Нас запомнят войной, но пусть назовут прощением (гет)

5 февраля — суббота

Джорджа будит скрип двери. Сон у него в последнее время рваный, беспокойный, и потому палочка, спрятанная под подушкой, оказывается в руке за секунду. На губах уже готово неприятное заклинание.

— Это всего лишь я, — шепчет Падма.

Он снова вспоминает, как дышать, и медленно опускает палочку. В дверном проёме она выглядит почти призраком — лунный свет из окна подсвечивает длинные тёмные волосы, делает их серебристыми по краям.

— Всё хорошо? — хрипло спрашивает Джордж и тут же понимает, какая это глупость. Он видел, как она чуть не сошла с ума, когда узнала о смерти Парвати. Как будто рухнул целый мир — её мир. Джордж видел боль в каждом её вдохе.

— Не совсем, — отвечает Падма.

Между ними повисает пауза, густая, как ночь вокруг. Джордж приглашающе откидывает край одеяла без слов.

Падма тихо подходит и садится на край кровати, потом ложится рядом. Джордж возвращает палочку под подушку и переворачивается к Падме, которая смотрит в потолок. Ему хочется спросить, почему она не может уснуть. Может, как и он, всякий раз, закрывая глаза, она видит гроб Чжоу, медленно опускающийся в землю под покровом белых лилий.

Он гадает, снятся ли ей кошмары о Марше, когда он нашёл её, не смыв с одежды кровь Парвати. Гадает, винит ли она его так же, как он сам винит себя.

— Можно тебя спросить? — тихо произносит она.

— Конечно.

Падма сглатывает, будто слова царапают изнутри.

— Станет ли… лучше? Когда-нибудь.

Джордж знал, что рано или поздно этот вопрос прозвучит. Ждал его с первого дня, после похорон, когда все наперебой твердили, что «время лечит». Ждал, но не приготовил ответа.

Потерять Фреда оказалось хуже, чем потерять себя. Джордж не раз пытался утопить боль в выпивке — до онемения, до тишины. Он не может объяснить Падме, что отражение в зеркале больше никогда не станет прежним. Что каждый день она будет ждать приветствия, которого больше не прозвучит. И каждую ночь лежать, глядя в темноту, думая, что часть её потеряна навсегда.

Джордж не готов говорить ей это. Время научит само.

— Становится… не лучше, — тихо произносит Джордж. — Просто легче.

Падма закрывает лицо руками, и кровать начинает дрожать от беззвучных рыданий. Расстояние между ними вдруг кажется непреодолимым, и с каждым её всхлипом Джордж чувствует, как ненавидит себя всё сильнее.

— Прости, — выдыхает она, задыхаясь от слёз. — Прости, я просто… я так скучаю по ней.

Джордж кивает.

Он вспоминает, как мать подбадривала его после смерти Фреда. Как Рон бросил учёбу в Аврорате, чтобы помогать с магазином. Как Перси, тот самый зануда, приносил ему еду каждую неделю. Как Чарли, едва живой от усталости, летал из Румынии, лишь бы побыть рядом с ним — с угрюмым, потерянным, опустошённым Джорджем.

А Падма… Падма теперь одна.

Он тянется через кровать и прижимает её к себе. Она не сопротивляется, лишь сворачивается клубком у него на груди. Джордж прижимает её крепче и медленно гладит по спине. Слёзы не прекращаются, но ему всё равно.

— Тсс, — шепчет он. — Всё будет хорошо.

— Нет, — выдыхает она, — не будет.

Он не спорит, не пытается снова лгать. Когда Падма наконец засыпает, рвано дыша, Джордж остаётся смотреть в стену напротив, чувствуя, как вокруг сгущается ночь.

Он думает: смогут ли они когда-нибудь пережить это.

7 февраля — понедельник

Джордж уходит в работу с рвением, какого за ним ещё не водилось. Вымотанный за последние недели и каждый свободный час проводящий у Ханны Рон с явным облегчением соглашается взять отпуск.

После Марша и последовавшей за ним революции дел во «Вредилках» заметно поубавилось, но Джорджу работы хватает. А если вдруг выдаётся передышка, он сочиняет новые розыгрыши и игрушки. Заказывает еду, оставляет пакеты у двери квартиры Падмы и старается вести себя настолько незаметно, насколько позволяет его рост и рыжий цвет волос.

Только теперь Джордж по-настоящему понимает, как тяжело приходилось Рону после смерти Фреда, ведь тот горевал сам и одновременно штопал зияющую дыру в сердце брата.

