Немного диалектики (джен)

Легко, необычно и весело

Кружит над скрещеньем дорог

Та самая главная песенка,

Которую спеть я не смог.

Б.Окуджава

Когда профессор Дамблдор в отчаянии выкрикнул в лицо Флитвику: «Нас приговорили!» (о чем потом жалел), он еще не представлял себе всего масштаба катастрофы. Тогда ему еще казалось недоразумением, что те, с кем он сотрудничал долгие годы, не выходят с ним на связь.

Долгие годы… Да уж, не вчера началось.

Беда, обрушившаяся на него, девятнадцатилетнего, изнуряюще-знойным летом 1900-го года, отняла у Альбуса все. Он потерял сестру, брата, любимого друга, идею, ради которой стоило бы жить и творить, — и себя.

Арианы больше не было, она была убита случайно попавшим заклятием во время его ссоры с Геллертом, и он не знал — от чьей из них двоих руки. Больше не надо было нянчиться с больной и оставаться в Годриковой впадине было незачем; он был свободен ехать куда хочет и делать что угодно — как и мечтал, но он не уехал.

Брат, Аберфорт, прокляв его напоследок, отбыл в школу. Альбус остался в пустом старом доме, целыми днями лежал в кровати, слушая поскрипывания половиц, которые уже не были ничьими шагами, бессмысленно разглядывал тошнотворно-однообразные узоры на ткани полога и пытался собрать из ошметков хоть что-нибудь, что было бы им — Альбусом Дамблдором.

Аберфорт любил Ариану, он в самом деле был вне себя от горя на похоронах; Альбус всегда думал, что привязан к ней не меньше, но он не чувствовал ничего — ни горя, ни облегчения. Ему казалось, что он любил Геллерта, любил без памяти, но Геллерт уехал, бежал от неприятностей, от выяснения отношений; бежал, унося с собой тайну — кто же из них был убийцей, и Альбус снова не чувствовал ничего — ни тоски, ни гнева, ни нежности.

Он спрашивал свою душу, спрашивал настойчиво, раз за разом: «Кто же я?» — ответом было молчание. Он вглядывался в нее внутренним взглядом, пока глаза его слепо смотрели на узоры полога, пытаясь разглядеть то, что совсем недавно представлялось ему головокружительной, сложной и подвижной глубиной, — и видел только пустоту, плоскую и ровно-серую.

Вместе с любовью к Геллерту ушла бесследно и убежденность в правоте его идей. Лежа под пыльным пологом, Альбус мысленно пожимал плечами: ну с чего он взял, что волшебники должны править миром маглов? Зачем? Чего нам не хватает — рабов? Магловских женщин в спальнях лордов? Смешно.

Власти? Да знал ли сам Геллерт, на что употребить эту власть? Вряд ли. Альбус уж точно не знал.

Зачем власть тому, чья душа пуста? И что такое власть в руках убийцы?

Он перебирал все это в голове раз за разом, тошнотворно-однообразное, как узоры на пологе. Потом засыпал, а проснувшись, начинал перебирать снова.

Однажды он подумал: а ведь, наверное, есть маглы, знающие о нашем существовании — ну хотя бы те, чьи дети стали волшебниками; ведь очевидно же, что кто-нибудь да знает; что они думают о нас и той власти, которую мы могли бы над ними иметь? — и ощутил легкое любопытство.

Это было много, очень много. Отблеск чувства в темноте равнодушия; кнат — богатство для нищего, у которого нет ничего.

За это стоило ухватиться — хотя бы чтобы выжить. Непонятно зачем, но выжить.

Он встал с кровати и привел себя в порядок, мельком удивившись своему отражению в зеркале. Следующим утром Альбус Дамблдор уже сидел в Лондонской библиотеке, перебирая периодику в поисках тех намеков, которые вывели бы его на маглов, знающих о существовании волшебного мира.

Далеко не сразу он вышел на интересных ему людей. Раз за разом перед тем Альбус убеждался, что разговоры о волшебниках и волшебстве в мире маглов — удел шарлатанов.

Ничем от прочих не отличалось и сборище «магов», гордо именовавшееся Орден «Альфа и омега». За время своих поисков Дамблдор волей-неволей приобрел обширные знакомства в среде всевозможных шарлатанов — гадателей, астрологов, «магов», теософов и розенкрейцеров — и убедился, что круг этой публики не слишком широк, несмотря на немыслимое количество «храмов», «орденов» и «лож». В разных орденах и ложах крутились одни и те же люди, кочуя с «черной мессы» в «просветленный круг» и обратно и приветливо кивая знакомым, с которыми виделись не далее как вчера на собрании еще какого-нибудь кружка. Один из таких знакомых и привел интересующегося оккультизмом студента, каковым представлялся Альбус, в «Альфу и омегу».

Дамблдор уже собирался покинуть «мистерию» с переодеванием в белые балахоны и призыванием египетских богов, оказавшуюся столь же вздорной, как и все остальные, но у двери его окликнули:

— Молодой человек! Можно вас на минуточку?

Ему приветливо улыбался сухощавый белокурый джентльмен средних лет с аккуратно подстриженными усами. Безупречный костюм выгодно отличал его от большинства завсегдатаев «лож» и «орденов», одевавшихся, как правило, экстравагантно и неряшливо.

Заметив его взгляд, джентльмен улыбнулся еще шире и приятнее.

— Поверьте, в костюме жреца Изиды я смотрюсь не менее органично, — он протянул руку, которую Дамблдор в растерянности пожал. Рукопожатие незнакомца было сильным и энергичным. — Мазерс. Сэмюэль Мазерс. Здесь известен как МакГрегор. Ваша фамилия, как мне сказали, Дамблдор? Вы не откажетесь пройти со мной в кабинет для небольшого приватного разговора?

Мазерс, он же МакГрегор! Дамблдор уже знал, что так звали одного из четырех основателей и высших жрецов легендарного «Герметического Ордена Золотой Зари». Из Ордена вышла «Альфа и омега», которой Мазерс руководил единолично. Говорили о нем шепотом. Но ведь он, по слухам, постоянно жил в Париже и руководил Орденом оттуда?

— Увы, мой друг, нестроение, — видимо, прочитав вопрос в глазах Дамблдора, счел нужным пояснить Мазерс. — Пришлось приехать, чтобы лично разить врагов внешних и внутренних. Но я этому рад, потому что встретил вас.

Кабинет, в который Альбус попал, был обычным уютным кабинетом английского джентльмена. Только книги в шкафах были не совсем обычны. Дамблдор с удивлением узнал несколько: точно такие же тома, написанные волшебниками для волшебников, стояли на его собственной полке.

— Вы ведь маг, мистер Дамблдор, не так ли? — мягко спросил хозяин кабинета.

Сборище, на котором Альбус присутствовал, было так называемым «внешним кругом», предназначенным для вербовки и отбора неофитов. Внутренний круг был много серьезнее. Там действительно пытались изучать магию. Каким образом происходила утечка сведений, запрещенная Статутом о секретности, Дамблдор не узнал даже тогда, когда стал завсегдатаем и полноправным членом внутреннего круга. Впрочем, у Ордена был и третий круг — круг «Тайных владык», о которых Альбус за все время своего пребывания в Ордене так ничего и не узнал, да и потом только догадывался.

Новые знакомые настойчиво искали контактов с магическим миром — тайно, в обход всех магических и магловских властей и законов. Цель у них была та же, что и у Геллерта, — власть над миром, но в отличие от бывшего друга Дамблдора, они имели ответ на вопрос, зачем она им нужна.

Изначально и неизменно существует, учили они, три вида или же сорта человеческих душ — духовные, телесные и ничтожные. Определить, какая душа досталась тому или иному человеку при рождении, можно по тайным признакам. Высшим сортом являются духовные, стремящиеся к истине. К ним относятся большинство волшебников и некоторые особенно мудрые маглы — в первую очередь, разумеется, члены Внутреннего круга. Телесные годятся в качестве слуг. Ничтожные, коих на Земле большинство, не годятся ни на что и неотличимы от грязи. Все проблемы проистекают от того, что в разных слоях общества перемешаны все три сорта. Если души распределить по ранжиру и закрепить это распределение навеки, для духовных наступит долгожданная пора реализации чаяний, и воцарится гармония.

Идея увлекла молодого волшебника. Он всегда чувствовал свое отличие от большинства — в том числе и магического большинства, которое он вовсе не считал таким уж духовным, — и вот, наконец, это безошибочное интуитивное ощущение получило объяснение в философии, которую его новые знакомые называли герметической.

Дамблдор ожил. Он не только активно помогал Внутреннему кругу в тайной работе, но и возобновил свою научную и практическую работу в магическом мире, заново списался с Фламмелем, Бэгшот и Адальбертом Уоффлингом. Странные, чаще всего бредовые идеи герметистов будили мысль, некоторые их практики были чрезвычайно полезны ему как магу. Он стал намного сильнее. Ему все удавалось в этот период жизни.

Мазерс руководил его деятельностью прямо из Парижа, по переписке. В Лондоне только один человек — женщина по имени Флоренс Фарр, второе после Мазерса лицо в организации, знала о том, что он маг.

Флоренс Фарр мечтала быть магом. Нет, она не изводила Дамблдора требованиями инициировать ее и ввести в магический мир, как это сделало бы большинство мечтающих о магии завсегдатаев лондонских оккультных кругов, не молила научить хотя бы самому маленькому колдовству. Как-то сразу, с ясной безнадежностью она приняла, что путь Дамблдора, путь мага по рождению для нее закрыт. Но она отказывалась признать, что это — единственный путь в магию.

Флоренс было уже за сорок, она выступала на сцене, писала и ставила пьесы, занималась политикой, и весь ее опыт говорил об одном: если у тебя нет таланта — трудолюбие, бешеное неутолимое стремление и владение техникой вполне способны его заменить. По крайней мере, публика ничего не заметит.

Она не верила, что с магией дело обстоит как-то иначе. Трудолюбия ей было не занимать, желание стать магом было таково, что даже Дамблдор, ощущая этот напор, со дня на день невольно ожидал, что у нее получится. Дело было за правильной для таких случаев техникой, которая, конечно же, должна была отличаться от техники прирожденных магов. Ее-то Флоренс и искала с фанатическим упорством.

Именно ее изыскания были ему наиболее полезны. Они, ошибочные и не приводившие к успеху, открывали для него, прирожденного мага, такие таинственные уголки и извивы магии, мимо которых проходили все и непременно прошел бы и он, если бы не Флоренс. И то, что Дамблдор стал не просто одним из сильных магов, а магом, по всеобщему признанию, великим, во многом было заслугой маглы Флоренс Фарр.

Несмотря на возраст, она была очень красива и к тому же ярка и необычна во всем, и иногда ему казалось... Иногда он надеялся, но, заглядывая в глубину своего сердца, видел там все тот же пыльный однообразный узор проклятого, оставленного догнивать в Годриковой впадине кроватного полога.

Дамблдор никак не мог сделать для себя окончательный вывод — были ли одновременно с ним связаны с Орденом еще какие-то маги или нет? Понятно, что когда-то какие-то были: об этом говорили книги в кабинете Мазерса, подготовленность Фарр к его появлению, многие другие детали. Но оглядываясь вокруг, он не видел ни малейших признаков того, что в Орден наравне с ним входили еще какие-то волшебники. Похоже, он был единственным — а это обещало очень большие возможности.

При этом какое-то неясное чувство мешало ему поделиться с орденцами самой главной тайной, обладание которой он делил только с Геллертом, — тайной Даров Смерти. Три могущественных артефакта, на которые они рассчитывали в своих планах покорения мира маглов, конечно, могли бы быть очень полезны герметистам, но сама мысль о них была для Альбуса мучительна. «Когда-нибудь потом — когда я пойму, что пора», — говорил он себе, и тайна продолжала оставаться тайной.

Вскоре он получил приглашение стать профессором трансфигурации в Хогвартсе и с готовностью его принял при полном одобрении Мазерса и его единомышленников.

Идиллия продолжалась недолго. Выяснилось, что высшим душам довольно затруднительно поделить между собой как высоты духа, так и звания верховных жрецов храмов Изиды и прочих египетских богов. Орден реорганизовывался, раскалывался, части принимали другие названия и исчезали бесследно; интриги цвели среди самых духовных. Дамблдор все яснее понимал, что потерял годы жизни впустую. Высшие души оказались душонками мелкими и склочными, и Альбус испытывал к ним нарастающее презрение, совсем отойдя от дел ордена. Дошло до того, что Флоренс Фарр, отколовшаяся вместе со своими единомышленниками от Мазерса, пыталась настаивать на том, чтобы Дамблдор разорвал отношения с последним, угрожая в противном случае разгласить предельно широко, что он маг. И, вероятно, разгласила бы, поскольку глупому шантажу Дамблдор подчиняться не собирался, но не успела — умерла от внезапной болезни в 1916-году. Дамблдор, несмотря на то, что высоко ценил эту женщину — талантливую, красивую, дерзкую — вздохнул с облегчением. Ее угрозы, будь они реализованы, могли бы повредить его положению в его собственном мире. А он все больше ценил свой магический мир, маленький, хрупкий, но по-настоящему избранный — мир, в котором и было его место, причем не последнее. И когда в 1918-ом году совсем отчаявшийся и искавший поддержки в самых неожиданных местах Мазерс письмом попросил его отправиться в деревню Биконсфилд, чтобы встретиться с живущим там человеком и попытаться привлечь его на свою сторону, Дамблдор согласился только потому, что это ему самому было интересно.

Человек этот, по фамилии Честертон, журналист и писатель, в молодости участвовал в оккультных практиках, но потом резко порвал с оккультизмом и стал непримиримым противником и критиком всяческой магии. Мазерс, почему-то с трепетом относившийся к Черстертону, надеялся, что общение с настоящим, а не самозваным волшебником и доказательства существования реального волшебного мира заставят писателя пересмотреть свои взгляды и примкнуть к Ордену.

Как мы знаем, этого не произошло. Честертон, как и его молодой русский приятель, прекрасно знал о существовании магического мира — и в грош его не ставил. Дамблдор, потому согласившийся добиваться этой встречи, что ему любопытно было познакомиться с таким противником высокомерных герметистов, которого они сами уважали и побаивались, вынес из этого краткого знакомства впечатления странные и тревожные. Ему показалось, что эти двое спокойно и неколебимо уверены в существовании какой-то иной магии — настолько превышающей в своем могуществе известную ему, Дамблдору, что даже существенной разницы между миром маглов и волшебным миром они не усматривали.

Из головы у Альбуса не выходило грозное предупреждение, сделанное Честертоном относительно возможной судьбы магического мира. Писатель произвел на него впечатление человека, к чьим предупреждениям следует относиться серьезно. Да и сам Дамблдор уже не был юношей, для которого тот факт, что отдельно взятый волшебник могущественней отдельно взятого магла, неоспоримо говорил о достижимости власти магов над миром. За последние годы он пригляделся к обществу неволшебников и знал, что они сильны. Маглы были не только невообразимо, чудовищно многочисленны — они были организованны намного лучше, чем маги могли себе даже представить. Сложность, многоступенчатость и многофункциональность магловской организации общества поражали воображение — и это при том, что от Дамблдора, как он отчетливо понимал, многое было скрыто. Одного этого было достаточно, чтобы любая война волшебников против маглов стала бы самоубийственной авантюрой. Но и это было еще не все. Как раз тогда, на рубеже столетий, когда они с Геллертом мечтали о триумфе волшебной воли над беспомощными неволшебниками, маглы делали первые шаги к овладению могуществом. Их наука и техника, совсем недавно развивавшиеся так неторопливо, что даже маги успевали привыкнуть к таким вещам, как паровоз, сделали рывок — и продолжали наращивать темп своего развития. Магловская война, начавшаяся и шедшая почти незаметно для волшебников, привела к тому, что в первую очередь развивались средства уничтожения. Неволшебники действительно могли раздавить магическое сообщество «как мух» — и не делали этого не потому, что не подозревали о его существовании.

Вернувшись из Биконсфилда, Дамблдор узнал, что Мазерс умер в Париже, при невыясненных обстоятельствах, — почти сразу после того, как отправил ему последнее письмо с просьбой не отступаться и еще раз навестить Честертона.

Больше с Орденом, рассыпавшимся к тому времени на множество маленьких заносчивых орденков, Дамблдора ничего не связывало. И он полагал, что никто в магловском мире, не считая странных людей,с которыми он познакомился в Биконсфилде (а эти люди были не в счет), больше не знал, что он маг.

Иллюзия продержалась долго — почти все «мирное двадцатилетие», как называли его маглы.

В октябре 1936-го в Хогсмиде к нему подошли двое в плащах с капюшонами, назвали по имени и предложили пропустить рюмочку в память покойного мистера Мазерса. Дамблдор согласился: людей, которые располагают информацией, всегда стоит выслушать. Расположились, по предложению незнакомцев, в «Кабаньей голове», которую Аберфорт тогда еще не выкупил у прежнего хозяина, Электруса Пирса, но сам трактир мало чем отличался от того, каким он стал при Аберфорте.

Незнакомцы откинули капюшоны. Один из них был неизвестный Альбусу волшебник довольно потрепанного вида, другой — магл. Магл в Хогсмиде, волшебном поселке, защищенном чарами от посторонних глаз, — уже само по себе необычно, хотя и случалось. Но магл, сидевший сейчас перед Дамблдором, относился к тому типу, который довольно редко приходится наблюдать посетителям пабов не только в Хогсмиде, но и в немагической Англии. Это был человек, постоянно соприкасавшийся с Большой Властью, живший в ее ауре. Дамблдор подумал, что Большая Власть, по-видимому, сама по себе является своего рода магией, раз человека, находящегося с ней в контакте, обязательно признает и отличит от других любая домохозяйка — хоть волшебница, хоть нет. Сидевший перед Альбусом человек сам по себе властью не был. Скорее всего, это был слуга. Слуга, забывший, что такое отказ, так же давно, как и то, как выглядит автомобиль не представительского класса.

— Джереми, погуляйте, — распорядился магл, как только трактирщик принес заказанное пиво. Волшебник, прихватив свою кружку, отсел в другой угол зала. Глядя, как жадно, дрожа, он поглощает сомнительное пирсово пойло, Дамблдор подумал, что незнакомец плохо выбирает подручных.

