Рыло (джен)

Глава седьмая, в коей рыло появляется в таком неожиданном месте, где его ждали в последнюю очередь.

В частной школе искусств шёл урок натюрморта. Ученики и ученицы, большинство из которых давно вышло из студенческого возраста, трудились над листами бумаги, приколотыми к трёхногим этюдникам, и, от натуги высунув языки, пытались придать рисунку хоть отдалённое сходство с тем, что стояло пред ними на кафедре, а именно с гипсовой головой. Голова сия имела такое выражение лица, словно заранее знала обречённость этих попыток.

Преподаватель, молодой художник Филон Мафусаилыч Рубенской, ходил меж учеников с унылым видом и время от времени вполголоса давал указания, как лучше возить по бумаге углём и когда надобно добавить мелу. Ещё на заре карьеры он понял, что картинами в провинции не разживёшься, да и не только в ней, и открыл небольшую художественную школу. Желающих развить свой талант оказалось негусто, всего семь человек, но Рубенской и тому был рад.

Происходил он из многодетной семьи и вынужден был сразу после обучения зарабатывать себе на хлеб сам, без помощи из дому. Папаша его был на редкость здоровый мужик: сменил пять жён, дал начало не то двадцати, не то тридцати — всех и не учтёшь — линиям рода Рубенских, и многочисленные потомки его рассеялись по всей окрестности. Сына своего Филона он родил на семьдесят девятом году, сейчас же почтенному Рубенскому-старшему было за сотню. Передавать свой капитал по наследству он никому не собирался и помирать — тоже, поэтому Филон не связывал своё будущее с фамильными накоплениями.

Урок длился уж час и подошёл к своей середине. Преподаватель с тоскою посмотрел в окно, борясь с искушением скатать из бумаги шарик и пульнуть в прохожего. Уроки всегда наводили на Рубенского меланхолию. Ни один из его учеников не обладал ни малейшими способностями к рисованию, учить скучающих провинциалов было всё равно что мёртвого лечить, но они исправно несли ему деньги, и он вынужден был, кривя душой, отвешивать похвалы их творениям, годящимся лишь на растопку.

Сорокадвухлетняя девица Манефа Курятина изо всех сил старательно выводила на листе подобие капустного кочна, каждую минуту стреляя глазами в Рубенского. Не имея никаких способностей к рисованию, Курятина имела — видимо, в качестве компенсации — небольшой горб и длинную костлявую фигуру, делающую её похожей на аллегорию Смерти. «Тебе б ещё косу железну да макинтош с капюшоном, — думал с раздражением объект её воздыханий, уворачиваясь от страстных взглядов Курятиной и напуская на себя каменный вид, — можно было б тобой народ пугать в Сочельник».

Костлявая Манефа не имела шансов в любовном предприятии не только по причине внешности и возраста — дело в том, что корабли Рубенского надували паруса к другому острову. Уже четвёртый месяц Филон тайно вздыхал по самой неумелой ученице — засидевшейся в девках купеческой дочери Вильямине Пухляцкой. Своими пышными формами она поразила его в самое… ах, да не всё ли равно?

Глядя на пышущую здоровьем, налитую словно груша Вильямину, чьи почтенные родители дали ей иностранное имя в надежде, что дочь подцепит благородного, и из тех же соображений заставлявших её обучаться рисованию, раз уж с фортепьянами не вышло по причине полного отсутствия у девицы музыкального слуха, — Рубенской страдал. Примерно раз в неделю он робко подкатывал к ней с просьбой попозировать ему в студии для полотна «Венера в бане на фоне корыта», но неизменно получал категорический отказ, а однажды даже был бит по физиономии. Схватившись после того казуса за свою красную щёку, Рубенской в восхищении прошептал: «Боги Олимпа, какой темперамент!» — и с той поры ещё крепче возгорелся желанием изобразить Вильямину в классических традициях.

Не следует думать, что последователь великих живописцев пытался заполучить натуру на халяву. Рубенской был беден, но честен. Он предлагал девице Пухляцкой причитающуюся натурщицам плату согласно местному тарифу, и с каждым новым подкатом сумма росла, но Вильямина лишь фыркала ему в лицо и отвечала, как умела. Если бы горе-живописец и впрямь пошёл туда, куда бывал ею послан, то не вернулся бы и к маю.

