Дамы семьи Паркинсон (джен)

Примечания:

Итак, готова новая глава. Напоминаю, что у нас "ООС" и мое видение героев отличается от канонного. Надеюсь, мой подход к Мародерам и прочим любимцам фандома не оттолкнет вас от "Дам".

Помимо этого, важное объявление: после долгих размышлений мы решили разделить "Дам" на тома и закончить первый том этой главой. Это не значит, что все закончилось — у нас еще полным-полно загадок. У второго тома будет жанр "гет", но, между нами, мой гет и гет обычного человека это две большие разницы. "Алебастровых столпов" не будет, но будут страдания и метания. Герои взрослеют, а еще мы подбираемся к старшим курсам военного поколения — а там была та еще драма.

Тюремщик кутался в черный плащ с капюшоном и абсолютно точно был под оборотным — Поликсена могла бы поклясться, что он из хорошей семьи, но не узнавала его лица. При желании можно было бы вывернуться из кожи вон, выкупить список дежурств в Азкабане и вычислить сребролюбца, вот только Поликсена не собиралась этим заниматься — деловые отношения с «мистером Смитом» ее вполне устраивали.

Ну а то, что после рандеву с ним отчаянно хотелось вымыться до скрипа, — это так, мелочи.

— У вас добрая душа, мадам, — вкрадчиво промурлыкал мужчина, отпивая из тяжелого серебряного кубка красное вино, — Поликсена не пожалела галлеонов на лучшую бутылку в «Тупике Алхимика», самом популярном трактире в Четверном переулке⁽¹⁾, идеально подходившем как раз для таких встреч. Они сидели за массивным столом на втором этаже, в небольшом отдельном кабинете для состоятельных клиентов. За арочным окном сгущались душистые летние сумерки, и кабинет освещали свечи в витых подсвечниках под старину. — Вы так печетесь о наших постояльцах — просто сердце кровью обливается.

Поганец приложил руку к груди и захихикал, а Поликсена поджала губы — она предпочла бы, чтобы он шутил поменьше. Впрочем, возможно, мерзкий характер и дурное чувство юмора неизбежно соседствуют с общим пренебрежением правилами — как знать.

— Ближе к делу, мистер Смит, — она наклонилась вперед, внимательно глядя в его близко посаженные серые глаза — неприметный мужичонка, встретишь на улице — не узнаешь. Интересно, у кого он берет материал для оборотки, у какого-нибудь несчастного маггла под конфундусом или империо? Поликсена бы не удивилась. — Вы можете что-то сделать для младшего Лестрейнджа или я опять зря теряю время?

— Ну почему же «опять», — обиделся «мистер Смит», ставя кубок на стол и скрещивая руки на впалой груди. — Мадам, вы ко мне несправедливы. Рабастан Лестрейндж исправно получает дополнительный паек, и дементоры навещают его реже, чем всех остальных, — так, как мы с вами и договаривались. Даже камера у него отдельно от брачных апартаментов четы Лестрейндж — чтобы он мог наслаждаться подобием приватности.

— Вообще-то я просила совсем о другом, — напомнила Поликсена и разгладила на коленках невзрачное серенькое платьице с кружевным воротничком. Платье было совершенно не в ее вкусе, но оно и к лучшему — для встреч с «мистером Смитом» она пользовалась своим коньком, длительной трансфигурацией: голубые глаза, светлые локоны, пухлые губы — ни дать ни взять одна из магглокровных пташек мадам Лулу.

— То, о чем вы просили, невозможно, — его тон разительно поменялся, сделался холодным и острым, как ледяное лезвие, и Поликсена повела плечами, как от озноба. Она терпеть не могла, когда тюремщик так резко сдергивал с себя маску шута и показывал свою истинную натуру. — Лестрейнджи будут сидеть до самой смерти, и я уже предупреждал: вы напрасно ходатайствуете за младшенького. Я предложил две альтернативы: подарить ему быструю смерть или облегчить оставшееся время. Вы выбрали второе — и, на мой взгляд, сглупили, но кто вы, мадам, и кто я, чтобы вам указывать.

Он опять пришел в благостное расположение духа и захихикал своим мелким противным смехом — словно стеклянные бусинки покатились по полу.

— Я не стану убивать Рабастана, — прошипела Поликсена, прихлопнув ладонью по столу. — И вы правы в одном: не вам решать, что делать с моими деньгами.

