Переломный момент (гет)

Эрик

Кристин хочет отмечать День Благодарения! Что за бред? Я за всю свою жизнь не отметил ни одного праздника. И не собираюсь. Зачем они вообще нужны? А этот День Благодарения... Кому мне быть благодарным? Богу? Я уже не так молод, у меня нет ни дела, которое я бы полюбил, ни жены, ни детей... Я — ничтожество.

Да ещё и эта болезнь. Её и болезнью-то не назовёшь. У меня всегда был слабый желудок, я мог не есть целыми днями, но когда Кристин принесла тарелку с сэндвичем, я почувствовал зверский голод и съел его. Полностью. Немудрено, что он не смог переварить сразу столько пищи, тем более, что я часто мучился с пищеварением.

Кристин начала ухаживать за мной, купила таблетки, которые я сначала наотрез отказался принимать, но потом сдался, варила лёгкий бульон, убиралась дома, проветривала комнаты. Я на мгновение представил, что она моя жена, а мы живём вместе в этой квартирке.

Медленно повернув голову, я заметил, что её постель пуста. Сколько времени? Уже, наверное, позднее утро. Я хотел дотянуться до тумбочки, на которой лежали мои часы, но так ослаб, что руки дрожали.

— Эрик?

Я вздрогнул, услышав её мягкий, бархатистый голос. Она стояла у моей постели в ночной сорочке, держа в руках стакан с каким-то напитком и маленькую тарелочку с тостом.

— Всё в порядке,— заверил я и принял протянутый мне стакан. Это была ледяная вода, что было очень кстати, ибо горло уже успело пересохнуть.

— Съешь, тебе это не повредит, кусочек совсем маленький. И... Я сожалею, я не должна была... ну... бутерброд.

— Нет, нет, всё хорошо, ты не виновата, — я покачал головой, не отрывая от неё глаз. — А теперь выйди, мне нужно переодеться.

Девушка послушно кивнула и ушла на кухню, гремя чашками. Быстро переодевшись в свою старую одежду, я закрепил эти треклятые скобы на ногах. Но как только я опустился за свой стол, снова вошла Кристин, на этот раз хмурая.

— Эрик, ты не притронулся к тосту, который я тебе приготовила.

— Я не голоден, правда, — пробурчал я, опуская перо в чернильницу, а затем, подняв глаза к окну, задумался. Кристин столько делает для меня, её нужно отблагодарить. Но что бы такого придумать, чтобы не давать ей ложных надежд? Мне понадобилось несколько минут, чтобы догадаться. День Благодарения! Я буду отмечать этот чёртов праздник, но только из-за благодарности к Кристин.

— Кристин?

— Да? — я повернулся и увидел, как она выглядывает из-за дверей кухни.

— Нам нужно в город: купить индейку и ещё что-нибудь для праздника.

Кристин восторженно выдохнула, её глаза загорелись, а по лицу расползлась широкая улыбка:

— Правда? Мы будем отмечать? Не шутишь?

Я приподнял бровь. Я со стороны похож на юмориста? Но Кристин аж раскраснелась от нетерпения и затрепетала:

— Когда? Когда пойдём на рынок?

— Да прямо сейчас, — я пожал плечами, обведя взглядом небрежно раскиданные по столу бумаги. Пока сил работать не было, да и дома слишком душно, прогулка — не такая уж и плохая идея.

Спустя четверть часа мы уже выходили за ворота «Фантазмы», будучи по лодыжки в снегу. Изо рта вырывался густой пар, а ноги разъезжались в разные стороны из-за гололёда. Эта задумка переставала мне нравиться с каждой секундой всё больше и больше.