Но сейчас стоял сентябрь, и последние жаркие деньки навевали Рубенскому знойное настроение. Блуждая меж сидящих учеников, он чаще всего оказывался позади Вильямины, но глядел не в мазню её, а на шею, спину и прочее. «Эх, — думал он, — вот бы…» — но тут же гнал эту мысль, дабы не сорвать урок. В продолжение лета он неоднократно подъезжал к девице Пухляцкой и так, и этак, и уже выяснил, что она не собирается быть ему ни натурою, ни чем иным, но вместо того чтоб смириться и уняться, изыскивал новые аргументы, могущие убедить Вильямину в необходимости позирования. Итогом сего были стабильные неудачи.

Да и то сказать — на что бы ей, дочери успешного негоцианта, сдался полуголодный художник с безумными глазами и нездоровыми идеями? Внешне Рубенской ничего собою не представлял, духовных порывов, за исключением навязчивого желания переплюнуть мастеров Возрождения, не имел, остротою ума не обладал — так откуда б возникла в Вильямине ответная страсть? И Рубенской, чувствуя тщету своих поползновений, страдал.

Страданий ему добавляла бесталанность подопечных. Будто в насмешку судьба преподнесла ему учеников, годящихся к чему угодно, кроме рисования. Они исправно изводили бумагу, уголь и мел, но ни малейшего проблеска таланта не сверкнуло ни в одном из них. Их пейзажи были похожи на засохшие в тарелке остатки еды, небеса — на мыльные разводы в тазу, а портреты не приведи Бог кому увидеть во сне. Сам Рубенской божьей искрой тоже похвастаться не мог, но годы обучения оставили в нём хотя бы некоторое представление о том, как должен выглядеть рисунок. У учеников же его этого представления не было.

— Филон Мафусаилыч, у меня тут заместо лева право получилось, — басом пожаловался усатый князь Бубутыков, посещавший занятия от скуки.

— Ежели исправить не можно, так возьмите новый лист, — менторским тоном отвечал преподаватель, страдающий разом и от жары, и от ученической тупости, и от безответного чувства.

— А этот же самый перевернуть да на обороте рисовать можно? — вопрошал князь.

— Можно, — разрешил Рубенской и закусил язык, чтобы не молвить в сердцах: «Вообще-то у листа две разные стороны, и для угольев пригодна только одна, но вам с вашими способностями обе сойдут одинаково».

— Пан учитель, а у меня тут как-то не так получилось, — обратился к Рубенскому Фрол, юный самородок из крестьян, приехавший в город учиться на последние деньги. Его родитель разглядел в сыне способности к рисованию, однажды поутру увидев накорябанную Фролом фигуру на заборе, и пришёл в полнейший восторг. За такую фигуру другой бы отец отходил своего отпрыска жичиной да мел отобрал навсегда, но Фролов папаша придерживался современных взглядов и выложил за учёбу все сбережения. Негоже автору впадать в морализаторство на страницах своих книг, но сейчас мы не можем сдержаться и указываем на Фролова отца прямо и беспардонно: вот, смотрите, как делать не надо! Нечего было Фролу делать в художественной студии! Лучше бы его в обучение к стекольщику отдали или лудильщику, если уж невретрпёж было отправить его в город — хоть деньги бы зря не пропали.

— И что ж там у вас не так? — спросил художник не то с тоской, не то с угрозою.

— Дык ухо.

— Что ухо? Там и должно быть ухо.

— Дык оно посерёдке получилось, заместо носу.

— Ну так сотрите его тряпицею, — чуть не взвыл учитель.

Фрол схватил тряпицу и принялся яростно тереть, и чрез минуту студия вновь огласилась его вопросом:

— Филон Мафусаилыч, я дырку протёр. Чем залепить-то?

«Башкой своей глупой», — хотел ответить художник, но внезапно взор его супротив воли зацепился за художество другого ученика, сидящего с самого краю. Рисунок был столь же крив и кос, как и остальные, и в этом смысле ничем не выделялся, но тем не менее разительно отличался от них. Чем именно, Рубенской понял не сразу. Глаза видели картинку, но в глубинах разума что-то сопротивлялось и кричало во всю глотку: этого не может быть!