— Мадам, — тюремщик укоризненно покачал русоволосой головой. — Вы опять изволили проявить свой высокородный гнев, хотя я просто хочу вам помочь. Я действительно не могу вернуть вам младшего Лестрейнджа — но могу подарить ему милосердие. Вы уверены, что не хотите освободить его таким способом? Он перестанет чувствовать боль, холод и страх, а дементоры больше никогда не заглянут к нему в гости. Он просто мирно уснет и не проснется — королевский подарок в его-то положении.

Поликсена отвернулась к окну, где в небе проклевывались первые звезды, и едва слышно вздохнула. Иногда она действительно испытывала соблазн сделать этот непоправимый шаг. Сколько можно ждать? Одиннадцать лет. Скоро будет одиннадцать лет как Лестрейнджей закрыли в клетке, как диких зверей, навсегда вычеркнули из мира живых. Будь у них с Басти сын, он уже учился бы в Хогвартсе… Интересно, на каком факультете он оказался бы? На Слизерине? По Басти рыдал горючими слезами Гриффиндор…

— Нет, — наконец с усилием сказала Поликсена и повернулась обратно к собеседнику. — Продолжайте делать то, что делали, мистер Смит. Я высоко ценю вашу помощь.

Тюремщик кивнул, как будто совершенно не удивленный ее решением.

— У вас добрая душа, мадам, — тихо повторил он, на этот раз без капли иронии. — И один весьма большой недостаток — вы склонны упрямо надеяться на лучшее. Завидую вашему оптимизму, но также и сочувствую — должно быть, тяжело столько лет напрасно верить в чудо.

Поликсена сжала зубы — его участие почему-то ранило хуже изощренной насмешки.

— Вы можете сделать так, чтобы дементоры совсем не приближались к Рабастану? — спросила она чуть погодя, после того, как им принесли ужин: фрикассе ему, шницель ей. «Мистер Смит» с сожалением покачал головой.

— Кроме меня, в Азкабане есть и другие тюремщики, и они далеко не так глупы, как мне бы хотелось. Они закрывают глаза на некоторые мелочи — в основном, потому что я осторожен, а они не хотят лезть на рожон. Однако если мы с вами станем жадничать, они начнут задавать неприятные вопросы.

Он помолчал, мягко постукивая пальцами по столу, а затем продолжил:

— Мадам, это все, о чем вы хотели меня попросить?

Поликсена подумала, а затем достала из кармана мантии второй мешочек с золотом и положила его на стол.

— Сириус Блэк, — сказала с сомнением. — Что вы можете сделать для него?

— Мессир Иуда, предатель святого семейства Поттеров? — зубасто ухмыльнулся «мистер Смит». — Мадам, о нем мы уже говорили, и мое единственное предложение остается в силе.

— Вам бы только кого-нибудь отравить, — неприязненно фыркнула Поликсена, и водянистые серые глазки напротив будто засветились изнутри.

— Я ангел милосердия, мадам, — сказал тюремщик, скромно потупившись. — Мне невыносимо видеть, как люди страдают почем зря. Не смейтесь над моей сострадательностью — все-таки у меня в руках те, кто вам дороги.

Поликсена прикрыла глаза. Несмотря на всю пользу от «мистера Смита», она ненавидела этого человека и их редкие встречи в «Тупике Алхимика» — полчаса беседы с этим скользким угрем выматывали ее, выжимали, как лимон. Даже после рейдов она так не уставала, как после благопристойного ужина в его компании.

— Почему нельзя облегчить ему жизнь так же, как Рабастану? — непонимающе спросила Поликсена.

— За Блэком присмотр всегда был строже, — усмехнулся тюремщик тонкими синеватыми губами. Поликсене они всегда напоминали дождевых червей. — Многие из наших болели за мальчишку-героя и считали своим долгом устроить Блэку ад на земле. Впрочем…

Он помолчал, гладя тонкими пальцами вычурную ножку кубка. Поликсену едва не передернуло от этих движений — словно паук сучит ногами.

— Впрочем, прошло немало времени, у наших появились новые любимчики, да и министр в последние годы перестал интересоваться благополучием мистера Блэка... Пожалуй, я попробую что-нибудь сделать для нашего принца.

Поликсену поразила жгучая неприязнь, на мгновение прорвавшаяся в его словах, — словно тень мелькнула в окошке и сразу же скрылась. Над этим стоило поразмыслить.

Она пригубила вино и потерла лоб. Сириус Орион Третий — рабская цепь на двух ногах, намертво приковавшая ее к Блэкам. Красивый синеглазый парень, считавший Поликсену своей собственностью, подарком на совершеннолетие, золоченым призом. Любимый сынок леди Вал, крестный Гарри, а еще — невиновный человек. Увы, Поликсена не верила в то, что он заслужил свое наказание, а жаль, — это значительно облегчило бы муки совести.

