Власть женщины сильней (гет)

Беспамятство отступало медленно. Первым звуком, достигшим сознания, стал шорох собственного дыхания. Через некоторое время Мария поняла, что это единственный звук, доступный ей. Она пошевелилась, пытаясь устроиться удобнее. Но мягче и теплее не стало — она замерзла пока лежала на полу без чувств. Баронесса приоткрыла глаза. Светлее тоже не стало. Ее окружали темнота, застоявшийся воздух и тишина. Подобрав ноги, Мария попыталась встать. Воспоминания и осознание действительности затопили все существо внезапно, волной, вместе с горечью тошноты, подкатившей к горлу. Появление разъяренной графини, какие-то грубые мужланы вместе с ней. Ужас и омерзение от прикосновений их нечистых рук, а главное — угроза, озвученная так уверенно, что не оставалось никаких сомнений — она будет исполнена. Баронесса пошарила рукой рядом с собой. Жесткий тюфяк и каменный пол. Протянув руку чуть дальше, она неловко задела еще что-то; по звуку поняла, что это кувшин — он упал, и по полу разлилась вода, затекла под подол платья. Мария всхлипнула и разрыдалась — в голос, не сдерживаясь. Дядя говорил, что так проще всего бороться с напряжением. По телу вновь прошла дрожь от холода. Мария подумала: "Так и ребенка потерять недолго", — и совершила невероятное усилие, чтобы подняться. Слезы продолжали течь по щекам. Ощупью Мария добралась до стены, обошла помещение по периметру и наткнулась на дверь.

— Эй, кто-нибудь! — синьора Сантаре постучала по деревянным доскам. Никто не ответил. Оцарапавшись о торчащий из обшивки гвоздь, Мария поднесла саднящий палец к губам: было не больно, но очень досадно, так, что на глаза навернулась новая волна слез. Она понимала, что сил стучать по-настоящему не хватает, а голос слишком слаб.

В студиоло, освещенном мягким светом свечей, рыжеволосая женщина в черном платье обернулась на слова вошедшей компаньонки:

— Ваша светлость, Рафаэль сказал, что синьора пришла в себя. Она в дверь стучала.

— Дверь не открывать. Завтра пусть принесут ей воду и хлеб. И чтоб не смели разговаривать с ней, — Юлия опустила взгляд на маленький томик стихов в изящной обложке, который держала в руках. — Ступай, Женевьева!

Никого не дождавшись, Мария попыталась вернуться на тюфяк. По пути запнулась о кувшин и упала. И тогда синьора Сантаре не выдержала — по помещению, размеров которого она в темноте так и не смогла оценить, разнесся вопль отчаяния. Она вновь потеряла сознание.

Сколько прошло времени, когда ощущения вернулись, Мария не представляла. Каменный холод донимал все сильнее. Мария даже решила, что именно он и привел ее в чувство. Вместе с сознанием пришла жажда и голод. Кувшин! Ведь должно было что-то в нем остаться. Она осторожно пошарила вокруг. Баронесса старалась не спешить и не крутить головой слишком сильно — тошнота от слабости представлялась Марии плохой спутницей. Рука наткнулась на что-то мягкое. Она даже отдернула ее, испугавшись. Но потом вновь осторожно потянулась вперед: это было похоже на хлеб. Мария понесла находку ближе к лицу. Нос защекотал приятный аромат. Баронесса уже хотела откусить, но тут в голову пришла мысль: "А если он отравлен..." Гневно вскрикнув, Мария швырнула кусок подальше от себя, легла и свернулась калачиком. Слезы каплями вновь заструились по лицу. Ведь кто-то принес этот хлеб. Значит, этот кто-то должен прийти еще. Она подождет. Вскоре пленницу сломил тяжелый, не грани нового беспамятства, сон.

Очнулась Мария от того, что зубы стучали друг об друга и все тело сковал спазм. Спустя бесконечно долгое время лязгнул отодвигаемый засов, потом приоткрылась дверь, впустив свет фонаря. На мгновение этот свет перекрыла тень человека, вошедшего в помещение. Молодой мужчина неторопливо подошел к лежанке баронессы, опустил на каменный пол кувшин с водой и еще теплый хлеб. После, не сказав ни слова, направился обратно к двери.

— Стойте, — донеслось до него, — умоляю вас...

Большего произнести Мария не смогла. Голова бессильно опустилась на пол. Мужчина у двери остановился, но не обернулся.

— Мне холодно...

Так же молча он сделал шаг за дверь, луч света исчез, засов закрылся.

Со странным выражением на лице Женевьева проговорила:

— Синьора пожаловалась, что ей холодно. И она ничего не ела.

— Не есть — ее право. Дайте ей попону с конюшни, — Юлия всмотрелась в лицо служанки. — Тебе жалко ее?

Взгляд Женевьевы метнулся в сторону, но она вновь взглянула в глаза госпожи:

— Да, ваша светлость.

Под этим взглядом Юлия прикусила губу, опустила глаза, но твердо проговорила:

— Она убийца, Женевьева. Прекрасная голубоглазая убийца.

— Ваша светлость, — служанка смотрела на госпожу с тревогой и нежностью, — вы же не ее, вы себя изводите. Почернели вся, говорите, словно неживая, не кушаете... А скоро свадьба.

— Иди, Женевьева, — Юлия медленно перевела дыхание. — Ступай.

Вскоре баронессе принесли не новую, но чистую и теплую лошадиную попону и небольшую лампу. Вот только оценить этого в бреду Мария уже не смогла.

* * *

— Давид, эта женщина нужна мне живой, — голос графини был тихим и каким-то шелестящим. — Если она и умрет, то не так.

Старый доктор молча смотрел на двух женщин — белокурую, похожую на раненого ангела, сейчас лежащую на постели в комнате прислуги без сознания, и рыжеволосую, золотистый блеск глаз которой стал ледяным и мертвым, а обычно живое и светлое лицо потемнело и застыло. Старому еврею захотелось произнести древний заговор, изгоняющий бесов и темное колдовство, чтобы в золотистые глаза вернулись тепло и жизнь.

В этот момент женщина на постели застонала и пошевелилась, словно желая свернуться в клубок. Давид подошел ближе, отбросил покрывало и замер. Под Марией по простыни расползалось алое пятно.

— Для лунных дней кровотечение слишком обильно, — задумчиво проговорил Давид. — Она беременна?

Старый врач обернулся к Юлии.

— Да, — последовал короткий ответ, а потом губы вновь плотно сжались, придавая бледному лицу сходство с маской.

— Уходите, синьора, — потребовал Лейзер, с тревогой нащупывая пульс на висках баронессы. — И пришлите ко мне вашу камеристку. Она показалась мне умной женщиной.

