на скорую смерть, говорит о сыне, все время о нем…

И еще ему все время казалось, что что-то тут не вяжется.

* * *

В ночь накануне третьего тура Снейпа разбудила боль в левой руке. Метка жгла нестерпимо. Профессор поднялся с постели, задумчиво постоял несколько минут, прислушиваясь и размышляя. Кивнул своим мыслям, быстро оделся и, взяв что-то из бюро, покинул квартиру. Прошел скудно освещенными пустыми коридорами, вышел из здания, зашагал к берегу, с некоторым удивлением отметив, что вокруг лето. За делами, чаще безрадостными, размышлениями — бесплодными, и тревогами, он и не заметил, как оно наступило. Корабль Дурмстранга покачивался на густо-черных волнах и казался в лунном свете почти нарядным. Снейпу казалось, что он буквально только что, на днях, видел его вмерзшим в лед.

Профессор подошел почти к самой воде, движением палочки поднял с берега небольшой камешек и отправил его в полет к одному иллюминаторов — тому единственному из нижнего ряда, что слабо светился. Камешек едва слышно звякнул о стекло. Снейп отступил за небольшую скалу.

Ждать ему пришлось недолго. Скрипнули сходни, и трясущийся бледный Каркаров заозирался на берегу. Снейп выступил из-за камня прямо перед ним. Каркаров вздрогнул и закричал бы, если бы Снейп предусмотрительно не заткнул ему рот заклинанием Немоты, за рукав увлекая за скалу.

— Северус! Как хорошо, что ты пришел! Поодиночке мы сойдем с ума, — начал Игорь, как только голос вернулся к нему.

Снейп отмахнулся движением равнодушным, почти оскорбительным.

— Возьми, — он протянул Каркарову небольшую картонную коробку, наподобие тех, в каких в магловских магазинах продают галстуки.

— Что это? — Игорь отпрянул, с опаской разглядывая коробку.

— Еще раз напомню, — монотонно и холодно заговорил Снейп, — если бы я вздумал тебя убить, ты был бы мертв, как бы ни соблюдал осторожность. Раз ты еще жив — значит, убивать тебя я не запланировал. Внутри — портал, которым не успел воспользоваться Розье. Если мне не изменяет память, в Буэнос-Айрес. Уходи сейчас. Утром будет поздно.

— Я помню этот портал, Розье хвастал, что отдал за него сумасшедшие деньги. И не успел. Значит, портал все это время был у тебя. Интересно… Постой, а как же ты?

— Я никогда не собирался им воспользоваться. Портал находился у меня просто потому, что находился у меня. Так получилось.

— Ну да, ну да, так получилось, что Розье оказался без портала, когда его взяли в кольцо после убийства тех маглов…

— Поторопись, Игорь.

— Спасибо, Северус. Правда. Может, обнимемся на прощание?

— Да шевелись же! — злобно прошипел Снейп, поспешно отступая.

Каркаров тихо засмеялся. Теперь, когда решение приняли за него и было понятно, что это хорошее решение, ему было легко.

* * *

Последним заданием турнира был лабиринт, спешно выращенный на поле для квиддича. Прохождение лабиринта усложнили, запустив в него тварей разной степени опасности и напичкав ловушками. В центре размещался кубок. Участник, первым нашедший кубок и прикоснувшийся к нему, становился победителем.

С виду это задание было безобиднее предыдущих, тем более что в случае опасности участники могли послать в воздух сноп красных искр, а патрулировавшие снаружи преподаватели готовы были оказать помощь с воздуха.

Разумеется, Флитвик напросился в патруль. Все выглядело вполне безмятежно, а его не оставляли тяжелые предчувствия, давившие на сердце и причинявшие физическую боль. «Просто старая болячка дает о себе знать, — уговаривал себя профессор, — когда все это закончится, надо будет заглянуть к Поппи». Но он знал, что врет себе. То, что давило, было предчувствием.

И он собирался быть предельно внимательным.

* * *

Перед самым началом соревновния Крам подошел к Снейпу. «Спасибо за наставника, — сказал он, — я знаю, это вы помогли ему. Я дал слово не вмешиваться, но мне было бы очень неприятно, если бы с Игорем что-то случилось. Я ваш должник».

Бэгмен заорал, трибуны взвыли — Диггори и Поттер, набравшие максимальное число очков, готовились войти в лабиринт. Крам был следующим.