Не она ли, Поликсена, недавно сожалела о том, что когда-то не разрубила постылую связь между ними? Всего-то и надо, что шепнуть несколько слов этому страшному маленькому человечку напротив — и навсегда забыть о Сириусе Блэке и сегодняшнем разговоре. Вернуться домой, выпить шампанского, а потом, через пару дней, легко снять ненавистный перстень с безымянного пальца… Если он вообще снимется — где-то ведь по-прежнему обретается гордец Реджи, не то жив, не то мертв…

Поликсена поймала себя на том, что неосознанно крутит на пальце замаскированный перстень, пытается стянуть его, и палец отзывается глухой болью. Она мысленно отчитала себя: хорошо хоть руки держала под столом, не хватало еще привлечь дополнительное внимание «мистера Смита».

Мысли снова вернулись к непростому выбору. Поликсене доводилось убивать — но в честной схватке, где на кону стояла ее собственная жизнь. Вот так запросто нанести удар в спину безоружному, беспомощному, не знающему, откуда и от кого ждать беды… И тут не отговориться от собственной совести, не прикрыться сказочкой о милосердии… Слабачка. И как только приняли на Слизерин — одно сплошное самопожертвование, с горечью подумала Поликсена.

Правда заключалась в том, что она никогда не желала Сири смерти. Ее вполне устроило бы, если б он жил и был счастлив, просто где-то далеко, безотносительно к Поликсене.

Красивый синеглазый парень в бандане с черепами пытается незаметно дотронуться до ее волос — ему нравится, как они блестят на солнце…

Поликсена подняла подбородок выше и решительно придвинула мешочек к «мистеру Смиту».

— Облегчите его жизнь, если сможете, — сказала она, проклиная свое чистоплюйство. — Сколько ему осталось?

Мужчина взял мешочек, взвесил на ладони и привычным жестом убрал под плащ.

— Блэк оказался живучей скотиной, — деловито сказал он, снова с аппетитом принимаясь за фрикассе из кролика. — Те из политических, кого посадили примерно тогда же и за кого не заступались милосердные дамы и добрые господа наподобие вас, уже давно протянули ноги. А он — нет. Все держится за жизнь зубами и когтями. Тоже оптимист, наподобие вас. Впрочем, ставлю на то, что он проживет не больше года, — еще никто не выдерживал такой строгий режим столько лет.

Поликсена кивнула, чувствуя, как внутри причудливо перемешались облегчение и тупая боль. Хотелось свернуться калачиком и завыть на луну, жалуясь ей непонятно на что. Сири всегда вызывал у нее такие запутанные чувства, с ним никогда не бывало просто, хоть плачь. Было бы намного легче его ненавидеть…

— Благодарю за сотрудничество, — холодно сказала она, вставая, и тюремщик убрал с колен салфетку и тоже встал — весь воплощение хороших манер. Поликсена почувствовала мимолетный укол любопытства — интересно все же, что за семейка породила этого ублюдка, — но быстро его подавила. Любопытство сгубило кошку, а Поликсена еще нужна семье и детям. И Басти. И, пожалуй, Северу — ну разве что совсем немножко.

* * *

Северус вскинулся на кровати и мучительно долгую минуту не мог прийти в себя. Он невербально наколдовал темпус и со стоном откинулся на подушки. Пять утра — прекрасно, просто отлично. Уснуть бы опять, но не хотелось: снилось… всякое.

Он опять сел, чувствуя себя разбитым и пристыженным. Не мальчишка ведь — чтобы просыпаться на рассвете от сладострастных грез. Северус скинул ноги с кровати и присмотрелся к собственным пальцам, смутно белевшим в полумраке спальни.

И чем теперь заняться? Можно подготовить учебные планы, но Северусу мучительно не хотелось даже думать о возвращении в Хог и о том, чтобы принимать новых бестолковых первокурсников и бдительно присматривать за Люпином. Дамблдор не мог найти более неподходящую кандидатуру на должность преподавателя ЗОТИ — монстр учит детей защищаться от других монстров. ​​Назначили волка караулить овец, вспомнилась старая пословица. Подумать только, что Северус пытался занять этот дурацкий пост и страдал из-за того, что его снова обошли, — впрочем, он всерьез подозревал, что это желание тоже было наносным, навязанным ему обливиэйтом.

Он встал и взмахом руки зажег свечи, сел у думосбора. Пузатые хрустальные флакончики с воспоминаниями Поликсены за четвертый курс заманчиво опалесцировали, притягивали взгляд. Северус потянулся к первому слева, откупорил крышку и выплеснул туманную нить воспоминания в чашу, а затем нырнул следом, растворяясь в чужом прошлом.