* * *

Последние несколько дней брат Иосиф, назначенный одним из последних распоряжений монсеньора Оттавиани генеральным викарием Ордена, почти не спал и еще меньше ел. Слишком много забот свалилось на его голову сразу: приезд испанского дона, организация погребения убитого Генерала, созыв Генеральной конгрегации для выборов нового Настоятеля. Кроме того, епископ Веласко по решению понтифика следил за ходом расследования дела по обвинению кардинала Монтальто в организации покушения и убийства монсеньора Оттавиани.

Веласко только вернулся из церкви Иль-Джезу, где в одной из капелл был похоронен Марк Оттавиани, когда служка сообщил, что монсеньора ожидает Давид Лейзер. От этого визита брат Иосиф не ждал ничего хорошего, но избежать его означало упустить из поля зрения еще одно, весьма важное, дело — дело Марии Сантаре. По встревоженному, даже испуганному взгляду врача монсеньор понял, что все гораздо хуже, чем он себе представлял. И действительно, то, с чем пришел Давид, заставило брата Иосифа очень быстро потерять невозмутимость и терпение. Уже через несколько минут после начала разговора из-за двери студиоло стали доноситься голоса иезуита и мессера, говоривших на повышенных тонах.

... — Монсеньор, ее надо спасать! Пойдите к ней и увидите все сами. Поговорите с ней!

— С ума сошел, Давид?! А ведь я предупреждал, шатание по мертвецким и надругательство над прахом погубят тебя. Ты понимаешь с кем и о ком говоришь?

— Ох, монсеньор! Думается мне, что я понимаю это получше вас. Ее плоть страдает, но я с этим справляюсь. Теперь на грани гибели ее душа. А кому как не вам бороться с дьяволом за ее душу?!

Лейзер горячился, как врач, опасениями которого пренебрегают. Монсеньора раздражал этот разговор вообще. Да, он знает, что синьора де Бельфор держит у себя баронессу Портиччи. Как?! Баронесса беременна?! Есть опасность потерять ребенка? Странно, что это не произошло еще раньше. Синьорой Юлией овладели бесы?! Она выглядит как безумная, как попавшая под темное проклятие?! Чушь! Слабая попытка спекуляции, Давид!

— Да с чего ты взял?! Я был у донны недавно!

— И ничего не насторожило вас?

— Она считает, что у нее очередное горе. Но нет, меня ничто не насторожило! Что ты там шепчешь, старый еврей? Кто слепец?!

— Но ведь была же у всего этого какая-то цель! — всплеснул руками Лейзер, растеряв остатки выдержки, свойственной обычно хорошим лекарям. — Так вот, знайте, монсеньор, если не спасти от тьмы душу девочки сейчас, можете поставить на той цели большой крест. — Пойди вон, Давид, — вышел из себя брат Иосиф. — Или я вспомню о том, что в твоем доме перед Пасхой Господней готовят мацу и накрывают Седер Песах!

Поджав губы и сурово сдвинув кустистые седеющие брови, Давид Лейзер ушел.

— Девочку... — в сердцах сплюнул брат Иосиф.

После ухода мессера он долго сидел за столом в своем студиоло. Фернана Веласко действительно ничего не насторожило во время последнего визита к Юлии де Бельфор: обычный способ привести в чувство эту женщину, замешанный на боли и страхе, сработал безупречно, и реакция на ее близость почти не удивила. Правда, было одно обстоятельство, озадачившее Фернана. Той ночью его не настиг ожидаемый срамной сон. Точнее, поведение его проклятия было новым: Она явилась не обнаженной, а окутанной изумрудным, с золотистыми проблесками облаком, улыбнулась чуть насмешливо, но без вызова. И растаяла, взмахнув напоследок рукой, отчего напряженное в ожидании борьбы тело расслабилось, а по сознанию разлилось умиротворенное тепло: "Ты на верном пути, мой серебристый друг..." Верный путь — это значит отнестись к своему вожделению спокойно, как к должному?! Мерзость!

Фернан вздохнул. Все было так просто. Когда ему доложили, что в палаццо Бельфор позвали Давида Лейзера, не сложно было догадаться для кого. Но вот что происходило эти дни в доме Юлии де Ла Платьер с похищенной Марией Сантаре? Почему, вместо того, чтобы довести начатое до конца, графиня велела пригласить к баронессе врача? Неужели это губит душу графини?!

Вскоре професс отдавал приказания дежурившему новицию на случай, если появятся неотложные дела, пока генеральный викарий Ордена будет отсутствовать в Доме. Брат Иосиф облачился в привычный хабит землисто-серого цвета и направился в палаццо Бельфор.

Юлии казалось, что после всего произошедшего: после смерти Марка, после погони за Марией Сантаре, после того, как Давид Лейзер помог юной баронессе сохранить ребенка, — в ней не могло остаться никаких жизненных сил, никаких желаний, стремлений. Но внутри словно закрутилась тугая пружина, не дававшая возможности расслабиться. Ею овладела какая-то непонятная, неведомая ранее сила. Она заставляла просыпаться и совершать привычный утренний туалет, говорить с прислугой, прокручивать мысли о предстоящем бракосочетании, дышать. Эта сила проснулась в ней, когда, пригнувшись к шее Авроры, графиня, в сопровождении Теодоро, мчалась вслед за Марией. Она глушила боль, используя ее как пищу. Она помогала не жалеть никого вокруг и, прежде всего, себя. Она выжигала не пролившиеся слезы.

— Я не ожидала увидеть вас так скоро, монсеньор, — сидящая в кресле у камина женщина не повернулась к иезуиту, которого слуга проводил в гостиную.

"Как собственно и я — вас", — подумал Фернан. Фигура графини все в том же траурном платье, в котором он видел ее во время последнего визита, выглядела небольшим, съежившимся сгустком темноты в полумраке вечерней комнаты. Иезуит обошел кресло вокруг, взглянул в освещенное пламенем камина лицо. От Юлии де Ла Платьер веяло безысходностью и холодом. Потемневшие глаза, устремленные в самый центр пляшущего по поленьям огня, казались мертвыми. "Да, синьора… Жестокость и насилие, а тем более убийство не ваш конек". В прошлый свой визит брат Иосиф не заметил таких катастрофических перемен в Юлии, не было и этой черноты в застывших глазах. "Тут, пожалуй, не бесы, Давид, а демоны. Точнее, всего один, но самый опасный — демон жажды мести", — продолжал размышлять иезуит, глядя на Юлию. "Если ее такой увидит испанец, потребует провести обряд экзорцизма или сразу отправить на костер". Осмотревшись в комнате, брат Иосиф прошел к небольшому столику, взял в руки вазу, вынул цветы и... уронил произведение венецианских стеклодувов на мозаичный пол. После короткой паузы графиня оглянулась, не спеша, не испуганно, просто желая дать понять собеседнику, что его жест замечен:

— Это была красивая ваза.

Спокойная констатация факта. Ни удивления, ни гнева, ни любопытства. Это не имело никакого значения.

