Власть женщины сильней (гет)

В палаццо Монтальто было холодно. А Бенвенуто замерз еще по дороге от места дуэли с Пьером де Шане. Шелковая рубаха под пурпуэном мало подходила к январской погоде, зато ткань, пропитавшись кровью, прилипла к ране и послужила повязкой. В отличие от клинка Менголли, ранившего Стефанию неглубоко, самым кончиком, на излете выпада, рапира Пьера прошила плечо кардинала почти насквозь. При каждом неловком движении все тело пронзала боль, а от слабости немилосердно кружилась голова. Но Менголли упрямо стиснул зубы и принял помощь капитана, только переступив порог палаццо — за массивными дубовыми дверями выдержка изменила кардиналу, и он тяжело оперся на плечо ди Такко. На лестнице, ведущей к покоям монсеньора, капитану пришлось подхватить его на руки. Устроив раненого на оттоманке, он занялся камином.

— Сейчас разгорится, и я пошлю за врачом, — заявил Антонио.

— Нет. Скоро приедет Валлетто. И Доминика с экономкой.

Одной рукой Менголли пытался расстегнуть крючки пурпуэна.

— Знаешь что, монсеньор, — Антонио отвлекся от укладывания дров и повернулся лицом к кардиналу: — В ранах я понимаю побольше твоего! И если я говорю, что нужен врач, к моим словам стоит прислушаться.

— Вот увидишь, все заживет очень быстро, — попытался успокоить его Бенвенуто. Сил на спор не было, поэтому он прикрыл глаза и улыбнулся.

— Весело? А мне что-то совсем не смешно смотреть на твою зеленую от потери крови рожу! — взъярился ди Такко.

— Фу, синьор капитан, — скривился Бенвенуто. — Ты грубиян, оказывается. Самый приличный врач в Риме сейчас у де Бельфор. А других я здесь видеть не желаю. Хватит спорить. Лучше отправь кого-нибудь за вином и помоги мне устроиться ближе к огню.

Ругнувшись сквозь зубы, капитан в два приема подвинул лежанку вместе с Менголли к камину.

Ближе к ночи капитан с недоверчивой радостью всматривался в посвежевшее лицо недавно проснувшегося монсеньора. Доминика накормила господина бульоном, Валлетто раздал поручения слугам. В любимом студиоло монсеньора было уже жарко, так что сам он сидел в одних штанах, с чашей вина в руке, только плечо и грудь туго обхватывала льняная повязка. Капитан развалился рядом, в кресле, повесив на его спинку свой пурпуэн.

— А славно я сегодня отделал синьора управляющего, — довольно прищурился Менголли, смакуя тягучий, рубинового цвета напиток.

— И сам получил неплохо, — с усмешкой ответил капитан. Уверившись, что жизни молодого патрона, не смотря на его упрямое нежелание отдаться в руки лекаря, ничего не угрожает, Антонио расслабился. После вспышки, когда, охваченный тревогой, капитан, вопреки всем требованиям субординации и почтительности, ругался на беспечного дуэлянта, исчезли все эти "синьоры", "монсеньоры", "преосвященства", и теперь возле камина, изображающего голову чудовища, сидели друзья.

— Постарайся завтра узнать как он, — Менголли серьезно посмотрел на товарища.

Антонио пожал плечами, но ответил согласием:

— Ладно, как скажешь. Почему ты не дал мне его добить?!

Бенвенуто отвернулся к огню, вновь отпил вина, после, не поворачиваясь к капитану проговорил:

— А ты подумай, Тонио. Если они захотят обвинить меня в нарушении запрета на дуэли…

— Хм, — усмехнулся ди Такко, — им придется осудить и де Шане. Умно.

— То-то же, — буркнул Бенвенуто. Не хотелось ему признаваться капитану в том, что к окончанию поединка желание убить Пьера де Шане значительно поблекло. Причину этого Бенвенуто не мог объяснить даже самому себе.

