Власть женщины сильней (гет)

Отгремел зимний карнавал в Риме, отгулял Марди Гра, отзвонили колокола главных соборов и маленьких церквей Вечного города, приветствуя бракосочетание Святого престола с Испанией; умолкли портовые пушки Чивитавеккьи, дымными залпами проводившие два корабля: "Символ веры" — галеон дона Родриго де Куэнки, и "Королеву" — галеру, ставшую подарком, а, точнее, частью приданного, от римского понтифика чете новобрачных.

Слуги в палаццо Бельфор завершали подготовку дома к долгому отсутствию хозяйки. Юлия решила оставить пока римский дворец за собой, поручив конторе Фуггера периодически выделять некоторые средства для его содержания и охраны. Отчеты о ходе работ принимал в своей постели синьор Пьер де Шане. Несмотря на возражения врача, как только смог сидеть, а не лежать, управляющий графини вернулся к своим обязанностям. Стефания делла Пьяцца помогала родственнику во всем, но и она в скором времени, согласно уговору, должна была покинуть палаццо — монсеньор Веласко обещал устроить молодую девушку в один из лучших монастырей в окрестностях Рима.

В Город уже начали съезжаться первые делегаты Генеральной конгрегации Ордена сотоварищей Иисуса. Завершив первый этап кастильского дела, брат Иосиф целиком посвятил себя организации выборов Генерального настоятеля. Времени, отведенного ему для решения дела об убийстве Марка Оттавиани, оставалось все меньше. Будь его воля, он продержал бы Менголли в камере несколько месяцев, маринуя того в неведении и одиночестве, прежде чем прийти к нему и дать надежду на смерть. Но в последние дни инквизитор-доминиканец все чаще задавал монсеньору Веласко вопросы о подследственном, а теперь и сам Святой Отец спросил его о том, как идет расследование и что говорит обвиняемый. Пришлось ответить, что признание вины ни по одному пункту обвинения так и не получено.

— Ты забрал его у инквизиторов, но и сам к нему не идешь. Нам кажется, тебе что-то мешает, монсеньор. Что-то очень личное, связанное с этим молодым человеком, —Папа Павел, поднялся со своего кресла, сошел с возвышения, на котором оно располагалось, и скупым жестом предложил епископу пройтись.

Пока они неторопливо шагали через малый тронный зал к высоким окнам, брат Иосиф молчал, пытаясь справиться с раздражением: "Черт бы побрал твою проницательность… Сначала Перетти, теперь Боргезе. Насколько же удобно было с Оттавиани!"

— Я был уверен, что дела, связанные с устройством брака синьоры де Бельфор более важны, — брат Иосиф смиренно сложил руки на животе и опустил взгляд на кусты за окном.

— И ты великолепно с ними справился, монсеньор, — заверил его Папа.

Они помолчали. Веласко ждал, что дальше скажет понтифик. Он перевел взгляд на Папу, когда заметил, что тот шевельнулся и обернулся к нему.

— Синьор Веласко, мы не раз убеждались в твоей верности делу веры, Святому престолу и нам лично. Мы в тебе не сомневаемся. Но только в твоей власти сделать так, чтобы в тебе не сомневались собратья по Обществу. Иди и делай все, что для этого нужно, — сказал Святой Отец, пристально глядя в прозрачно-серые глаза иезуита.

Епископ молча склонил голову в ответ.

"Все, что мне для этого нужно… Признание, как совершенное доказательство вины — вот, что мне нужно!" — думал брат Иосиф, когда, презрев карету и портшез, верхом направлялся к замку Сант-Анджело. Но не только это. Гораздо важнее было другое. То, что брат Иосиф тщательно скрывал ото всех, а порой, поддаваясь слабости, даже от себя самого. Но о чем точно знал Бенвенуто ди Менголли. Брату Иосифу нужна была победа. Победа над мальчиком, внезапно ворвавшимся в студиоло римского понтифика Сикста и вставшим на его пути. Теперь мальчик вырос и посмел вновь противостоять, более того — сумел заставить Фернана Веласко усомниться в себе. Этот, последний, разговор расставит все по местам — мальчик должен испуганно спрятаться в лабиринте и оттуда наблюдать, как Фернан Веласко делает свое дело.