На рынке было много народу, и каждый из них считал своим долгом уставиться на меня выпученными глазами. Мне стало настолько паршиво, словно я снова гастролировал с цирком уродов. А Кристин всё было нипочем, она что-то радостно болтала под ухом, иногда укоряя меня, что я совсем её не слушаю. В ней столько энтузиазма и жизни, что даже не верится в несчастную судьбу в том недостойном её браке. Не успел я додумать мысль, как она схватила меня за руку и втащила в лавку. Весело зазвенели колокольчики на двери, в нос ударил пресный запах сырого мяса. Ну да, мясная лавка, я так задумался, что не заметил, как мы добрели до окраины базара. Пока Кристин с задумчивым видом разглядывала аппетитные, сочные индейки для праздника, я почувствовал на себе чей-то взгляд, а когда повернулся — мясник смотрел на меня во все глаза, абсолютно не стесняясь. Хоть бы совесть имел, невоспитанный толстяк! Я старался не обращать внимания, когда вдруг услышал то, что заставило меня вскинуть брови. Это Кристин нахмурилась и бросила мяснику:

— Сэр, глазеть неприлично.

Она заступилась за меня! Толстяк опустил голову и, застыдившись, продолжил заниматься своими делами. Девушка, наконец, выбрала индейку, я рассчитался, и мы вышли из этого неприятного заведения. Было так непривычно гулять с Кристин по городу, готовиться к празднику. Это словно был сон. Казалось, что я сейчас проснусь в подвалах Оперы Популер, а вокруг меня снова царят сырость и мрак, а всех этих десяти лет просто не было. Но это не сон. Мысли об Опере заставили меня с головой уйти в воспоминания о тех временах, когда она бросила меня и сбежала, когда я держал на неё страшную обиду и злобу, когда знал, что больше не увижу её снова! Но хотел ли я этого? Стоит ли лгать, что я не ждал её? Что она не приходила ко мне каждую ночь в кошмарах? Стоит ли вообще обманывать себя, что все мои работы, все арии и ноты выводились не в её честь?

Я поднял на неё глаза. Кристин что-то опять щебетала. Вроде бы возмущалась из-за этого мясника. Я вздохнул. Может, глубоко-глубоко в сердце любовь ещё живет, если это вообще можно назвать любовью. Словно огромный, пылающий костер окатили бочкой ледяной воды, а под сырым пеплом ещё теплится тлеющий уголёк, которому не под силу дать вторую жизнь яркому пламени. Любовь еле дышит, и из этого ничего не получится. Мне хотелось, чтобы Кристин поскорее уехала, её присутствие доставляет только неимоверную боль.

Я мог бы долго так думать, но из мыслей меня вырвало то, что Кристин внезапно остановилась у широкой витрины. Я хотел потянуть её дальше, потому что она останавливалась буквально на каждом шагу, чтобы получше рассмотреть всякие диковины, но на этот раз даже я замер. Она стояла напротив витрины со свадебными платьями.

— Что смотришь? — спросил я.

Кристин встрепенулась. Оглянулась на меня, покачала головой, бросила последний прощальный взгляд на красивые пышные манекены и улыбнулась, скорее вымученно, чем искренне.

— Ничего. Пошли обратно, я уже замёрзла.

Я недоверчиво покосился на неё, но всё же кивнул. Чёрт знает, что у неё там в голове, а я уже порядком устал и хотел домой.

До квартиры мы добрались довольно быстро. Я тут же развёл огонь, а Кристин побежала на кухню, чтобы разобрать сумки.

Мысли о прошлом настолько меня одолели, что я вдруг понял, как же давно не играл на фортепиано. А ведь у меня тут стоит прекрасное антикварное фортепиано!

Я повесил плащ на крючок, сел за лакированный стульчик, откинул крышку и положил пальцы на клавиши. Ах, эти пальцы помнили каждую сыгранную и сочинённую мной мелодию даже спустя столько лет. Но сейчас я склонил голову, размышляя, что бы сыграть, пока пальцы сами не побежали по изящным клавишам цвета слоновой кости. Это была тихая, медленная и приятная мелодия, которую я написал много лет назад. Я откинул голову, наслаждаясь тем ощущением свободы и умиротворения, которые царили во мне только тогда, когда я находился за музыкальными инструментами. Всё было хорошо, пока я не услышал, как Кристин напевает эту же мелодию из кухни! Откуда она её знает? Она не могла её раньше слышать!