— Что ты будешь делать дальше? — после долгого молчания, наполненного треском дров в камине и редкими звуками вина, наполняющего бокалы, задал вопрос капитан.

— Скоро я им понадоблюсь. Сегодня Брунегг передал прямое указание Святейшего Отца — мне велено оставаться в Риме.

— Ты считаешь это хорошей новостью?! — Антонио отставил бутыль и воззрился на кардинала.

Бенвенуто пожал плечами:

— Иначе командир швейцарских гвардейцев пришел бы не один, а со своими ребятами. И я сейчас сидел бы не здесь с тобой, а в замке Сант-Анджело. У них нет оснований в чем-либо обвинить меня официально. В Испании я лишь выполнял миссию легата. Дела в Чивидале и в Форли завершены с успехом.

— Да! Все хотел сказать… Твой иезуит разговаривал с одним из моих ребят после Форли. Спрашивал, как ты вышел из церкви через огонь.

Антонио заметил, как Менголли помрачнел и словно сник. Длинные пальцы плотнее обхватили бокал с вином. После недолгого молчания Бенвенуто покивал своим мыслям и, криво усмехнувшись, посмотрел на капитана:

— Иди отдыхать, Антонио. Скажи Валлетто, пусть зайдет.

Не сказав более ни слова, ди Такко поднялся с места, накинул на плечи пурпуэн и вышел. По пути к своим комнатам Антонио размышлял, отчего так резко сменилось настроение молодого кардинала.

Валлетто бесшумно вошел в студиоло. Господин стоял оперевшись на каминную полку, спиной к двери.

— Монсеньор? — тихо проговорил камердинер.

Менголли долго молчал. После, все так же не оборачиваясь сказал:

— Из шкатулки, что я дал тебе после Нового года, ткань запакуй как подарок и утром отправь в палаццо Бельфор для синьорины Стефании делла Пьяцца. Для кинжала подбери футляр и сделай так, чтобы его передали иезуиту, брату Иосифу. Он теперь епископ Веласко. Брови на лице Валлетто сошлись, отражая сомнение и тревогу, охватившие слугу. Глубоко вдохнув, он осмелился заговорить:

— Мой господин… — но осекся, когда Менголли повернулся от пламени в камине и посмотрел на него. Черные глаза полыхали гневом.

— Тебе что-то не ясно? Иди и сделай, что я велел!

— Слушаюсь, монсеньор, — Валлетто низко склонил голову и, пятясь, вышел из студиоло.

* * *

Ранним утром в двери, ведущие в кухню палаццо Бельфор, вместе с торговцем рыбой протиснулся мальчишка. Безошибочно определив главную кухарку, он звонко и с достоинством проговорил:

— Позови сюда Анну, служанку молодой синьорины.

— Ты чего раскричался, — возмутилась дородная женщина. — А, ну-ка, кыш отсюда, сорванец!

— У меня посылка для синьорины, — не смутился тот и выставил перед собой сверток, перевязанный лентой.

— Оставь там и уходи.

— Нет. Мне велено отдать в руки Анне или самой синьорине.

— Размечтался! Марио! Выстави отсюда этого наглеца.

Истопник, заводивший огонь в печи, двинулся в сторону мальчишки, но тот проворно отбежал и встал по другую сторону большого разделочного стола.

— Говорю же, велено отдать только им.

В этот момент из внутреннего коридора палаццо в кухню вошла горничная синьорины Стефании.

— Тереза, готов ли отвар для моей госпожи?

— Готов, давно уже остывает. Тут вон малец к твоей синьорине. Подарок у него для нее.

Анна повернулась и увидела посыльного:

— Что у тебя?

— Ты Анна?

— Да.

— Горничная синьорины делла Пьяцца?

— О, Пресвятая Дева! Да, горничная. Что у тебя?