— Одноразовый материал, — сказал незнакомец, правильно расценив его взгляд, — пригодился как отмычка, провести меня сюда. Не волнуйтесь, он никому ничего не успеет сказать.

Дамблдор неопределенно пожал плечами. Он не хотел иметь со всем этим ничего общего, но понимал, что придется. За прошедшие годы предупреждение Честертона не только не стало выглядеть менее грозным, но напротив — приобрело в сознании Дамблдора гораздо более масштабный характер. Вряд ли, собственно, толстяк имел в виду нечто большее, чем совет магам не зарываться и не лезть во властелины мира. Но Дамблдор переживал саму принципиальную уязвимость того единственного мира, в котором он был на месте, болезненно и остро. Часто, проснувшись ночью как от толчка, он понимал, что снова видел кошмарный сон — сон, в котором сильные мира сего приходят к выводу, что целое сообщество магов — слишком большая роскошь, которой человечество больше не может себе позволить.

Сейчас у него, кажется, намечалась возможность наяву встретиться с теми, кто в кошмарных снах решал судьбу его мира. И он не собирался эту возможность упускать.

— Можете называть меня Омега, — продолжал его собеседник, — в память о нашем усопшем друге.

— Вы представляете правительство немагической Англии? — решил поторопить его Дамблдор.

— Нет, — Омега слегка поморщился, — я представляю группу независимых предпринимателей, для которых границы мало что значат. Как и правительства. Впрочем, сейчас, не буду от вас скрывать, наши интересы в некоторой степени совпадают с интересами Великобритании. Гриндельвальд зарвался.

Альбус едва не выронил кружку, услышав имя бывшего друга, но сумел удержать себя в руках. Омега, посчитав движение Дамблдора за жест недоумения, счел возможным ввести собеседника в курс дела. Со странным, смешанным чувством Альбус узнал, что все это время они с Геллертом, можно сказать, двигались параллельно. Геллерт, вероятно, не так, не с теми чувствами, что Альбус, но тоже пришел к тому, что с маглами имеет смысл познакомиться поближе. И тоже вступил в контакт с оккультистами, только немецкими.

А вот дальше все пошло совсем по-другому. Зерно упало на благодатную почву. Как понял Дамблдор, движение, поднятое Геллертом, совпало с каким-то другим, хорошо подготовленным и мощным.

Став центром силы, способной изменить судьбы мира, Гриндельвальд, по словам Омеги, вообразил себя ее источником. Он вышел из-под контроля спонсоров и стал вести себя независимо. И теперь спонсорам нужна была на него надежная узда.

— Иными словами, он украл наши планы, чтобы воспользоваться ими самому. Так что будет война, — деловито закончил Омега, — одновременно волшебная и неволшебная, как вы говорите, магловская. И в этой войне мы вынуждены будем в какой-то мере поддержать правительства, которые выступят против Германии, кроме, разумеется, Советов, хотя все это, конечно, тормозит развитие наших собственных планов. Нам нужна магическая составляющая, и наш выбор пал на вас. Если вы согласитесь, это будет ваш первый шаг к месту в элите настоящего прекрасного нового мира. Того, который построим мы.

«А если не соглашусь, то никому ничего не успею рассказать… как тот бедняга в углу», — мысленно завершил Дамблдор. А вслух сказал:

— У меня есть условие. Магическая Англия должна остаться.

— А, это… не проблема, если вы сами не будете нарываться. Нам так даже удобнее, если вы станете негласным властителем этого мирка и будете вовремя сбрасывать пар…

…Он вовремя сбрасывал пар. Он всегда помнил, что от этого зависит жизнь его мира. Какой-нибудь Флитвик с воинственно закрученными мушкетерскими усами сказал бы, что соглашательство всегда ведет к поражению, и кроить свой мир по чужим лекалам, мешая ему развиваться так, как он должен был бы, — и значит убить его, просто другим способом, но Дамблдор знал, с кем имел дело. «Прихлопнут, как мух…» Чтобы жить, нужно для начала выжить.

Мы позволим себе отметить, что Дамблдор сделал тот же выбор, какой до него делали герои сказок многих стран мира: отдал "то, чего сам в своем доме не знает" в обмен на безопасность. И к чести нашего героя, в отличие от героев сказок, — не на свою персональную безопасность, а на безопасность того мира, который был ему дорог.(Кто-нибудь язвительный может ехидно заметить нам, что это был тот единственный мир, в котором Дамблдор чувствовал себя комфортно и мог достичь значительных высот, а следовательно, он был не так уж и бескорыстен. Но ехидные голоса, в чем нам порукой жизненный опыт, всегда говорят только половину правды). Сказки убеждают нас, что этот выбор ошибочен, да мы и сами это подозреваем. Но, положа руку на сердце, так ли уж уверен читатель, что в сходных обстоятельствах он сделал бы другой? Мы — не уверены.

Он гнал от себя мысль, страшную, невыносимую, но упорно возвращавшуюся к нему с того момента, как с ним перестали выходить на связь: он никогда не защищал свой мир; то, что он считал договором между ним и Тайными Владыками, на самом деле таковым не было. Просто до поры до времени у будущих властителей мира не доходили руки до магического сообщества или, может быть, они рассчитывали его использовать, поэтому и не думали уничтожать, а просто поставили своего управляющего, который лез из кожи вон, делая свой мир удобным для использования хозяевами и думая, что спасает его. А когда он, этот мир (да и этот управляющий) перестал быть нужным или до него дошли руки, его начали ликвидировать внутренними средствами — теми, которые он, Дамблдор, для них заботливо создал!

Оставалось воевать.

На первый план для него вышел поиск крестражей Волдеморта, который он не мог доверить никому. Дело в том, что это именно Дамблдор когда-то подкинул юному Тому Реддлу сведения о назначении и принципе изготовления крестражей.

Теперь он сидел за столом в своем кабинете и смотрел на фамильное кольцо Мраксов. Он только что его внимательно изучил. Разумеется, это был крестраж, предмет, в котором была заключена одна из частей души Волдеморта, — как и в маленькой черной тетрадке, подчинившей некогда душу ученицы Джинни Уизли и уничтоженной Гарри Поттером. По предположению Дамблдора таких частей должно было быть семь. Уничтожить крестраж было делом непростым. Гарри Поттер в свое время воспользовался клыком василиска. Меч Гриффиндора, которым это можно было сделать и нужно было сделать обязательно, был под рукой, здесь, в кабинете.

И в то же время… «Камень, палочка, мантия, — говорил Геллерт, и ветер раздувал его белокурые волосы, и солнце подсвечивало их, и все это было так страшно красиво, что у Альбуса мурашки бежали по загривку. — Почти как камень, ножницы, бумага, правда? Но это не детская игра, Альхен. Мы найдем их, и мир будет нашим».

Геллерт еще жив, стареет в тюремной камере. Каков он теперь? Белокурые волосы, раздуваемые ветром… Альбус не видел его с 1945-го года, с тех пор, как победил в дуэли. Если это можно было назвать дуэлью и если это можно было назвать победой.

Геллерта он тогда даже и не разглядел. Была весна; все давно шло не так, как планировалось, русские вошли в Берлин. Магическую войну нужно было заканчивать с минимальными издержками. Гриндельвальд, засевший в Нурменгарде, требовал гарантий сохранения жизни, угрожая в противном случае сдаться русским: ему было что им рассказать. Тогда и возникла идея дуэли, и кандидатура Дамблдора устроила всех.

Потом Альбус задумывался много раз: почему Геллерт был уверен, что именно он, Дамблдор, — тот человек, который сдержит слово и не убьет его во время инсценированной дуэли? Память о прежних отношениях? Вера в его моральную безупречность? Вряд ли прошедший ту войну Гриндельвальд мог быть настолько прекраснодушен. Или Геллерт откуда-то знал, что является для Альбуса единственным ключом к тайне, ставшей его наваждением?

Свидетелей дуэли было много — так было задумано. Небольшая горная долина, в которой они сошлись, напоминала в то утро арену, на разных концах которой, в нерастаявшем еще тумане, — он и трудноразличимая фигура в черном плаще. Геллерт. Они, в полном соответствии с дуэльным кодексом, сошлись в центре площадки. Альбус обратил внимание на то, что черный плащ Геллерта — кожаный, блестящий, с какими-то заклепками. Что на нем тоже кожаные и блестящие высокие сапоги. Обратил внимание на волшебную палочку, показавшуюся ему необычной. Лица не увидел. Или не сумел потом вспомнить.

Дуэль должна была быть впечатляющей — такой она и была. За всю их жизнь, оказавшуюся для обоих такой долгой, какой они в юности и не могли представить, один-единственный раз они работали вместе. Схватывая на лету замысел человека на том конце площадки, узнавая в нем знакомый почерк, отвечая и получая ответы, Альбус чувствовал себя почти счастливым. И конечно, он сдержал слово, хотя ему и намекали, что этого от него никто не ждет. Геллерт остался жив — чтобы провести эту долгую жизнь в заключении. Когда стало понятно, что пора завершать, Альбус призвал палочку Геллерта — и не почувствовал никакого сопротивления. Только тогда, стоя с двумя палочками в руках, он заметил, что в долине сыплет мелкий дождь — и, наверное, уже давно. Вокруг черной фигуры на том конце площадки деловито сгрудились размытые серые тени.

Будучи одним из самых влиятельных людей магического мира, Дамблдор легко мог добиться свидания с Гриндельвальдом, но он боялся. Между ними стояла смерть Арианы, и Геллерт знал, кто из них убийца. Альбус боялся правды, но еще больше боялся, что Геллерт солжет, и он, Дамблдор, остаток жизни проживет во лжи — в чем бы она не заключалась.

* * *

Это давно уже стало навязчивым страхом. Дамблдор привык лгать; он никогда ни с кем не был откровенен и не ждал откровенности ни от кого. Любой из исполнителей его планов получал строго дозированный кусочек информации, укутанный в тройную обертку умолчаний такого рода, что молча порождают ложь. Отличная память, ясный сильный ум и Омут Памяти в помощь этим двум качествам — Дамблдор никогда не забывал, кому что говорил, и не опасался перепутать. Беда была в другом: он все чаще замечал, что не в состоянии определить, почувствовать, лгут ли ему. Еще немного, представлялось ему, и ложь захлестнет его с головой. И никогда ни по какому мучительному или радостному вопросу он не будет уверен, что знает истину. Никогда.

Камень в кольце Мраксов был одним из Даров смерти. Он был способен возвращать мертвых. И сейчас на столе перед Дамблдором лежала возможность узнать правду по тому вопросу, который мучил его всю жизнь. Самую настоящую доподлинную правду. Мертвые не лгут. Стоит только протянуть руку…

Как нам хорошо известно, на кольцо было наложено темномагическое заклятие, и оно сработало. Дамблдор успел уничтожить крестраж и вызвать к себе в кабинет Снейпа, который сумел отодвинуть неизбежную смерть директора от заклятия примерно на год. Мертвые солгали. Дамблдору предстояло умирать медленной мучительной смертью, умирать, так и не узнав правды.

Дамблдор был мужественным человеком и хорошим политиком. А хороший политик — это тот, кто умеет извлекать политическую и ситуационную выгоду из любого, самого скверного положения.

Он помнил последний доклад Снейпа, в котором тот сообщал о решении Волдеморта поручить убийство директора Хогвартса ученику Драко Малфою. Ученик, трусоватый, не очень умный, со слабыми волевыми качествами, для выполнения такой задачи не годился категорически, но Волдеморту и не надо было, чтобы он ее выполнил. Это поручение было местью родителям Драко за проваленную миссию в Отделе Тайн: им предстояло ожидание неминуемого наказания сына после того, как он не справится с заданием. Снейп добавлял, что, по-видимому, после неудачи Драко задание перейдет к нему, Снейпу.

Все может сойтись, и палочка Гриндельвальда, непобедимая Бузинная палочка, еще один из Даров смерти, таким путем перейдет к новому владельцу, которым должен был стать Поттер, намного естественней. Эту палочку нельзя подарить или отдать на время — она признаёт своим хозяином только победителя в поединке с прежним владельцем. Причем, в честном поединке. Директор, конечно, задумывался о том, почему палочка подчинилась ему, несмотря на то, что поединок с Геллертом был инсценировкой. Единственное объяснение, которое он находил, — дуэль сама по себе была формальностью, всего лишь закреплявшей реальное положение вещей. Геллерт к тому времени уже проиграл. А он, Дамблдор, был победителем. Единственным победителем, потому что ситуация в немагическом мире палочку не интересовала.

В этой войне поединок с Волдемортом предстоял Поттеру. И не было никаких шансов, что этот поединок будет договорным.

Но как передать ему палочку?

Директор ломал над этим голову, но надежного решения найти не получалось. Теперь оно нашлось.

Снейп убьет его и станет владельцем палочки. На какое-то время, до нужного момента.

Дамблдор не сомневался в том, что Гарри предан ему: не зря он приложил столько усилий, чтобы всегда оставаться единственным взрослым, демонстрировавшим этому ребенку заботу и внимание, выделявшим его, сироту, среди прочих. Его убийцу мальчик не простит и, несомненно, захочет убить. Он для этого достаточно подготовлен. Не сомневался Дамблдор и в том, что сложное отношение Снейпа к Поттеру скрывало глубокую привязанность. Если Гарри вступит в поединок со Снейпом, которого ненавидит уже сейчас, тот позволит себя убить, потому что не сможет убить мальчика. Да, тут нужен именно Снейп.

Еще две минуты — все проверить, чтобы в только что возникшем плане не было прорех.

Снейп дал ему эти две минуты — и даже с запасом. Пока зельевар, злобясь от отчаяния, гнева и острой жалости к своему пациенту, выговаривал ему, бессмысленно и запоздало, за неосторожность и легкомыслие, Дамблдор думал. Всё сходилось.

И сказал директор: есть только одно средство спасти вашего ученика от гнева лорда Волдеморта. Меня должны убить вы.

И спросил он: если вы не против умереть, почему бы не предоставить это Драко?

И сказал директор: душа мальчика еще не настолько повреждена; я бы не хотел, чтобы она раскололась из-за меня.

«А моя душа, Дамблдор? Моя?» — горько и безнадежно спросил Снейп, но Дамблдор знал, что теперь уже можно говорить что угодно, любую благородно звучащую чепуху (он и говорил): рыбка заглотила наживку. Он сумел повернуть вопрос так, чтобы жизнь, душа и благополучие ученика зависели от его учителя. Снейп может сейчас хоть заплакать, хоть начать крушить мебель в кабинете, как это делал в прошлом году Гарри Поттер, когда впервые понял, что его отношения с Дамблдором — не отношения наставника и его ученика, а нечто иное, но Драко Малфоя Снейп защитит и прикроет собой. Отдаст, как отдавал все и всегда, не ожидая и не требуя ничего взамен. На этот раз — душу. Таков был его давно и хорошо просчитанный директором модус вивенди, неотменимый и едва ли самим Снейпом до конца отрефлексированный, — заслонять собой. Это однообразие реакций делало Снейпа удобным объектом для манипулирования; Дамблдор не раз этим пользовался.

Снейп не стал ни плакать, ни крушить мебель. Он еще раз профессиональным движением оттянул Дамблдору веко, взглянул; как-то судорожно, коротко, как ребенок после плача, вздохнул и вышел — черный, стремительный, похожий на огромную летучую мышь.

* * *

Также известно, что вслед за этим Снейп заключил Нерушимый договор с Нарциссой Малфой, пообещав ей то же, чего требовал от него Дамблдор: защитить Драко и выполнить за него порученное ему дело, если он не справится. Снейп сделал это не только затем, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Была еще одна причина для такого решения, и причина эта звалась Беллатриса Лестрейндж.

Когда Беллатриса встретилась с Волдемортом впервые после его возрождения и ее побега из Азкабана, она не обратила никакого внимания на изменения в его внешности. А между тем изменился он разительно. Превращение темноволосого и темноглазого мужчины средних лет в красноглазое безносое чудовище с зеленоватой кожей в первый момент шокировало всех Пожирателей. Да и в дальнейшем привыкнуть удавалось не всем; большинство с большей или меньшей убедительностью скрывали страх и отвращение. Но не Беллатриса. Казалось, она просто не увидела разницы, потому что смотрела на него не глазами, а как-то иначе. То, что порождало ее безграничную, не знающую компромиссов и колебаний преданность, что единственной из всех дало ей силы сохранить свою личность, пройдя через Азкабан, давало ей и это зрение.

И это же делало ее опасной для Снейпа. Беллатрисе не нужна была легилименция. Так же, как маленькие дети всегда чувствуют, кто как к ним относится, несмотря на изощренное притворство взрослых; как собаки безошибочно определяют врагов своих хозяев и бросаются на них, бессильные объяснить почему, так и Беллатриса не ошибалась в чужих чувствах и намерениях, когда дело касалось ее божества.

И, как и собака, не могла донести до хозяина свое знание.

Реддл презирал Беллатрису Лестрейндж. То, что было ее силой, казалось ему слабостью, презренной и даже грязной. Вероятно, так было и в прежнем его воплощении; в этом стало заметным и откровенным. Он пользовался ее преданностью, но брезговал ею. И переносил это отношение на все, что она говорила. И это в дополнение к тому, что Волдеморт вообще не верил тому, что его Пожиратели говорили друг о друге, — и не без оснований. Он был проницателен, все еще проницателен, несмотря на странные изменения в его личности, но был не в состоянии понять, что, в отличие от всех остальных, Беллатриса говорила и действовала, а также думала, чувствовала и дышала, преследуя не свои интересы, а только и исключительно его.

Только это Снейпа и спасало — до поры до времени. Беллатриса открыто, упорно и постоянно твердила, что не верит ему. Она не могла ничего доказать, но взгляд ее становился колючим и ненавидящим всякий раз, когда она обращала его на профессора. Раньше или позже это должно было навести на размышления кого-то еще.

Она пришла к Снейпу в его дом в Паучьем тупике вместе с сестрой. Но если Нарцисса пришла умолять единственного (и очень влиятельного) Пожирателя смерти, имеющего доступ в Хогвартс, спасти ее сына, то Беллатриса явилась проследить, чтобы сестра не сказала чего-нибудь лишнего врагу.

