Власть женщины сильней (гет)

Монсеньор Веласко, брат Иосиф, появился в палаццо Бельфор к вечеру следующего дня. Разговор предстоял непростой, но необходимый. По сосредоточенному, неулыбчивому взгляду, которым встретила его хозяйка, брат Иосиф понял, что синьора Ла Платьер тоже подготовилась к встрече. Строгое, без украшений платье подчеркивало серьезный настрой Юлии. Иезуит даже задержался на пороге комнаты, куда его проводил слуга, чтобы полюбоваться величественным видом графини. Они приветствовали друг друга молчаливыми поклонами, словно дуэлянты перед поединком. При виде спокойного лица иезуита синьора де Бельфор скрестила руки на животе, чтобы не сорваться на крик с требованием объяснить, как он мог позволить сотворить такое с юной девушкой. Юлия заговорила первой, на правах хозяйки:

— Монсеньор, что произошло ночью в доме кардинала Монтальто после того, как вы остались втроем?

Она заставила себя немного расслабиться и, помедлив, указала гостю на кресло, а сама отошла к окну. Брат Иосиф не воспользовался предложением.

— Я готов рассказать вам, синьора. Но, подумайте, действительно ли вы хотите знать подробности.

— Хочу, святой отец. Прежде всего, потому что случившееся касается моего сына и моей дочери. Да и потом, — Юлия вздохнула, — я все равно узнаю. От Стефании. Пока она слаба и больше спит. Но, как только окрепнет, я обязательно спрошу ее, и дочь расскажет мне все, как рассказала о том, что случилось ранее. Так что говорите, святой отец. Ведь вы для этого и пришли.

Брат Иосиф покивал головой, а после медленно заговорил, вспоминая:

— Как-то Феличе Перетти просил меня остановить Бенвенуто ди Менголли, если он выберет неверную дорогу. События минувшей ночи убедили меня, что этот момент настал.

— Мне казалось, что вы уже давно были убеждены в ошибочности выбранного моим сыном пути, — Юлия настороженно посмотрела на него, уже предчувствуя, но еще не желая верить в то, что монах говорит не о политике. Неожиданно пересохли губы и похолодели пальцы; пристально она наблюдала за иезуитом, ловя каждое движение его лица.

— До сих пор я был убежден, что он губит лишь свою жизнь. Нынче я увидел, что он губит и душу. Причем не только свою. Синьора, Стефанию нужно спасать, — перед мысленным взором Фернана Веласко встала тонкая рука, залитая кровью, и раскрытый в отчаянном крике рот на искаженном болью лице.

— Пока вы ничего мне не рассказали, кроме ваших умозаключений, святой отец, — покачала головой женщина. — Может быть, вы расскажете, что произошло и от чего нужно спасать Стефанию?

— Менголли вовлек синьорину в ритуал, связанный с жертвоприношением.

Графиня прикусила губу, ощущая, как закачался пол под ногами.

— Бог мой, — в ужасе выдохнула Юлия. — Почему вы не остановили его?

Юлия сделала шаг к монаху:

— И у вас нет никаких сомнений?! Вы же его учили… Как вы просмотрели? Монсеньор, вы же можете ошибаться! Откуда такая уверенность? Вы проверяли свои подозрения?

— Сомнений быть не может. Повторяю, я видел все сам. О его связи с некой сектой я подозревал давно, но у меня не было доказательств.

Брат Иосиф отвернулся, сокрушенно покачал головой:

— Я не ожидал такого. Уверен, он не остановится на этом.

Последние слова брат Иосиф произнес уже глядя прямо на Юлию.

— Он любит синьорину. Но эта любовь греховна. Вовсе не потому, что Менголли дал обет церкви. Для него чувство к Стефании делла Пьяцца — подлинный искус. И чтобы обрести власть над ним, он готов убить. А кроме того… Стефания — его орудие против вас. Очень удобно, причиняя боль ей, мучить вас.

— Я ненавижу его! — вскричала Юлия и тут же зажала рот рукой.

— Я сошла с ума… — она прикрыла глаза.

Брат Иосиф внимательно, но как-то отстраненно смотрел на графиню. Ничем он не выдал удовлетворения, которое почувствовал, услышав возглас Юлии. Не в силах справиться с волнением, графиня отступила и нервно прошлась перед неподвижно стоящим иезуитом.