Мальчишка изобразил поклон и торжественно провозгласил:

— Подарок для молодой госпожи!

Анна взяла сверток, повертела его в руках. Заметив, что мальчишка все еще стоит перед ней, служанка недовольно спросила:

— Чего тебе еще?

— Грошик, достопочтенная синьора, — хитро прищурившись, заявил посыльный.

— Ах ты, маленький негодяй, — снова возмутилась кухарка и с тяжелой скалкой в крепкой руке шагнула к нему.

Мальчишка не стал дожидаться расправы, схватил с большого противня горячую булку и бросился к выходу. У двери он нырнул под расставленные в попытке перехватить беглеца руки Марио и выскочил на улицу.

Спохватившись, Анна крикнула ему вслед:

— От кого подарок-то?

Но мальчишка уже метнулся через дорожку в сад и дальше к калитке. За ближайшим углом его встретил камердинер монсеньора Монтальто.

— Отдал?

— Самой горничной лично в руки.

— Держи, — Валлетто протянул сорванцу серебряную монету, — и чтоб я больше тебя не видел.

Тот удивленно присвистнул, пробуя на зуб щедрую плату, а после скрылся в подворотне.

Сверток Анна положила на столик у постели синьорины. Когда Стефания проснулась и выпила травяной напиток, горничная подала ей посылку. Не обнаружив ни записки, ни иного намека на отправителя, Стефания попросила раскрыть сверток. Пока Анна разрезала ленту, синьорина с интересом следила за ней.

Наконец, горничная развернула сложенную плотную беленую ткань и тут же вскрикнула от ужаса — часть полотнища была покрыта бурыми пятнами, очень похожими на кровь. Закусив губы от суеверного страха, Анна поспешила скомкать ткань и направилась к двери, чтобы позвать синьору де Бельфор. У порога горничную нагнал тихий, но твердый окрик молодой госпожи:

— Анна, стой!

Обернувшись, она увидела бледную Стефанию.

— Не смей рассказывать ее светлости. А это — в камин. Сейчас же. Немедленно!

Не переставая причитать и креститься, служанка выполнила приказ, после чего ей еще раз было велено молчать.

Оставшись одна, Стефания откинулась на подушки, пытаясь совладать с дрожью. События, произошедшие в доме на окраине Треви в новогоднюю ночь, всплывали в памяти отрывками и чаще в тревожных снах. Странно, причудливо в них сплетались образы Бенвенуто ди Менголли и брата Иосифа. Порой они сходились в почти танцевальном кружении, постепенно ускорявшемся до стремительного ало-пепельного вихря, и в центре этого волнующего, необъяснимо опасного танца была она сама. В этих снах Стефания чувствовала себя тонким светящимся стебельком, и ей было страшно, что бушующий вокруг ураган сломает, сметет, даже не заметив. В других снах вокруг ее тела сверкали лезвия, скользили прямо по коже, одновременно холодя и обжигая. Но ни боли, ни крови не было. Наоборот, их касания были приятными, волнующими. Потом лезвия превращались в руки, и следом проступал облик Бенвенуто в необычной, переливающейся разными цветами мантии. Он улыбался, и от восторга, которым была наполнена его улыбка, становилось тепло и радостно. Этот сон продолжался ощущением полета. Но чем выше поднималась Стефания, вознесенная руками кардинала, тем острее становилось чувство опасности, тем туже затягивался узел страха перед падением. Когда от ужаса становилось трудно дышать, неподвластное ее воле тело срывалось вниз, и Стефания просыпалась. Первые мгновения после пробуждения ей казалось, что она лежит на мягкой уютной шкуре. После безумного пьянящего полета, прикосновение к меху согревало теплом, удивительный лесной и чуть мускусный запах успокаивал; словно наяву слышалось: "Тебе пора домой, девочка".