Хвост, разумеется, подслушивал.

После того, как Снейпа вдруг осенило, что эмиссаром и наблюдателем от противника может быть жалкий, ничтожный Хвост, и вряд ли — кто-то другой, профессор искал способа воспользоваться этим и сделать Петтигрю источником информации о противнике.

Удобнее всего наблюдать за тем, кто наблюдает за тобой. Снейп действовал почти наверняка. Он знал, что, несмотря на недоверие Волдеморта к доносам своих Пожирателей, он любил, когда они присматривали друг за другом. Снейп и в Хогвартсе, и дома был один и знал, что Реддлу это не нравится.

Кроме того, угодливый, вечно оказывавшийся рядом Хвост Лорду попросту надоел. И однажды, когда Волдеморт казался особенно раздраженным навязчивостью Петтигрю, профессор к месту небрежно посетовал на то, что за занятостью не справляется с хозяйством и вообще непорядок, когда набитый темномагическими книгами и артефактами дом стоит месяцами пустым, точно дожидаясь авроров.

— Бери Хвоста, — не обманул его ожиданий Волдеморт, — будет и слуга, и сторож, на большее он все равно не способен. Хвост, слышишь? Будешь жить у Снейпа и служить ему — и не дай тебе неведомые, если он пожалуется на твою нерасторопность или лень.

— Да, хозяин, — отозвался Хвост без особой радости. Сам заметил это и добавил воодушевления в голос, — конечно, хозяин!

Малфой, который тогда еще, во время этого разговора, не сидел в Азкабане после неудачного налета на Министерство, тонко улыбнулся. Ему было очевидно, что Хвост приставлен шпионить за Снейпом — и, собственно, так оно и было.

* * *

За несколько дней до этого разговора Снейп с отвращением и досадой, но произвел полную ревизию всего, что находилось в доме в Паучьем тупике. Теперь он был уверен, что там нет ничего, способного пролить хоть какой-то свет на его деятельность и интересы. Содержимое пыльного угла, кстати, вновь откочевало в кабинет профессора в Хогвартсе, откуда и прибыло. У Снейпа были основания полагать, что его научные изыскания входят в круг интересов противника — причем отнюдь не с точки зрения дальнейшего развития отрасли.

Кроме того, профессор начинил дом наблюдающими чарами. На кого бы там ни работал Хвост, но как волшебник Снейп был несравнимо сильнее, и он был уверен, что Петтигрю ничего не заметит. Чтобы информация, получаемая посредством следящих чар, довольно неразвитого в магическом мире типа заклинаний, была полной, пришлось поизобретать и попотеть. «Флитвика бы сюда», — подумал тогда профессор, и вдруг живо себе представил, как он приглашает мастера заклинаний в Паучий тупик помочь с чарами, как они оба работают, а потом пьют чай на кухне, сидя напротив друг друга за колченогим столом, застеленным магловской клеенкой в серо-зеленую клетку, и разговаривают — глаза в глаза. О теории магии, о закономерностях всего на свете, о музыке, математике, совсем немножко — о себе… Усмехнувшись нелепости фантазии, Снейп припомнил, что именно такие мечты посещали его в четырнадцать лет. Странно, как долго держатся такие вещи и как неожиданно всплывают.

Снейп был превосходным волшебником, Петтигрю — хуже чем посредственным. Через несколько дней после вселения последнего в дом в Паучьем тупике хозяин дома обнаружил в нем, в том числе и в собственной спальне, предметы, которых он там не оставлял. Догадаться, что это магловская следящая аппаратура, не составило труда. Мучительность присутствия постороннего и неприятного человека в пусть и нелюбимом, заброшенном, но все-таки своем доме искупалась тем, что довольно шаткие предположения профессора полностью подтвердились. Теперь предстояло подумать о том, как наиболее эффективно использовать то, что его слугой является эмиссар противника.

Разумеется, Снейп ни на миг не задумался о том, что он снова отдал — на этот раз свой дом.

И вот теперь Хвост определенно подслушивал его разговор с сестрами Блэк. Снейп прикрикнул на него — больше для сестер. Во-первых, он-то знал, что Петтигрю не требуется торчать под дверью, чтобы услышать разговор. Во-вторых, самого Снейпа вполне устраивало, что разговор будет Хвостом услышан. Пора было начинать игру.

Его клятва и объяснения не убедили Беллатрису, но лишили почвы ее интуитивную уверенность в том, что Снейп — враг ее господину. На какое-то время этого хватит, а потом… потом появится другое доказательство его преданности Волдеморту.

* * *

Снейп не испытывал особой симпатии к Дамблдору: слишком от многого в директоре и его манере обращаться с людьми его коробило. Но убить — убить нужно было не манипулятора и интригана, который однажды на отчаянную мольбу о помощи — помощи его, Дамблдора, людям, черт возьми! — ответил: «А что я получу взамен?», получил всё и не спас. Убить предстояло человека, который дышал, улыбался, ел сладости, пил чай, и ему было вкусно. Носил очки-половинки и яркие мантии, любил магические механизмы и оставлял следы на влажной земле.

Как там сказал директор? «Разрывает душу пополам»? Вот именно.

Безысходность заключалась в том, что Дамблдор был прав. Снейп просчитывал всё бесчисленное число раз: то, что предложил директор, было выходом, дававшим возможность спасти многие жизни — жизни детей в первую очередь. А при удачном стечении обстоятельств давало надежду на победу — на спасение будущего этих детей, на спасение их душ — и не только их. А жизнь директора, между тем, подходила к концу, и очень скоро ему предстояло превратиться в кричащий комок, которому не помогут никакие обезболивающие зелья.

Снейпу придется убить Дамблдора — и хорошо, что ему, а не Драко Малфою.

Ведь, помимо всего прочего, было очевидно, что противники Темного лорда убийцу Дамблдора в живых не оставят — независимо от мотивации и обстоятельств, сразу или после победы, просто не могут оставить.

* * *

В Хогвартсе спешно усиливали защиту к началу учебного года. Занимались эти как преподаватели, так и приезжие авроры. Причина была очевидна: в этом году Волдеморт уже не скрывал своих намерений. Он убивал и похищал волшебников, его Пожиратели нападали на маглов, рушили мосты, дома, переворачивали автомобили… Множились жертвы. Флитвику конечная цель этих массовых нападений была очевидна, он только удивлялся, почему она неочевидна Волдеморту. Если ему удастся прийти к власти, на что, видимо, рассчитывали стоявшие за ним, отвечать за его преступления будет все магическое сообщество. И никто в магловском мире не возразит, если это страшное и преступное сообщество будет уничтожено полностью.

Работа кипела, и Флитвика то и дело вызывали к разным участкам периметра — помочь и подправить; в тех случаях, когда новые заклинания накладывались на систему старых, исполнители предпочитали не рисковать. Такое наложение было чревато тем, что старые и новые контуры могли провзаимодействовать между собой — с самым неожиданным результатом.

Профессор только-только приготовил себе чашку чаю и поглядывал на нее с вожделением забегавшегося человека, но чей-то заполошный кролик-патронус потребовал, чтобы он срочно прибыл к южной стене. Флитвик припомнил план усиления защиты, утвержденный Дамблдором. А, ну да, там сейчас ворота укрепляют. Без разрешения специально уполномоченного человека теперь вообще никто никак не войдет и не выйдет.

Профессор вздохнул, отставил чашку и призвал метлу. Территория замка был обширна, защищена от трансгрессии, а вызывали его в разные ее концы то и дело. Вот и приходилось пользоваться позорящим седины легкомысленным видом транспорта вместо того, чтобы достойно, как полагается в его возрасте, шествовать по дорожкам. Что ж. Престарелый профессор маханул в окно и, заложив крутой вираж, распугал гревшихся на карнизах голубей лихим оглушительным свистом.

У южных ворот уже возился Снейп, которого, как выяснилось, тоже вызвал заполошный кролик. Исполнители — двое авроров — охотно самоустранились, предоставив Снейпу полную свободу действий, и загорали в сторонке на пригорочке.

Собственно, делать тут Флитвику было нечего. Снейп справится не хуже его самого. Флитвик только глянул «вторым зрением», как велик объем еще не сделанного: может, стоит предложить помощь, — и мельком зацепил взглядом Снейпа.

После чего остановился, вернулся и осмотрел «вторым зрением» коллегу уже демонстративно.

К тому, что на запястье левой руки Снейпа красовалась мерзкого вида уходящая в черноту воронка с обгорелыми пульсирующими краями, он привык уже давно, хотя, конечно, за последний год мерзость утратила прежнюю призрачность и просто смердела своей реальностью.

Но вот красно-зеленые разводы Непреложного обета на правом предплечье были чем-то новеньким. И ведь наверняка гадость какая-нибудь, подумал Флитвик. Потому что если от такого, как Снейп, хотеть не гадости, а наоборот, непреложные обеты не требуются. Можно даже ни о чем не просить, а только подбородком указать в сторону непорядка — сам придет и сам все исправит.

Гадость это, нужная не иначе, чтобы еще большую гадость предотвратить. Где же он их цепляет? Под ложечкой у мастера заклинаний засосало, потому что он, в общем, уже догадывался, давно догадывался — где.

Снейп, на удивление, снес бесцеремонный осмотр без возражений, терпеливо и даже как-то покорно.

«Ну вы и любитель же украшений, коллега, — проскрипел Флитвик злобно, — для полного комплекта только удавки на шее не хватает».

И по ставшему неподвижным лицу Снейпа понял — хватает. Удавка на шее тоже есть, просто ее не видно.

Какое-то время Флитвик молчал.

«Если что — я здесь», — тихо проговорил он.

Снейп не ответил, даже как будто бы не услышал, только на мгновение поднял глаза — черные и почему-то виноватые глаза мальчишки с третьей парты.

* * *

В день начала учебного года после прибытия школьников не досчитались одного — и это, разумеется, был Гарри Поттер, кто же еще?

Снейп уже собирался в знакомое путешествие — вокзал Кингс-Кросс, далее везде, но тут примчался патронус с сообщением. Вид этого патронуса заставил профессора напрячься — это был оборотень в звериной ипостаси, но сообщение все прояснило.

Тонкс.

Что нужно, чтобы ваш прежний патронус — анималистическая отливка с каких-то черт вашего собственного характера — сменился таким, который — не о вас, а о другом человеке? Всего ничего. Тысяча ночей тоски. Тысяча дней и тысяча ночей нежности. И безнадежность.

Патронусом самого Снейпа была лань — как и у погибшей много лет назад Лили Эванс, в замужестве — Поттер. А ведь начиналось с птицы.

Тонкс сообщала, что Гарри с ней, с ним все в порядке, и сейчас они подойдут к воротам.

В свете магического фонаря выглядела она примерно так, как Снейп и подумал, — и даже еще хуже. Мышасто-серые волосы свисали вдоль бледного подурневшего личика, уголки губ были уныло, по-вдовьи опущены. Даже Поттер, ребенок не из самых чутких, поглядывал на нее с тревогой. Снейп не мог понять, что его душит больше — жалость или злость. «Интересно было посмотреть на твоего нового патронуса, — впуская Поттера, заговорил он, и сам удивился: голос и интонации получились точно такие, как у Флитвика, когда тот давеча распекал его, Снейпа, — прямо скажем, не очень. Прежний был лучше».

В свете фонаря мелькнул потрясенный и обиженный, как у ребенка, которого ни за что ударили, взгляд Тонкс, и девушка растворилась в темноте. Поттер посмотрел на профессора с ненавистью, и тот не мог не признать, что для такого взгляда у юноши на этот раз были все основания.

* * *

Торжественное собрание проходило, как обычно, и это было даже удивительно. После той битвы в Министерстве, после страшных новостей и приглушенных разговоров дома, после сообщений об усилении охраны Хогвартса им всю дорогу с вокзала Кингс-Кросс казалось, что они едут в осажденную крепость, где нужно будет немедленно встать в строй защитников. Но потолок Большого зала светился безмятежной вечерней синевой, свечи плавали над головами, преподаватели улыбались, испуганные первокурсники примеряли Шляпу, а самым волнующим для всех четырех столов происшествием стало появление запоздавшего Гарри Поттера без мантии и в магловской одежде. В поезде его видели многие, и сейчас всем было интересно, что же могло произойти с героем школы за тот короткий промежуток времени, пока все добирались от станции до замка. Оказалось — ничего особенного. Драко Малфой застал его подслушивающим под мантией-невидимкой в своем купе, связал заклятием и уже связанному и беспомощному расквасил нос. Последнее, конечно, было очень в духе Малфоя, но и в духе Поттера было подсматривать там, куда не приглашали. Одним словом, в отношениях этих двоих тоже не было ничего нового.

Постепенно то приподнято-тревожное боевое настроение, с каким Торквиниус и Гленна (Луна была, как всегда, невозмутима) прибыли в школу, покинуло их. На его место пришли обычные школьные заботы, интересы и надежды. В этом году им предстояло сдавать СОВ, и, судя по рассказам старших, это было просто ужасно. Но были вещи, которым хотелось учиться, очень хотелось, и нетерпение, предвкушение знания уже подхватывало их своим прохладным, пахнущим солью далеких морей течением.

Новое свалилось, откуда не ждали.

Улыбающийся директор в роскошной лазоревой мантии, под широким рукавом которой он прятал обожженную явно в ходе какого-то эксперимента руку, представил собравшимся профессора Горация Слизнорта, толстого, усатого, с маленькими беспокойными глазками, который, как радостно объявил Дамблдор, согласился преподавать зельеварение.

Зельеварение? Зельеварение?

Профессор Снейп, в свою очередь, возьмет на себя преподавание Защиты от Темных искусств, добавил директор.

Слизерин радостно взвыл. Все знали, что Снейп много лет добивался этой должности, и факультет приветствовал победу своего декана. (Добавим от себя, что кое-кто, — а такие были — кому было известно, что профессор Снейп вхож в штаб-квартиру в поместье Малфоев, считали это пусть маленькой, но победой своего дела). Декан счастливым не выглядел. Он вяло махнул рукой в ответ на приветствия и отвернулся. Странно, зачем он вообще этого хотел, он же любит свою науку, подумал Гленна. Внезапная мысль о Торквиниусе заставила ее забеспокоиться. Она торопливо нашла его глазами. Тор глядел в стол и, сколько Гленна мысленно ни звала его, глаз на нее так и не поднял.

Тогда она поискала взглядом Луну. Та, заговорившаяся по дороге в замок с гриффиндорцами, сидела довольно далеко от Тора, и с ней тоже было что-то не так. Луна, не отрываясь, смотрела на преподавательский стол, и на лице у нее была написана беспомощная жалость.

* * *

Торквиниус чувствовал себя преданным. Голос верности еще не свершенным открытиям, однажды услышанный и узнанный им как свое, голос аскетизма, труда и отваги был лживым. Все оказалось неправдой — и верность, и отвага. Если можно так легко все бросить.

Конечно, Торквиниусу приходилось слышать, что профессор Снейп много лет хотел занять кафедру Защиты от Темных искусств, но он никогда об этом всерьез не задумывался. Понимал он и то, что преподавание того или иного предмета и занятия наукой — вещи разные, но это его почему-то не утешало. Профессор бросил учить зельеварению — бросил его, Торквиниуса Сент-Клера, и ему это почему-то казалось изменой самой науке. Как будто бы между ними двоими был договор, негласная клятва, третьим в которой была сама наука. Тора нисколько не смущало то, что профессор Снейп никогда не признавал его своим учеником, не клялся и вообще с ним ни разу даже толком не разговаривал. Что Тор чувствовал — то чувствовал. Каким-то образом, пусть непонятным, но несомненным, касалось ли дело котлов, расчетов или самого духа аскетизма, труда и отваги — профессор вел его.

Ну и пусть, подумал он, а для меня все останется, как было. Я все равно пойду вперед, пусть даже и один. Пусть даже я и не знаю, куда идти, — ничего, найду. Похожу кругами — и найду. Нужно просто терпение и упорство.

Между тем директор уже объявил пир, и Тор не замечал, что низко склонился над пустой золотой тарелкой. Он заметил ее только тогда, когда капельки, скатившиеся по защищенным колдовством от запотевания стеклышкам очков, растеклись по маслянистому желтому дну. Есть не хотелось.

Вдруг он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Тор поднял голову и почти успел встретиться взглядом с профессором Снейпом. Или ему так показалось. Снейп отвернулся и вежливо наклонил голову в ответ на что-то, сказанное ему толстым профессором Слизнортом.

* * *

Когда торжественный вечер, наконец, закончился, все слова были сказаны, дела сделаны, поклоны и кривые улыбки честно исполнены, профессор Снейп, оставшись один в своем кабинете, вызвал через камин Римуса Люпина.

В самой паршивой комнатке над «Дырявым котлом» тот сидел, сгорбившись, на табуретке у не покрытого скатертью стола. На столе — бутылка и стакан. Он поднял голову, и стало видно, что пил он уже не первый день.

— Тварь мохнатая, — приветливо сказал Снейп, — я ведь говорил тебе: рой землю. Я обещал, что убью?

— Северус, не лезь не в свое дело, — голос Люпина был хриплым и больным.

Снейп молчал, пристально разглядывая собеседника. Молчание затягивалось.

— Ты ведь знаешь, кто я и чем занимаюсь, — не выдержал Люпин.

— Я знаю, что ты оставил свои безнадежные попытки уговорить оборотней примкнуть к Дамблдору три месяца назад. Но даже если бы не оставил — это никому не грозило ничем, кроме твоей смерти. В этом нет ничего исключительного. Убить сейчас могут любого — особенно, если этот любой член Ордена Феникса.

Снейп помолчал, а потом неохотно, через силу добавил:

— И ее тоже.

Люпин вскинулся, но промолчал, только сгорбился еще сильнее.

Снейп смотрел на него с презрением.

— Имей мужество жить, пока еще жив, Римус, — сказал он брезгливо и прервал связь.

Глядя в погасший камин, Снейп вдруг подумал, что такой совет вполне можно было бы дать и ему самому.