— Но вы готовы легко расстаться с ней… Почему вдруг?

Он прошелся еще, то ли не желая садиться, то ли выбирая следующий объект для разрушения. Огонь в камине зашипел, когда Фернан бросил туда цветы с влажными стеблями.

— Зачем вы пришли, монсеньор? — в вопросе Юлии отсутствовал собственно вопрос, порожденный любопытством и заинтересованностью. Скорее это было предложение объяснить цель неожиданного визита и быстрее уйти.

— Меня попросил прийти к вам Лейзер, — в тон ответил брат Иосиф.

— Давид ошибся. Я прекрасно себя чувствую. Вот только рука немного болит.

— Надеюсь, не та, которой вы будете подписывать брачный контракт?

Монах прекратил движение и подошел к свободному креслу, придвинул его ближе к огню. Немного постояв, он устроился на мягком, обитом бархатом сидении и откинулся на удобную спинку.

— Это я смогу сделать, — Юлия взглядом проследила за передвижениями гостя, потом еще несколько мгновений смотрела на вольно расположившегося мужчину и перевела взгляд на огонь.

Иезуит пристально наблюдал за хозяйкой дома. Он чувствовал, что, даже сидя в уютном кресле и выглядя внешне спокойной и расслабленной, она напряжена как натянутая тетива. Помолчав, он решил воспользоваться правами гостя:

— Налейте мне вина, синьора. Сегодня пришлось весь день поститься.

Без видимого усилия графиня поднялась и подошла к столику с напитками. Ее движения были как всегда изящны, но приобрели несвойственную им лаконичность и едва заметную резкость. Наполнив бокал, она вернулась к мужчине, протянула вино ему:

— Монсеньор...

— Благодарю, — кивнул он и взял бокал так, чтобы не коснуться пальцев женщины. Потягивая вино, дождался, пока Юлия вернется в кресло, и тогда сказал:

— Отдайте мне Марию Сантаре.

— Нет, — спокойно, словно давно ждала этого предложения, ответила графиня.

— Почему? Зачем она вам? Убить ее вы не смогли. Лечить на самом деле не хотите. Тогда зачем?

— Мне интересно посмотреть, что выберет она.

— А у нее есть выбор?! — Фернан коротко посмеялся, с сожалением заглянул в опустевший бокал и поднялся, чтобы теперь уже самому наполнить его.

— Есть. Она больна, а не мертва. Пока.

— И какие же варианты вы намерены ей предложить?

Брат Иосиф вновь наполнил свой бокал до краев, плеснул до половины во второй и, вернувшись к камину, предложил его Юлии. После вновь устроился в кресле. Графиня поставила свой бокал на столик рядом.

— Пока я на нее просто смотрю.

Черная пульсирующая волна начиналась где-то на уровне сердца. Ее вязкость стирала и впитывала в себя начавшие оживать при словах брата Иосифа о Марии отголоски почти выжженной боли и отчаянья. Зрачки женщины дрогнули, расширяясь еще больше, затрепетали изящные ноздри, словно хищный зверь почуял запах.

— И, конечно, вы не задумались о том, что она может быть не виновна. Действительно, какое это может иметь значение, когда так хочется отомстить, — он то ли усмехнулся, то ли оскалился. — Хоть кому-нибудь.

Фернан говорил, перемежая слова глотками вина, не глядя на Юлию, размышляя сам с собой.

Юлия коротко взглянула на него и вновь перевела взгляд на огонь. Отомстить? Кому-нибудь? Это не месть. Это справедливость. Женщина, соблазнившая Феличе, но не из любви, а ради собственной выгоды. Женщина, отомстившая Марку за то, что он не поддался ее чарам. Женщина, оклеветавшая и толкнувшая к эшафоту Бенвенуто. Женщина, шантажировавшая и отравившая мальчика Чаккони. Женщина, брат которой убил римлянина! Слишком много смертей и совпадений для наивной провинциальной девочки. Даже собственный ребенок стал у нее поводом для торга. Она должна узнать, как страшно сейчас Бенвенуто, как больно было Марку.

А ведь когда Юлия бросилась в погоню за Марией Сантаре, ей хотелось взглянуть в ее глаза и понять, что испытывает женщина, сломавшая столько жизней, спросить зачем, почему она сделала это, чего хотела достичь. И лишь один взгляд на Марию, даже не осознающую своей вины, дал решение — эта женщина должна испытать все муки, что подарила другим и либо спасти Бенвенуто, либо умереть. "Я не ошибаюсь. И пусть Иосиф пытается посеять зерно сомнения, я не ошибаюсь. Я чувствую это. Знаю".

Иезуит помолчал, решая — допить разом остатки вина или еще потянуть, а вернее — допить и уйти, предоставив застывшую рядом графиню ее судьбе, или пить медленно и продолжать разговор. Фернан чуть улыбнулся, уверенный, что его гримаса останется незамеченной в еще больше сгустившихся сумерках, и заговорил вновь:

— Отомстить мне у вас не получится и, хвала Всевышнему, вы это понимаете. Отомстить Перетти невозможно, его уже нет. Роберто Беллармино сбежал от вас самым нетривиальным образом. Хотя, подобный способ сбежать от вас использовал и некий Манфреди. Только дурак мог так упорно нарываться на драку с Перетти. Либо тот, кто хотел избавиться от чего-то с помощью шпаги и кулаков неистового Сикста.

Иезуит допил вино и с сожалением повертел бокал в пальцах, но вставать, чтобы налить еще, не стал. Переложил ногу на ногу и продолжил:

— Отомстить Менголли вам не позволю я — это моя добыча. Вы и это понимаете, что делает, несомненно, честь вашим аналитическим способностям. Кто же остается?.. А! Двадцатилетняя девочка с белокурыми волосами и взглядом совершенного ангела. Но за что же решила отомстить ей первая донна Рима? За то, что та не побоялась реализовать свою девичью мечту побывать в постели самого интересного любовника? Или за то, что она пренебрегла прямым указанием опекуна и вмешалась в историю с целью спасти — о, ужас! — того, кого спасать имела право только эта первая донна? Или за то, что несносная девчонка отомстила убийце, причем снова в обход первой донны, отобрав у нее эту возможность, узурпировав ее? Или за то, что средство, предоставленное ею, позволило донне на несколько часов продлить общение со своим любовником?

Фернан выпрямился в кресле, расправляя затекшую спину. Всенощное бдение у одра убиенного Генерала, хлопоты и службы, связанные с погребением Марка Оттавиани, потребовали слишком много сил. Скривившись, он оперся на подлокотники и, спружинив, поднялся на ноги.