«Вы бы тоже уезжали, — заговорил Крам уже на ходу, направляясь к входу в лабиринт. Он, видимо, рассчитывал, что Снейп проводит его и они договорят по дороге, но профессор не тронулся с места. Он смотрел на Поттера, исчезающего в глубине зеленой арки. Поэтому юноша договаривал через плечо, комкая. — У вас здесь тоже ненадежно, точно, директор ваш… Знаете, тогда, в лесу, я обрадовался, когда вы прислали Грюма, потому что наедине с Дамблдором, Поттер, конечно, не в счет…»

У зеленой стены стояли дозорные с метлами — профессор Флитвик и еще кто-то. Снейпу на таком расстоянии не было видно глаз Флитвика, даже лица его не было толком видно, но откуда-то он знал, что маленький профессор собран, готов ко всему и полон дурных предчувствий.

И какой эпизод имел в виду Крам, считая, что он, Снейп, «прислал Грюма»? Даже забавно. Грюм излучал в сторону Снейпа лютую ненависть, любил громогласно порассуждать в его присутствии о том, что больше всего на свете ненавидит Пожирателей смерти, гуляющих на свободе, и «прислать» его куда-либо Снейпу было бы затруднительно. Очевидно, школьники видят отношения преподавателей как-то очень по-своему.

Над лабиринтом взлетел сноп красных искр.

МакГонагалл (теперь Снейп увидел, что это МакГонагалл) и Флитвик оседлали метлы и помчались над лабиринтом. Закружили, снизились, нырнули в зеленое месиво… Когда поднялись, между их метлами неподвижно парило тело с мотающимися по ветру длинными светлыми волосами. Флер Делакур. Трибуны тревожно загудели. Спустя короткое время Людо Бэгмен проинформировал: Флер вне опасности.

Снова красная вспышка. Крам. Если верить комментатору, с ним тоже все в порядке.

Маленький толстощекий первокурсник подбежал к профессору Снейпу с приказом от Дамблдора: подойти в палатку для организаторов.

В палатке уже находились мрачный, но с виду совершенно здоровый Виктор Крам, взвинченный Дамблдор и Грюм, невозмутимо восседавший на табурете посреди палатки, опустив руки и подбородок на навершие своей палки.

— К Виктору было применено заклятие Империус! Кем — неизвестно, — начал Дамблдор сразу, как только Снейп вошел. — Гарри и Седрик исчезли вместе с Кубком.

Хотя Снейп все время ожидал чего-то подобного, новости грузом легли на плечи. Снейп выпрямился.

— Что сказал профессор Флитвик по поводу следов? — спросил он.

— Затерты. Так же, как и в прошлый раз, — ожидаемо ответил Дамблдор.

«Невидимка». Вот и ответ, почему он не нападал: ему нужно было не убить Гарри, а похитить. Снейп скрипнул зубами: он представлял себе, для чего может понадобиться похищение.

— Я на место. Постараюсь проследить портал.

— Можете не трудиться, — Грюм развернулся на стуле и теперь сверлил его обоими глазами: темным живым ненавидящим и волшебным — голубым и безмятежным, — я уже пытался. Ничего не прослеживается, совсем ничего.

Грюм именно в этом деле, в слежке и преследовании, был профессионалом, причем из самых лучших, если не самым лучшим. Так что Снейп не мог не признать, что он прав: если уж Грюму не удалось выявить, куда вел портал, другим, в том числе и Снейпу, делать там было нечего.

— Лишний взгляд не помешает, — упрямо сказал профессор, выходя из палатки, и сам удивился своему упрямству.

Конечно, он ничего не обнаружил. Следы воздействия портала были затерты со всей добросовестностью, затерты уже после того, как портал сработал, и вот это-то и давало определенный след. Нужно было только вычислить, кто имел возможность оказаться на этом месте, с учетом того, что Флитвик, МакГонагалл и Грюм постоянно патрулировали окрестности лабиринта…

Метка активизировалсь неожиданно и мощно. Снйп упал, зажимая левую руку правой, шепча заклинания и радуясь, что из-за зеленых стен никто не может увидеть его сейчас, катающегося по земле, стонущего… Нужно перетерпеть, это не должно быть долго.