Я резко перестал играть и повернулся в сторону двери, откуда мгновением позже выглянула девушка:

— Почему ты остановился?

— Ты бурчишь себе под нос и отвлекаешь меня.

— Я думала, что тебе нравится, когда я пою...

— Пение и невнятное бурчание — это две разные вещи. Откуда ты знаешь эту мелодию?

Кристин опустила глаза и пожала плечами:

— Я слышала, как ты играл её когда-то в Опере. Это было поздно ночью, все уже спали, а я прислушивалась к эху, доносившемуся из недр стен.

Тогда я понял. Да, я проводил целые бессонные ночи за своим старым фортепиано, и она вполне могла её услышать.

— Эрик, серьёзно, это очень красивая мелодия.

Мне стало лестно и приятно и так захотелось ответить добром на добро, что я ляпнул первое, что пришло мне в голову:

— Я... Ну... Я могу научить тебя, если... если хочешь.

Мне казалось, что сердце сейчас вырвется из груди, так оно стучало, и воспарит вверх, но внезапно поднявшийся гнев обрезал ещё не расправленные крылья.

— Правда, Эрик, это было бы зд...

— Но сейчас мне некогда, — уже холодно прошипел я, — в другой раз. Теперь иди, не мешай мне.

Я просто трус. Я испугался, что былые чувства смогут вырваться из самых затаённых уголков моей истерзанной души, мне было страшно вновь переживать всё это и страдать.

Кристин смерила меня недоумённым взглядом и вернулась на кухню.

День клонился к вечеру. Я сидел в глубоком кресле за чтением одной из своих многочисленных книг, изредка прислушиваясь к возне на кухне. Когда глаза уже устали от неяркого света и мелких букв, я отправился в ванную. Если что-то болело больше моего лица, так это ноги. От непогоды их словно ломало.

Я набрал горячей воды, стянул скобы и погрузился в приятную расслабляющую воду, положив голову на бортик ванны. Боль в ногах медленно утихала. Я понял, что меня начало клонить в сон, когда в дверь громко постучали.

— Эрик, ты там?

— Да, я принимаю ванну.

— Прости, мне срочно нужно взять чистое полотенце для рук. Я могу войти?

Мне вдруг стало неловко, но я напустил на себя побольше пены и сказал:

— Входи.

Из воды торчала только моя голова, но мне всё равно было стыдно.

Она даже не взглянула на меня, просто прошла к шкафчику с чистыми вещами и выудила оттуда накрахмаленное полотенце. Я уже думал, что она сейчас спокойно развернётся и уйдёт, но чёрта с два. Она повернулась и решила завести со мной беседу!

— Ты здесь уже долго, всё в порядке?

— У меня болят ноги, я хочу расслабиться.

— А можно вопрос?

— Если хочешь.

— Однажды ночью я открыла шкафчик над раковиной и обнаружила там очень много лекарств. Ты болен?

Она рылась в моей аптечке?! Как она смеет? Я по доброте душевной позволил ей тут остаться, а она уже копается в моих вещах! Конечно, чёрт возьми, я болен! Мне уже больше половины века, я еле хожу! В моей аптечке всегда было в достатке морфина и снотворного, потому что иногда без них никак.

— Да, болен, — сдержанно, но холодно ответил я, — у меня слабое сердце и часто болят ноги, поэтому я храню в своём шкафчике обезболивающие.

— Мне очень жаль...

Кристин с сожалением поджала губы и вышла, прикрыв за собой дверь. Настроения лежать в ванне уже не было, поэтому через пару минут я уже вышел, туго обвязав полотенце вокруг талии.

Когда я тихо прошёл в комнату, где лежали мои рубашки, то увидел Кристин. Она сидела в моём кресле и читала, не замечая ничего вокруг. Взгляд невольно скользнул на её ноги, от чего я ещё больше разозлился. Её прекрасные, ровные, как у фарфоровой статуэтки, ноги, сейчас были покрыты множеством синяков, порезов и ушибов. Я стиснул зубы. Как у кого-то вообще может подняться рука на такого хрупкого ангела? Молча натянув рубашку и брюки, я опустился на свою кровать, задумчиво уставившись на пол, а потом, резко подняв глаза, заметил, что Кристин смотрит на меня. Встретив мой взгляд, она поспешила извиниться:

— Прости, я... Мне жаль.

