Выбор (джен)

В сложившихся обстоятельствах верность Лорду Родольфус полагал невозможной, да и просто бессмысленной. Можно было бы вывернуться, если бы Дамблдор умер… но, с другой стороны, кто сказал, что старик не подстрахуется и не оставит своё воспоминанию какому-нибудь преемнику? Сам Родольфус на его месте именно так и сделал бы, а Дамблдор уж точно не глупее его. Так что Мерлин знает, в чьи руки попадёт это воспоминание, и чем это кончится.

А значит…

Вывод этот был ему омерзителен, но его чувства в данном случае никого не интересовали. Сказать по правде, то существо, что вернулось на место человека, которому Родольфус когда-то давно присягал, с самого своего возвращения вело себя… странно. Пока это касалось частностей вроде нелепой фиксации на мальчишке Поттере — из-за которой они все опять угодили в Азкабан, правда, не так уж надолго — это было ещё терпимо: в конце концов, великие люди имеют право на странности.

Но для этого они должны быть великими, а Родольфус уже давно пришёл к неутешительной мысли, что величие того, кто называл себя Волдемортом, осталось в прошлом.

Когда Лестрейндж-старший, во второй раз выйдя из Азкабана, услышал про «Комиссию о маггловских выродках», он в первый момент счёл это дурной и безвкусной шуткой. Потому что кому в здравом уме может вообще прийти в голову идея о возможности кражи магии? По сравнению с этим даже идеи Дамблдора об изначальном равенстве всех волшебников, вне зависимости от статуса крови, выглядели вполне логичными и даже консервативными: в конце концов, грязнокровки ведь и вправду были волшебниками, и даже порой неплохими.

Но это?!

Признать магию какой-то инородной субстанцией, превратить её из самой их, волшебников, сути во что-то внешнее, постороннее, подходящее для использования даже магглами — до такой мерзости не доходил пока никто. Те, кто выдумал это, не понимали, что таким образом фактически приравняли волшебников к магглам. Он осторожно попытался выяснить авторство этой опасной выдумки, но оставил свои попытки, обнаружив, что чудовищная идея принадлежит самому Лорду лично.

Тогда-то ему в первый раз и пришла в голову мысль о том, что в своей политической игре он сделал ставку не на того человека — который, впрочем, и человеком-то уже давно не был. Родольфус никогда не был мистиком, но события разворачивались всё быстрее, и через несколько недель он уже ощущал себя в царстве абсурда: от того политика, за которым он когда-то пошёл, осталась уродливая, жестокая и очень опасная тень, вознамерившаяся утянуть в темноту не только своих соратников, но и весь их в сущности небольшой остров.

Так что, возможно, всё случившееся было даже и к лучшему… или, по крайней мере, могло бы быть — если бы это был не Дамблдор. Однако выбора у Родольфуса не было — оставалось или принимать ситуацию и использовать её наилучшим образом, или начинать активно с нею бороться. Ещё можно было, конечно, врезаться на полном ходу на метле в стену, и этот выход уже не представлялся ему таким уж однозначным проявлением слабости. Понятно, почему Рабастан решился на отравление.

И всё равно такой выход, конечно, не для него. А значит, надо найти подходящий.

Он прикидывал так и эдак, но мысли, кружа, то и дело сбивались совсем на другое.

На брата.

Одним своим действием Рабастан вдребезги разнёс мир, в котором до сих пор жил Родольфус. Совсем недавно он не мог и представить, что Рабастан Лестрейндж способен не то что решиться — додуматься до такого. Слишком просто, слишком элегантно, слишком очевидно — и абсолютно невозможно. Так не делают! Рабастану негде было это прочитать — значит, он придумал это сам. И не просто придумал — сумел воплотить. Как?!

Где Родольфус совершил ошибку, где и что он проглядел? Неужто и в других делах он так же слеп, как в истории с братом? Потому что если он ошибся так глобально в человеке, которого знал с самого рождения, где гарантия, что он не сделал этого с другими?

Каким образом эгоизм, капризность и уверенность в собственной вседозволенности дали настолько странный эффект, что его результатом стал этот дикий поход к их самому большому врагу? И как, Мерлина ради, Рабастану удалось того убедить? Родольфус был весьма далёк от предположения, что директор Хогвартса решил сделать из его брата шпиона: Дамблдора он, мягко говоря, не любил, однако же никогда не отказывал последнему в уме и проницательности. Надо быть полнейшим кретином, чтобы предложить подобную роль Рабастану.

Так почему же Дамблдор согласился?

Эта мысль мучила Родольфуса, пожалуй, сильнее других. Он не верил в доброту Дамблдора — тот, конечно, был известен своей любовью ко всяким убогим, но поверить в то, что тот мог бы пожалеть Рабастана, было невозможно. Пользы от его брата директору Хогвартса не было никакой — во всяком случае, Родольфус её не видел. Как тот мог бы использовать Рабастана? Идея шпионажа или, к примеру, убийства Тёмного Лорда отпадала сразу, потому что эта идея была даже глупее того поручения, что Лорд в том году дал Драко Малфою. Ничего у мальчишки, конечно, не вышло — зачем было доводить его такой дичью до нервного срыва, Родольфус так и не понял. Возможно, Лорд попросту развлекался? Но так или иначе, а Дамблдор, вроде, не был склонен к подобным затеям — так что же тогда? Конечно, Рабастану можно было бы, например, поручить отравить или покалечить кого-то попроще — его самого, к примеру… да нет, тоже глупость. Впрочем, мало ли кандидатов — вон хоть Люциуса, чтобы перекрыть Лорду доступ к его деньгам. Но тогда надо травить всех Малфоев… а это уже явно слишком, тихо не провернуть.