Колокольчик на двери звякает, и Джордж поднимает взгляд от листовки для весенней распродажи прямо в глаза Полумны Лавгуд. Вернее, Нотт, поправляет он себя.

— Полумна, — улыбается он. — Рад тебя видеть.

Он не лукавит. В последний раз он встретил её два дня назад — всю в чёрном, бесшумную, словно из другого мира, стоящую у могилы Чжоу, пока белые лилии опускались на крышку гроба.

— Привет, Джордж, — говорит Полумна. — Я хотела увидеться с Падмой.

Он кусает губу. Падма ещё не готова к гостям, но ему как никому известно, что замыкаться в себе опасно.

Полумна улыбается своей мягкой, чуть печальной улыбкой.

— Не волнуйся, скажу, что ты меня не заметил. Я за неё переживаю. Мы были близки в Хогвартсе, всё-таки Когтевран объединяет.

— Ладно, — соглашается Джордж. Он сомневается, что Полумна способна сделать боль меньше, но хуже уж точно не станет. — Лестница слева, дверь должна быть открыта. Первая комната направо по коридору — её.

Полумна кивает и тихо поднимается наверх. Через несколько секунд до него долетает её едва уловимое «спасибо».

Проходит почти три часа. Джордж уже собирается закрываться, когда снова появляется Полумна. Её глаза чуть блестят, но на лице — спокойная улыбка.

— Как она? — спрашивает он.

Полумна задумчиво произносит:

— Грустит.

— Я не знаю, как ей помочь, — признаётся Джордж, слова вырываются сами собой.

Полумна тянется через прилавок и кладёт ладонь поверх его руки. Тёплая кожа, на пальце до нелепости огромный перстень. Второй рукой она мягко касается живота — под мантией виден едва заметный округлый силуэт.

— Два — очень сильное число, — произносит она своим певучим голосом. — Близнецы редки среди волшебников. Считается, что они особенно могущественны, способны творить настоящие чудеса.

— Мама тоже нам так говорила, — отвечает Джордж. В семье, где все были по-своему особенными, им с Фредом хотелось верить, что они — особенные вдвойне.

— Иногда я думаю, — продолжает Полумна, — может, поэтому ВМН и объединил вас с Парвати. Из вас получилась бы удивительная пара с высокой вероятностью рождения близнецов.

У него по спине пробегает дрожь. Неужели Парвати знала? Понимала ли она, насколько редкой и сильной была их пара — близнец и прорицательница, — когда планировала свою смерть?

Полумна проводит пальцами по животу и добавляет:

— Я уже говорила, что жду близнецов?

— Что?! Нет! — Джордж вскакивает. — Полумна, это… это замечательно! Поздравляю!

— Спасибо, — ласково улыбается она. — Я уже чувствую их. Иногда кажется, что они разговаривают друг с другом целый день, будто у них есть свой язык.

Джордж кивает. Горло сжимает, и слова не идут. В каждом движении Полумны — отголосок Фреда, и он видит его повсюду.

Полумна смотрит на него с печальной нежностью:

— Падме не нужно, чтобы ты её спасал, Джордж. Ты уже помогаешь. Просто будь рядом. Этого достаточно.

— Хорошо, — выдыхает он, едва сдерживая дрожь. — Это мне по силам.

Полумна кивает и направляется к выходу. Когда за ней захлопывается дверь, Джордж запирает замки и переворачивает табличку на «Закрыто». Подъём по лестнице кажется бесконечным, и к тому моменту, как он добирается до двери квартиры, у него нет сил даже думать.

Он открывает дверь и замирает.

Падма встречает его усталой, но искренней улыбкой. На столешнице стоят две тарелки с сэндвичами.

— Привет, — говорит она тихо. — Я приготовила ужин.

На ней короткое зелёное платье с золотой вышивкой у ворота, коса до самой спины, глаза покрасневшие, но ясные. Она двигается и разговаривает, и Джорджу хочется смеяться и плакать от благодарности: за Полумну, за этот вечер, за то, что Падма снова пытается.

Джордж благодарит её надтреснутым голосом и садится на высокий табурет.

На тарелке лежит подсохший сэндвич с ветчиной, но Джордж жуёт его медленно, тщательно, будто это лучшее блюдо на земле.

— Знаю, вышло не очень, — смущённо говорит Падма.

— Нет, — возражает он. — Это чудесно. Правда, спасибо.