— Как такое могло случиться? Когда?! Он же сам инквизитор! Разве мало он сделал для борьбы с ересью там, куда вы его отправляли?! — Юлия вновь шагнула к мужчине, оказавшись так близко, что он мог разглядеть мелкие бисеринки пота на ее висках, нервное биение жилки на шее. — Ты не посмеешь обвинить его! Ты его учитель! Убеди его отказаться от... этого. Что бы это ни было! Спаси его!

— Поздно, синьора, — он качнул головой. Лицо иезуита выражало сожаление.

— Поздно?! А что же ты ждал? Ты об этом спрашивал меня, когда интересовался его странностями и здоровьем? И почему ты не защитил девочку? Чтобы увериться в своей правоте? — голос Юлии стал тихим и звенящим — от напряжения, от гнева, от отчаяния. — Ты готов пожертвовать одним ребенком, чтобы иметь возможность уничтожить другого?

— Я уже сказал, что не ожидал ничего подобного, — об этом брат Иосиф говорил совершенно искренне, потому голос едва заметно, но дрогнул.

— И что ты теперь будешь делать?

Глаза цвета меда смотрели с выражением мольбы и надежды, которые были сильнее гнева и отчаяния.

— Нам нужно защитить синьорину Стефанию. Он не остановится, пока не добьется своего.

Юлия вздрогнула, словно стоящий напротив мужчина прикрикнул на нее, и отошла, замерев у окна.

— Как это сделать, монсеньор?

Фернан Веласко вздохнул свободнее, когда увеличилось расстояние между ним и Юлией. Но он знал, что буря еще впереди. Женщина обернулась к монаху. Покорное отчаяние в ее глазах сменила решимость:

— Я отправлю Стефанию в Бельфор… Нет! В Плесси! Сама я не могу теперь уехать. Вы не позволите мне отказаться от Кастилии. Если бы можно было выдать Стефанию замуж… Но, боюсь, даже богатое приданое ей не поможет. Святой отец, помогите найти монастырь, где девочка будет в безопасности до отъезда. Ни один дом не защитит ее от кардинала.

— Как и ни один монастырь. Если только на краткое время, пока синьорина не оправится и не сможет помогать нам.

— Нет, Иосиф! Моя дочь не будет иметь отношение ко всему этому!

Веласко едва не поморщился от высоких резких звуков голоса графини.

— Но, возможно, это единственный способ остановить Менголли.

Юлия с сомнением всмотрелась в лицо иезуита:

— Почему вы говорите со мной о синьорине, хотя я спрашивала вас о монсеньоре? Какое бы решение я не приняла, пытаясь помочь кому-то из этих молодых людей, я все равно предам другого, — как она ни старалась, Юлия все же не смогла скрыть охватившую ее растерянность от пришедшего на ум вывода.

— Не я, а Менголли заставил вас выбирать. Мой выбор не будет для вас неожиданным, — брат Иосиф решил, что настало время высказать то, для чего он пришел на самом деле.

— Я предупреждаю, что отныне не намерен в своих действиях оглядываться на ваши материнские чувства. И прошу никогда больше не напоминать мне, что Менголли мой ученик и сын человека, который стал для меня патроном и другом. Кардинал Монтальто враг церкви и мой враг. Но при этом служение Святому престолу всегда будет стоять для меня на первом месте, даже если будет влиять на мои действия в отношении Менголли.

Произнеся эту речь, брат Иосиф прислушался к себе — достаточно ли убедительно прозвучали слова, не переиграл ли он с пафосом. С удивлением иезуит почувствовал, что высказанное принесло облегчение: теперь нет нужды в лицемерных танцах вокруг тем, связанных с сыном графини. А к мысли о неизбежном для Менголли конце Юлии давно пора привыкать.

Долгое время синьора де Бельфор молчала. Стояла, отвернувшись, кусая губы, чтобы не дать вырваться мучительному стону и сжавшим горло слезам. Потом тряхнула головой, отгоняя дурноту.

— Я приняла это к сведению, монсеньор, — с трудом проговорила она.

— Для вас, синьора, это значит то, что я свободен в выборе средств помогать вам.

