Власть женщины сильней (гет)

До начала работы Генеральной конгрегации ордена монсеньор Веласко наметил завершить еще одно дело. Через декана Коллегии кардиналов монсеньора ди Конца епископ договорился о встрече с настоятельницей монастыря Тор-де-Спекки⁽¹⁾. Преподобная мать Антонина согласилась принять в стенах обители совсем юную, по меркам общины, послушницу — синьорину Стефанию делла Пьяцца. Взамен глава Апостольского секретариата пообещал поспособствовать скорейшему решению вопроса канонизации основательницы монастыря донны Франчески Понциани, или, как ее прозвали в городе, нищенки из Трастевере. И теперь его преосвященство Фернан Веласко шагал снова к палаццо Бельфор, чтобы проводить синьорину в новое место пребывания, где она должна была оставаться до возможного отъезда в Кастилию, ко двору ее превосходительства сеньоры герцогини⁽²⁾.

За несколько дней зажили сбитые в схватке с Менголли костяшки пальцев, перестали болеть шея и отбитые ребра. Но не исчезла тяжесть из груди. Она угнездилась где-то слева, там, где располагался орган, который во все времена воспевали философы и поэты, и который Фернан Веласко с детства приучал быть не вместилищем страстей и переживаний, а частью механизма под названием человеческая плоть. Брат Иосиф мог точно сказать, когда не справился с собственным сердцем — когда услышал от Стефании: "Достаточно ли вам будет знать, что я люблю его", — о Менголли. Тогда же он понял, что к постоянной ледяной ненависти добавилась ревность. Но если первую ему давно удалось поставить на службу делу веры, то вторая готова была вырваться из-под контроля. Например, как несколько дней назад, когда епископ отправил в камеру бывшего кардинала двух громил, которых поначалу намеревался использовать только для устрашения, если никакие другие аргументы не склонят Менголли к подписанию признания. Будто искусство палачей было способно заглушить звенящий торжеством голос папского ублюдка, колдуна и вероотступника: "Тебе не освободить ее от меня".

Поднимаясь по главной лестнице палаццо к комнатам синьорины, брат Иосиф молился о том, чтобы Стефания никогда не узнала о том проявлении слабости.

Девушка встретила гостя в небольшой уютной комнате, одной из трех выделенных ей в палаццо и исполнявшей роль гостиной.

— Добрый день, святой отец, — улыбнулась и склонилась в поклоне синьорина делла Пьяцца. — Я очень рада видеть вас.

— Здравствуй... Стефания.

Ей пришлось приложить некоторое усилие, чтобы улыбка не стала шире, когда она заметила мимолетную заминку святого отца, пока он определял, как к ней обратиться.

— Я отправлял человека предупредить, чтобы ты была готова перебраться к сестрам в Тор-де-Спекки. Ты собралась?

Теперь уже без усилий уголки нежно-коралловых, четко очерченных губ опустились, Стефания потупилась, но, набравшись решимости, вновь посмотрела на монаха:

— Я прошу вас отложить мой переезд.

— На какой срок?

Черные брови синьорины изумленно изогнулись, когда она осознала, что не знает ответа на этот вопрос:

— До…

Брат Иосиф внимательно смотрел на Стефанию, уже предвидя, что она скажет.

— До казни синьора Менголли.

Ему казалось, что произнося эти слова, Стефания зажмурится, но нет — глаза цвета чистейших сапфиров смотрели на него прямо и уверенно.

— Тебя уже ждут в монастыре. Ты же знаешь, это очень достойная и уважаемая обитель со своими строгими правилами. Я уговорил настоятельницу нарушить одно из них ради тебя.

— Святой отец, я очень прошу вас, — на лице Стефании проступило выражение отчаянной мольбы.

— Стефания, я дал слово графине, что позабочусь о тебе.

— Она простила бы эту отсрочку.

— У меня мало времени. Со дня на день начнется Генеральная конгрегация, и я буду очень занят.

Стефания закусила губы, беспокойно прошлась по комнате. После остановилась напротив святого отца и сказала:

— Мне нужно быть там. Это как наваждение. Пока не убьешь духа, от него нет освобождения.