— А, может быть, это все из-за того, что маленькая белобрысая шлюшка возомнила себя ровней и попыталась подружиться с благородной донной? А потом вдруг выяснилось, что она посмела обратить свой недостойный взор на другого мужчину, принадлежащего донне — на ее сына. И даже попыталась в своей, чисто женской, манере помочь ему. А когда в помощи ей отказали, и притом в весьма оскорбительной форме, посмела обидеться на это. Спросите, знает ли Мария Сантаре о смерти... брата!

Последние слова брат Иосиф говорил уже стоя напротив Юлии. Благородная донна, о которой он сказал так много слов, подняла на него взгляд. Казалось, черная волна — та самая, родившаяся рядом с сердцем, уже затопила ее глаза — такими темными они стали от расширившихся зрачков, теперь почти скрывших золотисто-медовую радужку. Несколько мгновений Юлия решала — стоит ли ответа эта оскорбительная речь иезуита. Она поднялась, чтобы сократить расстояние до чуть тронутого презрительной иронией лица брата Иосифа. Уголок губ дрогнул, словно женщина собиралась улыбнуться, но ни выражение глаз, ни выражение лица не изменились:

— Ваше преосвященство, наверное, вы думаете, что я сейчас впаду в гнев, начну оправдываться или что-то объяснять. Стану убеждать вас и себя, что вы не правы. Не ждите этого понапрасну. Ваши слова не ранят меня. Хотите, я даже скажу, что все именно так, как вы изложили? Только это не изменит судьбы Марии Сантаре. Если она не умрет сейчас из-за болезни, ей придется сделать свой выбор.

— Зачем же тянуть? Идемте, вы зададите ей все свои вопросы и узнаете, какой выбор она готова сделать. Давид сказал мне, что пациентка уже в состоянии общаться. Я обещаю вам не вмешиваться. Но поддержу вас. Потому что, — он подался ближе к Юлии, — убивать тяжело. Особенно в первый раз.

— Но если Мария не виновна, почему вы поддержите мое желание убить ее? Может быть потому, что живая она еще может спасти Бенвенуто Менголли, а мертвая — нет?

— Если вы выясните, что она не виновна, зачем вам ее убивать?! — снисходительная усмешка тронула холод в глазах иезуита.

— В отличие от вас, я знаю, что она виновна. Но я дам ей шанс оправдаться. Не в моих глазах, а перед судом. Может быть, и судьи увидят в ней прелестного безгрешного ангела.

— Ваша светлость желает затеять процесс до брака или после?

Фернан выпрямился, отстраняясь, глянул на Юлию с откровенной жалостью и отошел к своему креслу.

— А как посоветуете вы, монсеньор?

— Свой совет я уже озвучил в форме... просьбы, — он подчеркнуто равнодушно пожал плечами и, взяв со спинки подбитый мехом плащ, набросил его на плечи.

— Ну что ж, этот совет меня не устраивает, — голос Юлии остался тих и спокоен. — Давид зря побеспокоил вас, монсеньор.

— Утром будьте готовы к визиту жандармов и служителей Священного трибунала. Прятать основного свидетеля по делу я вам настоятельно не рекомендую. Храни вас Господь, синьора.

— Зачем мне ее прятать… — Юлия помолчала, после скривила губы как человек, убежденный в бесполезности последующий действий, но сказала: — Пойдемте к ней. Ваш сан и статус не позволят Марии солгать. А я в очередной раз удостоверюсь в вашей правоте, любезный советник герцогини Кастилии.

От Давида Лейзера монсеньор Веласко знал, где хозяйка расположила свою пленницу, но лишь молча повел рукой, предлагая Юлии вести его за собой.

Уже на пороге комнаты Юлия обернулась:

— Я сама задам ей вопросы. А вы пока побудьте в стороне, чтобы не смущать синьору.

— Приказывать вы, — епископ скупо усмехнулся, — будете в Кастилии.

После этих слов монсеньор широко шагнул и оказался в комнате впереди Юлии.

— Синьора Сантаре!

Хозяйка палаццо неспешно вошла следом, с холодным любопытством глядя в спину монаха, так рвавшегося встретиться с ее пленницей:

— ... как будто к сообщнику торопитесь, святой отец, — негромко, но в уверенности, что ее услышат, едко проговорила она.

— А до того, по-вашему, к предмету тайной порочной страсти. Помните, синьора? — резко остановившись и развернувшись лицом к Юлии, так же тихо прошипел иезуит. — Всё-то вы путаете... Или по себе отмеряете?

Не дожидаясь ответа, брат Иосиф вновь обратился к Марии:

— Должен ли я представиться вам, баронесса?

Мария, вздрогнув от стука неожиданно открывшейся двери, за краткие мгновения прочувствовала множество эмоций — от испуга до изумления. Поднявшись повыше, почти сидя в постели, она переводила взгляд с закутанного в темный плащ мужчины на графиню и обратно. То, что она в доме Юлии де Бельфор Мария поняла давно, хотя саму Юлию до сего момента не видела. А мужчину она узнала только, когда тот поднял голову и шагнул ближе к шандалу, полному зажженных свечей.

— Нет, святой отец. Скорее, это мне нужно было бы вам представиться.

Мария приложила немалые усилия, чтобы в слабом голосе не прозвучали отголоски надежды, охватившей ее при виде иезуита. Юлия прошла вглубь комнаты и встала чуть в стороне, за кругом света — там, откуда было очень удобно наблюдать за Марией и епископом.

— Видите эту синьору? — брат Иосиф указал в сторону Юлии.

— Да, святой отец, — насторожилась Мария.

— Она будет вас спрашивать. Отвечайте как на исповеди, как отвечали бы мне. Ясно?

— Но...

— Вы, баронесса, не в том положении, чтобы спорить, — резко оборвал он возражения.

Мария опустила голову, пытаясь понять, правильно ли уловила подтекст в словах иезуита.

— Прошу вас, ваша светлость, — уже холодно и отстраненно проговорил брат Иосиф и отошел от постели больной.

— Встречали ли вы раньше этого человека, баронесса? — кивком головы Юлия указала Марии на епископа. Она заметила оттенки чувств на лице молодой женщины, но объяснить их причину не могла. И это ее встревожило.

Мария коснулась виска, стирая испарину от слабости и охватившего ее напряжения.

— Простите, святой отец. Я помню, что обещала молчать, но... Да, графиня. Однажды я видела его.

— Когда?

— В день, когда стреляли в кардиналов Перетти и Боргезе.

— В храме?

— Нет, синьора. Позднее. Но к чему все это?! Если вы хотели что-то узнать о смерти монсеньора Перетти, вам не нужно было проявлять столько... жестокости по отношению ко мне!

Лицо Юлии осталось спокойным:

— Вы еще не видели жестокости, синьора. Поэтому лучше отвечайте так, как вам велел епископ — как ему, как на исповеди. Возможно, это и есть ваша исповедь. Когда вы видели этого человека?

— Это не моя тайна, синьора. Я не стану говорить.

— Отвечайте, синьора, — подал голос брат Иосиф.