* * *

Флитвик был в полете, когда внизу закричали. Ему было видно, как множество народа бросилось туда, где на краю поля неожиданно возникли два тела. Диггори и Поттер, неподвижные, распростертые. Вокруг немедленно возникло человеческое месиво; он видел, как зашевелился Поттер, пробился к нему Дамблдор, как рванулся к телу сына Диггори-старший… Нечего было и думать соваться туда на метле; Флитвик приземлился на верхних трибунах. Это была ошибка: маленького профессора немедленно зажало в суетящейся, кричащей толпе, метлу отнесло в сторону.

* * *

Было бы совсем очаровательно, если бы его в таком состоянии застал Грюм. Грюм, который обладал исключительной способностью появляться там, где что-то происходило. Грюм за каким-то лешим обыскивал его кабинет сразу после того, как отттуда исчезла шкура бурмсланга, необходимая для изготовления оборотного зелья. Грюм появился на месте исчезновения Крауча, и Игорь еще удивлялся, как это Аластор успел его опередить… Там были Крам, Дамблдор и Поттер. Крам — с самого начала, а как уходили Поттер с Дамблдором, Снейп видел сам. Грюма с ними не было! Виктор Крам сказал, что, по словам Грюма, его прислал он, Снейп. Но Снейп его не видел! Значит, Грюм находился на месте исчезновения Крауча раньше!

Все сложилось. Профессор застонал, но уже не от боли, а от отчаяния, проклиная собственную немыслимую глупость, мешавшую ему до сих пор увидеть очевидное, и бросился назад.

* * *

Флитвику было видно, как Диггори-старший пробился к телу сына. Смотреть, даже издалека, было страшно. А Крауч, между прочим… Вот оно! Барти Крауч, выбравшийся из-под действия заклятия, скорее всего — Империо, в бреду все время вспоминал сына. Но его сын умер, как все мы думали, много лет тому назад, и все, с ним связанное, было пережито душой Барти Крауча неоднократно в течение этих многих лет. С чего бы теперь, когда огромным усилием воли он освободился от заклятия и шел к Дамблдору, мучительно стараясь донести до него, не забыть и не упустить нечто важное, открывшееся только что, ему уходить в пережитые бессчетное число раз воспоминания? Этого не должно было быть, это не получается, не проигрывается. Стоя среди встревоженной толпы, прижимаясь спиной к столбу, поддерживавшему навес над галереей верхнего ряда стадиона, чтобы его не смели, глядя издалека на несчастного отца, только что лишившегося сына, профессор Флитвик проигрывал в душе чужую душу. Это не было кощунством — это было важно, очень важно.

Берти Крауч, преодолевший заклятье, ускользнувший от врагов, измученный, полубезумный, брел по лесу, то и дело проваливаясь в забытье. Там, в забытьи, он находил отдых от того, что терзало его сильнее голода, жажды и усталости. Не старое горе — свежее, нестерпимое сознание совершенной ошибки. Два стремления вели его, разрывая душу: стремление исправить ошибку и детское, беспомощное желание уйти от нее, спрятаться, забыть.

Крауч-младший не умер много лет назад. Флитвик не знал, как его отцу удалось проделать это, не знал еще многих подробностей, но Крауч-младший был жив и находился в Хогвартсе. Очевидно, что под личиной. Находился сравнительно недавно — еще до начала этого учебного года со старшим Берти все было в порядке.

Молодой, талантливый, остроумный, изобретательный, склонный к позерству и самолюбованию…

В сущности, не так уж много людей появилось в Хогвартсе в этом году. Это иностранные школьники создавали впечатление обилия новых людей, но то, что проделывал "невидимка", школьникам было не по плечу. Кому было это знать, как не Флитвику, целый год обучавшему их заклинаниям. Мадам Максим, курпулентная дама, масштабы остроумия которой никак не соответствовали размерам роскошной фигуры. Каркаров, безусловно, умный и талантливый, но с ним, судя по всему, был давно и хорошо знаком Снейп, а уж Снейп-то заметил бы неладное. Странно, но своему бывшему ученику с сомнительной биографией Флитвик склонен был верить больше, чем себе.

И Грюм.

Грюм, появлению которого в школе, если верить газетам, предшествовала нелепая история с нападением на его дом, которое то ли было, то ли, как утверждал потом сам Грюм, его и вовсе не было.

Грюм, в поведении которого Флитвик то и дело замечал оттенок театральности, пародии, издевки.

Грюм, который последним имел дело со злосчастным кубком, превращенным в портал.

Если все версии отброшены, и осталась только одна — она-то и есть истина, какой бы безумной ни казалась.