Увидев в руках служанки развернутую простыню со следами крови, Стефания сразу прочла намек, посланный отправителем. Уже не во сне и не отрывками события той ночи восстали в памяти: необъяснимое напряжение, витавшее в воздухе между замершими над ней мужчинами, безумно-отчаянный блеск в черных глазах кардинала, крепкая хватка на руке, скользящая боль, фраза, как приговор: "Вместе. Отныне и навсегда…" Простыню с брачного ложа с девственной кровью — вот какой подарок прислал ей Менголли. Вот за что он просил у нее прощения в ту ночь.

Вернувшись в спальню синьорины, горничная нашла девушку спящей, не подозревая, что настоящий сон пришел много позднее.

* * *

Тем же утром через площадь к Дому Ордена шагал Фернан Веласко, брат Иосиф. Подчиняясь требованию своего Генерала, монсеньор Веласко теперь чаще носил епископскую сутану, чем хабит монаха. Она сковывала движения, в ней не было карманов и складок, в которых можно было скрыть множество полезных вещей, но зато по людным улицам двигаться можно было свободнее — горожане расступались перед носителем фиолетового пояса и пилеолуса гораздо охотнее. Может быть, поэтому синьор Веласко оказался не готов к чувствительному толчку в спину, сдобренному еще и подножкой. Пока монсеньор восстанавливал равновесие и оборачивался, напавший успел убежать на безопасное расстояние. Обычно так действовали воришки, чтобы успеть срезать с пояса кошель с монетами. Но Фернан шел не по рыночной площади и не в ярмарочный день. Оглядев себя, он убедился, что четки и несколько монет за поясом на месте. Вместо пропажи брат Иосиф у самых ног обнаружил плоскую вытянутую шкатулку. Иезуит оглянулся, но успел заметить только удирающего во все лопатки мальчишку. Наклонившись, брат Иосиф поднял находку. Подозрительно повертел ее в руках, осматривая, едва не обнюхивая, но все же решился раскрыть. На темной ткани лежал короткий, с широким клинком кинжал. Его собственный кинжал, оставленный на полу спальни в доме на окраине Треви. На лезвии были хорошо заметны высохшие бурые пятна. Фернан почувствовал, как из самой глубины его существа поднимается волна гнева и ненависти. Первым порывом было тот час отправиться в палаццо Монтальто и… Что? Вытрясти остатки жалкой душонки из зарвавшегося мерзавца? Приставить этот самый клинок к его горлу и потребовать раскрыть суть ритуала, который он провел над беззащитной девушкой? Просто убить — одним четким, выверенным движением? Веласко поднял пылающее лицо к небу, прикрыл глаза, когда понял, что последнее желание было самым сильным, самым искренним. Несколько глубоких вдохов прояснили затянутое багровой пеленой сознание. Нет, у Менголли не выйдет свести все к их личной вражде. Брат Иосиф решил, что вечером, во что бы то ни стало, не взирая ни на какие возражения графини де Бельфор, увидится и поговорит с синьориной Стефанией делла Пьяцца. Крепко сжав в руке шкатулку, епископ Веласко продолжил путь к Дому Ордена.

В тени воротной арки дома, фасад которого выходил на площадь, Валлетто дожидался своего посыльного.

— Зачем ты толкнул святого отца? — спросил он, передавая мальчишке плату за выполненное поручение. — Я же велел просто отдать в руки.

— Ага, я ему в руки, а он меня за ухо и в караулку. Да и шагал он так чинно, аж смешно. А что в той шкатулке, синьор?

— Давай бегом отсюда, а то любопытный больно! — Валлетто беззлобно отвесил мальцу подзатыльник.

Камердинер Крылатого Дракона внимательно смотрел на замершего посреди площади святого отца. Увидел, как тот осторожно поднял посылку и долго изучал ее, а после открыл; как он шагнул было совсем в другую сторону от первоначального направления, но резко остановился, вглядываясь в то, что крепко сжимал в руках; как поднял лицо к небу, одновременно захлопывая крышку шкатулки; как коротко тряхнул головой и, широко шагая, направился к крыльцу Дома Общества сотоварищей Иисуса. Обо всем этом камердинер подробно расскажет своему господину.