Епископ переступил порог камеры Бенвенуто ди Менголли. Не утруждая себя приветствием, прошел вглубь, осмотрелся. Вслед за епископом стражник внес добротно сколоченный табурет, а у двери закрепил факел. Иезуит, чтобы разогнать сумрак, принес с собой еще и масляный светильник, который поставил на пол. Бенвенуто проводил охранника взглядом и все свое внимание обратил на брата Иосифа. Иезуит расположился на табурете неподалеку от лежанки узника и цепким внимательным взглядом оглядел арестанта.

Трех колец хватило на три с небольшим недели. Уже несколько дней Менголли вновь получал только миску клейкой массы, которую тюремщик называл кашей и кружку воды. От былой роскоши остался соломенный тюфяк на лежанке. Впалые щеки, обрамленные свисающими прядями черных волос, покрыла темная щетина. В широком вороте потрепанной рубахи виднелись острые ключицы. Длинные узловатые пальцы на похудевших руках казались еще более тонкими, чем обычно. Веласко посмотрел в глаза Менголли, и отголосок странной смеси разочарования и сочувствия, шевельнувшийся было где-то глубоко в груди иезуита, сменился удовлетворением — взгляд был все тот же: темный, тяжелый, но теперь как будто подернутый пеплом.

— Ты пришел в молчании скоротать вечер? — первым нарушил тишину Бенвенуто.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Поведать о том, в каком платье была графиня де Бельфор в церкви на Марди Гра?

Брат Иосиф удивился, с какой легкостью Менголли заговорил об этом. Он рассчитывал, что рассказ о деталях триумфа матери заставит его быстро потерять самообладание. Но расчет не оправдался. Хотя Веласко был уверен, что это лишь попытка сохранить лицо.

— Тебе это интересно? Хорошо, я расскажу о платье, — брат Иосиф изобразил, что вспоминает. — Оно было зеленым, с черным подбором и отделано золотыми кружевами. Король Филипп не стал мучить невесту фрезой⁽¹⁾. Для платья донны Юлии его величество заказал воротник Медичи. Да, я не сказал… Платье привез из Мадрида дон Родриго де Куэнки, как знак особого внимания короля. Она была великолепна. Величественна. Истинная герцогиня Кастилии.

Иезуит, вспоминая торжественную церемонию, отвел взгляд, но тут же вновь внимательно посмотрел на Менголли и продолжил:

— Мария Сантаре выглядела бы весьма бледно на месте графини де Бельфор.

Брат Иосиф усмехнулся про себя, когда заметил, как застыла ироничная полуулыбка на лице Менголли.

— И ты, если бы повел себя умнее, сейчас плыл бы на "Символе веры" в качестве представителя Святого престола, а не сидел бы здесь в ожидании приговора.

Бенвенуто пришлось приложить усилие, чтобы унять дрожь гнева, охватившего его после слов брата Иосифа о Марии и обрисованной им ложной, несбыточной перспективы.

— А что же ты не отправился в Испанию вместе со своей госпожой? — постарался с насмешкой выговорить он, но пальцы судорожно вцепились в занозистый край лежанки. Менголли чувствовал, как рушатся один за другим барьеры самообладания, воздвигнутые им за дни ожидания встречи. Рушатся под напором ненависти, которую сидящий напротив монах вызывал в нем одним своим видом — видом победителя. Рушатся, погребая под собой все планы продуманной игры.

— Ты ошибся. Юлия де Ла Платьер мне не госпожа. Я служу лишь Ордену, церкви и Богу. И благодаря тебе у меня остались дела в Риме.

— Генеральная конгрегация, — кивнул, зло скривившись, Менголли.

— Именно.

— Через смерть моего отца ты получил возможность вести свою игру. Через смерть Беллармино стал ассистентом Ордена. Не трудно догадаться, кем ты вознамерился стать после смерти Оттавиани. Неплохой взлет несостоявшегося убийцы, — Бенвенуто издевательски ухмыльнулся.

— Почему ты решил, что несостоявшегося? — в голосе брата Иосифа звучало холодное удивление, но в глазах наконец-то полыхнули отблески ответного гнева.