Флитвик вытянул шею, пытаясь сквозь мельтешившие вокруг фигуры увидеть внизу Грюма. И увидел: Грюм уходил прочь от стадиона, уводя с собой Поттера.

Профессор рванулся, пробиваясь через толпу, и понял, что у него нет никаких шансов успеть. Никаких. Захлестнуло отчаяние.

Вдруг внизу, в мельтешении разноцветных фигурок, он увидел черное пятно. Снейп! Там, в толпе, Снейп. Он бы успел, если бы знал. Флитвику было видно, как метался Снейп, будто искал кого-то, хватал за грудки пробегающих мимо. Ну посмотри же, посмотри сюда.

* * *

Когда Снейп вернулся из лабиринта, стадион уже кипел. Из криков вокруг и коротких реплик тех, кого он пытался расспрашивать, Снейп понял, что вернулся Поттер с телом мертвого Седрика Диггори; Поттер, кажется, ранен, но не сильно. Снейп перевел дыхание. Той задачи, настоятельной и срочной, с которой он примчался, это не отменяло: ему был нужен Грюм. Поиски ничего не дали: в бурлящей толпе никто не видел Грюма и не интересовался им. Снейп остановился, чтобы оглядеться, и внезапно на верхних трибунах увидел Флитвика.

* * *

Снейп внезапно остановился, оглянулся, как будто услышал. Лица на таком расстоянии было не разглядеть — только светлое пятно в черном обрамлении, но Флитвик был уверен — Снейп увидел его. Маленький профессор вскочил на скамейку, показывая одной рукой — большой и маленький, идут рядом; а другой тыча в нужном направлении.

* * *

Не было сомнений: Флитвик стремился привлечь его, именно его, Снейпа, внимание. Из того, что мастер заклинаний показывал жестами, можно было заключить, что речь шла о Гарри Поттере. Но о Поттере было кому позаботиться, Снейп искал Грюма, а об этом Флитвик знать не мог.

Или мог? В движениях Флитвика было что-то не только настоятельное и требовательное, но и потрясенное, как будто он только что понял что-то. Как и сам Снейп.

Спешить в направлении, указанном Флитвиком, значило, скорее всего, потерять драгоценное время. Так подсказывало рациональное мышление, которым профессор не пренебрегал никогда. Но, с другой стороны, — куда идти, было непонятно все равно. И это был Флитвик.

Снейп решился.

* * *

Неизвестно, что понял зельевар из этой пантомимы, но он вдруг рванулся и, грубо расталкивая толпу, устремился точно туда, куда указывал Флитвик. Лишь на миг приостановившись, чтобы неожиданно властным жестом позвать с собой Дамблдора, о чем-то разговаривавшего с МакГонагалл. И сила этого жеста была такова, что оба последовали за ним.

* * *

Он сидел перед ними, молодой, гибкий, с растрепанной пышной шевелюрой и безупречным профилем, и ненавидел. Сыворотка правды, принесенная Снейпом, действовала, и он отвечал на вопросы, отвечал монотонно, внятно и подробно, не мог не отвечать, но в глазах горела неутолимая ненависть.

Он рассказывал, как выбрался из Азкабана. Его мать, использовав Оборотное зелье, осталась там вместо него и умерла. Отец вывел его под ее личиной. Странно, думал Снейп, и здесь мать пожертвовала собой ради сына — и кого это защитило? Отец удерживал его в доме, как в тюрьме, Империусом, — и он ненавидел отца.

Рассказывал, как пришел за ним его Повелитель, как освободил от заклятия, подчинив ему отца, как он, Барти Крауч-младший, запустил Черную метку на чемпионате мира по квиддичу — в знак верности своему хозяину. И еще потому, что акция Пожирателей смерти во главе с Люциусом Малфоем, рассчитанная акция людей, державших нос по ветру, оскорбила его верность. А она ведь есть, думал Снейп, верность, настоящая, живая, с жертвенностью, с готовностью отдавать. Чему ты удивляешься, думал Снейп, вспомни себя, до недавнего времени это была, как сказал бы Игорь, гражданская война, просто гражданская война, и верность, честь, нежность, любовь могли быть на любой стороне. Теперь все иначе, но несчастный отцеубийца, этот преданный отцом сын, узник заклятия, про это еще ничего не знает.

Гарри Поттер, сидя в углу тихо, как мышонок, хлопал глазами. Уже в безопасности.