* * *

Про СОВ с первого же урока заговорили все учителя, и профессор Слизнорт не был исключением. Ученики уже знали, что он оставил преподавание много лет назад, и только уговоры Дамблдора заставили его вернуться. Но казалось, что Слизнорт не покидал школу ни на час: его речи об экзаменах для пятого курса не отличались ничем от речей любого другого преподавателя. Сдать СОВ трудно, не все с этим справятся, а ему, Слизнорту, хотелось бы, чтобы его ученики не только сдали, но сдали с приличными оценками, а для этого надо много трудиться… и снова все по кругу. Потом перешли к делу. Торквиниус не мог не признать: старик преподавал блестяще. Он умел заинтересовать, вовремя пошутить или рассказать анекдот и в целом мастерски владел вниманием аудитории. Ученики не напрягались, работали спокойно и заинтересованно, и обычные действия получались у них лучше, чем раньше. Правда, Слизнорт, в отличие от Снейпа, не писал на доске исправленных рецептов, а предлагал делать по учебнику. Наметанный взгляд Торквниуса замечал, насколько от этого страдает качество зелий, но во всей аудитории видно это было только ему одному.

Сам Торквиниус варил зелье в соответствии со своими расчетами, которые научился делать очень быстро, и общими методическими указаниями профессора Снейпа.

— Блестяще, мистер Сент-Клер, просто блестяще, — профессор Слизнорт, колыхая необъятным брюхом, стоял у их стола, — профессор Снейп говорил мне, что вы прекрасно успеваете, и я рад убедиться в этом сам.

Профессор говорил о нем? Этому толстяку, на котором написано «душа любой компании» и ничего, совсем ничего не написано про аскетизм, труд и отвагу? Зачем?

— Кстати, он дал мне понять, что при нем вы были вхожи в большую зельеварню и допущены им к самостоятельным экспериментам. И я вижу, что не напрасно. Конечно, я оставлю это, как было, дорогой мистер Сент-Клер, продолжайте заниматься, и пока я не забыл (а что такое стариковская память, я надеюсь, вы еще сто лет не узнаете!), возьмите сразу ключи.

Рядом с его локтем на столе звякнула хорошо знакомая связка — тяжелый кованый ключ от основной рабочей лаборатории, ключи от шкафов с ценными ингридиентами, стальной плоский ключик от стеллажа с точными приборами. Множество раз он разглядывал эту связку на столе профессора Снейпа, но еще ни разу не видел ее так близко. Потому что Снейп соврал Слизнорту: никогда при нем Сент-Клер не был вхож в основную лабораторию, а самостоятельные эксперименты проводил в Выручай-комнате, никого не ставя в известность. То есть не соврал, конечно, — Слизнорт же сказал «дал понять», а это не совсем то, что соврать напрямую.

Это что же получается? Получается, что профессор Снейп отдает ему, Торквиниусу Сент-Клеру, основную лабораторию? Ведь ясно же, что этот толстяк, так легко расстающийся с драгоценными ключами, работать там не собирается — ну, может, раз-два заглянет. Наверное, у него есть своя зельеварня, при апартаментах, как у профессора Снейпа есть своя при кабинете, но большая лаборатория! Та самая, в которой они с Гленной когда-то мыли полы! И теперь она — его? Вот же они, ключи, лежат на столе рядом с его локтем.

Вместе с восторгом Торквиниус ощутил тревогу, смутную, щемящую, и чем дальше, тем щемило сильнее.

Он почти прослушал, что Слизнорт говорил дальше, а тот зачем-то приглашал его в клуб своего имени. Торквиниус пробормотал: «Да, конечно», — только чтобы отделаться, и торопливо побросав в сумку вещи и зажав в руке ключи, вывалился в коридор.

Луна глянула на него задумчиво и, не сказав ни слова, пошла по коридору. За ней такое водилось: она чувствовала, когда кто-то хотел остаться один, и просто молча уходила, не обижаясь и считая это само собой разумеющимся.

Торквиниус забился в темную нишу, где очень удачно стояла древняя скамья, сел и задумался. Хотя у профессора Снейпа была своя лаборатория, работал он чаще всего в основной, работал много, поэтому и пускал туда кого-то неохотно, разве что наказанных — помыть котлы или пол. Вряд ли Слизнорт стал бы препятствовать тому, чтобы так оно и шло, чтобы профессор Снейп продолжал работать там, где привык, — при всем предубеждении новый профессор показался Торквиниусу стариком добродушным, да и лаборатория ему была не нужна: вон как легко отдал ключи и вообще не производил впечатления человека, которому нравится проводить время не на мягком диване, а в стерильно-каменном холоде лаборатории. Нет, дело не в Слизнорте. Похоже, Снейп знал, что не сможет больше работать, и просто воспользовался появлением старика, чтобы передать лабораторию ему, Торквиниусу. Именно это наполняло юношу щемящей тоской и тревогой: Снейп уходил. Может быть, не из Хогвартса; он уходил из лаборатории, уходил от сурового счастья науки; что-то вынуждало его. Болезнь? — со страхом подумал Тор. Нет, не похоже. Война? Да, война, ответил он себе твердо, война, которая уже началась. Поэтому он, ученик Сент-Клер, держит сейчас в руках эти ключи.

Юноша еще долго сидел в темной нише, перебирая эти мысли, вздрагивая от душевного озноба и глядя на лежавшую в его ладони связку ключей. Потом встал и пошел в лабораторию.

Лаборатория встретила Торквиниуса неживой прибранностью и особенной тишиной покинутого помещения. Его шаги гулко отдавались под сводчатым каменным потолком. На голом и безупречно чистом лабораторном столе лежали две потрепанные книги. Тор взял их в руки. А. Дж. МакКоннел, «Введение в тензорный анализ с приложениями к геометрии, механике и физике». Кристобаль Х. Хунта, «Математические основы чародейства и волшебства».

* * *

Профессор Снейп обучал Защите четко, жестко и эффективно. В кратком вступлении он сказал, что Темные искусства многочисленны, разнообразны, изменчивы и вечны, следовательно, защита должна быть изобретательной и гибкой, — и сразу приступил к делу. С первых же занятий стало ясно, что теорий и разговоров об отдельно взятых видах нечисти не будет. Снейп натаскивал учеников на универсальные приемы защиты, нацеленные на то, чтобы получить хотя бы минимальный шанс выжить при встрече с чем угодно, — причем сразу комплексами («удар по глазам — потом сразу Щитовые чары — и ушли за угол, перекатом!»)

Уровень подготовленности учеников был очень различным — одних обучали чему-то дома, другие получили кое-какие знания на занятиях ОД, третьи не умели ничего. Профессор разбил классы на группы по уровню подготовки и каждой группе давал свои задания. Не жалел никого — в особенности тех, кто ничего не умел. К их числу относились большинство пуффендуйцев и когтевранцев. У них не было родовитых семей, где их могли обучать владеющие боевыми приемами родственники или нанятые учителя; и занятия, организованные Гарри Поттером в прошлом году, обошли большинство из них стороной. Теперь за это приходилось расплачиваться. Мало того, что колдовство было сложным, чаще всего невербальным, и тренироваться в нем приходилось постоянно, а учителя по всем предметам в преддверии СОВ заваливали пятикурсников заданиями. Помимо этого Снейп требовал от учеников физической подготовки и был в этом вопросе неумолим. Перекаты, уходы, скрадывающие движения, броски из стороны в сторону, чтобы труднее было попасть заклятием, — все это выливалось в ноющие мускулы, синяки, ссадины, перетруженные связки. Гордые интеллектом когтевранцы, для которых традиционно физические занятия относились к разряду презренного и несущественного, ныли, стонали и пытались бунтовать. Скромные пуффендуйцы занимались, сжав зубы. Они уважали мастерство, сноровку и упорный труд, а в уроках Снейпа все это присутствовало ясно и отчетливо.

Торквиниус был белой вороной на своем факультете. Однажды поняв, что его учитель ушел на войну, чтобы защитить его, лабораторию и математические основы чародейства и волшебства, он понимал и смысл этих уроков. Тоненький хромой юноша в очках знал, что настоящего, серьезного бойца из него не получится никогда, но он, по крайней мере, не желал быть балластом, защищая который будут гибнуть другие. Он очень хорошо помнил, как лежал парализованный, а девочка, за которую он умер бы, не задумываясь, выплясывала перед врагами смертельный танец, заслоняя его собой. И как другая девочка, верный и родной друг, подползала на четвереньках под его неподвижную тушку, чтобы вытащить на себе.

Если бы он тогда умел уходить перекатом и «качать маятник», он бы защищал их, а не они его. И не был бы сейчас хромым и бесполезным в настоящем бою.

И еще он хотел быть рядом с профессором, а не за его спиной.

Тор очень мало спал. Чтобы держаться на уроках Защиты хотя бы на среднем уровне, ему приходилось отрабатывать приемы по много раз каждый день. Хорошо хоть невербальные заклятия дались ему неожиданно легко и почти не отнимали времени. Кроме того, было самое главное в его жизни — лаборатория, тензоры и математические основы чародейства, которые оставил ему профессор — и не для того, чтобы он, Тор, их забросил. И наконец, были уроки, подготовка к СОВ с совершенно безумными объемами заданий по каждому предмету.

Он бы совсем пропал, если бы девушки решительно не взялись помогать ему, выполняя за него домашние задания по тем предметам, баллы по СОВ по которым он считал для себя несущественными. Гленна, совсем потонувшая в магловской поэзии, а заодно и истории, и посвящавшая все свободное время рисованию загадочных и странных иллюстраций к стихам, обнаружила в себе талант быстро писать длиннющие свитки для профессора Бинса, опираясь на несколько наскоро выхваченных из учебника магической истории фраз. «Это очень просто, — объясняла она. — Когда понимаешь, как вообще развивается история, можно все себе представить, зная только, с чего началось и чем закончилось». Торквиниусу и Луне это не казалось таким простым, но результат говорил сам за себя. Профессор Бинс был в восторге. Нечего и говорить, что задания по прорицаниям для всех троих выполняла тоже она, черпая жуткие пророчества и их толкования из произведений немецких романтиков. Луна взяла на себя травологию и уход за магическими животными. Ей, спокойной и погруженной в себя, ладить с животными и растениями удавалось почти так же хорошо, как и студентам факультета профессора Стебль. Мадам Стебль считала, что все живое отзывается на доброту и кротость, и среди ее мешковатых неброских учеников попадались такие, кто мог за ночь вырастить сад или разговаривать с медведем, положив руку ему на холку.

* * *

Разговор, состоявшийся между директором Дамблдором и профессором Снейпом в кабинете директора, в присутствии Фоукса, уже по одному этому не должен был, казалось бы, представлять собой что-то важное, но для профессора он оказался не просто важным. Страшным, горьким и непереносимым он оказался. «Мальчик должен умереть». Нет, в самом подходе не было ничего нового, но Снейп до последнего надеялся, что уж этого-то мальчика готовили в победители. Хуже всего было то, что профессор, ночь за ночью меривший шагами свой кабинет, не находил выхода из ситуации. Он знал, что Дамблдор не ошибся. Часть личности Волдеморта действительно присутствовала в Гарри; Снейп, с мучительной тоской и неотступной пристальностью вглядывавшийся в него все эти годы, знал это давно, хотя и очень не хотел смириться с этим знанием. А это, в свою очередь, означало, что для мальчика не было надежды, даже останься Волдеморт в конце концов в живых, даже победи он. В дальнейшем Гарри ждали в лучшем случае безумие и утрата личности.

Попытка извлечь чуждую составляющую из души ребенка привела бы к тому же результату.

В конце концов Снейп был вынужден сдаться — в надежде, что это временная капитуляция. Весь его опыт говорил о том, что вопрос, сегодня кажущийся неразрешимым, завтра, с появлением новых обстоятельств, мог таковым и не оказаться. Только на это и оставалось надеяться, и Снейп надеялся — со всей страстью души, не способной уже принять новую потерю.

* * *

Расщепленная личность Волдеморта (причем Снейп, как бы там Дамблдор ни играл в умолчание, определенно подозревал наличие еще нескольких крестражей и не сомневался, что именно их поиском директор усиленно занят последнее время), метафизическое несовершенство нового тела или какие-то иные причины были тому виной, но Темный лорд стремительно деградировал. Внешне это проявлялось в поверхностности, непоследовательности, несвязности мышления, взрывах истерической капризности, которым он позволял собою управлять (раньше за ним такого не водилось: Том Реддл всегда был скрытен, хладнокровен и последователен), упорстве в следовании импульсивным решениям.

Сам по себе он уже не мог считаться серьезным противником; опасен он был тем, что его вели. Волдеморт больше не был Томом Реддлом, злым волшебником; он был куклой, перчаткой, надетой на невидимую руку.

Каким бы он ни был раньше, это была личность со своими желаниями и стремлениями, тщеславием и злобой, взлелеянной одиноким детством и равнодушием мира. С порожденными талантом и дерзостью надеждами и проектами, часть из которых Снейп до сих пор вспоминал не без мимолетного сожаления об их неосуществимости.

Теперь этого не было: расщепленный на крестражи, восставший в порожденном черной магией теле Волдеморт был словно выеден изнутри.

Снейп чувствовал это смутно; для него Темный властелин и раньше, до того, как Снейп его предал (нужно же называть вещи своими именами!), был предводителем, начальником, но никогда — той душой, за которой следовала душа.

Этим последним Темный лорд был для Беллатрисы Лестрейдж. Она пытала, убивала и мучила для него; преданность уродливой душе сделала ее чудовищем, но это была настоящая преданность, безграничная и непостижимая. Она, эта преданность, защищала ее от опустошения дементорами долгие годы заключения, позволила сохранить разум и память: любовь чудовища к душевному уроду оставалась любовью — силой, противостоящей по сути своей тому началу, что породило дементоров. Том Реддл и Беллатриса Лестрейдж, дурные, преступные люди, тогда еще были дурными, преступными, но людьми.

Снейп помнил, как Беллатриса шагнула к Реддлу, не видя его новой жуткой оболочки, — не оболочка была для нее важна.

Теперь она всматривалась в то, что было важно для нее, — и не находила. Как тень, бродила она по тем закоулкам, что были раньше наполнены для нее жизнью и счастьем, но лишь теряла, с каждым днем все больше. Звала — и не получала ответа.

Беллатриса Лестрейдж сходила с ума.

И это больше, чем что-либо другое, говорило Снейпу, что того Реддла, которого они знали когда-то, больше нет. Вынесшая Азкабан, Беллатриса оказалась бессильна вынести то, что ожидало ее на воле, у ног того, к кому она стремилась.

Но самым худшим во всем этом, во всяком случае, для Снейпа, было то, что с этим чем-то, сводившим с ума выдержавшую Азкабан Беллатрису, был ментально связан зеленоглазый мальчик со шрамом на лбу.

* * *

По улицам Лондона, напуганного жуткими происшествиями последнего времени, притихшего, помрачневшего; по улицам прекраснейшего города, всегда чуть старомодного, утонченного и нежного, как джентльмен чьей-то девичьей мечты, а теперь напоминавшего потерявшегося ребенка, ходила, легко постукивая каблучками, грациозная белокурая молодая леди иностранного вида в изысканной красной шляпе с широкими полями. Она всматривалась в лица прохожих широко расставленными васильковыми глазами, придававшими ей трогательный и немного детский вид; улыбалась им маленьким нежным ртом тепло и приветливо. Многие видели ее; многие узнавали, но почему-то никто не успевал окликнуть: несколько мгновений счастливой растерянности — и вот уже милое видение растворилось в тумане, который в этом году почему-то был гуще, чем всегда. Но от этой встречи становилось светлее на душе, и как будто вокруг становилось светлее.

«Каролинка! Я видела вас вчера в Сити, но постеснялась подойти. Теперь так жалею». — «Мне кажется, я тоже вас видела. Это ведь вы ждали у светофора на углу, с большой сумкой?»

«Пани Каролинка! Я так удивился, встретив вас в своем районе. Никак не думал, что вас можно увидеть в таком скучном месте!» — «Ну почему же скучном? У вас там такие смешные стриженые деревья, не знаю, как называются. Я люблю смотреть на них в сумерках, они тогда кажутся совсем инопланетными».

«Знаете, пани Каролинка, а я видела вас во сне. Вы шли рядом в тумане, и на вас были белые сапожки». — «У меня и в самом деле есть такие сапожки».

У мадам Пинс никогда не было модных белых сапожек. В непогоду она носила черные кожаные ботинки на низком каблуке. А у Каролинки такие сапожки, конечно же, были. Они появились из чужого сна, из тумана, и в них так легко было ступать по мокрому асфальту на пустой площади, идя в ногу с кем-то очень родным. И раз появившись, белые сапожки оставались в ее гардеробе — вместе с красной шляпкой, летящей крылатой накидкой и коралловыми туфлями на высоком каблуке. Эти туфли замечательно сочетались с крупными гладкими кораллами на шее и на пальце, Каролинка любила их носить.

Она многим снилась в ту осень и в ту зиму. И многие снились ей. Лондон, ее Лондон был напуган, болен и одинок, и Каролинка неустанно бродила по его улицам и площадям, улыбаясь прохожим, ласково вглядываясь в их лица, врачуя черные раны, нанесенные черными нетопырями, оставлявшими за собой смрадный дымный след.

* * *

Промозглым и холодным ноябрьским вечером профессора Снейпа срочно вызвали в больничное крыло. Семикурсница Кэти Белл стала жертвой проклятия, наложенного на ожерелье, кем-то переданное ей в Хогсмиде, в туалете бара «Три метлы». Это было известно со слов ее подружки, бывшей с ней в баре, и это было все, что известно. Ожерелье было тут же, на столе мадам Помфри, его как раз разглядывала профессор МакГонагалл, декан факультета, на котором училась пострадавшая девушка. Профессор узнал ожерелье: оно довольно долгое время пылилось в витрине магазинчика темномагических принадлежностей «Горбин и Берк» в Лютном переулке. Проклятие на нем было не из приятных, еще повезло, что девушка до сих пор была жива; следовало спешить.

«Вызовите Флитвика», — сказал Снейп, проходя в палату.

Профессор Флитвик какое-то время, прищурившись, изучал пациентку. «Ну что, коллега, работаем в четыре руки, так? — это прозвучало у него как-то очень спокойно и деловито, так что мадам Помфри даже перевела дыхание, только теперь заметив, что до сих пор ей его не хватало. — Вы готовите поле, я шью».