— Я обещала... монсеньору Перетти никому не говорить об этом.

— Какая трогательная преданность, — ядовито заметила Юлия. — О чем вы обещали не говорить? О том, когда и где видели брата Иосифа? Отравить Витторио Чаккони была ваша идея или Роберто Беллармина?

— Нет. Я обещала не рассказывать о своем участии в попытке спасти Феличе Перетти.

— Кто решил участь Витторио, — повысила голос графиня, — вы или ваш дядя?

— У меня было готово противоядие для него. Но он не появился в условленном месте. Вероятно, ему помешали. Мне нужны были гарантии, что он заменит яд на пулях.

— И как бы вы проверили, сдержал ли он слово? — Юлии неожиданно стало интересно, и этот интерес на мгновение даже вернул ее голосу привычную теплоту.

Голубые глаза Марии удивленно распахнулись — такая мысль ей просто не пришла в голову.

— Он побоялся бы обмануть меня.

— И все же, зачем в день смерти монсеньора вы встретились с братом Иосифом? — голос Юлии вновь стал холодным.

— Дядя... Монсеньор Беллармино запретил мне появляться рядом с кардиналом Перетти в тот день. Он не хотел, чтобы... чтобы меня кто-нибудь обидел или оскорбил, — Мария говорила, старательно отводя взгляд от Юлии, но после вновь посмотрела на нее.

— И кардинал Перетти запретил мне быть на службе в церкви. А святой отец, — баронесса коротко глянула в затененный угол на фигуру иезуита в плаще, — пришел ко мне за средством разбудить раненного монсеньора.

— Вы хорошо знаете медицину?

Баронесса неопределенно двинула плечами:

— Лишь некоторые ее области.

— Какие же, синьора?

Мария устало вздохнула и прикрыла глаза, но ненадолго.

— Графиня, вы нуждаетесь к консультации доктора? Давид Лейзер, несомненно, более широко квалифицирован.

Брат Иосиф в своем углу едва смог сдержать усмешку.

— Вы устали, баронесса? Еще несколько вопросов. Вижу, вы искренне любили синьора Перетти, раз так верны обещанию, данному ему. Синьора Менголли вы столь же искренне любите?

Губы Марии сжались в тонкую линию. Она долго молчала, но после заговорила:

— Вы мать и, наверно, имеете право на подобные вопросы... Монсеньор обидел меня. Сильно. И не только меня. Он пренебрег нашим ребенком. Мы расстались. Хотя, монсеньор Монтальто пообещал положить моему дитя содержание, когда он родится.

— Монсеньор Менголли виделся с вашим братом Дарио?

— Да.

После короткого ответа Мария вскинулась, поднялась с подушки:

— Он ищет меня? Конечно, он ищет меня! Дарио приходил к вам?!

— И какие у них сложились отношения?

— Я не знаю... Обычные, — Мария пожала плечами. — Мы поссорились с Дарио. Я решила уехать в Монтепульчано, а оттуда, после рождения ребенка — в Портиччи. Но Дарио понравилось жить в Риме. Он хотел, чтобы я осталась. Уговаривал. Но я решила, что если уеду, ему все равно придется поехать за мной. А теперь...

По порозовевшим щекам покатились слезы.

— Что теперь?

— Он же должен искать меня? Мы же просто поспорили... Теперь, когда нет дяди и кардинал Менголли так... У меня нет средств, чтобы содержать Дарио в Риме. Что... происходит? Синьора? Святой отец?

— Скажите, ваш брат был чем-то болен?

— Был?! Графиня! Что с Дарио?! Вы поэтому меня задержали? Отвечайте!

Мария отбросила одеяло и попыталась встать, но головокружение отбросило ее назад, на подушки. Брат Иосиф за спиной Юлии встревоженно шевельнулся.

— О, какая нежная сестринская любовь, — Юлия с отвращением посмотрела на молодую женщину, сделав шаг, набросила на нее одеяло. — Лягте! Не стоит так нервничать, синьора. Вам еще предстоит пообщаться со Священным трибуналом, так что поберегите себя.

— Да объясните же, наконец, что происходит! — заливаясь слезами, пробормотала баронесса. — Что вам от меня нужно?

Мария вскрикнула от резкого спазма, заставившего ее схватиться за живот. Брат Иосиф медленно обошел Юлию, так, чтобы лучше видеть ее. Руки иезуита покоились за спиной. Только в эти мгновения Фернан до конца понял, о чем толковал Давид Лейзер. Казалось, пугающая пустота в глазах графини клубиться черным туманом. Белое лицо застыло в гримасе ненависти и отвращения.

— Допускаю, что вам больно, синьора. Но найдите силы и слушайте меня. Вы прекрасно врете. Хотя нет, вы просто рассказываете ту версию, которая угодна вам. Но я не правовед и мне не нужны доказательства вашей вины или невиновности. Я просто не верю в совпадения. Один из мужчин, оскорбивших вас, мертв, другого обвиняют в этой смерти, а убийца сдох как отравленный пёс. Поэтому предлагаю вам, в присутствии святого отца, выбор — на суде над Бенвенуто вы сделаете все, чтобы спасти его от этого обвинения. Хотите, признайтесь, что вы подстроили это все из женской мести, хотите — свалите все на своего покойного брата. Если вы пообещаете мне это, вы доживете до того момента, как в этот дом придут жандармы. Нет — вы просто тихо умрете, до наступления утра. И никого не удивит ваша смерть после случившегося недавно. Я смогу это сделать, святой отец обещал мне поддержку. Он знает, как тяжело убивать в первый раз.

Неподвижные глаза графини смотрели на женщину на постели, слова звучали отчетливо и с абсолютным спокойствием.

— Кто мертв? — тихо спросила Мария.

Баронесса постаралась дышать ровнее и глубже, ведь доктор велел не волноваться. Но как можно оставаться спокойной, когда перед глазами, за пеленой слез, застывшая как изваяние женщина с жестоким взглядом и священник, ничем не проявляющий участия. Но дядя учил свою протеже: "Если лжешь, ты должна верить в свою ложь больше того, для кого она предназначена". И Мария верила.

— Довольно, баронесса. Или вы берете ответственность за смерть монсеньора Оттавиани и поклеп на Бенвенуто ди Менголли на себя, или свалите всю вину на покойного брата. Или это на самом деле была ваша исповедь. Не начинайте рыдать, не стоит. Мне ваши слезы безразличны, святому отцу тем более. Вы лишь тянете время.

Фернан Веласко встал напротив графини:

— Благородная донна думает, что ей уже на все наплевать? Имейте в виду, — он повысил голос, чтобы быть уверенным, что Мария услышит и обратит внимание на эти слова, — что Менголли не спасет даже самооговор баронессы. Убийство кардинала Оттавиани будет не единственным и далеко не самым важным обвинением. Так что, если хотите покончить с этой женщиной, то сделайте все сейчас.