На рисунке была не голова. На нём было рыло! Драпировка, кусок стола и прочее, хоть и выглядело из рук вон плохо, соответствовало заданию, но вместо гипсовой головы на листе красовался огромный свиной пятак. Штриховка внутри ноздрей удалась рисовальщику особенно хорошо. Можно сказать, это было лучшее, что когда-либо выходило из-под его грифеля. Но откуда рыло?! Этюдник ученика сего упирался боком в стену, и ракурс натуры отсюда был иной, но не настолько же!

— Господин Синезубов, а что это у вас тут такое изображено, позвольте полюбопытствовать? — спросил Рубенской, не в силах оторвать глаз от рисунка.

— Как что? Что поставлено, то и изображено, — удивился Синезубов.

— Хм, хм… — Рубенской позволил себе немного поёрничать: — Неплохо, неплохо. Вот только нос великоват получился. Всё остальное заслоняет. И какой-то он у вас вышел не совсем человеческий. Скорее уж свиной.

— Позвольте, Филон Мафусаилыч! — возмутился рисовальщик. — Вы натуру какую выставили, такую я и нарисовал. А выставили вы рыло.

— Ну, ежели голова Аполлона кажется вам рылом, то… — Рубенской обернулся к кафедре и застыл. С той точки обозрения, откуда смотрел Синезубов, гипсовой головы и вправду не было видно. А торчало там прямо из драпировки громадное, розовое, щетинистое и, что страшней всего, живое — рыло!

Преподаватель издал неопределённый звук, средний между иканием и визгом, выпучил глаза и отшатнулся. Завидев его реакцию, ученики вскочили с мест, подбежали ближе, увидели рыло и хором ахнули. А оно хрюкнуло, понюхало воздух и изрекло:

— Все как на подбор художники от слова «худо». Вообразили себя ДюрерАми и бумагу портят. Сколько листов извели — на сотню книг небось хватило бы!

Хрюкнув ещё раз, оно эффектно взмахнуло драпировкой и с треском утянулось в кафедру — от него осталась лишь дыра с неровными краями, а многострадальная гипсовая голова при этом опрокинулась, стукнулась об пол и откатилась под ноги Рубенскому, побудив того суеверно перекреститься. То, что она при этом не раскололась на мелкие кусочки, было поистине чудом.

— Нечистый!!! — завопила девица Пухляцкая, дав сигнал ко всеобщей панике, и бросилась вон из студии.

Сшибая этюдники и друг друга, начинающие художники ринулись к спасительной двери. А надобно сказать, что квартирка, кою снимал Рубенской, располагалась в старинном двухэтажном доме, двери в котором были низкие и узкие, да к тому же ещё и двустворчатые. И как назло, на выходе из студии открытою оставалась только одна створка, а вторую намертво держал шпингалет в полу. В обычные дни такой порядок вещей никому не мешал, разве что создавал небольшие трудности Вильямине и Синезубову, но в день появления рыла сие обстоятельство обернулось крахом.

То, что оно отсюда уже убралось, никого не успокоило. Вместо того чтоб вернуться к этюдникам своим и продолжить изводить уголь, ученики Рубенского с криками и топотом ринулись в узкое отверстие, желая пройти сквозь него одновременно. В результате голова Синезубова, изрыгающая проклятия, застряла между костлявой ногой Манефы и пышными формами Вильямины, поверх этой конструкции, как самый лёгкий, оказался крестьянский самородок Фрол, а внизу, будто шпалы в штабеле, лежали князь Бубутыков и два молодца, чьих имён не помнил даже сам учитель.

Вся эта куча мала вопила, брыкалась и лягалась, пробивая себе путь на свободу. Рубенской, сохранивший несмотря на панику остатки здравого смысла, смекнул, что другого случая проявить героизм пред Вильяминой у него не будет, и бухнулся тоже в кучу с возгласом:

— Госпожа Пухляцкая, вашу руку! Я спасу вас!