— У тебя изменился взгляд, — тихо говорит Поликсена, пристально присматриваясь к нему. Северус-в-прошлом сидит напротив на пледе, подставляя лицо неяркому осеннему солнцу. Они опять устроились под пышной кроной старого дуба — того самого, который по слухам помнит самих Основателей. На пледе скопились упавшие с веток блестящие коричневые желуди, похожие на жуков, и Черное озеро лениво лижет кромку берега, покрывает его сероватой пеной и ворочает мелкую гальку.

— О чем ты? — безразлично спрашивает Северус-в-прошлом, но Северус-в-настоящем уже достаточно хорошо его изучил, чтобы понять: врет. Врет, как сивый мерин.

— Не притворяйся, я еще в конце прошлого года заметила, — досадливо говорит Поликсена и садится удобнее. Оглядывается через левое плечо — Каролина собирает на лугу жизнерадостные оранжевые бархатцы и не слышит, но Поликсена все равно понижает голос. — Север, такой взгляд внутрь себя бывает у тех, кто балуется магическими науками не по возрасту. Например, окклюменцией.

Северус-в-прошлом смотрит на нее в упор, и Северус-в-настоящем понимает, что подруга права. У него особый взгляд — словно темное зеркало, словно колодец со стоячей черной водой. Странно: он был уверен, что начал изучать ментальную магию гораздо позже, ближе к выпуску, когда так и не смог вымолить у Лили прощение…

Поликсена продолжает с заметной тревогой:

— Север, так ты сожжешь себе все мозги. Зачем тебе окклюменция? Ее не зря запрещают изучать без присмотра знающего преподавателя. Что такого страшного ты скрываешь — подписку на «Ведьмополитен»? Новые рецепты зелий?

— Я без ума от Сири Блэка, — шутя ворчит Северус и патетически прикладывает руку к груди. — Боюсь, что предмет обожания проведает и разобьет мне сердце.

Поликсена смеется и беззлобно кидает в него желудем.

— Так и быть, замолвлю за тебя словечко перед кузеном⁽²⁾, — великодушно обещает она. — Кто угодно, лишь бы ты наконец перестал страдать по Эванс, а Сириус — отличный выбор. Красавец, боец! Ах какая партия!

Северус незаметно шевелит пальцем, и желуди поднимаются в воздух, как маленькие истребители, и начинают атаковать подругу со всех сторон. Поликсена хохочет и сбивает их на лету, а Каролина уже спешит на помощь, небрежно отбросив в сторону сорванные цветы…

Северус вынырнул из думосбора и, посидев пару минут без движения, защелкал пальцами — ему надо было выпить. Впрочем, когда камердинер явился на зов, потирая заспанные глаза, Северус передумал: обещал ведь завязать со спиртным, так что придется снова обойтись крепким кофе.

Поликсена была права, думал он позже, грея об чашку похолодевшие руки. Просто удивительно, как он умудрился не выжечь себе мозги — видно, дуракам везет. Начать тренировки в четырнадцать лет без посторонней помощи, самостоятельно… Легиллименция и окклюменция не терпят ошибок. Одно дело, если рядом надежный ментор, готовый всегда прийти на выручку, и совсем другое — если найти в библиотеке потрепанный учебник и выстраивать защиту самому, закрывшись в заброшенном кабинете. Можно было сжечь мозги, а еще — потеряться в себе, в лабиринте собственного сознания, или создать целый ворох фальшивых воспоминаний и предпочтений, а потом забыть, что правда, а что — ложь…

Северус резко поставил чашку на стол и сжал пальцы до побелевших костяшек. Что и зачем он с таким отчаянием скрывал? Ради чего потребовались такие опасные жертвы, заигрывание с собственным разумом? Или это опять была его проклятая неуемная гордыня?

Вопросов становилось все больше, а из ответов было только то, что Каролине нравились бархатцы, — так себе открытие.

* * *

Панси еще раз тщательно проследила родословное древо Стивенсонов, найденное в книге «Родословные магических родов Северной Америки», от конца и до самого начала. Гонты не встретились ни в одном поколении — а ведь какая была надежда!

Она задумчиво покусала губу и отложила книгу на прикроватную тумбочку. Уже совсем скоро пора была ехать в Хогвартс, но ей хотелось довести до конца хотя бы одно дело, а еще — отвлечься от мыслей о завтрашней свадьбе отца и Розабеллы.