— Монсеньор, вы обещали мне поддержку, а не подстрекательство к убийству. И пока еще эта женщина не сделала свой выбор, — темные глаза графини столкнулись с холодной сталью глаз монаха.

Как и надеялся иезуит, Мария даже сквозь панику услышала главное и поняла, что должна оставаться твердой в своих показаниях, в своей игре.

— Будьте вы прокляты! — вне себя закричала она. — Будьте вы все прокляты! И Перетти, и Менголли, и ты, Юлия де Бельфор! Вы лишили меня надежды, опекуна, брата! Будьте прокляты...

Закрыв голову руками, Мария раскачивалась на постели и продолжала бормотать проклятия. А Фернан пристально следил за графиней и потому обратил, наконец, внимание на предмет, закрепленный у пояса на нижней пластине корсажа платья графини. К нему потянулась рука Юлии. Несколько движений, и то, что казалось веером, обратилось в тонкий, похожий на шило, стилет.

— Бейте в живот. И помучается дольше, и плод уничтожите сразу, — тихо, ровно, внятно сказал Фернан.

Не отводя взгляда от женщины в истерике, Юлия удобнее перехватила рукоять. Словно парижская девчонка опять схватила нож, чтобы защищаться или первой напасть на источник угрозы. Шаг, короткое точное движение, и лезвие застыло у горла белокурой женщины, не давая возможности двигаться, а к голубым глазам почти вплотную приблизились черные, страшные глаза женщины в темном платье:

— Еще одно движение и вам не нужно будет делать выбор.

Мария всхлипнула, ощутив колючее прикосновение стали. Тут ее взгляд метнулся за спину Юлии. На руке графини сомкнулись пальцы брата Иосифа, силу хватки которых Юлия могла оценить совсем недавно. Иезуит подхватил графиню за талию и, приподняв, несколько раз переступил, относя обезумевшую женщину подальше от постели баронессы. Одновременно он яростно прошептал ей в самое ухо:

— Сдурела? Прекрати немедленно! Очнись!

Лицо графини исказила гримаса боли — второй раз хватка Иосифа пришлась на еще свежие синяки. Свободной рукой она уперлась ему в грудь:

— Отпусти! Не мешай мне!

В матово-черных расширенных зрачках женщины метались яростные искры.

— Не мешать тебе стать убийцей? В другой раз. Хорошо? Когда жертва будет достойной. А сейчас успокойся.

Фернан легко встряхнул руку Юлии, и стилет выпал из ослабевших пальцев. Он продолжал крепко удерживать женщину возле себя, преодолевая ее сопротивление. То ли от боли в запястье, то ли от крепкого, почти болезненного, объятия тело женщины напряглось еще сильнее, обезумевший, злой взгляд скрестился со взглядом мужчины; не имея возможности сопротивляться физически, женщина сопротивлялась ему всем своим существом, всей волей и силой обуревавшей ее ненависти, рожденной отчаяньем. Фернан понял, что слова не доходят до Юлии. В его руках было существо, охваченное саморазрушительным стремлением, почти бессознательное. Пощечина могла бы привести в чувство замершую за ними Марию. Но в случае с тяжелой истерикой, за которой, как за каменной стеной скрылось сознание Юлии, пощечина могла бы вызвать только ответную агрессию. Удерживая женщину так, словно она висела над пропастью, Фернан выругался, а после склонился к ее губам и накрыл их грубым требовательным поцелуем. Несколько долгих секунд женщина продолжала сопротивляться, потом на короткое мгновение она ответила на поцелуй — столь же грубо и жадно, и, наконец, ее тело обмякло в руках Фернана, а безумный блеск глаз померк за опустившимися ресницами, и Юлия погрузилась в забытье.

Мария, натянув одеяло до подбородка, забившись в угол постели, наблюдала всю сцену. Почти не оборачиваясь, лишь склонив голову, брат Иосиф проговорил:

— Лежите смирно, баронесса, завтра за вами придут и заберут отсюда.

После он подхватил безвольное тело графини и вышел.

За порогом комнат прислуги Фернан наткнулся на Женевьеву. Одним взглядом прервал причитания компаньонки, прогнал за двери и уложил Юлию на первую подвернувшуюся софу.

Спустя несколько минут женщина глубоко вздохнула, и еще не открывая глаз, спросила:

— Что это было? Что со мной?

— Честно? — Фернан сидел рядом в кресле, разглядывая изящную смертоносную вещицу: то щелком превращая ее в веер, то, сдвинув пружину, вновь высвобождая тонкое лезвие.

— Свою версию я придумаю потом сама, — огрызнулась Юлия, садясь на софе. Облизнула губы, почувствовав, как ноют они от грубого поцелуя.

Веласко последний раз щелкнул механизмом, останавливая выбор на веере:

— Кажется, раньше это принадлежало Виктории де Бюсси…

Он поднялся, подошел ближе к софе, присмотрелся к лицу женщины и покивал своим мыслям.

— Помешательство, синьора. Или одержимость. Что для вас предпочтительнее?

Юлия усмехнулась:

— Одержимость? Так вы вроде не экзорцист, святой отец. Помешательство? Не хотелось бы. А может, это была просто женская истерика?

За насмешливым тоном пряталась тревога и что-то еще, неуловимое, что-то, вызванное поступком епископа, силой его рук и настойчивостью губ.

— Женская истерика, навеянная жаждой убийства?! Хорошо вам хоть жертва безответная попалась, а то получили бы... равноценный ответ, — он усмехнулся и отбросил опасный веер на столик неподалеку. Но опытный взгляд смог бы разглядеть за этой уверенной усмешкой изрядную долю замешательства.

— Стремление к убийству как следствие женской истерики, — Юлия печально улыбнулась, но уже своей, теплой и мягкой улыбкой, отразившейся в золотисто-медовых глазах. — Зря вы мне помешали...

— Вовсе не зря. Следствием этого стал бы грех еще более тяжкий. А вы нам еще нужны. И кто сказал, что я помешал вам окончательно? Пожелаете наказать, а не отомстить, я к вашим услугам. А пока... Пусть девочка думает, что для нее все хорошо закончилось.

Юлия поднялась, поморщившись от легкого головокружения:

— Наверное, я никогда не смогу вас понять, святой отец, — глядя снизу вверх на мужчину, стоявшего совсем близко, она чуть улыбнулась. Дрогнули длинные ресницы, приоткрылись губы, постепенно приобретавшие естественный коралловый цвет и присущий им мягкий изгиб.

— Порой это вызывает любопытство, а порой — пугает.

Осознанно, нет ли, но в этот раз брат Иосиф отступил. Совсем немного, на четверть шага, но так, что заметил сам, и стало заметно собеседнице.

— Поверьте, синьора, ничего любопытного во мне нет. Но бояться меня нужно. Так будет безопаснее для вас.