Фернан медленно покачал головой:

— Я не допущу, чтобы ты видела это, — в ответ на желание Стефании возразить, он с напором продолжил: — Я принесу тебе доказательство его смерти.

— Нет. Вы не понимаете. Мне важен не факт смерти кардинала. Это другое… Я смогу! И я должна видеть это. Не могу объяснить почему.

Он попробовал свести разговор к шутке, к проявлению детского упрямства:

— Стефания, ты как капризный ребенок. Собирайся. Или ты узнаешь, как я умею сердиться.

Епископ вполне серьезно сдвинул брови. В глазах Стефании мелькнули смех и удивление. Но на их место тут же пришла уверенность в своем праве, она сделала взгляд синьорины темнее и глубже.

— Почему вы не хотите этого? — Стефанию не интересовали обещания графине, нехватка времени или гнев монсеньора. Она снова задала вопрос и ждала честного ответа. Но теперь брат Иосиф был готов к такому приему добиваться правды. Не часто, а в последнее время особенно редко, кто-то долго противился его воле. И сопротивление этого юного прелестного создания начало его забавлять, как и попытки манипулировать им. Фернан решил подыграть Стефании.

— Если у тебя, маленького ягненка, есть свои капризы, почему бы им не быть и у меня?!

Выражение на лице девушки вновь сменилось — стало нежным, хитро-лукавым, словно посветлело:

— Ну, пожалуйста, святой отец.

Чуть прикусив губу, она смотрела на иезуита с таким детским выражением на лице, что он, казалось, сейчас оттает.

— Это не та просьба, которую я стану удовлетворять, — в серых, неожиданно утративших свой ледяной отсвет, глазах брата Иосифа засветился неподдельный интерес.

Задумавшись, Стефания слегка постукивала кулачком по спинке кресла, за которым спряталась, пытаясь убедить епископа исполнить свое требование. Потом она исподлобья взглянула на иезуита — вновь потемневшие, строгие глаза у ребенка:

— Ну, как мне еще просить вас?! Все равно я туда попаду!

— Нет, Стефания. Идем. Синьор Пьер уже должен был распорядиться насчет кареты.

— Я не пойду, святой отец.

Чуть шагнув вперед, не делая попыток обогнуть кресло, Фернан подался к Стефании и убедительно проговорил:

— Я увезу тебя силой, — озвучил он одно из возможных, но далеко не последнее средство. — И сделаю это с уверенностью, что поступаю так для твоего же блага.

Стефания погрустнела:

— Но это нужно мне, так же как вам, святой отец.

Стефания не поднимала глаз, но сквозь длинные ресницы внимательно наблюдала за иезуитом и потому смогла заметить, что во второй раз за время спора сумела задеть его, сумела заглянуть под маску. Брат Иосиф как-то весь выпрямился, сложил руки на животе и повторил:

— Пора ехать, Стефания.

Синьорина украдкой вздохнула и, наконец, коротко кивнула:

— Хорошо. Ваша взяла. Я только захвачу кое-что из спальни. Это на память от матушки.

Испытывая чувство очень похожее на раскаяние, брат Иосиф проводил Стефанию взглядом.

Ключ повернулся в замке двери, ведущей в спальню девушки.

— Святой отец, я должна быть там, простите, — донеслось из-за запертой двери.

— Ты хочешь остаться в той комнате или сбежать через окно? — спросил он.

— Не скажу!

Фернан подошел ближе, спиной оперся на двери, запрокинул голову, прикрыл глаза. Здесь никого не было, только он сам, Бог и, может быть, где-то на задворках сознания его проклятие — зеленоглазая шлюха. Брат Иосиф мог позволить себе расслабиться. Совсем чуть-чуть. "Ох, девочка, почему ты не попыталась соврать мне? Сказать, что хочешь задержаться в доме, чтобы помогать Пьеру или еще что-нибудь в том же духе. Хочешь испытать меня? Что же…"

— Этим ты добьешься одного, Менголли умрет при дознании, до приговора.