По правде сказать, в конце концов Панси привыкла к мысли о том, что у нее внезапно появились мачеха и сводный брат. Розабелла не пыталась совсем уж радикально поменять порядки в мэноре — просто позолота стала ярче, статуй — больше, а еще сад наводнили диковинные тропические бабочки, но против этого Панси нисколько не возражала. В ее комнате тоже произошли перестановки: мачеха настояла на появлении туалетного столика с роскошным зеркалом и огромного шкафа — обязательных атрибутов «будуара юной леди». Письменный стол пришлось передвинуть к другой стене, втиснуть между камином и окном, но с практической точки зрения улучшения действительно были удачными. Панси по-прежнему не надеялась на взаимопонимание и родственную любовь, но пока все указывало на то, что они с мачехой могли вполне мирно сосуществовать.

Блейз же оставался Блейзом — шутил, дурачился, шел по жизни так, словно ничто не могло его задеть, и о свадьбе матери наверняка думал не больше минуты в день — учитывая количество браков мадам Забини, предстоящее торжество для него не являлось особо выдающимся событием. Панси завидовала, но скопировать его подход не могла, как ни старалась.

Она встала с кровати, подошла к шкафу и достала оттуда новенькое серо-голубое платье из струящегося шелка. Когда тетя увидела его, то улыбнулась странной кривой улыбкой — будто столкнулась лицом к лицу с призраком, и Панси интуитивно догадалась, что такие платья любила мама. Она погладила наряд ладонью, чувствуя мягкость ткани под пальцами, приложила к себе и подошла к зеркалу, пытаясь представить на месте своего отражения Каролину Паркинсон. Но глаза у нее были совсем другого цвета, а черты лица — точь-в-точь отцовские, и воображение отказывало. Просто удивительно, как тете удается из раза в раз увидеть в ней хоть какое-то сходство с мамой… Панси отчего-то стало грустно.

Она повесила платье обратно в шкаф и достала из ящика стола письмо — накануне его тайком передал старичок Дерри, прежде чем получить одежду и покинуть мэнор по приказу отца. Письмо было от человека, о котором Панси только слышала, да и то вскользь, — от леди Кассиопеи.

«Драгоценная наследница, — писала бабушка затейливым почерком на дорогом пергаменте. — Ты наверняка удивишься тому, что я связалась с тобой после стольких лет молчания. Это не моя вина, я хотела познакомиться уже очень давно, но к моему огорчению и недоумению, твой отец был категорически против нашего общения. Видимо, он боялся, что я буду с тобой откровенна и отвечу на любые вопросы прямо и без утайки — а вопросов у тебя наверняка накопилось немало. Пока ты была маленькой и все время находилась в мэноре, я никак не могла передать тебе весточку, но теперь ты выросла и, надеюсь, стала думать своим умом. Я рассчитываю на твою непредвзятость.

Если ты устала от недомолвок и тайн, достаточно просто ответить на это письмо. К сожалению, я больше не могу полагаться на помощь верного Дерри — твой отец решил, что нужно как можно скорее оборвать еще одну ниточку между нами. Поэтому вместе с письмом я передала пару от личного сквозного зеркала. Оно передавалось в нашей семье из поколения в поколение, и мне будет приятно знать, что теперь оно у тебя. Ты можешь связаться со мной в любой момент, и я обязательно отвечу.

С надеждой на скорую встречу, твоя бабушка».

Панси аккуратно сложила письмо и спрятала его обратно. Подошла к окну и, раскрыв створки, оперлась на подоконник. Комната наполнилась ароматом нагретой на солнце травы, яблок и полевых цветов. Панси любила этот запах: так пахло лето в саду, где-нибудь под кустами малины, где ей нравилось валяться на пледе и читать.

Тетя редко заговаривала о своей матери. Панси знала только то, что леди Кассиопея овдовела еще до рождения Панси и давным-давно покинула Британию. Она видела пару неживых портретов в коридорах мэнора — черноволосая женщина выглядела по-королевски властно, обладала величественной осанкой и стылым взглядом и никак не походила на добрую бабушку, которая истосковалась по внучке. Если она на кого и походила, угрюмо подумала Панси, оперевшись подбородком на руки, то на Волка из «Красной Шапочки», который нацепил на мохнатые уши чепчик с оборками и теперь примеривается к сытному ужину.

Что-то Кассиопее Паркинсон было нужно, и это что-то было связано с Панси. Почему она объявилась именно сейчас? Панси не особо удивилась бы, будь письмо наполовину правдой, для пущей достоверности, — отец действительно мог оборвать все контакты со своей матерью и противиться ее знакомству с внучкой. Но что-то все равно неприятно царапало изнутри: леди Кассиопея передала весточку именно тогда, когда Панси узнала о парселтанге и начала видеть странные жестокие сны — удачное совпадение? Панси вздохнула. Иногда, очень редко, ей хотелось родиться в какой-нибудь другой семье, где не было фамильных секретов и жутких наследственных даров, а были нормальные бабушки, пекущие пирожки и читающие на ночь добрые сказки.