— Не ты убил Феличе Перетти, — покачал головой Бенвенуто.

— Ты прав. Я не убил Феличе Перетти.

— Ты всего лишь предал! Хоть раз ты показал кому-нибудь свое истинное лицо? Я видел с десяток твоих масок. Моя мать, думаю, одну-две, не больше.

— Ты так и не поумнел, мальчишка. Ты видел лишь инструменты, с помощью которых я достигал своих целей.

— Значит, и тот скулящий, почти обезумевший монах, ползущий к ногам спасителя, тоже был инструментом? — натянуто рассмеялся Менголли, с удовольствием отмечая, как побледнели щеки брата Иосифа и четко проступили желваки на скулах.

— Ты был в лабиринте…

— Да. Отец тогда взял меня с собой. Показал еще пару проходов. И тебя.

Брат Иосиф помолчал, пропуская вереницу воспоминаний через сознание так, чтобы они не задели чувства. Потом внимательно всмотрелся в лицо Менголли — тот все еще улыбался.

— Ты ни разу не упомянул об этом. Почему?

Бенвенуто усмехнулся:

— Заикнись я тогда о том, что видел, ты убил бы меня.

— Боялся, — иезуит спокойно покивал головой.

— Ребенку не стыдно бояться хладнокровного убийцы. Хороший урок. Спасибо, учитель.

За расслабленной позой и легкой усмешкой Бенвенуто спрятал настороженное внимание, а потому от него не ускользнуло, как сжались кулаки монаха — брат Иосиф был в бешенстве. Когда Менголли заметил знакомый холодный блеск в глазах иезуита, ухмылка слетела с его лица.

— Раз уж наш последний разговор столь откровенен, может быть ты откроешь мне тайну… Нет, успокойся, не о всякой твоей дьявольщине. Я о другом. Поведай мне, что обратило тебя против матери? — спросил монах, не сводя с арестанта острого пристального взгляда.

Поворот разговора показался Бенвенуто подозрительным, словно повеяло ледяным сквозняком.

— Ты и сам мог бы назвать немало оснований для этого. Один Манфреди чего стоил, — нарочито небрежно ответил Менголли.

Брат Иосиф фыркнул:

— Чушь. Перетти сам разобрался с этим. А после его смерти ты даже вполне по сыновнему беспокоился за ее здоровье. Лейзеру нахамил… Так что же случилось, ученик? После того письма, что я передал тебе в ее доме.

Предчувствие краха стянуло тугим узлом все внутренности Бенвенуто.

— Письма?! — едва сумел выдавить он сквозь спазм в горле. По мере того, как на лице Менголли проступало понимание, губы брата Иосифа кривились в злой насмешке. Наблюдая, как за остатками кардинальского лоска отчетливо проступает образ загнанного, нервного ребенка, брат Иосиф процитировал:

— "Она не должна остаться безнаказанной! Но ты должен сделать это сам. Это наше семейное дело, сын. Только ты! Только сам! Тогда моя душа обретет покой в Господе".

— Письмо… — словно во сне повторил Бенвенуто. Взгляд черных глаз беспорядочно блуждал по пространству камеры, как по лабиринту догадок, и, наконец, остановился на брате Иосифе.

— Ты не мог, — Бенвенуто покачал головой. — Даже ты не мог так…

Брови иезуита иронично изогнулись:

— Ты в самом деле так думаешь?! Но разве я хоть что-то сочинил? Написал хоть слово неправды в том письме? Только то, что брошенный, забытый ребенок так мечтал прочитать!

В бездну рухнули все заготовленные фразы, все схемы и планы разговора. Человек в черной сутане, вольготно расположившийся на табурете, его собственными, Бенвенуто ди Менголли, руками вырывший ему могилу, усмехался, не скрывая торжества. Лицо молодого мужчины стало из просто бледного пепельно-серым. В пустых до того глазах зажглась ненависть на грани безумия. Движимый сейчас исключительно жаждой убийства, с яростным воплем Менголли единым слитным движением кинулся на врага. Длинные пальцы сплелись на шее епископа в смертельной хватке. Продолжая движение, Менголли увлек иезуита с табурета, подминая его под себя. Бенвенуто в эти мгновения сходил с ума — таким пьянящим было физическое напряжение, такой сладкой была близость к противнику, таким ненасытным было желание разглядеть в ледяных прозрачных глазах иезуита страх смерти.