Снейп кивнул; профессора с двух сторон одновременно подступили к кровати.

При взгляде «вторым зрением» травма Кэти Белл представляла собой вращающуюся воронку в отвратительный маслянистый мрак, которая непрерывно и очень шустро расширялась. Флитвик отметил про себя, как быстро и точно Снейп оценил ситуацию, вызвав его, Флитвика: ни темной, ни светлой магией по отдельности остановить процесс было невозможно. Только одновременное применение того и другого могло дать эффект.

Они начали работу.

Снейп встречным темномагическим заклинанием «захватывал» часть края воронки, останавливал и нейтрализовал развитие, а Флитвик сложным комплексом заклинаний оздоравливал захваченный участок. Все это нужно было делать очень быстро, следя при этом, чтобы заклинания разной природы нигде не накладывались друг на друга. Сначала волшебники работали очень напряженно и мучительно медленно, приноравливаясь к движениям напарника. Постепенно приладились, вошли в общий ритм, дело пошло быстрее. Теперь они уже, не приглядываясь, в каждую долю мгновения чувствовали друг друга. Они стали как бы одним целым; работа шла почти автоматически, и стало ясно, что они успевают.

Флитвик почувствовал потребность разрядить недавнее напряжение беседой. «Беспалочковая магия не очень популярна в Британии, — начал он, — я освоил ее в Германии, когда учился в Гейдельберге (стена красного камня с причудливым каменным узором; плющ и дикий виноград; лица, бледные, вдохновенные, восторженные; головокружительный сладкий тлен подступающего безумия). А где научились вы?»

«Здесь, — коротко ответил Снейп (подземная слизеринская гостиная, глубокая ночь, дотлевающие угли камина; одинокая свеча; воспоминание о подсмотренном однажды жесте учителя; палочка, решительно отодвинутая на край стола; листок бумаги медленно и неохотно, но поднимается в воздух, все выше; восторг). — Вы уехали оттуда перед войной?»

«Уехал? Бежал, коллега, бежал! По своей глупости и безответственности дотянув до сорокового года (усатое квадратное лицо соглядатая; ночевки в канавах, в лесу; белые паруса и Юнион Джек, ставший флагом спасения; меловые берега родины; лицо Дану). И знаете, коллега, оказалось, что Британия мне небезразлична».

Снейп помолчал (узкий переулок, слепые дома из красного кирпича; унылая труба заброшенной фабрики; выщербленная мостовая блестит после дождя; кучка магловских детей с единственным ржавым велосипедом; крикливые голоса, испитые личики, тонкие ручки). «Мне тоже», — сказал он.

Продолжая работать, они разговаривали. О теории магии, закономерностях всего на свете и совсем немножко — о себе.

Мадам Помфри, из деликатности покинувшая палату, когда профессора приступили к работе (в этот день там лежала одна Кэти), из своей каморки с удивлением прислушивалась к голосам за неплотно прикрытой дверью. Слов она не различала, но высокий голос Флитвика и низкий — Снейпа звучали, не переставая, так ровно, естественно и оживленно, как будто бы эти двое вели приятельскую беседу где-нибудь в пабе за бутылочкой сливочного пива, а не колдовали над погибающим ребенком. Она, не выдержав, встала, подошла к двери и осторожно заглянула в щель.

Маги стояли по обе стороны кровати, их руки так и мелькали, вывязывая над лежащей сложный, непрестанно меняющийся узор. Казалось, что эти руки принадлежали не двум разным людям, а одному четверорукому существу, настолько слаженно они двигались, в каждое мгновение улавливая движения друг друга и перехватывая друг у друга нечто невидимое с поразительной точностью. При этом волшебники разговаривали — так, как будто сложное колдовство вообще не требовало их внимания.

А между тем девочка дышала все ровнее, и старческое пергаментное личико оживало, постепенно снова становясь пусть бледненьким и неподвижным, но личиком семнадцатилетней девушки.

«…интересная гипотеза, но как это доказать? Вроде бы все, коллега, заканчиваем?» Повреждение было надежно заблокировано. Теперь пациентку можно было отправлять в Мунго — там прекрасная реабилитационная база. Это должно было занять примерно месяц, но речь шла именно о реабилитации — опасности для жизни уже не было.

Кэти Белл глубоко вздохнула и вдруг повернулась на бочок, по-детски подложив ладошку под щеку. Она спала, просто спала. Маги переглянулись, чуть заметно улыбнувшись друг другу, — а потом церемонно поклонились.

«Благодарю вас, коллега». — «Благодарю вас, сэр».

* * *

Они возвращались из Больничного крыла темными холодными дворами, слабо освещенными огнями окон. Только теперь оба почувствовали, что устали. «Ноги как ватные», — пожаловался Флитвик и вдруг запел негромким бесцветным баритоном: «Долог путь до Типперери, долог путь домой…» Снейп шагал с ним рядом, закинув остроносое лицо к мутному темному небу, как будто силился что-то рассмотреть среди сплошных непроглядных туч. Флитвик, напевая, искоса поглядывал на него снизу вверх. «А знаете что? — вдруг шепотом предложил он. — Давайте помочимся с Астрономической башни?»

Снейп сбился с шага и изумленно, неверяще посмотрел на него, думая, что ослышался. В слабом свете его усталое лицо вдруг показалось Флитвику совсем молодым. «И спорим, — продолжил Флитвик невозмутимо, — у меня получится дальше».

«Не сомневаюсь, — отозвался Снейп. Его губы странно кривились и подергивались. — Но я все-таки попытаюсь у вас выиграть». И добавил нетвердым голосом, с какими-то неуверенными интонациями: «Мы работали. Надо бы чего-нибудь попить. Перед… соревнованием».

«Эльфы притащат, — вдохновился Флитвик, — пока будем подниматься».

В глубокой ночи два профессора — хихикающий мастер заклинаний и все еще не оправившийся от шока мастер зелий, — прихлебывая из огромных кружек, карабкались по крутым лестницам на самый верх самой высокой башни Хогвартса.

* * *

Как выяснилось, приглашение в какой-то «Клуб слизней» (вот это название!), сделанное Торквиниусу профессором Слизнортом, не было пустой формальностью. Профессор очень ценил свой клуб, постоянно им занимался и регулярно устраивал вечеринки, на которые Торквиниус так же регулярно получал от него приглашения. И не он один. Слизнорт старательно привлекал в свой клуб всех, кто, с его точки зрения, чем-то выделялся и мог в будущем иметь какое-то влияние. Узнав о высоком происхождении Гленны МакАртур, он немедленно пригласил и ее. Луну он проигнорировал: ни ее отец, ни ее успехи не показались ему достойными внимания.

Ни Тор, ни Гленна на эти встречи ходить не собирались, и не только из-за Луны. «Пытается прилипнуть к будущим влиятельным, слизняк, — изрекла Гленна. — Я в эти игры не играю».

«Противно», — согласился Торквиниус, и на этом вопрос с клубом был закрыт.

Впрочем, оставался еще вопрос, в какой форме отказать профессору. Свирепая и прямолинейная Гленна предлагала вариант «прямо так и сказать». Торквиниус, получивший от Слизнорта драгоценные ключи, испытывал к нему благодарность, признавал за ним определенную широту и добродушие; обижать старика ему не хотелось. Чуть подумав, Гленна согласилась.

Мы должны признаться читателю, что первой мыслью Гленны, когда Торквиниус напомнил ей о своей благодарности Слизнорту, было: «В самом деле — еще рассердится и отберет у Тора ключи назад!» — но взглянув на друга, она поняла, что ему такое себялюбивое опасение в голову не приходило. Им двигали исключительно признательность, порожденная ею симпатия и нежелание обижать человека, который был добр к нему. Гленне стало стыдно. «Какая же я гадкая в сравнении с ним, — подумала она, — сама ничем не лучше этого Слизнорта. Точно так же думаю о выгоде».

Одним словом, ходить в клуб они не собирались, но отказывать следовало вежливо и необидно. Торквиниус нашел выход в длящихся многоэтапных экспериментах, требовавших его ежевечернего присутствия. Слизнорт, в лабораторию практически не заглядывавший, но считавший себя крестным отцом, покровителем и едва ли не наставником Тора в его научных занятиях, посчитал эту причину уважительной. Роль вдохновителя и отца успехов будущей звезды магической науки представлялась ему полезнее, чем присутствие Тора на вечеринках.

Гленна призналась в своем затруднении профессору Флитвику. Полугоблин заухмылялся в усы: проблема ученицы показалась ему забавной. «Если хотите, моя дорогая, — предложил он, — я могу назначить вам дополнительные занятия. Как раз на интересующее вас время».

Гленна замерла. Оказывается, вот так сбываются мечты? Неужели профессор не догадывался, что дополнительных занятий у него она хотела бы и безо всякого Слизнорта?

Впрочем, ее ждало разочаровние.

На первом таком занятии Флитвик извинился, что не может уделить ей внимание, потому что очень занят одной, как он выразился, «частной задачей». «А чем вы занимаетесь?» — тут же спросила бестактная Гленна.

Флитвик поколебался, потом, взглянув на нее внимательно, заговорил: «Есть такая штука, называется Непреложный Обет. Это магическая клятва, тот, кто ее дал, умирает, если нарушит».

«И это правильно», — сурово припечатала Гленна.

«Нет, это неправильно, — вздохнул профессор. — Во-первых, чаще всего дать такой обет человека так или иначе вынуждают. Тому, кто по доброй воле берет на себя какие-то обязательства, не нужно угрожать смертью. Во-вторых, жизнь очень изменчива, а магическая клятва тупа и прямолинейна. Никого нельзя заставлять платить жизнью за прежние ошибки и заблуждения. Ошибки нужно искупать, а не умирать за них. Я хочу найти способ снимать такие обеты. И у меня очень мало времени. Так что, дитя мое, вон там, где побольше света, вы найдете прекрасный мольберт, масляные краски и руководство по технике масляной живописи — все это вчера доставили по моему заказу. И конечно, все книги в этом кабинете — в вашем распоряжении. А я поработаю».

Так и повелось.

Гленна старательно писала стоявший перед ней горшок, размышляя, кем мог быть тот человек, которого вынудили дать смертельный обет, пользуясь его прежними ошибками. «Частная задача» и «у меня мало времени» не оставляли сомнений: кто-то в опасности, прямо сейчас, и профессор торопится, чтобы его спасти.

Флитвик, не отрываясь от схемы, которую он быстро набрасывал на пергаменте, протянул руку к чашке, стоявшей на столе. Чашка виновато звякнула: она была пуста. «Какая же я дура!» — спохватилась Гленна. Она бросилась к чайнику. «Кофе», — распорядился профессор, не поднимая головы. Девушка распахнула шкафчик с кофейными принадлежностями — и замерла в задумчивости. В ее доме в горах кофе не варили; в Хогвартсе и в поместье Сент-Клеров он тоже не был в ходу, и она понятия не имела, как пользоваться всеми этими сложными, красивыми, блестевшими добротной медью вещами. Но разве она не потомственная шотландская ведьма, посвященная в тайны котла? Разберемся! Бобы, несомненно, надо растереть, — а вот и мельничка. Этот узорный пузатый ковшик с изящно изогнутой длинной ручкой — чтобы варить, понятно. С жаровней возиться не будем, есть спиртовка. Немного непонятно, сколько порошка класть, но, наверное, мельничка рассчитана на одну порцию. Кардамон, корица — ну, это легко, травы знакомые, не ошибемся. Сахар! Тут уже без вопроса не обойтись.

«Сэр, вы пьете с сахаром?» — «Две ложки, без молока!»

Гленна взяла чистую чашку с блюдцем, поставила на письменный стол и, замирая, впустила в нее черную струю. Аромат, что и говорить, был восхитительным.

Она понимала, что Флитвику некогда отвлекаться и оценивать ее первый опыт, но все равно с волнением ждала его реакции. И когда он одобрительно кивнул после пары глотков, почувствовала себя ужасно гордой и даже немножко счастливой.

* * *

Професср Снейп возвращался мыслями к дикому ночному соревнованию на Астрономической башне. Победителя не было: темнота и сильный ветер, гулявший наверху, не позволили его определить. Хотя ветер они заколдовывали — он был порывистым, постоянно менял направление, нужно было позаботиться, чтобы он не подул, куда не следовало, — они оба почему-то не подумали убрать его совсем. Снейп не помнил, что он пил из кружки по пути наверх, но вовсе не был уверен, что был трезв. Он совершенно не испытывал смущения, соревнуясь с Флитвиком; впоследствии в какие-то моменты это удивляло его, а в какие-то — казалось естественным. Более того, ему, сорокалетнему без малого мужчине, даже не пришло в голову уступить в этом нелепом состязании восьмидесятилетнему старику. Какое там! — старался изо всех сил.

Наверное, не было поколения мальчишек, которые бы не устраивали соревнований такого рода. Конечно, не на Астрономической башне: это уже было хулиганство высочайшей пробы, всем хулиганствам хулиганство, такого он не припоминал. Чаще всего — скромно, за теплицами у южной стены. Профессор об этом знал, регулярно застигал и наказывал участников, но в его собственной жизни этого не было никогда.

Так получилось у него, что, когда другие состязались, оставляя влажные полосы на выбеленном солнцем камне южной стены, он сочинял свои первые заклинания, упиваясь только что открытым, одиноким, горьким и сладостным счастьем создавать. Но вот этой, нестеснительной, грубо и откровенно живой радости приобщения к мужскому кругу он не испытал. Никогда рядом с ним не стоял лучший друг, хулиганистый, верный и надежный — надежней южной стены и Астрономической башни — и не подначивал: "А спорим, я попаду выше?" Он никогда не имел такого друга.

И вот теперь все это в его жизни было. Пусть безнадежно поздно, пусть ничто уже не могло откатиться назад, измениться, пойти по другому пути, но оно — было и каким-то непостижимым образом делало жизнь — всю жизнь! — иной. И рядом с ним в темноте, на ветру, наверху Астрономической башни стоял его бывший учитель, ставший лучшим другом. Восемьдесят лет? Ерунда! Мгновениями Снейп вообще сомневался в том, что Флитвик — просто человек. Разве человек способен просто так, на ровном месте сделать другому человеку такой подарок: подарить целую другую жизнь? Разве может сделать свершившимся то, что не состоялось давно, безнадежно и окончательно? Даже жаль было, что ее, жизни, оставалось так мало. Даже жаль.

* * *

«Введение в тензорный анализ» осваивалось с трудом; сочинение Кристобаля Х. Хунты вызывало головокружение. Дело было даже не в математике: Торквиниус с восторгом убедился, что почти всю математику, необходимую для того, чтобы понимать эту книжку, он уже знает или узнаёт теперь. Исключение составлял только раздел «Числовые методы», написанный Хунтой, как явствовало из примечания, при активном содействии некоего А. Привалова, которому автор выражал горячую признательность. Видимо, Хунта и сам эти числовые методы не очень понимал, раз ему потребовалась помощь. Десятки страниц этого раздела покрывала дичайшая абракадабра — то ли неведомый шифр, то ли математика, на известную Торквиниусу совсем не похожая. «Написано на фортране», «язык — Алгол-60», гласили короткие пояснения, ничего юноше не объяснявшие. Подумав, Тор решил пока «Числовые методы» пропустить, не вникая: книжка, изданная в Калькутте, как следовало из выходных данных, в 1975-ом году, была переводом с русского издания 1968-го года. Это была древность; и раз за такое долгое время числовые методы не стали известны всем и профессор Снейп не давал ему указания в них разбираться, значит, они себя не оправдали.

Поразило его другое. Хунта разбирал заклинания и начинал с самых простых, известных любому второкурснику, но выглядели они в его изложении совсем иначе. Похоже, он и его читатели совсем не пользовались волшебными палочками и колдовали посредством сложных движений пальцами, а иногда и вовсе без них! Торквиниусу случалось иногда видеть, как профессор Снейп или профессор Флитвик, или даже директор, забывшись, делали что-то колдовское, попросту взмахнув рукой или щелкнув пальцами, но он считал это проявлением высшего профессионализма, недоступного простым смертным. А оказывается, в мире были места, где даже начинающие волшебники могли обходиться без палочек, потому что они так привыкли!

От внезапно открывшегося разнообразия мира, от щедрости и доступности его удивительных возможностей кружилась голова. Хотелось схватиться сразу за все, все попробовать, все освоить, ничего не упустить.

Интересно, думал Торквиниус, а чем этот Хунта занят сейчас? Прошло почти тридцать лет; наверняка он разобрался со всей математикой и напридумывал множество новых вещей. Почему мы об этом ничего не знаем? Почему профессор Снейп дал ему эту книжку, а не какую-нибудь другую, написанную позже? Они настолько сложны, эти новые книжки? Или Хунта умер, уехал, попал в какой-нибудь тамошний Азкабан сразу после того, как написал эту книгу? А другие волшебники? Хунта писал так, как будто для читателей в его подходе не было ничего непривычного. И этот Привалов с его числовыми методами… Он что, тоже попал в тюрьму? И все остальные? Как бы узнать, что происходит в магической науке теперь?

Ожидая в коридоре, когда начнется урок трансфигурации, Торквиниус оказался рядом с шестикурсницей Гермионой Грейджер: у нее были занятия в соседнем классе. Она, как всегда, была нагружена взятыми в библиотеке книгами; книги не умещались в сумке, и часть из них девушка несла просто в руках. В глаза Торквиниусу бросилась новенькая обложка: «Известнейшие маги современности», последнее издание.

«Можешь дать на минутку посмотреть? Я прямо сейчас верну, еще до урока!»

Гермиона слыла занудливой, но никогда не была вредной. Секунду поколебавшись, она протянула ему книгу.

Хунта там был. Торквиниус прочел: «Кристобаль Хосе (Хозевич) Хунта — крупнейший испанский, португальский, впоследствии — советский, российский волшебник. Выпускник Академии в Толедо. Являлся одним из старейших волшебников мира, благодаря своей магической силе практически достиг личного бессмертия. Погиб в 1993-ем году на площади Свободной России в Москве в результате прямого попадания танкового снаряда».

Вопрос, что происходит в магической науке теперь, остался невыясненным.