Она кивает и откусывает кусочек от сэндвича. Джордж съедает свой рекордно быстро и поднимается, чтобы налить им обоим по стакану воды. Когда тарелки пустеют, между ними устанавливается спокойная, не требующая слов тишина.

Падма по-прежнему красива. Ему трудно отделить в ней ту девушку, которую он когда-то поцеловал, обещая себе что-то новое, от женщины, что теперь приходит по ночам и плачет у него на груди, будто весь мир рухнул. Трудно смотреть на неё и не чувствовать вины за смерть Парвати.

И хотя ему трудно загадывать на будущее, всё же между ними по-прежнему остаётся что-то неразорванное — тонкая, едва ощутимая нить.

— Я подыскиваю квартиру, — тихо говорит Падма, не глядя на него. — Нашла несколько вариантов, вроде бы подходящих.

Джордж открывает рот, но не спешит отвечать. Он представляет, как его квартира снова станет принадлежать ему одному. Как комната Фреда снова превратится в святилище, куда никто не заходит.

И вдруг понимает: он не хочет, чтобы она уходила.

— Нет, — вырывается у него.

Падма поворачивается.

— Нет?

Он тянется и берёт её за руку.

— Тебе не нужно уходить, Падма. Можешь остаться, я не против.

— Конечно, нужно, — выдыхает она и быстро вытирает глаза. Опускает голову, и тёмные волосы скрывают её лицо.

— Почему? — спрашивает он растерянно.

Её дыхание сбивается, слова рвутся через силу:

— Я знаю, как я выгляжу, Джордж. Знаю, что ты видишь, когда смотришь на меня.

И тут Джорджу становится почти стыдно — ведь он действительно идиот. Гениальный изобретатель, и при этом дурак, не замечающий очевидного.

В квартире нет зеркал. Он избегает их повсюду — на улице, в витринах, даже в лужи не смотрится. Он помнит, как больно было видеть, как мама, впервые после войны, на мгновение радовалась, а потом понимала, кого видит перед собой.

Нести на лице отражение мертвеца — тяжкая ноша.

Руки Джорджа дрожат, когда он осторожно берёт Падму за подбородок. Поднимает её лицо, заставляя посмотреть на него. Из глаз Падмы текут слёзы, и сердце у него сжимается.

— Ты не твоя сестра, — шепчет он. — Я знаю, каково это — видеть отражение и не узнавать себя. Но я узнал тебя. Я вижу тебя, Падма. Не Парвати.

Она качает головой, будто отгоняя невозможное.

— Как? Я вижу её повсюду.

— Конечно, видишь, — отвечает Джордж и заправляет ей за ухо выбившуюся прядь. — Я тоже вижу Фреда. Постоянно.

Падма всхлипывает и наконец поднимает на него глаза. Джордж не отводит взгляда, даже не двигается. И тогда она тянется к нему сама — впервые без слёз. Хватает его за рубашку и притягивает к себе. Волосы щекочут ему подбородок, сердце гулко бьётся в висках.

— Ты уверен? — глухо спрашивает она, уткнувшись лицом в его грудь. — Уверен, что не против, если я останусь?

— Не против, — выдыхает он. — Оставайся сколько хочешь.

Между ними снова звенит тонкая нить, и Джордж крепче обнимает Падму.

9 февраля — среда

За последние два дня у них устанавливается распорядок, которому Джордж с осторожностью начинает доверять. Каждое утро он оставляет Падму спящей и открывает магазин. Целый день проводит среди покупателей или за работой — колдует над новыми изделиями, возится с деталями. А вечером поднимается по лестнице, и его ждёт скромный ужин от Падмы.

Джордж всегда благодарит и никогда не спрашивает, чем она занималась днём. Достаточно того, что она встаёт с кровати. Этого уже лучше, чем было у него самого после потери Фреда — тогда квартира тонула в бутылках, а он в себе.

Сегодня на ужин спагетти болоньезе без болоньезе, за что Падма извинилась уже трижды за вечер.

— Всё в порядке, честное слово, — успокаивает её Джордж. На вкус блюдо как картон, но он запихивает в рот ещё одну вилку.

Падма морщится.

— Кажется, ты мне льстишь. Я не очень хорошо готовлю, если честно.

— Я не привередливый, — снова говорит Джордж, сглатывая.

Падма закатывает глаза, но в уголках губ появляется улыбка. Джордж доедает всё до последней крошки, а потом одним лёгким движением накладывает на посуду хозяйственные чары — тарелки подплывают к раковине, губка оживает и принимается за дело.