Надо было рассказать о письме тете, но Панси медлила. «Вопросов у тебя наверняка накопилось немало»… Что-то леди Кассиопея знала и готова была поделиться своим знанием. Если ценой было периодическое общение о погоде и природе, Панси вполне могла на это пойти. Тетя почти наверняка запретит отвечать, а Панси не хотелось обходить ее прямой запрет... Она задумчиво постучала пальцами по подоконнику, а затем отошла от окна и решительно закрыла створки.

«Уважаемая леди Паркинсон»? Или лучше «дорогая бабушка»?

* * *

Выделенные покои оказались достаточно большими и, учитывая его непритязательные вкусы, даже роскошными. Мерлин помогай, с претензией на статусность. После того наполовину заброшенного домишки в Йоркшире они казались едва ли не дворцом: два больших стрельчатых окна, выходивших на тихий задний дворик, добротный письменный стол, платяной шкаф, комод. Все хорошего качества, наверняка послужившее не одному поколению профессуры Хогвартса.

Теперь он один из них. Профессор Люпин.

Эта мысль не отпускала Ремуса всю дорогу из Ирландии, где он жил (как всегда временно), до самых ворот Хогвартса, с их хищными крылатыми вепрями и вычурной ковкой. Впервые за столько лет Ремус почувствовал, что возвращается домой. Стабильность — ему не хватало этого во взрослой жизни.

Он прошелся по кабинету, потрогал гладкую, отполированную столешницу, бесцельно открыл и закрыл шкаф, наконец распахнул одно из окон, впуская в комнату свежий воздух. Было так странно наверняка знать, что завтра он проснется в этом же месте и послезавтра тоже, и так весь учебный год — ему редко выпадала такая удача.

Он с интересом оглянулся на дверь в спальню, но решил повременить, растянуть удовольствие. Это все теперь принадлежит мне, напомнил Ремус себе. Никто не отнимет это целых несколько месяцев. Можно не спешить.

Ремус вышел из покоев и закрыл их за собой массивным ключом. Он не доверял заклинаниям в этом вопросе, он вообще не слишком-то доверял магии — большое упущение для будущего преподавателя ЗОТИ или неожиданное преимущество, как посмотреть.

Магия сделала его калекой. Магия дала ему новые возможности. Все зависит только от угла восприятия.

Он прошелся по коридору до открытого арочного мостика между башнями и остановился там, облокотившись об ажурные перила, пристально глядя вдаль — на зеленые шотландские холмы, на крутые склоны, покрытые клевером. Принюхался — ветер монотонно пах медовой сладостью. Ремус закрыл глаза и позволил какофонии ароматов обрушиться на него, подобно лавине, распадающейся на отдельные ноты. Щекотная пыль коридоров, полевые цветы, тянущиеся к солнцу, сырость камней, влажная и головокружительно свежая близость Запретного леса, кошачья нотка — здесь недавно проходила Миссис Норрис, терлась пушистым бочком о выступы…

Он открыл глаза и усилием воли пригасил вздыбившееся в них янтарное свечение. Запахи остались, но теперь они напоминали талантливо написанную симфонию, а не хаотичный гул. Ремус вспомнил, сколько времени и сил у него ушло на то, чтобы научиться различать эти ноты-запахи, как он скулил от бессилия, оглушенный неожиданным многообразием мира, и иронично улыбнулся.

Он так и не простил.

Сначала просто не понимал всю гнусность того, что с ним сделали, — Ремус был глуп и наивен, он верил в лучшее, в светлое и доброе в людях. Потом, скитаясь по лондонским ночлежкам и вересковым пустошам, просыпаясь утром после полнолуния где-нибудь на пустыре или на свалке, куда убежал подальше от людей, и лихорадочно осматривая себя на предмет чужой крови, он все понял.

На нем поставили эксперимент. Возможно, просто не понимая, что играют с его жизнью, — а может, и понимая. Взяли, как щенка из корзинки, подселили к человеческим детям, убедили в том, что Ремус такой же, как они, что имеет те же права, что может рассчитывать на человеческое к себе отношение. Он не чудовище. Он такой же, просто болен. Это нельзя исправить, но с этим можно жить. Нужно просто стараться, очень-очень сильно, хорошо учиться, быть вежливым и воспитанным, скрываться подальше во время «приступов» — и тогда Ремус сможет жить среди обычных магов, вести полноценную жизнь. Работать… а может, даже завести семью.