Он сыграл в сем действе роль, подобную роли мышки в сказке «Колобок», или, ежели угодно, стал последней каплею: дверь треснула, и восемь творческих людей вывалились наружу, как вещи вываливаются из плохо закрытого шкапа нерадивой хозяйки. Были они все как попало: Манефа Курятина — в плотных объятиях князя Бубутыкина, юный Фрол — верхом на спине Синезубова, двое молодцов откатились в углы, сам же Рубенской обхватил девицу Пухляцкую и бормотал ей в ухо: «Вы в безопасности теперь, я никому не позволю…» Что именно не позволит, он ещё не придумал, но отпускать свою удачу не спешил. Он обмотал её своими длинными руками и шептал ей на ухо несвязную чушь. Девица прекратила визг и даже вроде бы начала проявлять интерес к словам Рубенского, среди коих мелькали и французские — сказанные, впрочем, не к месту. Бедного художника можно простить — учился он в гимназии из рук вон плохо, мечтая на уроках отнюдь не о французской грамматике, скорее уж французские романы занимали его неокрепший ум, да и то не сами романы, а картинки к ним, безжалостно из книг выдранные и имевшие хождение в среде гимназистов.

И было ему сейчас наплевать и на сломанные двери, и на проклятия, с коими убегали прочь его ученики, дающие обещание никогда более не посещать эту «чортову студию, где рыла из кафедры лезут», и на крики двоих молодцов: «Околоточный! Зовите околоточного!» Пребывал он сейчас в эмпиреях, и море ему было по колено. Что ему сломанные двери да разбежавшиеся ученики, когда свм предмет мечтаний был в его руках, натуральный и ощутимый! И разгулялись у Филона Мафусаилыча фантазии, и насочинял он себе в одну минуту, как женится на Вильямине и будет её рисовать во всех видах на огромных полотнах, и как за его картины будут драться Лувр и галерея Уффици. Но это, конечно, не сразу, а потом. Попервоначалу жить они будут на приданое невесты — ведь не оставит же купец Пухляцкий в нищете любимую дочь и её молодого мужа, пока тот не встал на ноги. А уж после, когда к Рубенскому придёт успех, можно будет тестю в год по тыще рублей отстёгивать, чтоб не говорили, что художник Рубенской жмот.

А ещё надобно будет графский титул прикупить, размышлял Филон, не выпуская Вильямины и продолжая нашёптывать ей чорт знает что. Чтобы, когда будут его с женою принимать в столичных салонах, лакей объявлял: «Граф и графиня Рубенские!» Герб авось он сам себе как-нибудь нарисует — чай, не зря ходит в художниках. Вот только вопрос, нужно ли на гербе льва? И если нужно, то привязанного или непривязанного?

С эмпиреев на бренную землю Рубенского спустила звонкая пощёчина — девица Пухляцкая опомнилась и залепила спасителю своему от души и с размаху. Художник от неожиданности разжал руки, и Вильямина вскочила с необычайной для своего веса резвостью (до сих пор они вдвоём лежали на чёрной окантовке пола возле плинтуса).

— Закройте рот! — взвизгнула она, топнув ногою в красной сафьянофой туфельке. — И лучше при девицах его не открывайте, пока зубы не вылечите — а то слишком уж у вас оттуда несёт.

И, подхватив юбки, гордая, хотя и не совсем юная Вильямина удалилась навсегда из разваленной студии и жизни Рубенского. Какое действие произвели её слова на отвергнутого воздыхателя, мы умолчим.

Студия опустела, этюдники валялись, уголь и мел, растоптанные на полу, создавали неповторимый узор, за который художнику ещё предстояло получить нагоняй от квартирной хозяйки, равно как и за сломанную дверь. Предстояло ему также и набирать новых учеников, чтобы не помереть с голоду, а более вероятно — искать место в дворницкой артели, ибо после случившегося вряд ли кто захотел бы у него учиться. А всему виной было рыло!

Впрочем, на сей раз оно принесло и пользу: Манефа Курятина и князь Бубутыков, бывшие примерно одного возраста и силою обстоятельств оказавшиеся на минуту в тесном общении, нашли друг в друге немало интересного. Из злополучной квартирки Рубенского они выходили вместе, и не далее как через неделю Манефа сменила фамилию и стала княгиней. Молодой художник был забыт ею, как и прочие неудачные увлечения.