Брат Иосиф увидел, как спина Юлии напряглась, плечи расправились, и обратилась она к нему уже едва ли не с вызовом:

— И это я тоже приму к сведению. Вы не из тех, кто оказывает помощь из милосердия, безвозмездно. Так, святой отец?

Глаза Юлии потемнели, стали почти черными и яркими пятнами выделялись на бледном лице. Только жесточайшее усилие воли не давало ей сорваться на крик, дать выход желанию разодрать в кровь это лицо с бесстрастными глазами цвета льда.

— Я рад, что мы поняли друг друга, синьора.

— Ступайте, епископ Веласко, фра Иосиф, вы выполнили миссию, — вызов в облике графини растаял, плечи вновь опустились, словно под тяжелой ношей. Она подняла голову и устало посмотрела на мужчину, когда он шагнул к ней со словами:

— Синьора, я всего лишь хотел быть честен с вами. И несмотря ни на что, надеюсь сохранить ваше доверие.

— Зачем вам мое доверие? Так или иначе, нам придется вместе уехать в Испанию. Так или иначе, именно вы останетесь тем, кто будет советником герцогини и будет говорить от лица Святого Престола и Ордена — в этом у меня нет оснований не доверять вам.

— Ну почему же, — медленно проговорил он, — если я вас не устраиваю как будущий соратник и советник, вам стоит лишь сказать об этом моему Генералу, и вы вместе выберете более подходящую кандидатуру.

— Как советник герцогини вы меня вполне устраиваете. Что более важно — как мой советник вы устраиваете своего Генерала и Святейшего Отца. Они вам доверяют. Довольствуйтесь этим, монсеньор.

— Если вам этого достаточно…

Брат Иосиф развел руками, почти улыбнулся, но Юлия заметила, что ее слова задели иезуита. Уголок губ женщины дрогнул в усмешке.

— А сейчас прикажите проводить меня к синьорине делла Пьяцца, ваша светлость.

— Может и хочет ли она кого-то видеть, вас не интересует? — глаза и голос Юлии стали вдруг холодны, она покачала головой. — Не думаю, что сейчас подходящее время для визита. Уходите, епископ.

— Синьора, Давид Лейзер, конечно, хороший лекарь, но он бессилен против некоторых ран. А запускать их лечение порой опаснее. Или вы намерены препятствовать духовному общению синьорины с церковью?

Графиня удивленно подняла брови в ответ на неприкрытую угрозу в тоне иезуита.

— Я намерена дать Стефании отдохнуть. В том числе и от вас, святой отец.

Юлия помолчала, пристально всматриваясь в лицо монаха:

— Откуда у вас такая забота и трепетное отношение к синьорине, святой отец? Или вас неожиданно посетило раскаяние, что вы подвергли ее опасности?

Фернан Веласко некоторое время стоял, опустив голову. В планах провинциала Ордена сотоварищей Иисуса не было расстаться с графиней де Бельфор противниками. Глядя на Юлию исподлобья, брат Иосиф негромко проговорил:

— Меня сложно заподозрить в способности испытывать раскаяние, да, синьора?

— Если для того, чтобы заставить вас испытать раскаяние нужно оказаться в положении Стефании, воистину Господь милостив. Слишком высокая цена!

Возможность решить издевается она или говорит серьезно, Юлия предоставила брату Иосифу.

— Мне безразличны ваши эмоциональные порывы, монсеньор. Стефания плохо себя чувствует, и ей нужен покой. Но прежде, чем я прикажу вас проводить, ответьте — как вы намерены бороться с монсеньором Монтальто и защищать от него мою дочь?

— С кардиналом Монтальто будут бороться те, кто и должен — Святая инквизиция, а не я. Что же касается синьорины… Для начала необходимо выяснить какой вред ее душе причинил насильно проведенный обряд.

Упоминание инквизиции заставило Юлию опустить голову, чтобы спрятать холодный ужас, отразившийся в глазах. Ужас осознания неизбежного.

— Синьорина спит. Уходите, святой отец. Я сообщу, как только Стефания даст согласие встретиться с вами.

— Вы совершаете ошибку, графиня, — не сдержавшись, брат Иосиф шагнул к Юлии. Сопротивление графини стало для него неожиданностью, и он чувствовал сейчас только раздражение от помехи.