Фернан видел прыжок Менголли так, словно тот двигался под водой, но среагировал лишь когда оказался на полу. Падение вышибло воздух из легких, но Фернану удалось не размозжить себе голову об каменный пол. Безжалостная смертельная хватка на шее едва не отключила сознание, но не страх вспыхнул в глазах Веласко, а ненависть, подобная ненависти Менголли, усиленная жаждой мести. Фернан перехватил запястья душащих его рук, ослабляя кольцо на шее. На багровом от удушья и усилия лице вздулись вены. Они боролись так, словно каждый годами ждал этой схватки. Желание повергнуть врага у обоих на время затмило все остальное, даже желание выжить. Напрягая мышцы шеи, Фернан потянулся туда, где в красном тумане расплывалось лицо, искаженное яростным оскалом и напряжением. Сильные пальцы сжали виски и одновременно надавили на глаза Менголли. И Бенвенуто взвыл, сведенные судорогой руки взлетели к его собственной голове, чтобы спасти от боли. Веласко воспользовался этим и сбросил противника с себя. Глотая воздух, иезуит поднялся так быстро, что Бенвенуто не успел увидеть его движение сквозь пелену боли и защититься. И вот уже Менголли придавлен к полу, в поясницу упирается колено врага, а крепкая рука обхватывает шею, и эта хватка грозит сломать ему спину. Боль в глазах и позвоночнике ослепляла, лишала воли к сопротивлению. Бенвенуто закричал.

— Давай, скули, щенок, — совсем рядом прохрипел злой голос Веласко.

Менголли дернулся было, чтобы освободиться, но Фернан только сильнее выгнул его назад. Так, что на крик уже не хватило сил, и в глазах потемнело окончательно. Вдруг железная хватка ослабла. Поднимаясь, Веласко с силой ткнул Менголли лицом в пол. Тяжело дыша, иезуит рывком ослабил ворот сутаны, закашлялся. Оглянувшись, он пинком заставил Менголли перевернуться. Алый дурман медленно рассеивался.

Бенвенуто почувствовал, как на грудь опустилось что-то тяжелое, вдавило в каменные плиты пола. Сквозь слезы, застилающие глаза, он разглядел, что брат Иосиф склонился над ним. То, что он услышал после, было хуже любых ударов.

— Слабак, — прошипел Веласко. — Отец ни слова не сказал тебе о Кастилии. Он вообще не велел тебе лезть в большую политику! Потому что знал, что ты слаб! Ни на что не годен! Он знал это и избавился от тебя. Он отдал тебя мне! Мне! Своему врагу. Собственная мать ненавидит тебя. Твоя любовница подставила тебя. А единственную, кто оказался способен увидеть в тебе человека, ты унизил насилием. Трижды! Ты ничтожество! И сдохнешь, как ничтожество. Сам на костер побежишь! Чтобы только не презирать самого себя, свою слабость. Только сам!

Давление на грудь исчезло, как и тень, нависавшая сверху. Бенвенуто перекатился на бок и свернулся в клубок, чтобы ослабить боль в спине.

— Что же ты возишься с таким ничтожеством? — сквозь сухие рыдания донеслось до брата Иосифа.

Иезуит поднял опрокинутый табурет и опустился на сиденье, не сводя глаз со скрюченного на полу тела.

— Давай назовем это христианским милосердием.

— Ненавижу! Ненавижу вас всех, — с безысходной тоской провыл Менголли.

Брат Иосиф удовлетворенно кивнул:

— Верно, ученик. Ты и этот урок усвоил хорошо.

Фернан устало разминал пальцы. Бенвенуто подполз ближе к принесенному монахом и чудом оставшемуся в стороне от схватки светильнику. Небольшого огонька было слишком мало, чтобы зачерпнуть от него сил. Бенвенуто сел на полу и обхватил себя руками:

— Отче, Отче! Зачем ты оставил меня?!⁽²⁾

Иезуит подскочил с табурета:

— Не смей, выродок.

