Выбор (джен)

Хоркрукс.

Лестрейндж долго смотрел на тёмную страницу старой книги, словно бы надеялся увидеть там что-то иное. Да нет, быть не может. Это же… безумие. И такой позор! Мерлин… Мордред, с кем же он связался?!

— С трусом, — чётко выговорил он. — Ты связался с трусом. Трусом и болваном, не освоившим простейшее понятие «нельзя».

За всю жизнь Родольфусу Лестрейнджу ни разу не довелось испытывать серьёзного стыда. Досада на свои неловкие или неумные действия бывала, неловкость — тоже, пусть и в молодости, но стыд до сей поры оставался для него понятием абстрактным. Нечто очень на него похожее он почувствовал недавно в связи с той историей с Мальсибером и кровью. Но, однако, то, что он ощущал тогда, было очень отдалённо схоже с тем, что обрушилось на Лестрейнджа сейчас. Он всю жизнь свою отдал трусу! Да, талантливому, но тем хуже — кем же надо быть, чтобы весь талант свой потратить на побег от собственной природы? Не задумываясь, чем придётся заплатить за это? То безумие, что Лорд сейчас творил, оказывается, объяснялось очень просто, и безумием в полном смысле слова не было — это было, если сформулировать точнее, обеднением ума, неизбежным при подобных операциях с душой. Потому что они связаны — это знают даже магглы: если что-нибудь случается с душой, даже самый гениальный разум угасает или извращается настолько, что теряет свою ценность. Как, как можно этого не знать?!

Значит, дальше будет только хуже. Нужно уничтожить эту дрянь — знать бы ещё, как… впрочем, одно средство Лестрейндж знал. Адским пламенем можно спалить всё — надо бы проверить, разумеется, но он был уверен, что хоркрукс не станет исключением.

А ведь он сейчас, в каком-то смысле, держит в руках душу Лорда. Эта мысль пришла внезапно, перебив собою даже жгучий стыд. Контраст был столь разителен, что Родольфус сперва с облегчением перевёл дыхание — а потом вдруг рассмеялся. Да, сейчас Лорд у него в руках, правда, никакого практического применения этому не было.

Или было?

Для чего хоркрукс нужен Дамблдору? Просто уничтожить — или… или нет? Можно ли влиять через спрятанный в него кусок души на её носителя?

Потому что если можно…

Мысль была так соблазнительна, что Родольфус даже снова потянулся к книге, но потом решительно её закрыл. Нет. Есть сферы, в которые просто не следует влезать — во всяком случае, магу его уровня. Дамблдор, возможно, уже может позволить себе подобное, а он, Родольфус, точно просто свернёт себе шею. Да, роль кукловода всегда была ему близка, но с подобной куклой он не справится — да хоть из-за метки. Хотя врать себе не стоит — он и так не потянул бы это. Так что даже начинать не стоит. Умение остановиться он всегда считал одним из самых важных — и сейчас был лучший случай применить его на практике.

Тем более что…

Лестрейндж вспомнил о кольце — и замер. Даже головой мотнул — да нет, такого не могло быть. Сделать два хоркрукса? Дважды душу разорвать? Не понять после первого разрыва, что наделал? Или… или он не мог понять? Эта сфера магии Родольфуса всегда не то что не интересовала, а отталкивала, и он близко к ней не подходил — кто знает, может быть, хоркрукс вот так воздействует на своего создателя? После некоторых колебаний, он придвинул к себе книгу, открыл её и погрузился в чтение.

Остаток ночи он провёл в библиотеке, искренне благодаря тех Лестрейнджей, что её собрали. Нашёл он не очень много, но и этого хватило, чтобы принять твёрдое решение медальон отдать… но сначала уничтожить заключённую в нём сущность. Ведь, в конце концов, Дамблдор не знает, в каком он состоянии — только нужно будет на всякий случай выгрузить воспоминания об этом в Омут памяти.