И да, Крауч рассказывал, как убил отца. Убил, превратил в кость и закопал на огороде Хагрида. Кость отца, отданная против воли… И все-таки с ним надо будет поговорить. Хотя бы попытаться.

Поговорить не удалось. Фадж, министр магии, присутствовавший на турнире, допустил к заключенному дементоров и не отозвал, когда они стали высасывать душу. Поговорить не удалось, очень многое осталось непроясненным; Волдеморт возродился полностью, но доказательство, способное убедить в этом магическое сообщество, было уничтожено. Каркаров был прав, как прав был и сам Снейп, тоже считавший, что против магического мира играет уже не Волдеморт, и как же хорошо, что Игорь уже далеко. И как же плохо, что все они здесь.

* * *

Таким Флитвик не видел Дамблдора никогда. Директор метался по кабинету и орал. Именно орал, не обращая внимания на недовольные и недоуменные физиономии своих предшественников, пялящихся на происходящее из рам на стенах. «Это все вы, Флитвик! — надсаживался не помнящий себя директор. — Это все ваши театры, ваша музыка, все ваши гоблиновы идеи! Я жизнь положил, чтобы удержать равновесие, чтобы нас не сочли опасными, чтобы оставили существовать! Понимаете, жизнь! Вы думаете, мне не хотелось всего этого — творчества, открытий, горизонтов? Или вы мните, что я как волшебник слабее вас? Но я понимал, что мир принадлежит не нам! И те, кому он принадлежит, никогда не позволят нарушить своих планов. Я спасал магическое сообщество, я спасал вас всех, наступая на горло собственной мечте! Снейпа мне удалось остановить, но вас — вас, Флитвик, я проглядел! И нас приговорили! Это уже не война внутри магического сообщества — это война против него, война на уничтожение».

Маленький полугоблин не выглядел обескураженным этими обвинениями. Он, сгорбившись, сидел в кресле и спокойно смотрел на директора своими старыми, ясными ореховыми глазами.

«Настоящая война — всегда на уничтожение, — негромко сказал он, — и единственный способ выжить — не проиграть ее».

«Я получил ответ от Туле, — сказал Дамблдор, внезапно успокоившись, — они не поддержат нас — они уходят. Как ушел когда-то Авалон. Они замкнут пути к своему острову, погрузят его в иные времена и пространства на неопределенный срок. Выйдут снова в наш мир, когда все закончится,— или не выйдут совсем. Они сохранят себя. А мы…»

«А мы будем воевать», — кивнул мастер заклинаний.

«Мы обречены».

«Нет».

Дамблдор остановился и посмотрел на Флитвика со странным, не свойственным ему выражением детской надежды. «Вы что-то знаете, Флитвик?»

«Я знаю, что мы не одни».

«Морские маги?»

Флитвик развернулся в кресле и выразительно посмотрел на дремлющего на жердочке Фоукса. Директор проследил его взгляд и криво усмехнулся. «Вот именно, Флитвик, — тихо произнес он, — мы даже не очень представляем себе, с кем нам предстоит воевать».

«И это взаимно», — неожиданно ухмыльнулся профессор; под усами лихо блеснули желтоватые, но крепкие еще зубы.

«Хорошо, — заключил Дамблдор, вставая. Теперь он был прежним. — Пойду мирить Снейпа с Сириусом Блэком: мне нужны оба».

Война неумолимо надвигалась на маленький мирок, наблюдаемый нами сквозь наше волшебное стекло; война уже забрала полного сил юношу, Седрика Диггори, пуффендуйца, над чьим телом теперь плакали безутешные родители, жизнь которых потеряла отныне смысл; очень скоро на торжестве в честь окончания учебного года Дамблдор призовет всех помнить этого юношу.

Но школа оставалась школой: экзамены и шпаргалки, влюбленности и расставания, сирень и шиповник.

И в кабинете профессора Флитвика очередной шалун выводил волшебным перышком: «Я думаю, все можно свести к тому, что называется "внимательно слушать". Если внимательно слушаешь своих коллег-актеров, других персонажей, возникает что-то вроде невидимой нити между двумя людьми, двумя персонажами, и пространство между ними становится интересным. А не просто "сейчас моя очередь говорить"».

________________________________________________________________________________________________________

* Согласно легенде, св. Христофор был слугой по призванию, но служить хотел непременно самому могучему господину. Он служил последовательно купцу, графу, королю, дьяволу. Убедившись в ограниченности сил всех их, стал служить Господу.