— Возможно. Но от моих ошибок страдаю обычно только я сама, а не другие, — Юлия сделала шаг в сторону, отрывая святому отцу дорогу к двери.

Иезуит не двинулся с места; но взгляд его засверкал леденящим блеском — упрямство Юлии наконец-то вывело монаха из себя. На губах Юлии вдруг заиграла насмешливая улыбка, лицо словно оттаяло. Она приблизилась к брату Иосифу, с интересом заглядывая ему в лицо. В теплом голосе прозвучал ехидный намек:

— Я трижды выгоняла вас из своего дома, и вы трижды попытались не уйти. Ради встречи с синьориной? Так не рвутся к духовной дочери, святой отец. Или эта юная девочка и для вас стала поводом для греховных мыслей, а не только для молодого кардинала?

— Хорошо, — после медленного выдоха напряженно проговорил брат Иосиф. — Я зайду в другой день, синьора.

Юлия прикусила губу. Она никак не ожидала, что сказанные наобум слова, в отличие от продуманных, вдруг дадут такой результат.

— Вот как… Оказывается, вы можете не только испытывать раскаяние, но и… — нараспев, манерно растягивая слова, сказала графиня. Ее взгляд, снова похолодевший, скользнул по фигуре мужчины сверху вниз: прицениваясь. Очень по-женски и очень жестко.

— Даже не думайте, святой отец! Эта девочка лучше всех нас и слишком хороша, чтобы вы могли даже мечтать о ней.

Высокий ворот сутаны скрыл напрягшуюся от гнева шею, но сыгравшие на скулах желваки выдали состояние Фернана Веласко.

— Не судите о греховности других по себе и своему сыну.

Юлия понимала, что дразнит его. Что иезуит выберет момент и найдет способ отыграться за дерзость. Но это будет потом. А сейчас она хотела хоть немного отомстить брату Иосифу за его силу, его непоколебимую уверенность в своей правоте, его жестокость. Юлия рассмеялась иезуиту в лицо:

— Все мы люди, святой отец, и никто не безгрешен. И вы в том числе.

Он услышал себя словно со стороны. Осознание того, что слишком много лишнего было сказано, жгло досадой. Монсеньор Веласко отступил назад, склоняя голову в легком поклоне:

— Синьора, мне, пожалуй, пора уходить.

Юлия вновь окинула его взглядом с головы до ног, чуть облизнула губы, прежде чем слегка прикусить нижнюю, а потом выдохнула:

— Не смею вас задерживать, монсеньор.

Они обменялись напоследок взглядами. Она — с откровенной насмешкой, скрывшей тревогу. Он — с мрачным неудовольствием.

* * *

Первое, что сделал монсеньор Менголли, когда очнулся от забытья и тяжелого сна, это велел позвать мальчишку-слугу. Валлетто, встретивший пробуждение господина, ответил, что сорванец после новогодней ночи в доме не появлялся.

— Найди мне этого маленького негодяя. Он шпионил за мной для иезуитов.

— Слушаюсь, монсеньор. Подавать обед?

— Да, пожалуй. Я ужасно голоден, — с удивлением проговорил Менголли.

— Вы отдали много сил, монсеньор, — Валлетто кивком указал на перевязанную руку Бенвенуто и улыбнулся: — Полагаю, это была…

— Замолчи! — оборвал его кардинал. Помедлив, коротко бросил:

— Да, — и улыбнулся в ответ.

— Но тут были чужие, — с тревогой произнес Валлетто.

Улыбка погасла в черных глазах:

— Это не важно. Ступай, приготовь мне переодеться и поесть.

— Монсеньор, — поклонился камердинер и поспешил исполнить приказы.

Утолив какой-то и впрямь нечеловеческий голод, монсеньор Монтальто справился, где капитан. Валлетто ответил, что синьор ди Такко после обеда отправился в город.

— Когда вернется, пусть ждет меня в каминной. У меня к нему дело. И принеси из кабинета шкатулку.