Удар наотмашь по губам заставил Менголли снова всхлипнуть.

— Но ты прав, — резко сказал иезуит. — Он оставил тебя. Твой отец велел мне остановить тебя, если ты выберешь не тот путь. Остановить любым способом. Я выбрал самый надежный.

Бенвенуто попытался зажать уши и исступленно бормотал:

— Нет... Не правда...

Брат Иосиф опустился рядом, отцепил руки от головы, поднял за подбородок его лицо к своему:

— Посмотри мне в глаза! — и, приблизившись, проговорил, чеканя каждое слово: — Я. Никогда. Не лгал. Тебе.

Взгляд Веласко зацепился за висящий на шее Менголли нательный крест — подарок Перетти сыну в день возведения в кардинальский сан. В допросной его не было. Спрятал? Не хотел потерять или боялся, что отберут? Иезуит вернулся на табурет.

Бенвенуто била крупная дрожь:

— Холодно. Как же холодно... Что ты хочешь от меня? — едва шевеля разбитыми губами, проговорил он.

Брат Иосиф молчал, лишь, морщась от боли, массировал передавленную гортань. Он повел плечами и коротко выдохнул, изо рта вылетел легкий белый пар. От взмокшей во время драки сутаны теперь стыла спина. Веласко снова глянул на Менголли, сидящего в разорванной рубахе на каменном полу. "Ты хорошо знаешь, чего я хочу. Но ты слишком быстро сломался, мальчик. Или ты гениальный актер. Либо был колоссом на глиняных ногах… Чего же хочешь ты, кардинал?"

Брат Иосиф поднялся и подошел к двери, выглянул в коридор и крикнул:

— Эй! Кто-нибудь! Перо и чернила!

Через несколько минут тюремщик принес требуемое и вновь вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Епископ скинул тюфяк с лежанки, вынул из-за пазухи изрядно помятый лист бумаги, расположил на досках, рядом поставил чернильницу, положил перо.

— А теперь слушай меня внимательно. И выбирай. Для обвинительного приговора мне достаточно показаний слуги из твоего дома, рассказа Сеттимы, старой служанки Перетти — помнишь такую? — о том, как ты, якобы, лечил отца; и того, что я видел собственными глазами — того, что ты сделал со Стефанией делла Пьяцца. Но ты все равно подпишешь признание в организации убийства Марка Оттавиани, а так же в ереси, колдовстве и заклинании демонов, — произнеся стандартную формулу, брат Иосиф помолчал, потом продолжил: — Либо из уютной кельи богатого монастыря сюда, в камеру Сант-Анджело, переберется Мария Сантаре. И если вдруг, Божьим попущением, ей удастся здесь выносить твоего ублюдка и выжить, она будет казнена как отравительница и ведьма, а ребенка отдадут в приют под именем Матео или Джузеппе, а после — в работный дом. Имей в виду, ты умрешь в любом случае. Спустя какое-то время, зная, что где-то рядом, за стеной женщина с твоим ребенком во чреве. Может быть, возвращаясь с допросов, ты когда-нибудь услышишь ее стоны и крики. Или, если подпишешь бумагу сейчас, через несколько дней, как только будет готов обвинительный акт и приговор. Марию, в этом случае, я отправлю в Монтепульчано, под опеку ее семьи. И она сможет когда-нибудь рассказать сыну красивую сказку о его отце.

Договорив, брат Иосиф сложил руки на груди и замер, глядя на кардинала хмуро и устало. Менголли прекратил раскачиваться, сидя на полу, только непроизвольно вздрагивал то ли от холода, то ли от нервной лихорадки. Глаза его бездумно смотрели в пол перед собой. Тишину в камере нарушало только сбивчивое сиплое дыхание арестанта. Из отхожего угла послышался шорох и плеск — открыли шлюз для смыва нечистот по канализации, чуть позже пришла волна вони. Но ни иезуит, ни кардинал словно не слышали и не чувствовали ни того, ни другого. Шум воды стих. Когда брат Иосиф уже решил, что Менголли просто впал в забытье, Бенвенуто шевельнулся и, не поднимаясь на ноги, ползком подобрался к лежанке. Медленно худая рука с обломанными, грязными ногтями на длинных узловатых пальцах потянулась к перу. Епископ не заметил, что застыл почти не дыша, пока бывший кардинал Монтальто обмакивал кончик пера в чернила, подносил его к бумаге — составленному по всей форме признанию своей вины — и широким росчерком оставлял на ней подпись. Веласко отрешенно отметил, что рука Менголли при этом не дрожала. Зачем-то поставив точку после росписи, Менголли положил перо и отвернулся, спиной оперся на край деревянной доски. На епископа он так и не посмотрел. Брат Иосиф взял документ, глянул на выведенный вензель с именем и взмахнул бумагой, чтобы подсушить чернила. После, не желая говорить более ни слова, он направился к выходу.