Хотя он ещё подумает о том, стоит ли рассказывать директору о том, что он знает о хоркруксах. И чем дальше Лестрейндж думал — тем больше утверждался в мысли, что не стоит. Потому что был бы он на месте Дамблдора — он не захотел бы, чтобы информация такого рода распространялась. И, пожалуй что, убрал ненужного свидетеля — может быть, не сразу, но убрал бы. Нет, не стоит — и, в конце концов, признаться он всегда успеет, а вот отыграть обратно не получится.

В целом же, открытие произвело на него весьма гнетущее впечатление. Он и так уже признал свою ошибку — но теперь ошибка обернулась чем-то большим. Это был провал такого уровня, перед коим меркло… всё. Умудриться не увидеть вот такую трусость и считать, что разбираешься в людях, мог лишь человек самонадеянный до глупости. Мерлин и все основатели, какой позор!

А ведь он не знает далеко не только Рабастана. Он не знает сам себя.

...К завтраку Родольфус, вернув медальон в сокровищницу, вышел настолько мрачным, что Нарцисса встревоженно спросила:

— Руди, что-нибудь случилось?

— Голова болит, — отмахнулся он, и хотя увидел по её глазам, что она ни на секунду ему не поверила, ничего доказывать не стал. Тем более что голова у него действительно болела, да и настроение было отвратительным. Что он вообще здесь делает? Почему живёт в чужом доме? Лорд, конечно же, желал иметь их под рукой — но на то, в конце концов, есть метка! А откуда аппарировать к нему, не важно. Собственно, ведь изначально они оказались здесь после побега, опасаясь обысков — хотя какие, к дракклам, сейчас обыски? Нет — довольно. Он сегодня возвращается домой — и до тех пор, покуда не последует на то прямого запрета, будет жить там. И Рабастана заберёт — нечего ему ютиться приживалкой в чужом доме.

Едва дождавшись окончания завтрака, Родольфус сделал брату знак и, едва они вышли из столовой, приказал:

— Собери свои вещи — хватит здесь ютиться. Мы возвращаемся домой.

— Но ведь Лорд сказал… — начал было Рабастан, но Родольфус резко оборвал его:

— Я сказал, собери вещи, — и подтолкнул брата к лестнице. Ну невозможно же всё время с ним валандаться, как с ребёнком! Недовольно и обиженно поджатые губы Рабастана его разозлили, и сдержался Родольфус с трудом. Нет, определённо, хватит ему брату потакать — тому не шестнадцать и, в конце концов, к тридцати пяти годам можно уже научиться понимать простейшие приказы!

Как же голова болит…

Боль, на деле, была не такой уж сильной, но ужасно раздражала, почему-то не давая ни на чём сосредоточиться. Надо спать… да — надо лечь поспать и…

Он внезапно налетел на угол, больно стукнувшись о него всем телом, да ещё и головой, и, в ярости выхватив палочку, замахнулся было ей — и остановился, тяжело дыша и глядя на стену, в которую едва не запустил Авадой. Несколько секунд Родольфус так стоял, медленно осознавая всю абсурдность ситуации, затем медленно убрал палочку и потёр ладонью лоб. Как ни странно, голова прошла — осталась только тяжесть, как бывает после тяжёлой и бессонной ночи.

Что же с ним такое?

Родольфус снова потёр лоб и, медленно двинувшись в сторону своей комнаты, задумался. Возможно, это было действие хоркрукса? Нет — надо уничтожить его прямо сейчас. Не хватает ему ещё вот так сорваться на глазах у Лорда. Да, и надо зайти к брату.

— Басти, — Родольфус открыл дверь без стука. Рабастан сидел в кресле у камина с крайне возмущённым, обиженным и упрямым видом, сложив руки на груди и закинув ногу на ногу — поза, хорошо знакомая Родольфусу. Ну, на сей раз у него, в самом деле, были основания обидеться. — Извини меня, — он вошёл, не спрашивая разрешения, и, закрыв дверь, опустился в соседнее кресло. — Я работал несколько ночей подряд и почти не спал. И сорвался — сам не понимаю, почему.

— То есть мы, всё же, остаёмся здесь? — буркнул Рабастан.