Стоя уже в длинном, подбитом мехом плаще, Менголли откинул крышку широкой плоской шкатулки из дорогого дерева. Бенвенуто еще раз осмотрел камни в новом колье, которое он приготовил для Марии Сантаре: индийские аквамарины нежного небесно-голубого оттенка — чистейшей воды идеальные кристаллы, оправленные в золото и подвеска с крупным сапфиром. Он был уверен, что Мария верно прочтет смысл, который он вложил в подарок, выбирая камни. Менголли закрыл шкатулку и поверх руки накинул полу плаща. Во дворе кардинала ждала оседланная лошадь.

Хозяйка виллы Портиччи встретила гостя строгим, прохладным речитативом:

— Ваше высокопреосвященство, для меня честь принимать вас в своем доме, — и склонила голову в изящном поклоне.

— Ваша милость, синьора баронесса, — преодолев замешательство, не менее официально приветствовал ее монсеньор Монтальто. Стоя в центре комнаты, в нескольких шагах от Марии, со шкатулкой в руке, прикрытой плащом, Бенвенуто почувствовал себя неловко.

— Что-то случилось, синьора Портиччи? — осторожно поинтересовался он.

— Надеюсь, Рождество и новый год вы провели во здравии, монсеньор? — тем же тоном спросила баронесса.

— Благодарю, с Божьей милостью, — ответил кардинал, но потом не выдержал и воскликнул: — Да что случилось, Мария?

— Ровным счетом ничего… Совершенно ничего! Вас не было на Рождество. Я напрасно ждала вас все новогодние праздники. Приезжать к вам на съемный дом вы запретили, из церкви Санта-Мария-ин-Домника служка меня выпроводил сразу после службы, сославшись на то, что вы заняты. Так что ничего не случилось за прошедшую неделю, монсеньор. Не случилось ни единой нашей встречи! А между тем, я ждала! Но вы словно избегаете меня, монсеньор!

— Мария! — остановил поток разгневанной речи Бенвенуто. — Позволь объяснить. Перед Рождеством и в… — он едва заметно замялся, — новогоднюю ночь я действительно был не вполне здоров. Но главное, я не хотел идти к тебе с пустыми руками, а ювелир задержал работу. Я ждал, пока мне доставят вот это…

Менголли сбросил с руки плащ, шагнул ближе к Марии и раскрыл перед ней шкатулку с подарком. Блеск аквамаринов в золотых переливах вторил блеску глаз взволнованной синьоры. Мария долго рассматривала украшение, и Бенвенуто успел заметить, как выражение ее лица дважды сменилось: сначала на восхищенно-радостное, а потом прекрасные голубые глаза вновь заволокла грозовая туча.

— Великолепный синий оттенок у этого камня. Это ведь сапфир, так? Очень подошел бы к цвету глаз твоей, так называемой, сестры. Или уже не сестры? — голос Марии задрожал от сдерживаемой ярости, а, может быть, и от слез.

— Что ты имеешь в виду? — Бенвенуто напряженно всмотрелся в лицо баронессы: "Ведь не может же она знать…"

— Новость о веселой новогодней ночи графини де Бельфор и ее воспитанницы облетела все общество. А ты, значит, был нездоров в ту ночь… Так это ты похитил синьорину? Или, может быть, ты, наоборот, был занят тем, что спасал ее от рук похитителей?

Лицо Менголли стало жестким:

— Мария, я уже предостерегал тебя от проявления ревности. Хочешь, чтобы я напомнил об этом?

— Кого ты защищаешь от моей ревности? Себя? Или ее?! А этот сапфир?! Она отказалась от платы за ночь? И ты решил принести его мне?

— Успокойся! Мне забрать это? — Бенвенуто кивнул на все еще раскрытую шкатулку в своих руках.

— Как пожелаешь! Был бы жив Роберто Беллармин, ты все так же стелился бы у моих ног! Волчком бы тут вот вертелся! Лицемер! Предатель! — кричала Мария, от гнева и разочарования потеряв самообладание.