Епископ Веласко чуть приостановился, услышав за спиной:

— Последняя просьба. Передай моей невесте…

Менголли замолчал. Может быть, ждал, что брат Иосиф обернется. Но тот сказал, не поворачиваясь к нему и продолжая шагать к двери, на ходу сворачивая бумагу:

— Что же мне передать Марии?

— Ты знаешь, что я говорю не о ней. Передай…

Брат Иосиф повысил голос, не давая Бенвенуто договорить:

— Я ничего не стану передавать Стефании от тебя!

Услышав за спиной шорох, он остановился и резко развернулся лицом к Менголли. Тот стоял на ногах, в черных широко раскрытых глазах вновь плескалась ненависть, но теперь изрядно разбавленная отчаянием; и оно же заставляло Бенвенуто бессильно сжимать и разжимать кулаки. Брат Иосиф встретил этот взгляд с холодным несокрушимым равнодушием. Через мгновение его губы чуть изогнулись, выражая злое презрение:

— Неужели ты в самом деле думаешь, что достоин ее?!

Иезуит чуть качнул головой и отвернулся, распахивая двери перед собой.

— Тебе не освободить ее от меня! — закричал вслед ему Бенвенуто. — Я теперь в ее крови! Навсегда! Как и она в моей!

Дверь с лязгом закрылась. Менголли не увидел, как злой оскал исказил лицо Фернана Веласко и не услышал, как иезуит ожесточенно прошипел: "Посмотрим". Холодно-серые глаза полыхнули яростью, и монсеньор велел тюремщику:

— Позови сюда тех двоих, что пришли со мной.

— Да, ваше преосвященство, — низко склонился охранник и поспешил в караульную. Вскоре он вернулся, следом шагали двое крупных мужчин.

— Иди, — епископ отослал тюремщика и обратился к служителям трибунала: — Тот, кто за этой дверью, как то сказал, что вы — лучшие. Я убедился в этом.

— Ну, монсеньор… — протянул было один из палачей.

Епископ жестом остановил его:

— Вы выполняли приказ, — он тронул пальцами свой нос с неестественной горбинкой.

— Я помню. А теперь вы пойдете туда, — Веласко кивнул на двери камеры Менголли, — и предоставите бывшему кардиналу возможность убедиться в своей правоте. До утра он ваш. И так каждую ночь, до дня казни. Только, чтобы после он смог сам дойти до столба на площади. Все ясно?

— Все понятно, ваше преосвященство, — пожал плечами тот же мастер и, не сдержавшись, ухмыльнулся.

— Идите, — нетерпеливо поторопил их епископ.

...Вспышка гнева миновала, и на лице брата Иосифа, прислушивавшегося к звукам за низкой дверью, не было ни злости, ни радости. Только удовлетворение: "Это мой последний тебе урок, ученик". Вскоре монсеньор покинул Сант-Анджело, чтобы доставить подписанное признание Бенвенуто ди Менголли в Священный трибунал.

* * *

Сквозь шум в ушах и боль, лежа на полу, свернувшись в клубок, чтобы хоть немного защитить живот, Менголли услышал властный окрик:

— Достаточно! Приказ монсеньора!

В этот момент один из палачей подвязывал штаны в отхожем углу, а другой был занят рассматриванием табурета — нельзя ли использовать его в подручных целях. Тот же твердый, уверенный голос продолжил командовать:

— Вот вам деньги, сходите в трактир, выпейте за здоровье епископа. Вон отсюда!