Ему действительно было невероятно — до слёз — обидно. Он уже почти привык к тому, что брат ведёт себя с ним по-другому, он почти поверил в те его слова о том, что Родольфус вовсе не относится к нему, как к ребёнку, и совсем не хочет, чтобы Рабастану так казалось. А теперь, когда ему понадобилось что-то, он опять вернулся к тому приказному тону, в котором и общался, большей частью, с Рабастаном. Значит, врал? Зачем? Из чувства долга или благодарности?

— Не сердись, — повторил Родольфус, и Рабастан, бросив на него недоверчивый взгляд, пожал плечами. — Я неважно себя чувствую, — продолжил тот — и Рабастан, вглядевшись в его лицо, увидел и воспалившиеся от бессонницы края век, и тени под глазами, и даже однодневную щетину на щеках. Это напугало его по-настоящему: Родольфус всегда крайне щепетильно относился к подобным вещам, и Рабастан вообще не помнил, когда тот появлялся на людях небритым.

— Я решил, что всё прошло, — сказал Рабастан встревоженно.

— Прошло, — кивнул Родольфус. — Я просто очень мало спал последние дни. Я, пожалуй, сейчас лягу, — решил он, — а вечером… хочу тебя попросить, побудь здесь.

— В смысле, запереться в этой комнате? — даже без обиды уточнил Рабастан.

— Нет — просто в Малфой-мэноре. Не ходи домой. Мне нужно будет сделать… кое-что, — сказал Родольфус медленно.

— Снова одному? — усмехнулся Рабастан.

— Есть вещи, которые могу сделать только я, — серьёзно сказал Родольфус. — Если бы мне можно было помочь, я бы попросил тебя — но подобное делается только в одиночку.

— Ты ведь врёшь, — резко бросил Рабастан. — Врёшь, что попросил меня бы. Ни за что.

— Прежде нет, — кивнул Родольфус. — Теперь попросил бы, если б мог. А впрочем, — он бросил на Рабастана долгий и оценивающий взгляд, — если хочешь… если хочешь мне помочь, сделай кое-что.

— Угу — сиди тут и не высовывайся, — хмыкнул Рабастан. — Я понял.

— Нет, — Родольфус, кажется, и вправду был серьёзен. — Басти, выслушай меня внимательно, пожалуйста. То, что мне придётся сделать, может быть опасно. Подстрахуй меня.

— Как? — севшим голосом выдавил из себя Рабастан.

Он не сможет. Наверняка не сможет — потому что если уж не справится Родольфус, то ему ли лезть? Нет, у него не выйдет. Ни за что.

— Я сейчас лягу спать, — между тем, заговорил Родольфус. — Разбуди, во-первых, меня к ужину. А после него пойдёшь со мной — и покараулишь.

— Что покараулю? — Рабастан сжал руки.

— Я тебе всё объясню, — пообещал Родольфус. — Вечером. А пока я сплю — сходи, пожалуйста, в Гринготтс и найди там диадему с сапфирами и топазами. Помнишь, была у нас такая? Очень старая, серебряная, в виде обруча?

— Не помню, — нахмурился Рабастан. — Может, мне родители и показывали — но я не запомнил.

— Он один такой… ладно, давай сходим вместе, — решил Родольфус. — И пойдём сейчас — а потом я, всё же, лягу.

— Я найду! — запротестовал Рабастан. — Ложись спать — если ты сказал, что он такой один, я найду!

— Найди, — Родольфус чуть заметно улыбнулся. — Кажется, он в каком-то из дальних сундуков — подробней я не помню. Найдёшь — спрячь во внутренний карман и нигде не оставляй.

— Не буду, — пообещал Рабастан и спросил, не удержавшись: — А что он даёт?

— Ясность мысли, — улыбнулся уже ярче его брат. — Если вдруг захочешь, то примерь — только не показывай другим. Это очень старая вещь — и редкая.