Менголли захлопнул крышку. Резкий щелчок заставил Марию вздрогнуть. Словно во вспышке яркого света она увидела, что перед ней не трепетный любовник, пришедший загладить вину подношением, а разъяренный мужчина. Менголли бледный, с каменным лицом, шагнул к Марии, точнее — к столу, возле которого стояла баронесса. Небрежно поставил на него шкатулку и, глядя куда-то поверх головы женщины, проговорил:

— Запомните, синьора, отныне вы — мать моего ребенка. Не больше, но и не меньше. Вы можете обращаться ко мне за помощью и поддержкой, но, — тут монсеньор повысил голос, — вы не станете более ничего от меня требовать. Когда ребенок родится, и вы, и он или она получите содержание. Я оформлю все в конторе Фуггера.

Кардинал заметил, что баронесса готова что-то сказать, а может и возразить. Он шагнул еще ближе, со злым огоньком в черных глазах склонился прямо к ее лицу:

— Молчите, баронесса! Имейте в виду, моя личная жизнь вас не касается совершенно. И еще. Будьте благоразумны. Мне известно о вас очень многое.

Менголли некоторое время смотрел в глаза Марии. Когда увидел, что растерянность и упрямство вытесняет страх, развернулся и, широко шагая, покинул гостиную, а после и дом Сантаре.

Лишь после того, как стихли тяжелые шаги кардинала, баронесса смогла двинуться с места. И только тогда Мария поняла, что, пока Менголли говорил последние слова, она почти не дышала. Понимание окончательности разрыва исподволь наполняло женщину болью и гневом. Тот, ради кого она пережила унижение в доме Марка Оттавиани, с кем связывала свое победное будущее, просто воспользовался ее несдержанностью и сбежал! Держась за стол, Мария шагнула к креслу. Дрожащая, заледеневшая рука наткнулась на угол деревянного ларца. "Что он сказал? Что ювелир долго возился с заказом… — подумала баронесса. — Он заказал украшение специально для меня. Колье сказочно красиво и неимоверно дорого. Но это всего лишь отступное". Мария опустилась в кресло: "Вы велели мне быть благоразумной, кардинал... Непременно! Мне тоже кое-что известно о вас, — она коснулась того места, где с памятной ночи остался шрам в виде ока, — но я не спешу на костер инквизиции. Ловкий был ход. Я найду иное средство, будьте уверены".

В комнату, которую недавно стремительно покинул Бенвенуто ди Менголли, вошел невысокий, худощавый мужчина. На бледном, с неровной кожей лице выделялся довольно крупный нос. На его фоне серые глаза под широкими темными бровями казались слишком маленькими. Мрачное впечатление сглаживал улыбчивый рот с чувственной нижней губой.

— Моя маленькая Мари плачет?! Кто посмел затуманить эти ясные глазки слезами? Не тот ли синьор, что так поспешно вышел отсюда?

— Дарио! Я просила тебя не разговаривать со мной как с ребенком! Я уже давно не маленькая девочка!

— О! Это-то мне прекрасно известно, сестренка. Так почему ты плачешь сейчас?

— Я не плачу, — Мария отвернулась.

— А-а-а, — протянул он, пытаясь заглянуть ей в лицо, — так ты злишься. Кто этот прыткий юноша?

— Монсеньор Менголли.

— Опальный кардинал, обрюхативший тебя?

— Дарио!

— Что такое?! Я просто сказал правду… — Дарио Сантаре присмотрелся к лицу баронессы, до сих пор покрытому гневным румянцем: — Только не говори мне, что любишь его. Я надеялся, что после случая с тем офицером ты поумнела.

— Я тоже так думала.

Мария нервно отбросила забытые кардиналом перчатки.

— Ах, если бы его мать не убила дядю Роберто… А теперь я стала ему не нужна! Он предал меня!

Дарио подошел и обнял ее:

— Не переживай, сестренка. Разделаемся с одним похотливым монахом, возьмемся за этого.

Мария потерлась макушкой о шершавый от щетины подбородок. Глаза женщины при этом сверкнули льдинками. Она отстранилась и серьезно посмотрела на брата:

— Нет, Дарьетто. Он отец моего ребенка. Я сама разберусь с ним.

— Как скажешь, Мария, — легко согласился синьор Сантаре, скрывая лукавую усмешку.

* * *

По дороге домой кардинал Монтальто заехал в свою церковь. Эконом, не побоявшись мрачного вида монсеньора, сообщил, что приготовленных подарков от Бефаны⁽¹⁾ для раздачи детям прихода не хватает, а деньги закончились. Менголли прожег подчиненного раздраженным взглядом. Пробежав ловкими пальцами по поясу, он извлек из вшитого кармана несколько золотых монет:

— Постарайтесь расходовать золото бережно, отец эконом.