Слышно было, как сперва неуверенно, но потом вполне скоро затопали тяжелые башмаки мастеров. Пробурчав что-то — вероятно, благодарности, оба вышли за дверь. Бенвенуто замер, не меняя позы. Борьба с тошнотой и спазмами забирала все силы. Но когда владелец повелительного голоса приблизился к нему и тронул за плечо, Менголли застонал и попытался еще плотнее свернуться.

— Мой господин, очнитесь, — с тревогой прошептал Мартин. — Вы слышите меня?

— Ты… Откуда?.. — едва шевеля выбитой челюстью, невнятно проговорил Менголли.

— У нас все готово. Мы заберем вас с площади. Капитан с нами.

— Как?

— Сейчас это не важно. Главное, ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь. Даже хорошо, что эти молодчики разбили вам лицо.

— Мартин… — Бенвенуто судорожно вцепился в руку своего последователя.

— Да, повелитель.

— Все должно закончится до поднесения распятия! — длинная фраза вызвала новый приступ боли и забрала остаток сил, но Менголли почти беззвучно повторил: — До распятия.

— Хорошо. Я перенесу вас на лежанку.

— Нет. Войдут. Увидят.

Мартин покачал головой, но оставил господина лежать на каменных плитах.

— Мне пора. Верьте в нас, как мы верим в вас.

Мужчина выпрямился, отступил от Бенвенуто. Направленный на Менголли взгляд был наполнен уверенностью: "Крылатый Дракон еще взлетит". Мартин огляделся, поднял табурет и в несколько ударов разнес его в щепки об стену, затем распахнул двери и, грязно выругавшись, шагнул за порог.

В коридоре он наткнулся на спешащего к камере тюремщика. Тот остановился и, подозрительно прищурившись, спросил:

— А ты чего тут делаешь? Не твоя смена вроде.

Мартин демонстративно хрустнул пальцами и ответил:

— Да так… Услыхал, что этого, — небрежно кивнул в сторону двери к Менголли, — скоро поведут улицей Цветов⁽³⁾. Зашел посчитаться.

— Чего так?!

— Моя женушка ходила в Святую Марию на его проповеди и втюрилась в этого красавчика. Прям как с ума сошла! Околдовал он ее, не иначе! Давно хотел ему рожу подправить.

Тюремщик хохотнул:

— Монсеньор к нему уже оправил сегодня правщиков.

Мартин снова ругнулся:

— Я и говорю! Валяется там уже полудохлый. Никакого интереса.

— И колдовство ему тут не помогло.

— Прости нас грешных, Господи, — в ответ перекрестился Мартин.

Тюремщик последовал его примеру.

— Ладно, пойду я. Расскажу своей каков нынче ее преподобный.

Тюремщик проводил сослуживца взглядом, почесал зудящий затылок и заглянул в приоткрытую дверь камеры. В неверном свете одинокого факела на полу в центре виднелась неподвижная скрюченная фигура. Тюфяк, сброшенный с лежанки, валялся поодаль, рядом — опрокинутый погасший светильник. У самого входа мужчина наступил на обломки табурета. Вдруг узник зашевелился и громко застонал, обхватывая голову руками так, словно она должна была сейчас разорваться. Через мгновение Бенвенуто уже кричал от нестерпимой боли, в уголках перекошенного рта собралась пена.

— Тьфу, нечистый! Пресвятая Богородица, защити! — тюремщик испуганно шарахнулся и быстро захлопнул за собой двери.

1) Воротник-фреза, или «мельничные жернова» (также данный воротник называют «горгера» и «куэлло») — большой круглый складчатый воротник; делался из тонкого полотна и обшивался металлизированным серебряным и золотым кружевом. Крепился на металлическом каркасе и плотно обхватывал шею до плеч. Тогда же появилась разновидность испанского воротника — воротник Медичи — высокий кружевной веерообразный каркасный воротник.

Вернуться к тексту

2) "Отче, Отче! Для чего Ты оставил Меня?!" — Евангелие от Марка. 15:34.

Вернуться к тексту

3) Улица Цветов, или Дорога Цветов соединяла внешнюю тюремную башню Сант-Анджело с площадью Цветов, где проходили казни.

Вернуться к тексту