* * *

Не то чтобы Северус Снейп избегал Слизнорта, преемником которого как в должности профессора зельеварения, так и на посту декана Слизерина являлся, но и потребности в общении не испытывал. Слизнорт же, напротив, проявлял некоторую навязчивость. Это было странно: даже деканство не делало Снейпа фигурой настолько значительной, чтобы удовлетворять требованиям, предъявляемым Слизнортом к кругу своих знакомых.

Снейп привычно насторожился и даже поделился своим недоумением с Дамблдором, когда тот появился в школе после одной из своих длительных отлучек — они в последнее время вошли у директора в обыкновение (Снейп подозревал, что Дамблдор ищет крестражи Волдеморта).

«Нет-нет, Северус, Горация вы подозреваете напрасно, он в эти игры не играет, — засмеялся директор, — он для этого слишком осторожен и опаслив. Его интерес к вам объясняется очень просто: вы для него антураж. Он приглашает вас, чтобы продемонстрировать тем школьникам, в которых заинтересован: даже став деканом, с точки зрения студентов — величиной, его бывший ученик не утратил к нему почтительности. Это позволяет ему предстать в нужном свете».

* * *

Рождественский вечер в «клубе слизней» обещал стать событием. Подготовку профессор Слизнорт затеял обширную, приглашенных им со стороны гостей начал рекламировать в самых несдержанных выражениях уже за месяц, и, кроме того, интриговал сам принцип: в Хогвартсе знали праздники, на которые не допускались младшие школьники, знали факультетские, частные для своих, но еще ни разу грандиозное празднество не было организовано только для тех, кого организатор открыто и беззастенчиво называл лучшими. Это смущало или радовало приглашенных, а неприглашенных, какими бы равнодушными они не стремились себя показать, — задевало. Очень многие обнаружили, что для того, чтобы ощутить себя лучшим, не обязательно получать «превосходно» на уроках, отлично играть в квиддич или выделиться еще чем-нибудь замечательным, — достаточно, ничего не меняя в себе и вокруг, не оказаться в числе тех, кто отнесен к худшим. И чтобы это самое число худших имело место быть, конечно, это главное условие.

Луну Лавгуд, никогда в число выделенных Слизнортом не попадавшую, на вечер пригласил Гарри Поттер. Она была, быть может, единственной среди школьников, кого затеянная нынешним профессором зельеварения хитрая механика разделения на овец и козлищ не занимала совершенно, но ей был симпатичен Гарри и поэтому очень хотелось пойти с ним — все равно куда. Торквиниус и Гленна, в число приглашенных попавшие, но относившиеся к затее с отвращением, посовещались и решили тоже идти — чтобы не портить ей своим отношением праздник. «Посидим часок, чтоб у нее была своя компания, и уйдем», — подвела итог Гленна.

Это оказалось не лишним: Гарри, приведя Луну в гостиную Слизнорта, почти сразу куда-то исчез. Они постояли втроем, оглядываясь по сторонам. Апартаменты Слизнорта удивляли своей просторностью — гостиная напоминала бальный зал в загородном доме какого-нибудь аристократа — и были причудливо убраны драпировками. Вокруг люстр вились феи, множество лакеев — не только домовиков, но и нанятых волшебников — разносили напитки и обслуживали гостей, которых, даже не считая школьников, было очень много, причем самых разных. «Интересно, — пробормотал Торквиниус, — нам все уши прожужжали повышенными мерами безопасности, авроры бдят, старик Филч замучился посылки проверять, а тут толпища — всю армию Сами-знаете-кого протащить можно было». Он снял с проплывавшего мимо подноса три бокала с чем-то розовым, вручил два из них девочкам: «Травитесь!» — и тут же отпил из своего.

С возвышения для музыкантов ему помахала рукой густо разрисованная черным гримом ведьмочка — Фелисия Смит, вокалистка «Ведуний», она его узнала. Гленна зыркнула на певицу рысьим взглядом; Фелисия заметила это и улыбнулась ей широко и дружелюбно. «Откуда ты ее знаешь?» — ревниво спросила Гленна. «Разговорились случайно, тогда, два года назад, — несколько покривил душой Тор, — я спрашивал, почему Флитвик играет на всем, что звучит, — колдовство или способности?»

«И что она сказала?»

«Сказала — музыка в душе».

Гленна задумалась; она потеряла интерес к Фелисии и думала о том, есть ли музыка в душе у нее самой. С музыкальными инструментами у нее не задалось; если она и продолжала заниматься, то только чтобы не огорчать дедушку Сент-Клера, к которому очень привязалась. Старик, относившийся к ней, как к родной, страшно гордился, что обучил ее игре на клавесине; этим летом они перешли к органу. Гленна видела, что старый лорд дряхлеет; ей хотелось, чтобы он оставался в уверенности, что дал ей нечто важное для нее. Он и дал — пусть это даже и не было игрой на музыкальных инструментах.

Но музыка в душе! Это было нечто совсем иное, это было у профессора, а значит, должно было быть и у нее. Если не было — следовало развить. Человек все может, нужно только верить и стараться, так и профессор считал.

Но что-то все-таки было, Гленна только не знала, можно ли называть это музыкой. Она бралась за карандаши и кисти, потому что внутри у нее что-то творилось напряженно и сложно, и требовало выхода. И так же было, когда она смотрела на что-нибудь особенно важное: склоненные ветки деревьев, изгиб старого ствола, плавную линию холмов, чье-нибудь лицо.

К ним подскочил профессор Слизнорт с каким-то своим знакомым и представил этому знакомому Торквиниуса как «очень многообещающего молодого ученого из прекрасной старинной семьи». Торквиниус наклонил голову и шаркнул ножкой. Это выглядело солидно и старомодно, и только Гленне с Луной было понятно, что Тор издевался.

Как раз в это время снова заиграла музыка, и Гленну пригласили на танец.

Пригласивший был высок, худ и бледен, с темными кругами под глазами. И он был вампир.

Его фамилия была Сангвини. Луна уже успела рассказать им о нем: она была с Гарри Поттером, когда Слизнорт представлял его Сангвини и тому человеку, который вампира привел. Человек этот — маленький, плюгавый и суетливый, называвший себя писателем, имел над вампиром какую-то непонятную власть и не стеснялся открыто ее проявлять, командуя Сангвини, как собачонкой. Но самым противным было не это, а то, что вампира он привел напоказ.

Гости шушукались, соблюдая дистанцию, опасливо косясь на кровососа и уважительно — на писателя. Стайка девчонок следовала за ними на почтительном расстоянии, ожидая, когда вампир обернется; дождавшись — шарахались и ударялись чуть ли не в визг.

Сейчас писатель, видимо, отвлекся, и вампир был предоставлен сам себе. Встретив глазами изучающий взгляд Гленны, он сказал: «Не бойтесь. Я ничего вам не сделаю», — и улыбнулся кривой дрожащей улыбкой.

Эта улыбка решила дело.

«Я не умею танцевать», — шагнув к нему, деловито предупредила Гленна. «Не страшно, — живо заверил вампир, — я хорошо веду».

Гленна не столько увидела, сколько почувствовала, как Торквиниус напрягся и, прервав разговор с важным знакомым Слизнорта, стал быстро выдвигаться из толпы, — и ей стало совсем весело.

Сангвини не обманул — вел он действительно хорошо. Высокий, широкоплечий и гибкий, начав танцевать, он преобразился и, наверное, стал похож на себя прежнего. У него были твердые и бережные руки, и ритм он чувствовал безупречно, всем телом.

«Вы раньше были профессиональным танцором?» — спросила бестактная Гленна.

«Не совсем, — улыбка Сангвини, такая же неуверенная, была уже не заискивающей, а просто грустной, — я был циркачом. Воздушным гимнастом. Однажды разбился — перед выступлением, от которого зависела дальнейшая судьба труппы. И директор — у него всегда было много разных знакомых, на то он и директор, — нашел единственный способ сделать так, чтобы я смог выступить. Привел ко мне вампира».

«Он сделал это, не сказав вам?!» — вскипела Гленна.

«Нет, почему? Он спросил, согласен ли я. Я уже умирал, но услышал и понял. И согласился. Труппа — это были мои друзья, девочка. Единственная семья, которая у меня когда-либо была».

«А… потом?»

«Потом мне пришлось уйти. Но ангажемент уже был подписан».

Гленна помолчала.

«Это нечестно», — наконец выдохнула она.

«Жульничают всегда. Ты даже не представляешь, на какие уловки идут цирковые коллективы, чтобы получить…»

«Нет, не то. Нечестно, что вы сделали это ради тех, кого любили, вы не выбирали зло, а теперь…»

«А. Да, назад пути нет. И не будет. А чтобы твои глазки не были на мокром месте, малышка, — не впадай в иллюзию, что я все это время питался только кровью телят и барашков».

И Сангвини оскалился, показав клыки.

Торквиниус дернулся на середину зала, но его опередил маленький плюгавый писатель.

— Сангвини! Ко мне! — окрик был, как удар бича.

Вампир на мгновение прижал Гленну к себе. «Спасибо за танец, девочка», — шепнул он и, отпустив ее, пошел через зал — легкий, почти живой, покорный.

Торквиниус перевел дыхание.

Он смотрел, как Гленну окружила толпа девчонок, накинувшихся с расспросами. Она явно не хотела никому ничего говорить, передергивала плечами, коротко отвечала. Она не была испугана, просто взволнована и почему-то печальна. Он решил, что не спросит ни о чем — расскажет сама, если захочет.

Кто-то навалился на него, обдав вонючим облаком перегара. Торквиниус дернулся и сердито оглянулся. Мадам Трелони, преподавательница предсказаний, цеплялась за его локоть, жалась к нему, бормоча: «Мальчик, милый, милый мальчик…» Он панически подумал: «Она что — пристает ко мне?! Уж лучше вампир!», но приглядевшись, понял: ничего такого Трелони в виду не имела. Ей было плохо. Ее ноги разъезжались, гигантские стрекозиные глаза за толстыми стеклами очков — тоже, тощее тельце сотрясала мелкая дрожь. На сухом личике застыло выражение, которое Тор запомнил из глубокого детства. Такие лица были у людей, ожидавших на каталках своей очереди в приемном покое больницы: сознание того, что кричать и звать на помощь бесполезно. Тогда дед примчался с ним в госпиталь Мунго, чтобы успеть застать родителей живыми. Не успел.

Юноша огляделся. Вокруг были гости, слегка уже навеселе, но по-прежнему сохранявшие на лицах то неприступное сознание собственной безупречности, которое не оставляло несчастной пьянчужке никакой надежды на сочувствие и понимание. От них с мадам Трелони старались отодвинуться.

Трелони дернулась, ее лицо стало бессмысленным. «Сейчас сблюет, — понял Тор. — Сейчас сблюет на кого-нибудь из этих важных, и тогда ее точно выгонят. Никакой директор не спасет».

«Вам надо на воздух, профессор», — решительно сказал он, закидывая тощую лапку себе на плечо, и быстро поволок покорную тушку к выходу. Спускался торопясь, по боковой лестнице. Уже у выхода сообразил, что дурацкие шарфы, в которые преподавательница предсказаний была по обычаю задрапирована, от холода ее не спасут, и без особой надежды скомандовал: «Акцио, шуба Трелони!» К его удивлению, невероятное клетчатое манто, из которого во все стороны торчали битые молью меховые хвосты, свалилось ему на голову, источая кислый запах. Он кое-как закутал Трелони и с облегченным вздохом выпихнул во внутренний дворик.

Было тихо, морозно и очень спокойно, острый желтенький месяц торчал над темной стеной. Трелони, шатко пройдя несколько шагов, со стоном облегчения плюхнулась в сугроб. Поразмыслила, тряся головой, и, подхватив снег двумя руками, стала тереть им лицо. «Сообразила, — с одобрением подумал Тор, — чувствуется опыт». Сам он с пьяницами никогда близко не сталкивался, но тетушка Бастинда, которая сталкиваться каким-то образом умудрялась регулярно, живописала все подробно и точно.

Еще пять минут — и в тепло. На башню он ее, конечно, не затащит, но можно спрятать в каком-нибудь классе.

— Этот мир уже мой, — звучно произнес совсем рядом красивый, но безличный, какой-то совсем гладкий мужской голос. Торквиниус торопливо обернулся и никого не увидел. Кроме мадам Трелони, которая уже не терла лицо, а сидела выпрямившись, неподвижно, с мертвым лицом и шевелящимися губами. Тор с ужасом понял, что слова, которые он слышал, произносили эти губы. — Миллениум — мой срок. В два года не останется подобных ему.

«Профессор Трелони», — осторожно позвал юноша. Она не ответила, даже не услышала. Ее рот снова открылся, и зазвучал другой голос, тоже мужской, но старческий, хрипловатый, с каким-то акцентом.

— Не все так просто, — сказал он. — Вспомните того английского бродягу, на записи с камер, что нам демонстрировали.

— Я помню, что он мертв, — ответил первый голос. — Об этих нам не надо заботиться, дон Карлос, такие просто мрут. Они не приспособлены.

Голоса замолчали. Тор надеялся, что совсем, ему было жутко, но мадам Трелони продолжала сидеть неподвижно. И когда он уже хотел подойти и потрясти ее за плечи, зазвучал новый голос. На этот раз — женский, молодой, холодный.

— Семнадцать-«бэ» — тридцать-два-дробь-девяносто-восемь, — сказал этот голос. — Хогвартс.

В свете месяца, отраженном в сугробах, мадам Трелони смотрела на него испуганно и виновато, но совсем трезво. «Спасибо, что проводили меня, мистер Сент-Клер, — неуверенно сказало она, — мне нездоровилось. По-моему, я даже на минутку потеряла сознание. Это все духота, знаете ли».

«Конечно, профессор», — машинально ответил он.

«А теперь мне пора», — она попыталась встать, но ей это не удалось.

«Я провожу вас, — Торквиниус наклонился и снова закинул ее руку себе на плечо. — Посидите в каком-нибудь классе, отдохнете…»

* * *

«Что ж, попробуем разобраться», — после некоторого колебания сказал профессор Флитвик, оглядывая сидевшую перед ним на диване троицу. Очень чинно сидевшую, рядком, сложив руки на коленях. Дети ели профессора глазами. Им больше всего на свете хотелось разобраться. А профессору больше всего на свете хотелось, чтобы то, в чем они хотели разобраться, не коснулось их совсем.

Торквиниус рассказал друзьям о странном пророчестве мадам Трелони сразу же, как только оставил ее, негромко и уютно храпящую на скамье под клетчатой шубой в угловом классе, где, по прикидкам Тора, никто не должен был появиться. Но на всякий случай он зачаровал дверь. Выйти из класса теперь можно было, а войти — нет. До этого вечера он никогда не относился к Трелони всерьез, но, даже не случись этой странной истории с голосами, от которых мороз шел по коже, он не хотел бы, чтобы у несчастной пьянчужки были неприятности. Теперь — тем более. Теперь ее было не просто жалко, а жалко так, что в горле вставал комок. Она ничего не помнила, даже не подозревала, он это видел ясно. Смотрела на него испуганными глазами проштрафившейся первокурсницы — и ничего не знала.

Он не мог держать это в себе и поспешил к девчонкам, беззастенчиво выдернув их с затихавшей слизнортовой вечеринки. Втроем они решили, что информация важная, и обязательно нужно рассказать об этом кому-нибудь из взрослых.

Но кому? Торквиниус видел Снейпа на празднике у Слизнорта. Тот выглядел очень занятым, прошел мимо быстрым шагом с обычным каменным выражением лица, но Тора окатила волна яростной досады, едва ли не бешенства. Соваться со своим рассказом к Снейпу, когда он в таком настроении, было страшновато.

Оставался Флитвик. Флитвик выслушивал всех, всегда, внимательно и до конца, и ему очень доверяла Гленна. Пусть маленький профессор и не казался человеком, способным повлиять на непонятные и грозные события, которые, судя по всему, надвигались на школу, но он точно был одним из немногих, кто был способен понять, что к чему. И, если будет надо, он, наверно, найдет, кому рассказать.

Теперь они сидели в кабинете мастера заклинаний и ждали, что он скажет в ответ на рассказ Торквиниуса.

«Прежде всего, вы должны иметь в виду, — заговорил профессор, — то, что слышал мистер Сент-Клер, как и то, что сейчас так бурно обсуждается, некое давнее прорицание о так называемом Избранном, — никакие не пророчества. Профессор Трелони не пророк, она — предсказательница, как, по-видимому, и ее знаменитая прабабка, иными словами — медиум. Впадая в транс, она по непонятной причине становится каналом, средством выражения для витающих в темном, неизвестном нам пространстве, скажем так, сгустков информации. Они звучат через нее. Причем информация, которую она озвучивает, может быть как истинной, так и ложной. Ложной — гораздо чаще».

«А в чем разница, сэр? Я имею в виду — с пророками?» — спросил Торквиниус.

«Пророки черпают свои знания из другого источника и точно знают этот источник, — туманно ответил Флитвик. — И их слова всегда правдивы. А если вы слышите что-то и не знаете, откуда оно приходит, — скорее всего, это ложь. Этого признака, конечно, маловато, но беспокоиться не о чем: пророки крайне редки, крайне, дети мои, вряд ли вам когда-нибудь встретится хоть один».

Ребятам это объяснение не показалось ни понятным, ни убедительным, но важнее для них было другое.

«Но, сэр, — не выдержала Гленна, — то, что в этот раз, — оно ведь похоже на…»

«На подслушанный разговор, — закивал Флитвик, — именно. И я думаю, такой разговор был на самом деле. Что-то очень важное, опасное происходит… пробивает… — он вдруг задумался, как будто ушел в себя, — заставляет содрогаться те пространства, о которых мы ничего не знаем. И медиум это слышит».

Дети смотрели на него с подозрением. Им показалось, что сам Флитвик вошел в транс. Он заметил эти взгляды и виновато, застенчиво улыбнулся.

Он всегда так, подумала Гленна, просто сейчас заметнее. Он всегда мучается оттого, что не может рассказать все, что чувствует и понимает. Это не то, что у медиумов, и, наверное, не то, что у пророков. Это, наверное, музыка в душе.

«А что делать нам? Если это правда? — спросил Торквиниус, — Кто-то хочет захватить мир и убить всех, кто мешает. Волдеморт?»