* * *

Подходя к палаццо Бельфор, его преосвященство епископ Фернан Веласко перебирал в голове аргументы в ответ на возможные возражения хозяйки дома и покровительницы синьорины Стефании. Очень не понравились брату Иосифу намеки, высказанные однажды графиней. Тогда ему пришлось приложить огромное усилие, чтобы совладать с собой, с гневом, вызванным колкими словами Юлии. Фернан представил, что будет, если он на миг согласится с подозрениями о своем не пастырском интересе к девушке… Шедшая навстречу епископу женщина с корзиной белья перекрестилась, заметив на лице задумавшегося святого отца жутковатую гримасу — не то усмешку, не то оскал. Нет, только в горячечном бреду он мог бы такое вообразить! Но чего тогда так испугался Менголли в ту ночь? Испугался настолько, что сделал его свидетелем своего отступничества от веры. Нужно проявить больше терпения, решил брат Иосиф. В конце концов, язвительность Юлии де Ла Платьер могла быть вызвана не только беспокойством за судьбу воспитанницы, но и обычной женской ревностью. А эту слабость он был готов простить.

Монсеньор Веласко постучал в парадные двери палаццо Бельфор. После короткого разговора со слугой, во время которого брат Иосиф узнал, что графини нет в доме, монсеньор поднялся в гостиную. Через некоторое время туда вошла синьорина делла Пьяцца. Иезуит окинул тонкую фигурку в легком платье цепким внимательным взглядом. Стефания была бледна, ее движения были скованны, а повязку на запястье не мог полностью скрыть плотный рукав одеяния. Но не это насторожило брата Иосифа. Едва встретившись с ним взглядом, Стефания поспешила отвернуться, хотя и попыталась скрыть это за любезным приглашением сесть в кресло. Он уже видел подобное выражение, туманившее ясную синеву этих глаз, когда прокрался в дом Монтальто, чтобы встретиться с его гостьей, а вернее — с пленницей. Неужели девушка до сих пор переживает последствия обряда? Или не он один получил сегодня напоминание о произошедшем новогодней ночью?

— Здравствуйте, святой отец. Я рада видеть вас, — учтиво приветствовала девушка высокого гостя. Улыбка Стефании была искренней, но, коротко взглянув на монсеньора, она вновь опустила глаза.

— И я рад видеть, что с Божьей помощью и усилиями Лейзера ты встала на ноги. А как дела у синьора де Шане?

— Он очень слаб. Мастер Давид говорит, что рана очень опасная. Но сегодня Пьер хотя бы не бредит и не теряет сознание.

— Он поправится. Молись за него, дочь моя.

К тому, что последовало далее, Фернан Веласко оказался не готов. Стефания закрыла лицо руками, хрупкие плечи синьорины вздрогнули, и до монсеньора долетели тихие отчаянные слова:

— Это я. Это я во всем виновата. Из-за меня Пьер чуть не погиб.

Сбивчивая речь девушки прервалась всхлипами. Фернан растерянно качнул головой, поднялся из кресла и шагнул ближе к Стефании:

— Прекрати! Вот не ожидал от тебя услышать такую глупость.

Монсеньор, осмотревшись, обнаружил на столике кувшин с водой и серебряные стаканы. Он наполнил один и подошел к девушке:

— Возьми, выпей и успокойся. Разве ты сама себя оскорбила похищением? Разве в твоей руке была шпага, нанесшая удар?

Не поднимая головы, Стефания взяла из рук епископа стакан, постаралась глубоко вздохнуть, чтобы остановить слезы.

— Но, святой отец, если бы я не…

— Что?

Стефания молчала, закусив губы. Потом коротко двинула плечами и тихо проговорила:

— Не знаю.