— Мамино фирменное заклинание, — объясняет он. — Хотя ей я никогда не признаюсь, что это гениально.

Падма смеётся, и от этого смеха воздух будто становится светлее. Джордж невольно улыбается в ответ.

— Хочешь куда-нибудь сходить? — спрашивает он вдруг, прежде чем успевает передумать. Он знает, что она почти не выходит из квартиры, наверное, с самых похорон Чжоу.

Улыбка Падмы тускнеет, но она всё же спрашивает:

— Куда?

— Куда угодно. Просто прогуляться или… мороженое поесть?

— В «Фортескью»? — В её голосе слышна паника, и Джордж быстро догадывается, что Падма избегает мест, где можно встретить знакомых, — или мест, где когда-то была с Парвати.

Он удерживает улыбку.

— Да ну, у «Фортескью» мороженое не такое уж хорошее, — врёт он. — Зато я знаю одну магловскую лавку, там неплохо.

На лице Падмы появляется облегчение, и она неуверенно кивает. Джордж доволен собой.

— Отлично! Тогда пошли.

Падма спускается за ним, а Джордж по дороге судорожно ищет в памяти хоть одно магловское кафе с мороженым. Когда они выходят на улицу, Падма цепляется за его руку и тихо улыбается.

— Готова? — спрашивает он.

Падма кивает, и он переносит их в тихий переулок у сквера.

Падма вдруг смеётся.

— Что смешного? — спрашивает Джордж.

— Ты ведь не знаешь ни одной магловской лавки с мороженым, правда?

Он беспомощно разводит руками и смеётся вместе с ней.

В итоге они решаются зайти в кафе на углу. К счастью, в бумажнике Джорджа завалялись мятые магловские купюры, которые Гермиона убедила его держать там «на всякий случай». Они заказывают по чашке горячего шоколада и садятся у окна, глядя, как за стеклом медленно падает снег, и на город опускается закат.

Даже когда разговор сходит на нет, Джордж чувствует себя спокойно. Падма всё ещё задумчива, но её покинуло то мучительное отчаяние, что держалось последние недели.

— Я скучаю по ней, — тихо говорит Падма, не отводя взгляда от улицы.

— И всегда будешь, — отвечает Джордж. — Я тоже скучаю. Это не плохо. Значит, она стоила того, чтобы по ней скучать.

Падма смотрит на него полным благодарности взглядом.

— Всё верно. И я рада, что ты её знал.

— Я тоже, — честно соглашается Джордж. — Хотя, признаюсь, вся эта история с неожиданной свадьбой — не лучший способ узнать кого-то поближе.

Падма снова смеётся.

— Да, она тоже сначала не обрадовалась. Когда увидела твоё имя, заперлась в комнате на полдня. Я такой истерики не видела с четвёртого курса.

Джордж улыбается, но внутри всё холодеет — перед глазами снова Парвати, лицо залито кровью, губы шепчут, что его настоящей парой всегда была Падма. И он, глупый, тогда сказал, что знает и повторял ещё долго после того, как она испустила последний вздох.

Однако Падме об этом знать не обязательно — пусть и дальше считает, что Парвати так взбесилась из-за того, что именно её свели с Джорджем.

— Знаешь, всё нормально, — произносит она вдруг, и её голос возвращает его к настоящему. Волосы выбились из косы и обрамляют лицо. Она — самое красивое и самое печальное создание, что он когда-либо видел.

— Что — нормально? — выдыхает он.

— Если ты думаешь, что поцелуй был ошибкой. Много всего случилось. И… это нормально.

Джордж редко теряется в словах — раньше Фред всегда подхватывал, но теперь рядом никого нет.

Он хочет сказать «нет», объяснить, что всё время мечется между желанием снова поцеловать её и желанием выцарапать себе сердце за то, что не смог спасти её сестру. Хочет пообещать, что пройдёт с ней через всё, и они станут кем-то другим, но уже вместе.

Однако Джордж знает, что она права. Слишком многое произошло, и хоть он ни секунды не жалеет о том поцелуе, он поймёт, если она не сможет впустить чувства в эту хрупкую, надломленную жизнь.

Он вспоминает, как сказал Парвати, узнав, что им предстоит пожениться: «Я не готов. Я никчёмный. Я не умею любить никого даже понарошку».

— Всё в порядке, — тихо говорит он теперь. — Если ты не хочешь, если слишком тяжело. Но я не считаю, что это была ошибка. Ни на миг.