«Не думаю, — коротко бросил профессор. — Что делать? Знать и быть готовыми. Но не строить версий и не фантазировать на основании этого разговора — такое вас только собьет».

Он задумался. Как им это сказать? Он бы все отдал, чтобы эти дети продолжали смеяться и мечтать за стеной, составленной из защищающих их взрослых, но уже было понятно, что не получится. Мы будем стараться, мы все очень будем стараться, но не получится. Их это не обойдет.

«Не в том даже дело, сколько врагов вы убьете, — заговорил он. — Мне бы очень хотелось, чтобы вам совсем не пришлось этого делать, но поручиться я не могу. Потому что война действительно приближается. Вы спрашивали про Волдеморта — он поучаствует, вне всякого сомнения. И не только он. Главное в том, что вам придется выбирать. Если вы останетесь верными своим мечтам — вы будете в опасности. Это то, за что идет сражение. То, что хочет отнять у нас у всех враг, о котором мы знаем очень мало. Почти ничего».

«Но все же разные, — возразил Торквиниус, подумав о труде, отваге и аскетизме, — и мечты у всех разные. У кого-то — вообще квиддич».

«Это только кажется, — тихо сказала Луна, — что разные».

«Музыка в душе!» — брякнула Гленна.

Флитвик посмотрел на них обеих с благодарностью. Потом улыбнулся Тору. «А может, наша с вами беда, Сент-Клер, — шепотом предположил он, — в том, что мы плохо ловим мячик?» И коварно подмигнул.

Уже у двери Луна Лавгуд неожиданно остановилась. «Сэр, — она внимательно смотрела на Флитвика своими спокойными голубыми глазами, — вы сказали, что нельзя говорить с кем-то через темноту, нельзя вообще слушать. Но ведь вы сами…»

Торквиниус и Гленна с удивлением посмотрели на нее.

Флитвик покачал головой. «Я так не говорил, — мягко возразил он. — Я говорил, что очень легко ошибиться, слишком легко. И слишком легко довериться лжи. Сам я так делал только один раз. Под действием зелья, не самого полезного. И говорил не с человеком».

Луна понимающе кивнула головой. У нее был похожий опыт.

«Того требовала ситуация, — продолжал профессор, — но обычно жизнь — нет, не требует!— надеется на другое. Суметь расслышать того, кто рядом с вами, в чьи живые глаза вы смотрите, чью теплую руку держите в своей, — вот это настоящая задача. И очень трудновыполнимая».

Гленна стояла, замерев. Ей казалось, что никогда еще ее учитель не говорил так серьезно.

* * *

Наступил февраль, и снег растаял. Дни сразу стали беспросветно-темными: оказалось, что снег, отражавший облачное зимнее небо, давал много света. А теперь газоны были черными, и черным был лес, и небо нависало над ними темно-серым одеялом.

Сумерки начинались с рассвета и длились до темноты, которая стала совсем глубокой, лишившись загадочного январского мерцания.

В замке целыми днями жгли свет. И каждый, кто возвращался, — неважно, из теплиц, с уроков ухода за волшебными животными, с тренировки по квиддичу или просто с прогулки, — видел окна Хогвартса, оранжевым уютным светом превращавшие промозглую серость в глубокую синеву, и у каждого делалось тепло и немного печально на душе. Как будто идешь не в знакомую школу, а в забытый и милый дом, где тебя ждут. Видно, что-то особенное было в том феврале.

«Я этих исторических чудаков, которые за замки умирали, мол, не отдадим и все тут, никогда не понимал, — сказал пуффендуйский ловец Саммерби своему однокласснику и другу Джону Коллинзу, когда они шли с тренировки, забросив метлы на плечи, замерзшие и усталые, — а вот так посмотришь — и начинаешь понимать».

«Угу», — ответил неразговорчивый Коллинз.

Потом пришел март, задули широкие влажные ветра, и зацвели крокусы на опушке Запретного леса. И пятикурсники вдруг ясно почувствовали, что СОВ не за горами.

Торквиниуса Сент-Клера всеобщее тревожное настроение коснулось мало. За те предметы, которые он считал для себя важными, он не беспокоился; результаты по остальным его просто не интересовали.

Его мучило другое: Тор не знал, куда двигаться дальше. Он осваивал заданное профессором Снейпом, осваивал успешно, хотя и не быстро; пользуясь неограниченым допуском в рабочую лабораторию, достиг почти виртуозного владения экспериментальными техниками, но вопрос: «А что происходит в магической науке сейчас?» — оставался без ответа. Он перелистывал имевшиеся в библиотеке подшивки «Практического зельеварения» и «Успехов трансфигурации» и все больше впадал в уныние. «Практическое зельеварение» пестрело статьями вроде «О частном случае применения глаз пупырчатой жабы при изготовлении Отрезвляющего зелья». Да даже он, школьник, легко мог вывести этот частный случай из общей теории! «Успехи трансфигурации» радовали сообщениями об удачных опытах превращения чего-то нелепого во что-то совсем несуразное. И даже солидные «Успехи магических наук» рассказывали, что будет с фикусом, если он растет в комнате, где постоянно колдуют!

Как будто никогда не было ни погибшего где-то очень далеко на площади с велеречивым и нелепым названием Кристобаля Хунты, ни Флитвика с его теорией заклинаний, ни Снейпа, сказавшего «учитесь интегрировать», наверное, не просто так, ни многих других, на кого ссылались Хунта, Флитвик, Снейп…

Он делился своим недоумением с девчонками. «Профессор как-то сказал: интеллектуальное отступничество порождает мелкотемье, — кивнула сумрачная Гленна, — но вообще я заметила, что он этой темы избегает». Когда Гленна говорила просто «профессор», без указания имени, речь шла о Флитвике, и друзья это знали.

Возможность обратиться к Снейпу ими не обсуждалась. Заметно подросшие и очень поумневшие за год, они по-прежнему верили в сказочные странствия, в таинственное задание учителя и квест ученика.

«Но спросить у профессора Флитвика — можно», — сказала Луна, задумчиво глядя в стену. «Я спрошу!» — обрадовалась Гленна и вопросительно посмотрела на Тора. Он кивнул.

* * *

«Пожалуй, я могу кое-чем помочь, — кивнул Флитвик, внимательно выслушав сбивчивый и местами бессвязный рассказ Гленны, полный деликатных умолчаний. — Вам ведь, моя дорогая, приходилось слышать такое имя — Карл Келлер?»

«Конечно! — обрадованно закивала Гленна. — Он превратился в ежика и…» Профессор посмотрел на нее как-то странно. Ученица сообразила, что говорит несуразное, и сконфуженно замолчала. «Превратился в ежика — и?» — вкрадчиво спросил Флитвик. «И убежал в Румынию», — упавшим голосом закончила она.

«Неплохая версия, — одобрил Флитвик, устремляясь к высоким книжным полкам и жестом подзывая к себе резную деревянную стремянку. Из-за роста профессора это был один из самых часто используемых предметов в его кабинете. — Выраженное в поэтической форме…» Он с шумом зарылся в книги, и дальнейшего Гленна не услышала. Впрочем, она всегда подозревала, что профессора Флитвика не слышно бывало тогда, когда он не хотел быть услышанным.

«Вот! — стоя на стремянке, маленький профессор потрясал парой потрепанных журналов. — У меня случайно сохранились обе опубликованные статьи Карла Келлера, наделавшие в свое время столько шума. Держите, я спущусь».

Гленна благоговейно приняла журналы. Услышанное в детстве и превращенное воображением в легенду внезапно становилось былью.

«Я думаю, вашему другу самое время ознакомиться с этими статьями. Они должны помочь ему… следовать тем путем, который он выбрал, если я верно понял ваши, дитя мое, туманные намеки», — Флитвик улыбался. Он улыбался той самой неизъяснимой улыбкой, с которой когда-то протянул ей кружку с чаем, и суровой шотландской ведьме снова, как тогда, захотелось сладко заплакать, вцепившись в рукав мантии старого полугоблина.

* * *

Сказать, что Торквиниус был потрясен, значило бы не сказать ничего. Статьи Карла Келлера перевернули все его представление о математике в магии и о магии как таковой. Он далеко не все понял; с идеями и даже рунно-математическим аппаратом, который Келлер разработал и применял, ему предстояло разбираться еще долго, но главное — главное Торквиниус ухватил. Он-то думал, что математика нужна, чтобы быстро и точно пересчитывать ингридиенты и их влияние на характер и процесс приготовления зелья, а оказалось… Хотя он и просматривал, вдохновленный книжкой Кристобаля Хунты, журналы по разным разделам магии, но все-таки считал, как и авторы статей в этих журналах, что зельеварение — отдельно, заклинания — отдельно, и трансфигурация, и все остальное. Оказалось, что магия едина, существует по единым законам, которые тайнами сложнейшей математики связаны с законами природы.

Гениальный и блистательный Келлер, с неудержимой щедростью и как будто играючи даривший всем читавшим его статьи удивительные мысли, прозрения, догадки, представлялся ему, конечно, молодым и высоким, но при этом в чем-то очень похожим на профессора Флитвика.

«Вот бы чьим учеником стать!» — подумал он в восторге, но тут же вспомнил дух аскетизма, труда и отваги — и устыдился так, что даже в груди заныло от отвращения к себе и мучительного чувства пустоты и потери. «Предатель, — шептал он, — подлый предатель — вот кто ты, Тор. Больше никогда. Ты. Не будешь. Таким. Подлым».

* * *

Шиповник и сирень у подножия когтевранской башни зацвели как ни в чем не бывало, и профессор Флитвик завершил свою работу. Она оказалась непростой, очень непростой, пристальное изучение структуры Непреложного Обета вывели его в области совершенно неожиданные, и как же удачно сложилось, что Кнопка своей просьбой помочь юному Сент-Клеру напомнила ему о давних работах Снейпа! Это подтолкнуло мысль в нужном направлении, и осталось только следовать ей. Перспективы открывались такие, от которых захватывало дух, но, увы, устремляться в них не было времени. Главным было успеть, пока не случилось беды, пока удавка не затянулась на шее друга. А ведь Снейп наверняка, да нет — даже определенно не остановился на достигнутом и тоже нащупал эти перспективы — со своей стороны. И у него тоже не оказалось ни времени, ни возможности в них углубиться. Когда-нибудь потом они непременно… быть может.

Флитвик согнул костяшки пальцев, чтобы постучаться в кабинет Снейпа, и вдруг с несвойственным ему суеверным страхом подумал, что уже дважды точно так же стучался — и оба раза за этим следовало поражение.

Профессор секунду помедлил и толкнул дверь.

Она легко открылась — хозяин не заперся и не наложил заклятий. Флитвик вошел.

Снейп, сидевший за столом, взглянул и встал. Он смотрел радостно и доверчиво, как Кнопка, и был очень похож на черноглазого мальчика с третьей парты. Но потом в глазах его промелькнули испуг и чувство вины, как будто он вспомнил о неком запрете, и он поспешно опустил глаза, пряча себя.

Флитвик не удивился. Он ожидал чего-то подобного.

«Я могу снять Непреложный обет», — заявил он без предисловий, забираясь на стул, поставленный для учеников, которых профессор Снейп вызывал на беседы.

«Не имеет смысла, — подумав, спокойно ответил Снейп, — содержание этого обета вполне совпадает с… моим собственным видением ситуации. Поэтому он ничем не мешает. Мне жаль».

Он поднял глаза. Они были серьезны и печальны, без тени страха или волнения.

Флитвик ощутил дурноту бессилия. Весь его многомесячный напряженный труд держался на надежде, что негласное устранение обета развяжет Снейпу руки и снимет невидимую удавку с его шеи. Все оказалось напрасно.

Он боролся с тошнотой и головокружением, а Снейп смотрел на него, судорожно кривя рот.

«В любом случае, — сказал наконец Снейп, — заклинание должно быть испытано. Я — как раз подходящий объект. Не думаю, что, гм, заинтересованные лица смогут это заметить».

«Я предусмотрел, — хриплым фальцетом выговорил Флитвик, — имитацию на все виды магического сканирования. Как раз это было проще всего».

Снейп глянул на него с каким-то тоскливым восхищением.

«Что ж, — сказал он, протягивая руку, — начинайте».

Флитвик работал; Снейп следил за его действиями с возрастающим интересом.

«Я поражен, — заговорил он почти оживленно, когда мастер заклинаний закончил, — вы проникли очень глубоко, я и не думал…»

«И вы заметили, коллега, — радостно подхватил Флитвик, стремясь сберечь, продлить это оживление, — насколько это стыкуется с вашими разработками по общей теории магии?»

«Моими? — удивился Снейп, тут же осекся и криво, смущенно усмехнулся. — Да, моими».

Он помолчал, раздумывая.

Потом заговорил негромко и сосредоточенно.

«Профессор. Я очень надеюсь, что вы продолжите работать в этом направлении. Я согласен с вами, что оно перспективно. Вон там, — он ткнул пальцем в направлении угла, где, казалось, было пусто, но Флитвик «вторым зрением» видел, что это не так, — все итоги моей работы. Я открою доступ — только для вас. Разработки по интересующей нас теме помечены руной «сила». Под руной «защита» — материалы по противодействию темным искусствам, но тут я со многим успел познакомить старшекурсников. Худо ли, бедно, — он передернул плечами, — но они познакомились. Как и кое с чем чисто из зельеварения — эти работы идут под руной «смешение». Прошу вас, — его голос дрогнул, — воспользуйтесь. Распорядитесь, как сочтете нужным. Мое имя, разумеется, упоминать не стоит».

Флитвик, слушавший это завещание в напряженных раздумьях, встрепенулся. Последнее предложение давало шанс что-то узнать — а следовательно, быть может, и чем-то помочь. Он прекрасно понимал, что если спросить напрямую — Снейп не ответит.

«Коллега! — возопил он возмущенно. — За кого вы меня принимаете? В науке так не делается!»

Снейп посмотрел на него насмешливо.

«Вы не хуже меня знаете, что делается еще и не так. Впрочем, скорее всего, выбор у вас будет невелик: сделать, как я упомянул, или отринуть совсем. И… я вас очень прошу».

Флитвик отбросил неумелые попытки хитрить.

«Конечно, — сказал он просто, — я сделаю, как вы хотите. Но, может быть… пока есть время… займемся вместе?»

Снейп покачал головой.

«Времени нет. И уже сейчас я должен идти. Прямо сейчас. Вы, наверное, видите, — он поднял левую руку, и Флитвик увидел. — От этого я не вправе избавиться, даже если вы придумаете, как».

Маленький профессор слез со стула и заковылял к выходу. У двери обернулся. «Если что — я здесь». — сказал он.

* * *

Частые и таинственные отлучки директора, которым он не давал никаких объяснений, интриговали и служили предметом обсуждения даже среди школьников — не говоря уже об учителях.

Профессор Флитвик сам не мог объяснить себе, почему эти отлучки так его тревожили, но каждый раз, когда в учительскую приходило сообщение об очередной из них (как правило, об этом объявляла заместитель директора МакГонагалл, реже — сам Дамблдор), он испытывал сильшейее беспокойство. В промежутках между этими периодами отсутствия он пристально наблюдал за Дамблдором — в учительской во время совещаний, в столовой, везде, где только мог, — хотя опять-таки не мог бы внятно сказать, зачем это делает.

Едва ли такое наблюдение могло прибавить ему информированности: директор жил на свете не первый десяток лет, и рассчитывать узнать что-то о перспективах грядущей войны (а в том, что она будет, да, по сути, уже идет, не сомневался никто) по выражению его лица не приходилось.

Профессор информированным себя не чувствовал; редкие и коротенькие, написанные в шутливом стиле записки от Бильдера и профессора Вейсмана ничего не проясняли и означали, по сути, всего лишь «живы, на связи». Неясность добавляла напряжения, но только ею Флитвик свое состояние объяснить не мог. Было что-то еще, и это что-то было связано с Дамблдором.

Конечно, катастрофическое состояние здоровья директора секретом для мастера заклинаний не было; несмотря на все расхождения, Флитвик сострадал Дамблдору глубоко и искренне. Изуродованную руку он заметил сразу же, как только прибыл в школу в начале учебного года, понимал, что это значит, и только удивлялся искусству того мастера, который сумел запереть в руке заклинание такой разрушительной силы, дав Дамблдору еще год жизни. Характер исходного заклинания, чрезвычайная мощь фона не позволяли различить почерк, но Флитвик был уверен, что работал Снейп.

Какое-то время Флитвик старался быть рядом с директором; помочь он ничем не мог, но умел немного облегчать муки посредством тех жестов, механизма действия которых он и сам не понимал, знал только, что они работают: улыбка, прикосновение, пустяковое слово…

Однако Дамблдор дал понять, что в этом не нуждается.

Директору становилось все хуже; со временем его муки должны были неизбежно стать невыносимыми.

Но нет, боль сострадания Флитвик в себе распознавал хорошо; нарастающая тревога была вызвана чем-то другим.

Причин отлучек директора профессор, как и все, разумеется, не знал; мог только предполагать. По его мнению, несмотря на то, что Дамблдор был осведомлен о происходящем куда лучше его самого, над директором довлела странная инерция мышления: он упорно цеплялся за то представление о мироустройстве, в котором маглы существовали где-то далеко за горизонтом событий, главным злом были Темные искусства, адептов которых раз за разом выплевывал из своих недр Слизерин, а главным врагом — Волдеморт! И это притом, что эту мифологию Дамблдор формировал сам, вынужденно, а следовательно, сознательно.

Флитвик был бессилен объяснить, каким образом директор оказался в плену порожденной им самим конструкции. Возможно, близость смерти заставляла его цепляться за иллюзии; а быть может, это сделали сознание того, что вся его жизнь оказалась посвященной ложной цели, и неверие в победу. Профессор склонялся к последнему.

Поэтому и отлучки Дамблдора он объяснял для себя упорними поисками чего-то, что в рамках владеющих директором иллюзий могло дать преимущества в борьбе с Темным лордом: его крестражей или какого-нибудь магического оружия, вроде как-то упомянутых Дамблдором вскользь Даров смерти.

Это было, конечно, не самое разумное приложение сил, но и оно не могло объяснить владеющей Флитвиком тревоги.