— Обязательно, ваше высокопреосвященство. С Божьей помощью.

— Аминь.

Вернувшись к себе, Бенвенуто позвал камердинера.

— Нашел мальчишку?

— Нет, монсеньор. Как в Тибр канул…

— Там ему было бы и место! Паршивец. Завтра организуй перевозку вещей в палаццо Монтальто. Мне надоела эта конура. Капитан вернулся?

— Да, монсеньор.

— Пусть придет. Раздень меня и принеси воды умыться.

Валлетто, чувствуя, что господин не в духе, старался выполнять распоряжения быстро и четко.

Вскоре монсеньор сидел на оттоманке перед камином и перебирал струны испанской гитары, той самой — подаренной Викторией Морно.

— Монсеньор, — вошел капитан.

— Антонио, завтра будешь моим секундантом.

— Что?! — оторопел ди Такко.

— Я сказал, сегодня больше не пей, ляг пораньше. Завтра, как рассветет, у меня поединок.

— А, нашли себе мальчика для битья! — обрадовался Антонио.

Бенвенуто задумчиво покивал:

— Можно и так сказать…

— Это шутка такая? — с долей надежды спросил Антонио. — Валлетто предупредил, что вы не в настроении, но я не думал, что все так плохо.

— Почему плохо?!

Только теперь Бенвенуто поднял голову и перевел взгляд с инструмента на товарища. Он улыбался:

— Наоборот, Тонио, все просто замечательно!

Но ди Такко все так же с подозрением смотрел на патрона.

— Я свободен! — решил пояснить Менголли.

Антонио нахмурился, пытаясь догадаться, о чем говорит монсеньор, и осторожно спросил:

— Вы были у синьоры Сантаре?

— Был.

— И теперь свободны?

— Именно.

— Хорошо, — задумчиво протянул капитан. — А поединок? Не с синьорой Марией же…

Бенвенуто рассмеялся:

— Нет. Хотя, думаю, она была бы не против. С месье Пьером де Шане.

— С управляющим графини?!

Сложное переплетение пренебрежения, изумления, сомнения и скепсиса в голосе капитана вновь рассмешило Бенвенуто.

— Подозреваю, мой друг, что его корни поглубже наших будут. Уж моих-то точно.

— Но ваш сан, монсеньор? А запрет на поединки? А папское отлучение?

Менголли посерьезнел:

— Антонио, мы с синьором де Шане в новогоднюю ночь начали увлекательный разговор, но обстоятельства помешали нам его закончить.

— Разумно ли это? То есть, я нисколько не сомневаюсь в вашем мастерстве фехтовальщика, у меня была возможность его оценить. Но, — Антонио пожал плечами, — всегда существует вероятность неблагополучного исхода дуэли из-за какой-нибудь пустяковой случайности.

Менголли перебрал струны.

— Он не посмеет убить меня. Синьор управляющий не захочет доставить госпоже и тени беспокойства, — Бенвенуто двинул головой и исподлобья глянул на капитана: — А вот мне очень хочется лишить свору моей, так называемой, матушки хотя бы одного пса.

Менголли отложил гитару, поднялся и встал напротив капитана:

— Поэтому у тебя с собой будет заряженный пистолет. Если я не справлюсь, ты пристрелишь его. Не хмурься, капитан! Уверен, до этого не дойдет. Он, конечно, хорош. Но не лучше меня.

— Монсеньор, я мог бы сам… — начал Антонио.

Но Менголли прервал его:

— Я знаю. Но это мое развлечение, Тонио. Мне только нужно, чтобы ты был рядом.

— Воля ваша, — со вздохом ответил ди Такко.

1) Фея Бефана (итал. Befana, Befania, искаженное Epifania, «Богоявление») — мифологический персонаж у итальянцев, бродящий по земле в ночь с 5 на 6 января в облике старухи или, иногда, молодой женщины. 6 января (католическое Крещение) Бефана опускает в дымоходы подарки для хороших детей, а плохим приносит угольки.

Вернуться к тексту