— Ничего, всё в порядке, — я понимал, что она разглядывала моё изувеченное тело, гадала, сколько мне пришлось пережить, и винила в этом себя, — в этом никто не виноват.

— Неправда, — девушка закрыла книгу и положила её на колени.

— Правда. Я думал, что Америка безопаснее, чем Париж, и не потрудился носить с собой нож или пистолет. Ночью, когда на меня напали, я был совершенно безоружен. Я сам виноват, не предусмотрел.

— Эрик, не вини себя, — девушка ободряюще улыбнулась, — все совершают ошибки...

Я стиснул зубы, чтобы на нахлынувших эмоциях не взболтнуть лишнего. Да, я был взбешён. Может, все и совершают ошибки, но не я, не Призрак Оперы, у меня нет права ни на какие ошибки! В том, что произошло в злосчастном переулке, нет моей вины, это воля случая, а я оказался её жертвой.

— Я не допускаю ошибок, — пробурчал я.

Кристин вздохнула:

— Ты обычный человек, Эрик, все люди допускают ошибки. Это естественно.

Казалось, что стена, сдерживающая мою ярость, рухнула, я задрожал и закричал:

— Я не человек! Я — монстр! Монстр!

Кристин даже не вздрогнула, она терпеливо сдержала мои громкие разглагольствования, мирно дождалась, пока я умерю свой пыл, а потом тихо заговорила:

— Я видела твое сердце, ты способен любить и сочувствовать, Эрик, монстрам это не дано.

Я закатил глаза, поражаясь её наивности и желанию меня разубедить. Я откинулся на подушку, уставившись в потолок, но то, что произошло в следующую минуту, заставило моё сердце стучать быстрее.

Кристин поднялась на ноги, взяла с кресла подушку и, прижав её к груди, остановилась у моей кровати и вздохнула:

— Ты не монстр, Эрик. Однажды, за эти долгие десять лет, я спускалась с лестницы и, оступившись, упала, сломала ногу и вывихнула запястье, но никто ко мне даже не подошёл и не помог. Вот эти люди и есть монстры, безразличные и чёрствые. Не думаю, что ты бы прошёл мимо человека, который попал в беду.

Я приподнял голову, вглядываясь в её карие глаза, которые смотрели куда-то в пространство. Как Бог мог допустить такое? Допустить, чтобы его Ангел пал, и никто из смертных не пришёл ему на помощь? Она, наверное, мучилась... Мне должно было быть всё равно, так почему же я испытываю обиду и жалость за неё?

— И ещё... Когда я несколько месяцев лежала в постели и мучилась от боли в ноге, то стоило мне только положить под неё тёплую подушку — как всё как рукой снимало.

И с этими словами она аккуратно приподняла мои ноги, уложив под них мягкую подушку. И, правда, стало удобнее, хоть конечности и продолжали ныть.

— Лучше?

— Да, — кивнул я, не сводя глаз с ног. Кристин была так заботлива и обходительна, что становилось не по себе.

— Кстати, — Кристин вернулась к креслу и взяла в руки книгу, которую недавно читала, — у тебя очень интересная библиотека. Ты не возражаешь, если я прочту одну книгу?

Я не возражал. Мои книжные полки были заставлены классикой, что мне ещё делать долгими вечерами после привычного обхода парка? Я зарывался в книжки и музыку, это было единственным моим спасением от сумасшествия. Но вдруг меня как кипятком ошпарило. На тех самых полках я хранил свои важные записи, ноты, я даже пару лет вёл дневник, и не было и страницы без упоминания этой треклятой девчонки. Если она наткнётся на них, то я сгорю со стыда!

— Держись подальше от моих полок! — неожиданно закричал я. — Если тебе нужна книга — спроси у меня, но чтобы без разрешения и близко не подходила к моей библиотеке!