Ремус очень-очень хотел жить полноценной жизнью, а потому он старался очень-очень сильно. Но этого, разумеется, не хватило.

Он закончил школу с отличием, один из лучших на курсе, староста Гриффиндора. Мать плакала, а отец хмурился — тогда Ремус думал, что отец не верит в него, но потом понял: Лайелл просто намного лучше знал жизнь. Настоящую, не тепличную, в омут которой Ремус кинулся с радостным писком сразу после выпуска и где так больно получил по морде.

Оказалось, для работодателей его звериный статус важнее, чем отличные оценки, безупречное применение заклинаний и трудовая дисциплина. Ремус видел, как погасает в их глазах энтузиазм, когда он начинал объяснять свое «состояние» и уверять, что не опасен, — так резко потухает пламя свечи под сильным ветром, раз — и нету.

Сначала Ремус думал, что это ошибка, что они просто не понимают и ему надо лучше объяснять. Потом начал недоумевать, злиться. Потом — бояться, ждать этого момента, поджатых губ, потухших глаз, скованных жестов, словно он вот-вот на них набросится.

Ремус понял кое-что про себя в те полуголодные месяцы: ему хотелось наброситься. Хотелось оказаться с ними лицом к лицу в полнолуние где-нибудь в укромном местечке и посмотреть, как они будут умолять, ползать перед ним на коленях, маленькие и жалкие. Тогда Ремуса ужасало это темное желание, а потом перестало ужасать.

Он наконец понял, что движило Грейбеком в ту лунную ночь, когда тот пришел к нему в комнату, чтобы познакомиться. Он до сих пор помнил огромную тень на стене, янтарное свечение глаз напротив и то, как косматый оборотень долго сидел рядом, молча наблюдая, как Ремус безмятежно играет с кубиками, и смотрел на него со странным выражением во взгляде. Ремус долгие годы упорно пытался забыть ту ночь, а еще — расшифровать тот непонятный взгляд. Нужно было пройти через унижение, почувствовать себя прокаженным и отверженным, чтобы понять его: Грейбек жалел маленького Ремуса, но еще больше он жалел себя. Он пытался решиться, раззадорить себя, заранее зная, что ничего, кроме горечи, эта безжалостная месть ему не принесет.

«Бездушные, злобные существа, которые не заслуживают ничего, кроме смерти»⁽³⁾, — так сказал отец об оборотнях в целом и о Сивом в частности, и так он повторял еще не раз, когда думал, что Ремус не слышит. Но Ремус слышал — у оборотней тонкий слух, они способны услышать даже биение сердца…

Конечно, он так ни на кого и не набросился. Молча, с поджатым хвостом, уходил с проваленных собеседований, тоненько скулил об очередной неудаче за кухонным столом у Поттеров, вызывая жалость Лили и шуточки Сириуса. Джеймс просто молча давал ему денег и позволял оставаться у них столько, сколько будет нужно, — ровно до тех пор, пока не родился Гарри. С рождением наследника жалость кончилась, и помощь кончилась тоже, и Ремуса перестали приглашать на ужин и щедро устраивать на ночь в гостевой спальне. Так выбрасывают выросших собак, когда те перестают радовать хозяев щенячьими ужимками.

Ремус все понял. Он не держал зла на Гарри, да и на Лили тоже — все-таки она была матерью, и, по правде говоря, Эванс была права: не дело оборотню ошиваться возле маленького ребенка. Но тогда Ремус впервые задумался, зачем ему врали все это время, говоря, что его «болезнь» («состояние», «недомогание», «пушистая проблема», «лунный сплин») не имеет никакого значения. Ну вот вообще никакого — лишь бы человек был хороший.

Ремус был хорошим человеком, но то, что он был оборотнем, перевешивало любые положительные качества.

Он поселился в тогдашней штаб-квартире Ордена и продолжил общаться с Мародерами, но что-то неуловимо изменилось. С тех пор Ремус остро чувствовал, что он — человек второго сорта, что ему не доверяют, его подозревают. Это оказалось неожиданно больно. В те месяцы он много говорил с Питером, начиная понимать, что тот чувствовал в школе. Ремус из вторых рук узнал, что Поттеры спрятались под Фиделиусом, но это было единственным, что ему доверили, — темной твари не следует знать больше. Темная тварь может в любой момент переметнуться на другую сторону — если еще не переметнулась.