— Я предпочитаю видеть вас интересным, а не опасным, — голос Юлии неуловимо изменился. — Не стоит заставлять меня бояться, загнанная в угол мышь больно кусается.

Графиня вновь улыбнулась, жестом пригласив гостя пройти из крыла прислуги в хозяйские покои.

— Никогда никого не загоняю в угол. Так что если окажетесь там, то только по своему желанию.

— Не загоняете? — Юлия с сомнением глянула на него.

Он помолчал, потом спросил:

— Тогда, в испанском монастыре, что бы вы стали делать, если бы Менголли предоставил вам бумагу и перо? Неужели написали бы то, что пообещали?

— Откуда вам известны такие подробности нашей… беседы, святой отец?

— Анджело Рикар. Он кое-чем обязан мне… Так что?

Юлия закусила губы и отвернулась:

— Не скажу.

Брат Иосиф усмехнулся:

— Так вот, донна, ваше счастье, что Менголли гордец. Я нашел бы для вас и перо, и бумагу. Тотчас.

Не глядя на иезуита, Юлия тихо ответила:

— Я буду иметь это в виду, монсеньор.

Епископ обернулся на двери комнаты, где расположили Марию Сантаре.

— Завтра ее заберут под присмотр в тюрьму Священного трибунала. А вы, надеюсь, наконец-то начнете готовиться к встрече с доном Родриго.

— У меня к вам две просьбы.

— Еще?! — нарочито удивился монсеньор Веласко, но внимательно посмотрел на Юлию:

— Слушаю вас.

— А о чем я уже попросила вас? — удивилась Юлия, но тут же сменила тон:

— Я хочу увидеть платье заранее, это первое. Чтобы подобрать к нему прическу и все остальное. И я прошу вас позволить мне попрощаться с Марком... с монсеньором.

Лишь в конце фразы она подняла на иезуита глаза, полные искренней мольбы:

— Пожалуйста.

— Синьора, Марка Оттавиани похоронили сегодня. Вы сможете помолиться у его могилы в Иль-Джезу.

Юлия как-то неловко передернула плечами, словно ворот платья вдруг стал тесным, а корсаж не дает дышать. Резко отвернулась и выше подняла голову, надеясь, что дрогнувший голос не выдаст, а слезы, неожиданно крупными каплями побежавшие по щекам, она успеет незаметно вытереть:

— Но хоть платье-то я смогу увидеть?

— Мне сложно отказывать вам в такой деликатной мелочи, синьора, но это было бы против правил этикета испанского двора. Король не может ошибиться в выборе подарка. Вы должны довериться его посланнику, сеньору Бивару.

Произносил все это епископ исключительно серьезным тоном, но глаза его при этом подозрительно блестели.

— Я доверюсь почтенному дону во всем, — Юлия проглотила ком в горле, но так же не оборачивалась к собеседнику, чтобы не дать ему увидеть влажные дорожки на щеках и покрасневшие глаза, — кроме моды. Как и всем испанцам. Наверняка, он привез отвратительный саркофаг, а не платье. Можете не помогать мне, но если я буду выглядеть как бревно или мумия, не удивляйтесь, что я буду еще и дурой. Когда платье мне не идет, я глупею...

— Не волнуйтесь. Тот же самый этикет все сделает за вас. В этом прелесть регламента.

Теперь Фернан Веласко почти открыто смеялся.

— Прекрасно! Как я буду выглядеть в глазах посланника католического величества, зависит не от меня, предупредите об этом Его Святейшество, — почувствовав смех в голосе мужчины, Юлия добавила в свои интонации холода и надменности.

— Синьора! В моих словах нет ничего обидного. Я хотел лишь подчеркнуть, что вы способны украсить собой любое платье! И любую церемонию.

Юлия стремительно обернулась. Влажные стрелки ресниц взметнулись вверх, когда она подняла взгляд на епископа, глядя одновременно гневно и очень беззащитно:

— Уходите, монсеньор. Мне не до ваших насмешек и не до ваших комплиментов, которые весьма смахивают на насмешку. Я хочу отдохнуть!

Когда Юлия обернулась, на строгом лице иезуита не было и тени того смеха, что слышался в голосе. Наоборот, он смотрел на Юлию очень серьезно.

— Пообещайте мне, синьора, что до прихода жандармов в комнату Сантаре не войдет никто, кроме вашей камеристки Женевьевы.

После недолгого молчания Юлия кивнула головой:

— Хорошо.

Брат Иосиф подозрительно сузил глаза, всматриваясь в лицо графини еще внимательнее.

— Пообещайте не причинять более баронессе вреда никаким способом.

— До завтра — обещаю.

Епископ медленно кивнул.

— Отдыхайте, синьора, — почти улыбнулся он и направился к выходу.

Сделав несколько шагов, брат Иосиф остановился. По его лицу скользнула странная гримаса — то ли потаенного замысла, то ли принятого решения. Он вернулся к графине.

— Покажите мне руку, — кивнул он в сторону ее измученного запястья.

В глазах Юлии мелькнуло искреннее удивление, но она, чуть помедлив, протянула руку Фернану — ладонью вверх, изогнув запястье, так, что скользнувший выше рукав обнажил темные пятна на нежной коже. Удерживая ладонь, Фернан улавливал реакцию, пока определял, не повреждены ли тонкие косточки. Прикрытые ресницы и склоненная голова надежно скрывали отдающий серебром жесткий блеск в глазах.

— Все в порядке, но прикажите туго перевязать руку с компрессом из масла и уксуса.

Едва пальцы мужчины прикоснулись к тонкой коже, Юлии показалось, что от места прикосновения, через все тело прошла жгучая волна. Тонкие пальчики дрогнули, стремясь сжаться в кулак, и лишь усилие воли позволило Юлии не дать сбиться дыханию. Однако замедлить пульс графиня не могла. Со странным выражением в глазах, она смотрела на склоненную голову мужчины, и сама не понимала, чего хочет больше — чтобы он продолжал держать ее руку или, наконец, отпустил. А Фернан в заключение осмотра с силой провел большим пальцем по центру напрягшейся ладони, проверяя, не задеты ли кости пальцев и сухожилия. Женская ладонь еще больше выпрямилась, открываясь навстречу прикосновению. Сама себе не веря, Юлия вдруг осознала, что ее охватывает страстная волна желания, и источник этой волны в мужчине, который держит в своих пальцах ее ладонь, в его скрываемом, но ощутимом, как жар печи, желании обладать ею. Осторожно, словно боясь выдать себя, Юлия сжала кулак, уходя от прикосновений.

Епископ легко отпустил ее и, не глядя на Юлию, задумчиво повторил:

— Не забудьте о своих обещаниях и о моих рекомендациях. Храни вас Господь, синьора, — и направился к выходу.

Графиня склонила голову вслед монсеньору и невольным движением, нервно, облизала губы, которые снова почувствовали вкус и напор его поцелуя.