Кристин растерялась. Она явно не ожидала такого ответа, её лицо вытянулось, и она пробормотала:

— Прости...

— Ты злоупотребляешь гостеприимством! Я не позволял тебе копаться в моих вещах!

— Да, ты... ты прав, прости, этого больше не повторится, обещаю, — она помедлила и добавила, грустно взглянув на книгу в тёмно-синем бархатном переплёте. — Просто эти истории, они такие интересные, я никогда не читала ничего подобного.

Я тяжело вздохнул:

— Прекрати... Слушай, я устал, а завтра у меня уйма работы, мне нужно ещё разобраться с конюшнями «Фантазмы».

— Конюшнями? — девушка тут же оторвала взгляд от книжки и уставилась на меня.

— Да, конюшни, — я начинал уставать от её вечных вопросов.

— Я не знала, что тут держат животных.

— Здесь десять лошадей, пять собак, два слона и куча кошек. Они работают тут, в цирке, весь сезон. Зимой я должен устроить их на зимовку, обеспечить их едой, водой и теплом.

— Не думала, что ты так заботишься о животных, что лично за этим следишь. Думала, это работа других.

Она ничего обо мне не знала. Я всю жизнь любил животных, и, по моему мнению, они достойны любви не меньше, чем люди. Когда я поднялся и кое-что заработал на этом парке, то решил, что не помешает устроить тут цирк, и тогда я отправился на поиски животных. Я не брал лучших из лучших, отнюдь. Наоборот, я выкупал лошадей у людей, которые хотели их усыплять, у кого не было средств на содержание или не было на них времени, а также тех животных, которые имели травмы. Но я всех лечил, всех содержал и за всеми следил. Многих моих лошадей уже собирались вести на бойню, многие из них были травмированы в скачках. У слонов были спилены бивни из-за браконьеров, а собак я выудил из приютов и загонов для собачьих боёв.

Когда-то я чувствовал то же самое, что и они: беспомощность, боль и ощущение, что никто не придёт на выручку. Зато теперь все они живы, здоровы и любят меня. У них действительно было сердце, потому что им плевать, как я выгляжу, они преданны мне не смотря ни на что.

— Ох, целый зоопарк. Хочешь, я схожу завтра с тобой и помогу?

Я хотел, было, отказаться, но мысль о том, что она останется тут одна и снова наткнётся на что-нибудь, чего ей нельзя видеть, заставила меня, скрепя сердце, кивнуть:

— Хорошо, завтра рано вставать, советую тебе уже ложиться спать.

Девушка кивнула и пошла к своей постели на противоположном конце комнаты. Я улыбнулся, потому что боль и в самом деле утихла.

Я дождался, пока дыханье Кристин не станет ровным, что означает, что она уснула, и медленно стянул с себя маску. Ах, это непередаваемое ощущение свежего воздуха и свободы от духоты этого куска фарфора!.. Я прижался уродливой стороной лица к подушке, наслаждаясь прохладой хлопка.

Больше всего на свете мне хотелось иметь нормальное лицо, чтобы на меня не глядели, как на уродца. Чтобы можно было гордо пройтись по своим владениям и не слышать смешков за спиной. Я был бы неплох собой, одна сторона лица у меня вполне сносна. Но от этих грёз становилось ещё хуже, ибо я знал, что это никогда не воплотится в жизнь, что никто не сможет безмятежно смотреть на моё лицо и улыбаться искренней, а не злой усмешкой.

Я был не единственным уродом в этом парке, тысячи людей с разнообразными изъянами съезжались сюда, прося работы, и я давал её им, год за годом наблюдая, как даже они женятся, заводят семьи, рожают детей. Ничего удивительного, ведь я — самый отвратительный и мерзкий из них, но ещё смею на что-то надеяться. Меня тешит лишь мысль, что я мастер в своём деле, я без застенчивости могу сказать, что я виртуоз, что каждая моя мелодия совершенна, но кому это надо? Кому хочется слушать музыку, написанную гадким уродцем? Всё напрасно, и даже музыкальному дару не восполнить никчёмность моей жизни.