— Вот. Не знаешь, потому что не в чем тебе обвинить себя. Потому что виновен другой человек.

Девушка подняла к нему мокрое от слез лицо, нашла его взгляд и внимательно всмотрелась в глаза:

— Кто, святой отец? Произнесите его имя, — неожиданно требовательно сказала она.

— Ты знаешь его. К чему озвучивать очевидное?!

Стефания отставила так и не тронутый стакан, вытерла порозовевшие щеки. Фернан уверенно прочел в ее взгляде укор, а после различил в сапфировых глазах огонек упрямства.

— Вы ведь пришли, чтобы узнать, что я чувствовала тогда, ночью, когда кардинал смешал нашу кровь? Вы хотели спросить меня об этом на следующий же день, но синьора Юлия не пустила вас ко мне. Я знаю. Анна, моя горничная, подслушала часть вашего разговора. Синьорина заметила, как дрогнула маска спокойствия на лице епископа, как метнулся в строну его взгляд. Брат Иосиф думал о том, как Анна передала разговор, знает ли Стефания о грязных намеках, высказанных графиней.

— Я расскажу вам все. Но только если вы расскажете мне, что вас связывает с Бенвенуто ди Менголли.

— Я был его наставником по просьбе монсеньора Феличе Перетти, — без особой надежды попытался отговориться иезуит. Под взглядом высохших и горящих теперь решимостью глаз синьорины делла Пьяцца он почувствовал себя совершенно беззащитным. Стефания не играла с ним, не хитрила. Она была предельно откровенна и требовала от него того же.

— Это мне известно, святой отец.

Брат Иосиф почувствовал привкус горечи во рту. Скривив губы, он отвернулся, обронив:

— Больше мне нечего добавить, синьорина.

Стефания едва не топнула ногой в гневе — подобрала подол платья и присела в коротком поклоне:

— В таком случае, монсеньор, мне тоже нечего более вам сказать.

Выпрямившись, она развернулась и направилась прочь из комнаты. Угрюмо склонив голову, брат Иосиф провожал Стефанию тяжелым пристальным взглядом. Девушка ощущала его так, словно десяток мелких иголочек впились ей в спину между лопаток. Когда она была уже на пороге, обычно бесстрастное лицо иезуита исказилось от титанического усилия, предпринятого им, чтобы заговорить:

— Ему исполнилось двенадцать, и он готовился стать кардиналом, когда я пришел, чтобы убить его отца.

Услышав глухой рокочущий голос Фернана Веласко, Стефания остановилась и медленно, осторожно, чтобы не спугнуть откровение, повернулась. А он продолжил, не отводя глаз, глядя теперь прямо в лицо потрясенной синьорине.

— Покушение на Сикста не удалось. В решающий момент в студиоло Святого Отца вошел епископ Менголли. Мне пришлось бежать. Я едва не погиб. При следующей встрече Перетти предложил мне выбор — смерть или служба. Я выбрал второе. Моей основной обязанностью стало обучение новоиспеченного кардинала Монтальто. Его образование, его мысли, его дружеские и иные связи, его детские болезни… Единственное, чему я не учил его — это фехтование.

Стефания слушала, затаив дыхание, не в силах отвести глаза от прозрачно-серых глаз Веласко. Она уже сомневалась, хочет ли на самом деле знать предысторию взаимоотношений Бенвенуто ди Менголли и брата Иосифа. Но было поздно. На застывшем лице иезуита шевелились только губы, с которых продолжали срываться жесткие холодные слова.

— Мелкий заносчивый папский ублюдок, наглец. Он в полной мере использовал свое старшинство в церкви.

Фернан замолчал, когда в памяти всплыл один из ярких эпизодов того времени — ему пришлось пасть ниц перед его высокопреосвященством монсеньором Монтальто в присутствии Перетти и Юлии де Ла Платьер. От пережитого тогда унижения даже сейчас перехватило горло. Стефания решилась нарушить затянувшееся молчание:

— Но он же был совсем ребенком…

— О, да. Этим он тоже пользовался весьма эффективно.