…Проводив Родольфуса до спальни, Рабастан отправился в Гринготтс. Поручение его взбудоражило — брат прежде ни разу не обсуждал с ним семейные артефакты, и хотя, как обещал, отдал ему один из семейных перстней, сделав из него много раз уже пригождавшуюся Рабастану напоминалку, начинающую мерно разжиматься и сжиматься в момент истерики, задавая тон дыханию, дальше дело не пошло. И вдруг отправить его одного за такой редкостью! Рабастан, впрочем, больше нервничал, чем радовался, опасаясь, что Родольфус просто слишком плохо себя чувствует, чтоб всё делать самому. И кого ему тогда просить — не Беллу же!

Сунув гоблинам свою палочку под нос, Рабастан потребовал проводить его к сейфу — и не обратил внимания на некоторую запинку, с которой его провели к знакомой вагонетке. И лишь подойдя к самому сейфу, о ней вспомнил — потому что, открыв дверь, внутри столкнулся с Беллатрикс.

— Тебе что здесь надо?! — в непонятной Рабастану ярости накинулась она.

— Не твоё дело! — мигом вспыхнул он. — И вообще, могу спросить тебя о том же! — он вскинул подбородок.

— Бери, за чем пришёл, и уходи! — раздражённо потребовала она.

— Не тебе командовать в нашем сейфе! — фыркнул Рабастан. — Я хочу найти тут одну вещь, что оставил в прошлый раз, — соврал он, — так что, извини, я тут надолго.

— Что ты мог оставить? — с нетерпеливым презрением спросила она. — Ты отсюда разве что берёшь — и всегда одно и то же: деньги. Бери, сколько надо, и иди!

— Ты оглохла? — насмешливо спросил Рабастан. — Я тебе сказал: мне надо найти то, что я в тот раз оставил! Если тебе что-то надо — бери и уходи, а я пошёл искать! — он демонстративно уселся на пол и начал нарочито медленно перебирать сложенные рядом галеоны, искоса следя за разозлённой невесткой.

— Идиот, — прошипела та и, подойдя к одной из шкатулок с драгоценностями, распахнула её крышку и, вроде бы, начала искать там что-то, раскладывая ожерелья и диадемы рядом с ней на столике. Затем раздражённо собрала и бросила их все обратно и открыла следующую шкатулку, а затем ещё одну… Рабастан же продолжал сидеть на полу и неспешно рыться в галеонах, буквально ощущая её бешенство спиной и недоумевая, почему она так злится. Ну, столкнулись они в общем сейфе — что такого? Что она так на него накинулась?

Наконец, Беллатрикс, кажется, закончила и, сунув в карман какие-то побрякушки, с грохотом захлопнула крышку и вдруг прошипела:

— Передай своему братцу, что он форменный подонок! — а потом ушла, с яростью захлопнув за собою дверь.

Рабастан с откровенным удивлением поднялся и, пожав плечами, пошёл к тем самым сундукам, на которые ему указал Родольфус.

Поиск занял часа три. Обруч вправду отыскался в сундуке — и действительно одном из самых дальних. Даже самом — по крайней мере, Рабастан открыл его последним. Сколько же у них всего! Многое он видел в первый раз — и отчасти поэтому и провозился столько времени, то и дело отвлекаясь. Некоторые вещи он отложил, но забрать без разрешения Родольфуса не решился — хотя, например, старинная серебряная фибула, чёрная от времени, в виде летящей чайки, понравилась ему настолько, что он с трудом удержался от того, чтобы её надеть. И всё же Рабастан сдержался — и, завернув её в платок вместе с другими понравившимися ему вещицами, включая маленький старинный кинжал с рукоятью в виде головы единорога, огляделся, разыскивая какое-нибудь место, где потом точно найдёт их. Да, пожалуй, можно их устроить на шкафу — тут они, во всяком случае, точно никому под руку не попадутся.

Левитировав свёрток на старый шкаф, Рабастан зачерпнул пару горстей золотых монет и, не считая, ссыпал их в карманы мантии. Обруч же он спрятал на груди — и, наконец, вышел, на прощанье привычно запечатав дверь фамильными заклятьями.