Картинка не складывалась. Родольфус потёр затёкшую от не слишком удобной позы шею и, бесшумно поднявшись, прошёлся по комнате. До чего же непохожи они с Рабастаном! Шёлковый — яркий, пёстрый, нарядный — ковёр на полу… сейчас, в темноте, его было не очень видно, но Родольфус хорошо его помнил. Изящная мебель, нежные тонкие ткани, хрупкий драгоценный фарфор — Родольфусу не нравилась буквально ни одна вещь из тех, которыми окружил себя его брат. Он ощущал себя в этой комнате скованно и неловко: всюду какие-то мелочи, которые так легко смахнуть на пол, даже каминный экран — стеклянный. Чужая, чуждая ему комната…

Да и брат был чужим. Всегда был — но Родольфус до этого вечера полагал, что отлично знает его. Оказалось, что это знание не стоит и кната: самое основное, главное, то важное, что одно и стоит настоящего изучения, прошло мимо.

Рабастан вдруг заворочался, застонал, вскрикнул — и резко сел, просыпаясь. И уставился недоумевающе на Родольфуса, явно спросонья не понимая, что тот делает в его комнате.

— Так ты всю последнюю неделю готовился к смерти? — спросил Родольфус, подходя к нему.

— А что ещё было делать? — горько спросил Рабастан, машинально протягивая руку к столику, где обычно ночью находился стакан с водой. — Лорд считает меня мгновенно. И убьёт. Нас обоих.

— Не считает, — Родольфус, подумав, присел рядом с братом. — Тебе нужно что-то? — спросил он, проследив его взгляд.

— Пить хочу, — отозвался Рабастан и добавил упрямо вздёргивая подбородок: — Считает. И я не хочу умирать так, как он меня будет убивать. Я боюсь.

— Он считает тебя, если заподозрит, — согласился Родольфус, наколдовывая стакан и наполняя его водою из палочки. — Но пока для этого нет никаких причин, кроме твоего внезапного пьянства, — его губы чуть дрогнули, но в улыбку всё-таки не сложились. — В целом, Лорд не слишком внимателен, а заподозрить тебя в измене, на самом деле, почти невозможно. Даже меня реальнее.

— Почему это? — возмутился Рабастан, вспыхнул, смутился и впервые за последнюю неделю рассмеялся не нервно, а почти весело.

— Потому что, — не сдержал ироничной усмешки Родольфус, — для заговорщика ты слишком порывист и не слишком, уж прости, умён, — он опять усмехнулся. — Разве что смел достаточно, — добавил он и тоже рассмеялся.

— Можно подумать, что заговоры устраивают только флегматичные умники, — безо всякой обиды возразил Рабастан.

— По большей части нет, разумеется, — согласился Родольфус. — Но подвоха обычно ждут как раз от таких. А ты… нет, — он с уверенностью качнул головой. — И это правильно: ты бы никогда никакого заговора не устроил, не сложись обстоятельства так безумно. Однако же подобного Лорду в голову просто никогда не придёт, а посему ты, в определённой степени, в безопасности. Хотя научиться окклюменции тебе всё равно придётся.

— Не получится, — возразил Рабастан, тоже начиная улыбаться. — Отец меня когда-то учил — совсем без толку.

— Тебе тогда было скучно, если я правильно помню, — отозвался Родольфус. — Теперь всё иначе — в этом появился смысл. Я тебя научу. Всё получится.

— Скажи, — Рабастан придвинулся ближе и заглянул брату в глаза. — Ты действительно не злишься на меня за всё это?

— За то, что ты вернул меня к жизни? — уточнил Родольфус с иронией. — Представь себе, нет.

— За то, как я это сделал, — не поддался Рабастан. — За Дамблдора.

— Я, сказать по правде, так и не придумал никакого иного способа, — продолжал иронизировать Родольфус. — Так что твой, по всей видимости, был единственным. И я понятия не имею, как ты вообще это придумал, — он вдруг улыбнулся удивительно тепло — кажется, ни разу в жизни так не улыбался. — Впрочем, кое-чем ты меня действительно рассердил, — добавил он.

— Чем? — помолчав, неуверенно спросил Рабастан.

— Суицидом, — неожиданно резко ответил Родольфус и, резко подавшись вперёд, стиснул вдруг плечо брата. — Никогда так не делай. Дай мне слово.

— Я просто не видел иного выхода, — ответил Рабастан тихо. — Я боялся, — добавил он, сжимая прохладные пальцы брата. — Я никогда в жизни не боялся так, как в эту неделю. Но я правда не знал, что мне ещё делать.

— Просто рассказать обо всём мне тебе в голову не пришло? — с прежней иронией поинтересовался Родольфус, отпуская его. — Сразу же.

— Я хотел, — признался Рабастан. — Я собирался сначала — но ты… ты так… так заговорил — и я понял, что не знаю, как тебе рассказать.

— Проще было умереть? — усмехнулся Родольфус, и Рабастан серьёзно и просто ответил:

— Да.

Они замолчали, а потом Родольфус неожиданно крепко взял брата за плечи и проговорил весомо и тихо:

— Тебе не нужно меня бояться. Возможно, это имело смысл прежде — но больше не нужно. Я не причиню тебе зла, Басти. Никогда. Запомнишь? — то ли спросил, то ли попросил он, и Рабастан, порывисто обняв его, пообещал едва слышно:

— Запомню.