Падма поднимает глаза.

— Но… ты ведь не… — запинается она.

Джордж тянется через стол и берёт её за руку. Глубоко вдыхает, чтобы не дрогнуть.

— Когда Фред умер, я… убивал сам себя. Я медленно, но верно двигался к самоубийству, то ли от алкоголя, то ли от отчаяния, не знаю. Твоя сестра спасла меня. Вытащила меня из петли, показала, что рядом всегда были люди, которые меня любят. — Джордж на мгновение замолкает, голос дрожит, когда он думает о заботе, которую всё это время дарила его семья. О том, как огневиски он глушил не только боль. Сморгнув слёзы, он продолжает: — Парвати спасла меня, Падма. Она вернула мне семью, мою жизнь и магазин. А потом… привела к тебе.

— Что? — шепчет она.

— Ты умная, смешная. И, наверное, самая красивая из всех, кого я встречал, — говорит он, и Падма издаёт хриплый смешок сквозь слёзы. — И мне не важно, если всё сведётся к этому — к тебе и мне, к ужинам средней паршивости и прогулкам, к жизни с потерей, которая не уходит. Но если вдруг когда-нибудь ты захочешь, чтобы я снова тебя поцеловал — просто скажи.

Он понимает, что всё это время смотрел куда-то вбок, и только сейчас возвращает взгляд к Падме. Он ожидает боли или смущения, но видит насмешливую улыбку.

— То есть ты признаёшь, что мои ужины гадость? — лукаво спрашивает Падма.

Джордж фыркает.

— Я сказал «средней паршивости», ведьма, а не гадость.

— Но они же и правда гадость, — стонет она. — Паста на вкус как пепел.

Джордж смеётся, сжимая её руку.

— Будем заказывать еду.

— Наверное, это даже к лучшему, пока я ненароком нас не отравила.

Он поднимается, Падма — следом. Их пальцы всё ещё переплетены. Она сжимает его руку, и он встречает её взгляд.

— Спасибо, Джордж, — шепчет она.

Он пожимает плечами, но Падма не отпускает его до самого выхода из кафе. В безлюдном переулке она обвивает его руками и прижимается головой к его груди, к бешено стучащему сердцу.

— Пойдём домой? — спрашивает она.

Это слово звучит так сладко, что Джордж обнимает Падму в ответ и ждёт одно-единственное биение сердца, прежде чем трансгрессировать — просто чтобы продлить этот момент ещё ненадолго.

10 февраля — четверг

Джордж просыпается один. Он и заснул один — Падма помахала ему из дверного проёма, застенчиво улыбнувшись после совместного вечернего горячего шоколада. Где-то посреди ночи ему привиделось, будто она пришла, тихо скользнула под одеяло и устроилась у него под боком. Теперь её нет, и простыня на её месте уже остыла.

Зато у кровати лежит свёрток, обёрнутый коричневой бумагой и перевязанный алой лентой. Джордж тянется, подхватывает его и недоумевает, что Падма могла ему подарить. Но, заметив конверт, засунутый под ленту, он замирает.

Это почерк Парвати.

Пальцы дрожат, Джордж откладывает свёрток и хватает палочку. Проходит по дому — проверяет охранные чары, камин, окна. Всё цело. Никто не входил, кроме них двоих.

Дверь в комнату Падмы плотно закрыта. Джордж прижимается ухом к дереву и слышит лишь ровное дыхание. Спит. Значит, не она.

Он возвращается, накладывает на свёрток все контрзаклятия, какие приходят на ум, но ничего не происходит. Тогда Джордж осторожно снимает ленту и достаёт открытку, будто обезвреживает бомбу.

«Мой дорогой Джордж,

Счастливого десятого февраля — ровно три месяца и четыре дня с тех пор, как ты спросил, позволю ли я тебе когда-нибудь снова выпить. Твоё терпение, доброта, дружба, храбрость и доверие — больше, чем я когда-либо заслуживала. Я не могу передать, как горжусь тобой за то, что ты сдержал обещание и не злоупотребляешь огневиски. Думаю, теперь, если захочешь, ты готов. Только в этот раз, пожалуйста, выпей ради счастливого повода. Подними бокал с Падмой — за вашу новую жизнь, за старых друзей, за свободу. Берегите друг друга.

Со всей моей любовью и благословением — я вижу теперь только счастье в вашем будущем.

Парвати.

P.S. Падма, дневники в подвале. Люблю, люблю, люблю тебя. Я всё вижу — и это невероятно прекрасно».