— И все эти годы вы ненавидите его, — не спрашивала, а утверждала Стефания.

— Нет, — Веласко удалось справиться с голосом. — Только первое время. Потом мальчик научился меня бояться. То, старое, чувство он разбудил во мне недавно.

Фернан сжал кулак, костяшки которого были сбиты об острые скулы Менголли.

— Как? — почти неслышно выдохнула Стефания.

И снова ему потребовалась пауза, чтобы продолжить:

— …Когда я увидел тебя в его доме и следы насилия на твоих плечах. И еще больше потом, когда он стоял над тобой с моим кинжалом в руках. Он вернул клинок. Сегодня. Даже не потрудившись очистить его от крови. Или намеренно оставив как было.

Стефания судорожно, с всхлипом вздохнула. Не сдержавшись, она сделала несколько шагов навстречу иезуиту, но тот решил, что еще не все сказано.

— Так что если кто и виновен кроме Менголли, то это не ты. Я не остановил его тогда, когда это нужно было сделать. Я, — он перевел дыхание, — использовал тебя той ночью, чтобы спровоцировать его.

Не дойдя до брата Иосифа, синьорина отвернулась, ей пришлось опереться на стол, чтобы справиться с душной волной воспоминания. Наконец, она проговорила:

— Он мог убить меня. На самом деле.

— Нет! — жестко ответил Веласко. — К этому я как раз был готов. Но не к тому, что он сделал.

Стефания молчала. С мрачной усталостью Фернан Веласко смотрел на девушку. Этой невольной исповедью он будто сковырнул засохшую корку с давнишней раны. Воспоминания саднили, признания, пусть и не до конца искренние, дались тяжело. И не было раскаяния. Потому что ни в одном своем поступке, ни в одном своем слове Фернан Веласко не раскаивался. Было только чувство опустошения — он выгреб часть грязи из своей души и передал это стоящей перед ним девушке. Но ведь она сама требовала этого от него. Пусть теперь сама и решает, что делать с его подарком.

Брату Иосифу показалось, что реальность вокруг дрогнула, когда Стефания повернулась к нему и произнесла:

— Простите. Простите меня за то, что я вынудила вас все это рассказать.

В синих глазах, обращенных к нему, не было слез, были сострадание и сожаление. С такой сокрушающей силой, которую он однажды и на всю жизнь нарек любовью, смотрела только одна женщина — настоятельница монастыря, куда мальчишка Фернан приползал после очередной "страшной мести" тем, кто в глаза и за глаза прохаживался по поводу происхождения баронства рода Веласко. "Что же ты делаешь со мной, девочка…"

Ответил брат Иосиф холодно и отстраненно:

— Давай ты просто расскажешь то, что мне нужно знать.

Стефания чуть грустно улыбнулась тому, как быстро удивление и — нет, она не могла ошибиться! — радость на лице иезуита сменились привычной строгостью.

— Да, святой отец, — пушистые ресницы смиренно прикрыли сапфировый блеск.

Синьорина ненадолго задумалась, как коротко и ясно сформулировать свой ответ. После всего, что она услышала от брата Иосифа, оказалось очень легко говорить о том, что прислал ей в дар кардинал Монтальто.

— Сегодня утром мальчик-посыльный принес моей горничной сверток; "подарок для синьорины" — сказал он. В нем была простыня со следами крови. Знаете, как брачная… — щеки девушки все-таки чуть тронуло краской.

— Что ты с ней сделала?

— Велела Анне сжечь в камине. А еще, когда кардинал соединил наши руки, мне было больно, нет, скорее очень горячо. И… — Стефания вновь смущенно потупилась, — приятно. Как будто я могла тогда взлететь.