Брат Иосиф размеренно шагал по улицам города. Ночную тьму разбавлял свет полной луны и редкие горящие жаровни, возле которых грелись солдаты стражи. Эта размеренность нелегко давалась ему на первых шагах. Пока длился тот "лечебный" поцелуй, один за другим стремительно рушились бастионы, воздвигнутые Фернаном Веласко вокруг своей чувственности. Пока не остался последний рубеж, за которым скрывалась светлая фигура матери-настоятельницы. "Зачем, Господи, зачем испытываешь меня? Или это наказание за гордыню? И причем здесь верный путь зеленоглазой бестии? Ох, враг рода человеческого... Воистину победительно привлекателен... " Фернан выругался и завернул в темный проулок. Там развязал плащ, сбросил его на перила невысокого каменного крыльца, потом сдернул с себя хабит и уже поверх просторной рубахи вновь накинул плащ. Свернув монашескую одежду комком, синьор Веласко вышел на центральную улицу и направился прямиком в особый квартал, восставший из пепла почти сразу по окончании понтификата гонителя римской проституции Сикста V.

* * *

Когда холодное лезвие кинжала застыло у горла, когда совсем рядом с лицом оказались черные, безумные глаза графини де Бельфор, Мария решила, что конец все-таки пришел. Не помогли ни вера в собственные слова, ни слезы, большая часть которых пролилась от бессилия и ощущения поражения, не помог даже монах, которому она так щедро подарила возможность войти в первые ряды сильных мира сего.

Она уже была готова принять условия бесноватой графини, понимая, что, умерев, ничего уже не изменит, но оставаясь жить, имеет шанс на изменение ситуации — ведь не всесильна же эта женщина?! А от любых слов, даже на суде, можно отречься. И в этот момент почувствовала, как холод железа на горле исчез. Теперь слезы полились уже от облегчения — кажется, она умрет не сейчас! И монах все-таки пришел на помощь! Он, словно куклу, поднял сумасшедшую, и вот уже она далеко от постели, ей уже не дотянуться оружием. И оружия у нее уже нет!

Все еще дрожа от пережитого страха и унижения, Мария наблюдала за борьбой в нескольких шагах от постели, ожидая, что вот сейчас этот странный монах с глазами удивительного льдистого цвета заставит рыжеволосую графиню отпустить ее, баронессу Сантаре, заставит признать невиновность...

Мария не сразу поняла, что борьба уже закончилась. Не веря глазам, она смотрела, как мужчина склонился к губам женщины, которую держал в руках — о, Господи, да он же обнимает ее! — и буквально впился в них поцелуем. Даже на расстоянии Мария почувствовала ту обжигающую страсть, смешанную с яростью, которая была в этом, теперь уже взаимном, поцелуе. Томная волна прокатилась по всему телу... Марии вдруг показалось, что она подсматривает за горячим, безудержным актом взаимного обладания. Это наваждение длилось лишь несколько мгновений, и вот монах уже направился к двери, держа на руках безвольное женское тело. Но уходя, он все-таки сказал несколько слов, вселивших в баронессу надежду: он не забыл о ней, Марии, он пообещал вытащить ее из этого проклятого дома!

Уставшая, утомленная болезнью и переживаниями, Мария попыталась лечь удобнее и постараться заснуть. Но на закрытых веках, словно выхваченные из темноты вспышкой молнии, вновь и вновь возникали силуэты мужчины и женщины, чья яростная борьба неожиданно превращается в столь же яростный поцелуй. И вслед за этим видением возвращалось отчасти забытое ощущение, испытанное ею, когда она впервые увидела брата Иосифа на пороге своего дома, в день смерти Перетти, и, сама не понимая почему, отдала ему противоядие. Ощущение исходящей от него животной силы, наполненной чувственностью, власти и невероятного мужского магнетизма. Теперь Мария увидела, какой хрупкой может быть в его сильных руках женщина, и с какой сокрушительной, пьянящей страстью он может обладать ею... Но почему этой женщиной опять оказалась рыжеволосая Юлия де Бельфор?! Ведь она тоже может быть такой же страстной!

Явь сменилась сном незаметно, словно продолжаясь в нем. Мария не ощутила этого перехода, просто сплетенные мужское и женское тела вдруг обрели плотность и почти осязаемость. А потом мужчина оторвался от женских губ и почти отшвырнул тянущуюся к нему женщину. Обернулся к постели... Мария не обратила внимания на то, что вдруг оказалась обнаженной, прикрытой лишь тончайшей простыней. Взгляд глаз невероятного прозрачно-серого цвета встретился с ее собственным. Мужчина еще не сделал ни движения в ее сторону, он лишь смотрел, а она чувствовала, как от охватившего ее острого желания начинает звенеть в ушах и буквально плавятся кости. Не в силах сдержаться, и не желая этого, она откинула с себя простыню, в призывном откровенном движении изогнула прекрасное тело, мечтая лишь об одном — чтобы Он взял ее. Взял и поделился с ней своей дикой силой, наполнил до краев своим желанием и телом. И он услышал этот призыв! Вот уже его руки накрывают болящие от вожделения груди, его губы впиваются в ее... Ей не нужна его ласка, ей нужна его сила! И она хочет его так невероятно, что готова кусать его губы, чтобы почувствовать вкус крови… Он берет ее как воины берут город — штурмом, не щадя, и она кричит. Его пальцы впиваются в нежную кожу, от его поцелуев на теле остаются следы зубов, кажется, он готов разорвать ее пополам, проткнуть насквозь. Но такого бесконечного счастья, близкого к эйфории, она не испытывала еще никогда. И раз за разом она падает в водоворот наслаждения, а он продолжает обладать ею. И в очередном взрыве, на пике удовольствия она понимает — это он, тот самый мужчина, за которым она приехала в Рим, и его она не отдаст никому!

Уже перед самым рассветом Мария открыла глаза. Болели искусанные губы, болело и сладко ныло все тело, кое-где на нежной коже начали проступать синяки, скомканные и скрученные простыни были влажными от пота и пахли женским соком. Но мысль, пришедшая в пароксизме страсти, по-прежнему оставалась четкой: "Фернан Веласко, брат Иосиф — тот мужчина, который мне нужен".

Ранним утром в палаццо Бельфор вошли жандармы. Женевьева попросила разрешения не будить прихворнувшую хозяйку, на что командир стражей порядка легко согласился. Камеристка графини помогла баронессе Портиччи надеть ее изрядно потрепанное платье и передала женщину в руки служителей закона.

Жандармы усадили синьору Сантаре в карету с плотно занавешенными окнами и быстро укатили со двора палаццо.

Ни в камерах замка Сант-Анджело, ни в тюрьме Священного трибунала, ни в подвале городской ратуши узницы с именем Мария Сантаре так и не появилось.