И Ремусу страстно захотелось переметнуться, отправиться прямиком к Пожирателям, выдать им все секреты, которые еще имели ценность, все пароли и явки, чтобы хоть как-то оправдать такое отношение к себе, такую потрясающую несправедливость.

Он этого не сделал. Иногда, в моменты особой самокритичности, Ремус думал, что просто не успел.

Но за него это сделал кое-кто другой. Тот, кто подкалывал Ремуса по поводу неудач, сам рожденный с золотой ложкой во рту. Тот, кто продолжал пользоваться доверием друзей, как чем-то должным, когда самому Ремусу вход к Поттерам был заказан. Тот, кто небрежно принимал подарки судьбы и выбрасывал людей из жизни, не задумываясь, как замаравшиеся перчатки.

Ремус не простил Блэка за это. Его — и директора Дамблдора, решившего внезапно продолжить жестокий эксперимент и сделать хищного зверя профессором Хогвартса. Уже ответив согласием, Ремус долго размышлял над предложением Альбуса, пытался понять его мотивы, и теперь казалось, что он понял: директор просто ни драккла не разбирался в людях. Для него они все были как куклы-марионетки, которых можно в любой момент достать из пыльного ящика, и они будут как новенькие. Он не злой человек и не дурак, он просто как инопланетянин, как сид из-под Холмов, он мыслит совсем другими категориями. Если Ремус обратит Гарри Поттера, решив выместить на сыне обиду на отца, Альбус так до конца и не поймет, что привело к трагедии, — потому что по-настоящему не понимает значения чувств. Дамблдор знает об их существовании и способен отнять и добавить их в уравнение как коэффициенты, но он никогда не поймет, каково это: когда изнутри поднимается темная волна ненависти, боли или обиды.

Ремус вздохнул и пристально взглянул на свои мозолистые руки. Он помнил, как эти руки оборачивались лапами и мягко пружинили по подлеску, по мху, по асфальту. Помнил, как когти на них врывались в плоть легко и без усилий, словно нож в масло. Много воды утекло с тех пор, как Ремус тыкался носом в закрытые двери, словно слепой щенок, неспособный отличить по запаху ядовитые ягоды от полезных, а гнилую воду — от свежей. Пришлось ломать себя, приучаться сосуществовать с волком внутри, рисковать, но оно того стоило. За это Ремус тоже не простил ни отца, ни директора, — за то, что они приучили стыдиться собственной натуры, бороться с самим собой до изнеможения. Не нормальный человек, не живущий в ладу с собой оборотень, а что-то между, что-то, одинаково противное и тем, и другим.

Конечно, он не станет причинять вред Гарри. Мальчик ни в чем не виноват, дети не отвечают за грехи отцов, что бы ни думал на этот счет Грейбек. Ремус сблизится с ним, как хочет того директор. Он научит Гарри всему, чему сможет, а заодно — и остальных учеников. Ответит на все вопросы и постарается стать для мальчишки если не отцом, то хотя бы надежным старшим другом.

Вот только Ремус сделает это не потому, что так велел Дамблдор. Герой магического мира рано или поздно вырастет и неминуемо приобретет вес в обществе — такова его судьба. Как знать, может, Гарри, в отличие от отца и крестного, сумеет по достоинству оценить чужую верность.

А еще — может, ему тоже одиноко…

* * *

КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА * * *

Примечания:

PayPal, чтобы скрасить мои суровые будни: ossaya.art@gmail.com

Карта для тех же целей: 2200700436248404

Буду очень благодарна, если вы порекомендуете "Дам" кому-нибудь, кому они могут понравиться ❤️

ВТОРОЙ ТОМ: https://ficbook.net/readfic/13193426/33855250

Я начала писать и публиковать "Дам" в сентябре прошлого года. Прошло пять месяцев, опубликовано 35 глав и несколько интерлюдий — огромный объем, которого я сама от себя не ожидала. Я робко надеялась на то, что моя работа кому-то понравится, но то, насколько классными окажутся мои читатели, насколько мне будет с вами интересно и уютно, превзошло любые мои мечты.

"Дамы" стали такими, какими стали, благодаря вам — вашим теориям, отзывам и комментариям. Я очень благодарна за это, а еще — за поддержку, за добрые слова и за то, что вы продолжаете читать.

До встречи в следующем томе! Я буду рада снова с вами увидеться :)

1) Одна из улиц магического Лондона, моя авторская вольность — не верится мне, что в столице магБритании было только две улицы

Вернуться к тексту

2) Подозреваю, что в обычном общении степень родства не считали, по крайней мере, в средневековой Англии среди знати было именно так, все друг другу были "кузенами"

Вернуться к тексту

3) Цитата из Роулинг

Вернуться к тексту