Брата Иосифа встревожила и насторожила явно прозвучавшая нотка мечтательности в голосе девушки.

— Остановись, дочь моя! Посмотри на меня. Летают птицы, красивые, но бестолковые создания Божьи, не наделенные душой. Человек сотворен из праха земного и должен твердо на этой земле стоять, лишь молитвой вознося свою душу к Всевышнему.

— Да, святой отец.

— Запомни это! То, что творил тогда Менголли — это преступление против веры. И если об этом станет известно, тебя не спасет даже то, что творил он это с тобой без твоего согласия. Хорошо, что ты сожгла тряпку. А синьоре Юлии ты о ней не говорила?

— Нет. И Анне запретила.

— Хорошо, — тревога, охватившая брата Иосифа, чуть угасла, но не исчезла совсем. Он заметил, что Стефания погрустнела. Она опустилась на стул и сложила руки на коленях. Епископ терялся в догадках, что вызвало такую смену настроения синьорины. Это стало ясно, когда Стефания спросила:

— Что с ним будет?

И снова взгляд, требующий только правды — немедленной и окончательной.

— Это решит инквизиционный трибунал.

— Но ведь монсеньор сам член трибунала и инквизитор!

— Тем больше его вина перед церковью.

— А если он… покается? Если он одумается?

— Ты правда веришь в это? После всего, что было между вами? Нет, Стефания. Он уже зашел слишком далеко. Я это знаю. И насилие над тобой не единственное его преступление. Но… я подожду с инициированием расследования до свадьбы ее светлости. Это я тебе обещаю.

Истина, словно бездна, раскрылась перед Стефанией. Ее противостояние с Бенвенуто — волнующее, будоражащее фантазию, а порой вызывающее запретный телесный трепет — оказалось лишь эпизодом, деталью узора на полотне.

Фернан присел на край кресла напротив Стефании, чтобы заглянуть ей в лицо, и убедился, что не ошибся — отчаянно стиснув руки, девушка боролась со слезами. Снова. Догадка, которую он гнал от себя, вновь настигла:

— И ты считаешь его достойным своих мучений?!

— Достаточно ли вам знать, что… я люблю его?

— Стефания… Он причинил тебе столько боли, он едва не продал тебя Беллармину, он зло преследует свою собственную мать. Стефания, он никогда никого не полюбит. Он может только разрушать! Я не верю, что ты испытываешь к нему именно это чувство. Да, он притягателен, он умен, он умеет быть обаятельным. Но так невинные души прельщает сам дьявол. Это может погубить тебя. Опомнись!

Стефания, поначалу опешившая от напора иезуита, упрямо сжала губы, а после посмотрела на поднявшегося и расхаживающего перед ней епископа.

— Святой отец, я уважаю вас и благодарна вам за многое. Тогда, когда вы помогли мне покинуть палаццо Монтальто, я была убеждена, что нуждаюсь в спасении. То, что произошло в новогоднюю ночь, коснулось нас обоих. Но мои чувства… Это только мое. И я решу сама. Простите, фра Иосиф.

Синьорина делла Пьяцца тоже поднялась со стула. В льдистых глазах Фернана Веласко застыло разочарование, но это не испугало Стефанию. Несколько мгновений он еще надеялся разглядеть в сапфировой синеве согласие принять его предостережение, но, не дождавшись, отступил — все равно, очень скоро эта история закончится. Стефании придется пережить потерю и смириться с ней.

— Воля твоя. Передай поклон донне Юлии. Храни тебя Господь.

Синьорина делла Пьяцца склонилась в глубоком поклоне, провожая гостя.

Поднявшись к себе, она отправила Анну отдыхать и, наконец, позволила слезам свободно течь по бледным щекам.

Брат Иосиф, сидя в своей келье в Доме Ордена после обязательных вечерних духовных упражнений, думал о том, что подозрения Юлии де Ла Платьер могут иметь серьезные основания.