Куда ближе к объяснению стояли покушения, дважды происходившие в этом году в школе: загадочное вручение в «Трех метлах» зачарованного ожерелья студентке Кэти Белл (той самой, которую спасали они со Снейпом) и присланная профессору Слизнорту отравленная медовуха, жертвой которой едва не стал ученик Рон Уизли, выпивший свой кубок чуть раньше, чем это сделал профессор. По счастью, в запасах старого зельевара нашелся безоар, и мальчик отделался легким недомоганием. Концов в обоих случаях найти не удалось, и даже не удалось выяснить, кому на самом деле предназначались убийственные посылки.

По всему выходило, что Дамблдору.

Флитвик не сомневался, что Волдеморт находился в плену тех же иллюзий; он вполне мог считать своим главным врагом Дамблдора и стремиться его убить. Такое стремление должно было породить новые жертвы, и тревога могла объясняться этим.

Но тогда за рамками происходящего оказывались Непреложный обет Снейпа и удавка на его шее. А Флитвик интуитивно ощущал, что все это взаимосвязано, и признать возможность своей ошибки его интуиция отказывалась наотрез, как профессор ее ни уговаривал.

И вот теперь странное завещание Снейпа. Флитвик даже не мог вполне объяснить себе, в чем именно заключалась его странность. Ну да, Снейп был шпионом и уже не скрывал этого от старого учителя. Шпионы всегда на лезвии ножа, но причем тут обет и удавка? Нет, речь шла о чем-то конкретном и обрекающем неотвратимо. Чем-то, что сам Снейп считал нобходимым выполнить, а значит, речь не шла о ловушке противника, в которую молодой коллега угодил, не сумев вовремя выкрутиться, как полагал до этого Флитвик, дни и ночи проводя за разработкой контрзаклятия.

Он и разработал, но это не помогло: в ловушку врагов умный Снейп не попадал.

Он готовился сделать что-то, что нужно было своим.

Такие вещи бывают; Флитвик, бывший Связным во время большой войны, об этом знал. Иногда люди сознательно идут на смерть, и агенты — чаще других.

И все-таки во всем этом была какая-то странность. Снейп просил не упоминать его имени; сомневался, что сам Флитвик согласится использовать его материалы. Почти умолял их использовать. А ведь смерть висела над ним и до этого, все время.

Складывалось впечатление, что речь шла о чем-то более страшном, чем смерть. Об ужасе и позоре. О предельном ужасе и несмываемом позоре.

Эта, которая по счету, отлучка профессора Дамблдора из замка не должна была отличаться от других — но отличалась. О ней объявил сам Дамблдор, попутно распорядившись беспрецедентно усилить меры безопасности. В замке разместился на дежурство необычно многочисленный отряд авроров; директор лично проверил охранные заклятья. Казалось, он серьезно опасался нападения в эту ночь, — и при этом собирался покинуть Хогвартс. Он явно готовил ловушку — но кому? Кто вообще мог проникнуть в школу — при таком-то уровне защиты?

Движимый все тем же беспокойством, которое последнее время не давало ему покоя, Флитвик по окончании всех мероприятий по проверке защиты, уже в сумерках взял так полюбившуюся ему минувшим летом метлу и облетел периметр, проверяя защиту на предмет возможных окон.

Таковых не обнаружил; защита была безупречна. Зато, беззвучно скользя вдоль стен в теплом сумеречном воздухе начала лета, он видел, как покидал Хогвартс Дамблдор. Покидал не один: вместе с ним был Гарри Поттер. Определенно, что-то готовилось, раз Дамблдор решил увести мальчика.

Лечь спать Флитвик не мог; не мог даже заставить себя уйти в свои апартаменты. Он бродил по школе, прислушиваясь к обычным ночным звукам и раз за разом перебирая в уме все обстоятельства. Дамблдор и его рука… Снейп и его удавка… покушения… Он сочинял множество версий, но все они никуда не годились. Флитвик уделял основное внимание то одному, то другому, каждый раз надеясь, что что-то забрезжит, что-то проясниться, — и понимал, что ходит по кругу. Все было обдумано великое множество раз; даже фразы, в которых он формулировал свое видение происходящего, начинали повторяться. Никогда не знавший морской болезни полугоблин чувствовал, что его начинает укачивать. Понимание не приходило.

Один раз ему послышалось какое-то движение. Торопливые одинокие шаги, кажется — юношеские. Он бросился на звук, но никого не обнаружил. Школьникам в ночных коридорах делать нечего, но авроры могли и даже должны были обходить замок; среди них было много молодых; звук мог отразиться и прийти совсем не оттуда, где он искал.

Все началось под утро и, как всегда бывает, неожиданно. Он находился на втором этаже, когда услышал шум сверху — много голосов, много движения, вибрации произносимых заклинаний. Флитвик бросился вверх по лестнице. Да, там уже началась настоящая схватка. И смещалась она, судя по звуку, в сторону Астрономической башни.

Маленький профессор спешил, цепляясь за перила; задыхаясь, старался бежать через две ступени. Улавливал на бегу: там были авроры, еще кто-то… И выкрики незнакомых голосов. Нескольких. Не меньше трех. Нет, пяти.

Навстречу торопливо, подхватив край мантии, бежала МакГонагалл. Острые носы ее зеленых туфель смешно взлетали в воздух. «Филиус! — закричала она еще издалека. — Они прорвались, они уже здесь! Бегите, позовите Снейпа, нам нужна помощь!»

Прорвались? Как они могли прорваться, он же сам проверял периметр!

«Снейпа? — Флитвик приостановился, судорожно дыша и держась за перила, — Он, наверное, уже там!» До сих пор, что бы ни происходило, какая бы беда ни случалась, Снейп всегда оказывался на месте в числе первых; по крайней мере, в числе. Вечное бдение было его уделом. Это не могло измениться. Хотя, да, возможно, ему нельзя обозначать себя…

«Нет, его нет. Альбус приказал — если вдруг что-то такое случится, позвать к нему Снейпа, именно его!»

«Директор? Он вернулся?»

«Судя по всему — да! Он на Астрономической башне! Пожиратели смерти прорываются туда. Они кричали, что…»

Во всем этом была какая-то нелогичность, что-то не стыковалось, но раздумывать было некогда. Теперь Флитвик спешил вниз, как только что — наверх. Позвать именно Снейпа… Директор не хуже его, Флитвика, знал, что Снейпа обычно звать не требуется, сам приходит. А если ему нельзя обозначать себя, то… То директор никак не должен был вызывать его в схватку.

МакГонагалл ошибиться не могла. Приказы Дамблдора она запоминала и исполняла с безупречной, истовой точностью.

С бесцеремонностью, приобретавшей уже характер традиции, Флитвик толкнул дверь в апартаменты зельевара. Несмотря на неурочное время, возле дверей отирался кто-то из учениц. Ну да, вся школа уже на ногах, несомненно. Но почему здесь? И ведь не слизеринки вроде бы…

Снейп стоял прямо перед дверью, одетый, полностью готовый, обреченный. Стоял. Смотрел не видя.

В голове Флитвика все неожиданно и однозначно встало на место. Он догадался бы и раньше, просто не мог поверить.

Теперь не поверить было нельзя.

«Вы не должны этого делать! — заорал Флитвик. — Вам нельзя туда идти! Неужели вы не понимаете, что этого — такого! — делать просто нельзя? Дьявольская, подлая выдумка, ускользнуть от мук с чувством победы — и полностью за ваш счет…»

Теперь Снейп смотрел прямо на него, смотрел с какой-то далекой, тоскливой жалостью. Он жалел Флитвика, потому что Флитвик страдал, а изменить ничего было нельзя.

«Я не выпущу вас», — спокойно сказал маленький полугоблин.

То ли Флитвик был слишком взволнован, чтобы отследить магические движения вовремя, то ли Снейп в самом деле был превосходным бойцом. Мастер заклинаний заклинания не заметил, просто сознание исчезло.

Снейп, вовремя успевший подхватить бесчувственное тело старого профессора, бережно уложил его на пол. Это было очень хорошо, неожиданное везение, просто счастье, что Флитвик не будет участвовать в бессмысленной свалке, результат которой заранее известен и просчитан. Очень бы хотелось, чтобы жертв не было вовсе, но тут от него ничего не зависело. То, что пришел именно Флитвик, и именно Флитвик, отважный, старый, уязвимый, пролежит здесь все предстоящее время, было негаданным и драгоценным подарком ему, Снейпу, неведомо от кого.

Но надо было спешить. Снейп хорошо знал юного Малфоя, очень хорошо, был его деканом и наставником шесть лет; Драко не был убийцей. Он не убьет сознательно, но могут быть накладки, случайности… надо было спешить.

Выйдя в коридор, он натолкнулся на взгляд двух пар блестящих глаз: подозрительный — Гермионы Грейнджер, задумчиво-изучающий — Луны Лавгуд. Ученицы установили слежку за ним, вероятно, по просьбе Поттера. Превосходно: этих двоих тоже не будет там, где им не следует быть.

«Профессору Флитвику внезапно стало плохо, он потерял сознание. Позаботьтесь о нем!» — распорядился Снейп. Девушки проводили взглядом человека в черной развевающейся мантии, стремительно взбегавшего верх.

* * *

Флитвик пришел в себя, когда его несли в лазарет. Слух и неуверенное поначалу сознание вернулись к нему раньше, чем возможность двигаться; из разговоров окружающих он узнал все. Снейп убил Дамблдора и ушел из Хогвартса вместе с Пожирателями смерти. С ними же ушел Драко Малфой. (Малфой, подумал Флитвик. Ну да, конечно. Мне следовало догадаться: под ударом был ученик. Это все объясняет.) Гарри Поттер здесь, с ним все в порядке. Убитых среди защитников замка нет; есть раненые, но неопасно. Наибольшую тревогу у тех, кто его нес и сопровождал, вызывало состояние самого Флитвика.

На самом деле единственный дискомфорт, который ощущал профессор, причиняли его тушке несущие. Снейп был бережен; заклятие (Флитвик распознал его), которое он применил, не оставляло вообще никаких последствий: его использовали целители для погружения больных в сон в случаях неприятного для пациента вмешательства. Упасть на пол коллега, судя по всему, ему тоже не позволил.

Это была ошибка. Это могло вызвать подозрения.

Не двигаясь и не открывая глаз, профессор наложил на себя чары, имитирующие гораздо более жесткий способ оглушения. Круглая, плотно сидящая профессорская шапочка, которую Флитвик носил вместо шляпы, съехала ему почти на глаза. Судя по всему, он так в ней все время и был; ее не снимали. Профессор вырастил внутри шапочки твердый «рог» и при очередном толчке получил основательную ссадину на лбу. Вот теперь смотрелось убедительно.

Ему нужно было быть очень убедительным: мадам Помфри была отличным, внимательным целителем, бережное обращение убийцы и Пожирателя смерти с подвернувшейся помехой в лице Флитвика не ускользнуло бы от ее внимания, — и она была болтушкой.

По прибытии в лазарет Флитвик не без удовольствия убедился, что сработал качественно: мадам Помфри без тени сомнения диагностировала сымитированный им вариант заклятия, и кроме того, ноги не держали его на самом деле.

Встревоженная целительница не собиралась отпускать его из-под своей опеки как минимум сутки; но там, за стенами лазарета, было мертвое тело Дамблдора и были дети. Ученики, растерянные, потрясенные, напуганные. «Я декан, — объяснил Флитвик мадам Помфри, — я должен сейчас быть с ними».

«Но вы же не дойдете, вы вот даже стоять не можете», — резонно возражала она.

«Дотащат», — ухмыльнулся Флитвик, подмигивая двум дюжим пуффендуйцам, пришедшим в Больничное крыло поддержать поцарапанного осколками стекла однокурсника. Парни разулыбались в ответ.

«Разберетесь со своими когтевранцами — возвращайтесь», — обреченно вздохнула медичка.

* * *

На вымощенной булыжником площадке у подножия Астрономической башни молча стояли люди — учителя и ученики. Подходили все новые; наверное, уже вся школа была здесь. Никто не решался приблизиться к изломанному телу, лежавшему в центре.

Все уже знали, что директора убил Снейп. Слово «убил», звучащее над тем, чьими седыми волосами играл сейчас летний ветерок, приобретало какой-то окончательный смысл, перечеркивающий не только будущее, но и прошлое.

Гленна чувствовала эту ледяную окончательность щекой, всей правой половиной тела. Она не могла заставить себя повернуть голову и взглянуть на неподвижно стоявшего рядом Торквиниуса. Она ничем не могла помочь.

Вместо этого она не отрываясь смотрела на тело, лежащее посреди площадки. Это было тяжело; особенно тяжело стало, когда сквозь толпу прошел Гарри Поттер, опустился возле мертвого на колени и стал отирать бережными, нежными движениями застывшую тоненькую струйку крови с его лица.

Гленне вдруг представилось, что там, на булыжнике, лежит профессор Флитвик. Представилось так ясно, что она в панике, в отчаянии стала торопливо обшаривать взглядом толпу, ища профессора.

Флитвик стоял среди своих когтевранцев, маленький, незаметный; на него никто не смотрел. Все смотрели только на Дамблдора, и Флитвик тоже. Но выражение его лица… Гленна в волнении всмотрелась. Нет, не растерянность, не оглушенность, не горе, как на других лицах. Тревога, беспокойство — не за себя, а за кого-то, негодование — направленное на того, кто лежал сейчас на булыжнике, упрек, даже гнев… что-то еще.

Гленна хорошо знала своего учителя. В этом морщинистом подвижном лице она изучила каждую черточку, каждое движение. И, кажется, теперь она знала, как помочь Торквиниусу.

Втроем они поднялись в библиотеку. Гленна схватилась за карандаш, торопясь, пока не потеряла, пока оно не ушло от нее, запечатлеть то самое выражение лица профессора Флитвика, которое мелькнуло и исчезло. Но Гленна видела его. Видела! И теперь должна была вернуть.

Она поспешно делала эскиз за эскизом — и отбрасывала. Каждый раз что-то терялось, чего-то ей не удавалось ухватить. А ей обязательно нужно было все, все, что там было.

Торквиниус, не сказавший за все это время ни единого слова, выкладывал из сумки на стол книги и брошюры — математика, теория магии, высшее зельеварение… Он брал каждую из них двумя пальцами — так прикасаются к мерзости, которую нужно сжечь или выбросить — и навсегда забыть.

Гленна понимала, что сейчас произойдет ужасное, непоправимое, то, чего нельзя допустить, что оно уже происходит, — и торопилась. Набросок за наброском. Нет, не то, опять не то. Рука начинала дрожать и срываться.

Вот! Рука, дрогнувшая, казалось — предательская, нанесла на лист тот самый недостающий штрих.

Теперь фон — небрежно, только чтобы было понятно, когда и где именно...

Гленна сунула рисунок под нос Луне: «Что ты видишь? Расскажи!»

Луна внимательно посмотрела и сказала совершенно спокойно: «Да. Я тоже думаю, что они сговорились. Дамблдор и Снейп. Все было условлено заранее. Профессору Флитвику это очень не нравится. Мне тоже. Но, наверное, так было надо».

«Почему же ты молчала?» — прошипела Гленна. Луна пожала плечами: «Пока я не увидела твой рисунок, я и сама не знала, что я это знаю».

Торквиниус отмер.

«Как?! — почти прокричал он яростным шепотом, — Как человек может сговориться, чтоб его убили?!»

И заорал, уже не сдерживаясь, в голос: «О таком не договариваются!»

«А ты его руку видел? Может, он вообще уже умирал». — тут же придумала объяснение Гленна.

Проходившая мимо мадам Пинс, не покинувшая, несмотря ни на что, свою сокровищницу, сказала недовольно: «Здесь библиотека. Здесь работает много людей. Кто, с кем и о чем договорился, обсуждайте во дворе, чтобы вас никто не слышал».

И пробормотала себе под нос: «А лучше бы не обсуждали». И встретив их потрясенные взгляды, пояснила: «Уроками бы лучше занимались».

Подростки переглянулись. Только теперь они вдруг осознали, что, возможно, стали обладателями тайны, для них не предназначавшейся. Тайны, за которой стояла жизнь, может быть — много жизней.

«Правильно, — одними губами пробормотал Тор, поспешно укладывая книги обратно в сумку. — Уходим и больше не обсуждаем. Никогда».

Гленна торопливо собирала рисунки. Вот их-то как раз следовало сжечь. Срочно.

* * *

Смерть директора от руки одного из преподавателей не могла не нарушить течения школьной жизни — и нарушила его весьма основательно. Уроки были отменены, экзамены отложены. Многие родители поспешили забрать из замка своих детей. Под сомнением оказалось само дальнейшее существование школы. Пока попечители решали этот вопрос, состоялись похороны Дамблдора — очень торжественные и многолюдные. Впервые в истории школы директор Хогвартса был погребен на его территории.

Между тем, учителя во главе с профессором МакГонагалл, временно исполнявшей обязанности директора школы, прикладывали отчаянные усилия, чтобы сохранить порядок среди разбредавшихся и дезориентированных учеников. Профессор Флитвик считал полную отмену занятий ошибкой, продиктованной Минерве ее горем, хотя и не находил в себе сил упрекнуть ее в этом или даже просто возразить. Со своей стороны, он делал все возможное, чтобы обстановка как можно больше походила для детей на привычную. Он самочинно ввел (под предлогом того, что экзамены сдавать когда-нибудь все-таки придется) подготовительные консультации по своему предмету и проводил их для всех семи курсов. В эти безумные дни он был особенно щедр на дисциплинарные взыскания в форме всевозможных отработок, считая, что самое милосердное и разумное, что можно сделать для растерянных детей, — чем-нибудь их занять.

И конечно же, скрипело в его кабинете волшебное перышко, и очередной школьник, забыв о собственной подавленности и страхе, выводил на пергаменте: «Между тем язык (речь) не единственная эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет себя человеческое мышление. Разве в поступках человека, в ходе реального формирования окружающего мира, в делании вещей человек не обнаруживает себя как мыслящее существо? Разве мыслящим существом он выступает только в акте говорения? Вопрос, пожалуй, чисто риторический. Мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах, в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний. Более того, в реальных делах человек демонстрирует подлинный способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих повествованиях об этих делах». (Э. Ильенков, «Диалектика как логика»)