Открытка выскальзывает из его пальцев и падает на одеяло. Джордж всегда догадывался, что Парвати видит больше, чем показывает, но даже у него в голове не укладывается, как она успела всё это устроить до своей смерти.

Он берёт свёрток и медленно разворачивает бумагу, уже не со страхом, а с благоговением. Внутри — неприлично дорогая бутылка шампанского и два хрустальных бокала.

Он оставляет их на кровати и идёт к комнате Падмы. Осторожно приоткрывает дверь — она спит, завернувшись в одеяло, но, едва он подходит, глаза её приоткрываются.

— Привет, — шепчет он. — Это я.

— Что случилось? — мгновенно спрашивает она, приподнимаясь.

Джордж сглатывает. Не знает, принесёт ли это облегчение или новую боль, но она имеет право знать. Он садится рядом и берёт Падму за руку, большим пальцем поглаживая костяшки.

— Думаю, тебе стоит это увидеть, — тихо говорит он.

Падма следует за ним. На кровати лежат распакованный свёрток, шампанское и письмо.

Падма вырывает руку, падает на колени и тянется к открытке дрожащими пальцами. Читает без звука, взгляд скользит по строкам, дыхание сбивается. Когда она доходит до адресованной ей приписки, то прижимает открытку ко лбу, словно пытается кожей впитать сестринскую любовь.

Джордж опускается рядом, и долго они сидят так, пока солнце не проникает сквозь шторы золотыми полосами. Падма постепенно выпрямляется, прижимается плечом к его плечу. Джорджу даже в голову не приходит идти сегодня в магазин.

— Это я ей предложила, — шепчет Падма. — Предложила, чтобы она писала о своих видениях. Ей было тяжело их контролировать, она всё отмахивалась.

— Так вот что она имеет в виду под дневниками? — спрашивает Джордж.

— Думаю, да, — отвечает Падма.

— А что, по-твоему, значит: «Я всё вижу — и это невероятно прекрасно»? — произносит он почти неслышно.

Падма поворачивается. На её губах дрожит улыбка, глаза блестят сквозь слёзы, а пальцы по-прежнему сжимают открытку.

— Думаю, нам стоит открыть шампанское, — тихо говорит она. — Выпить за неё, за нас, за Фреда, за всех, кого мы любили и потеряли. А потом, может быть… ты меня поцелуешь.

Джордж решает не дожидаться шампанского, запускает пальцы в её взъерошенные после сна волосы и целует — долго, мягко, пока уголки её губ не растягиваются в улыбке.

День клонится к вечеру, и вот Падма сидит между его ног, рассказывает истории из их с Парвати детства. Когда она слишком размахивает руками, из бокала проливается дорогущее шампанское, но Джордж только смеётся, глядя на это. Периодически Падма отставляет бокал и тянется за поцелуем, а потом продолжает рассказывать. Они смеются, иногда плачут.

Джордж пьёт не шампанское, а газировку из маленькой жестяной банки, обнаруженной на дне подарка. На выцветшем пергаменте, приклеенном сверху, была надпись:

«На случай, если захочешь почувствовать всё целиком от начала и до конца. Цени это. П».

Есть вещи, которые, похоже, не доступны даже прорицательницам.

* * *

Бывают дни, когда Падма не выходит из комнаты.

Бывают ночи, когда они сплетаются так тесно, что становятся одним целым — и тогда исчезает всё: и боль, и пустота, и тень утраты, что всегда шагает с ними рука об руку.

Со временем Падма находит дневники в подвале родительского дома. Часы сменяются сутками, пока она снова и снова перечитывает их. Она с кропотливым вниманием собирает из них историю Парвати, разрываясь между безмерной любовью к сестре и ненавистью к дару, что принёс ей столько страданий.

Падма переписывает их начисто, убирая некоторые личные имена и детали. Гермиона помогает организовать анонимную публикацию через одно австралийское волшебное издательство, и «Дневники провидицы» мгновенно становятся востребованы в каждой магической библиотеке мира.

Деньги им без надобности — после войны «Всевозможные волшебные вредилки» процветают, как никогда. Поэтому Падма решает, что весь доход от книги направит в волшебные госпитали тех стран, где её покупают.

Они проводят вместе дни, недели и месяцы: они скорбят, смеются, любят и ценят каждое мгновение, даже когда сердце трещит от боли.

И, как оказывается, Парвати была права. Всё это — действительно невероятно прекрасно.