Из-за двери долгое время не доносилось ни звука. Потом едва слышно прозвучало:

— Это нечестно. Вы не можете так поступить.

Лицо Веласко исказилось — "Даже ты не мог так". Крепкие кулаки с хрустом сжались. Больше всего Фернану сейчас хотелось ударить по этой чертовой двери, за которую спряталась юная женщина, способная заставить его обнажить сердце. Но, представив синие глаза, наполненные страхом, он сдержался.

— Вы станете, как все они, — расслышал Фернан.

— Кто?!

— Беллармино. Даже как он, как кардинал Менголли. Все, кто хотел достичь своего любой ценой. Но я знаю, вы так не можете сделать.

Он рывком оттолкнулся от двери, встал напротив, прожигая ее взглядом так, словно смотрел вовсе не на отделанное планками разных пород деревьев, инкрустированное медью полотно, закрывающее вход в спальню девушки.

— Стефания делла Пьяцца, ради тебя я готов сделать… многое.

Он не сказал "всё", это было бы ложью. Но его "многое" было гораздо больше "всего". Стефания как будто ждала подобных слов — сухой щелчок, и вот синьорина уже стоит на пороге перед ним. И смотрит удивленно, испуганно, чуть подрагивают слипшиеся от слез ресницы, ключ судорожно зажат в руках у груди. А он преобразился на глазах. Через несколько мгновений невозможно было представить, что этот монах-иезуит с отчужденно-строгим взглядом мог произнести, то, что Стефания услышала — признание. Она поняла, что не должна сейчас проронить ни слова, если хочет, чтобы у слов было продолжение. Епископ отступил от двери в спальню.

— Я вышла, — зачем-то тихо озвучила Стефания очевидное.

— Поторапливайся. Нас ждут. Когда придет срок, я заеду за тобой и провожу на площадь.

— Спасибо, святой отец. Мой кассоне уже готов, — Стефания опустила глаза.

Не оборачиваясь, брат Иосиф шумно выдохнул и усмехнулся, покачав головой: "Уже готов, значит". До монастыря они ехали молча. Епископ Веласко изображал, что очень сердит. Синьорина делла Пьяцца делала вид, что до сих пор чувствует себя виноватой.

* * *

Два дня братья-сотоварищи Иисуса постоянно пребывающие в Риме и те, что съехались на Генеральную конгрегацию Ордена из других провинций, молились в церкви Иль-Джезу за душу убиенного настоятеля Марка Оттавиани. Ночное бдение третьего дня завершилось панихидой "за упокой души" еще живого, но так и не раскаявшегося грешника. Ранним утром на Кампо де Фьори должно было состояться сожжение вероотступника, еретика, колдуна и убийцы Бенвенуто ди Менголли.

Карета епископа Веласко остановилась у ворот Тор-де-Спекки, когда отзвучали последние гимны лаудов — солнце только-только показало первые лучи над горизонтом. Монсеньор отправил за синьориной Стефанией своего секретаря, а сам остался в карете ждать. Скоро в проеме открывшейся дверцы свет от фонаря выхватил бледное, сосредоточенное лицо Стефании. Брат Иосиф молча протянул девушке руку, помогая забраться в карету. Она заметила, что кончики пальцев широкой горячей ладони холодны. Стефания ответила слабой тенью улыбки на плотно сжатых губах, взгляд скользнул по лицу монаха, но тут же спрятался за ресницами.

Некоторое время они ехали в тишине. Стефания думала о том, что путь к месту последней встречи она и Бенвенуто ди Менголли проделают почти одинаковый — площадь Цветов, место казни, располагается как раз между монастырем и замком Сант-Анджело. Но окончанием этого пути для него станет смерть. А для нее? Стефания едва ли не впервые за дни, прошедшие с бракосочетания и отъезда донны Юлии, задумалась о будущем. Она знала, что названная мать искренне хочет увидеть ее у себя в Толедо. Но одно дело принять в своем доме сироту-бесприданницу будучи графиней в Риме, и совсем другое — найти место при герцогском дворе дочери казненной еретички из Флоренции. То-то дон Пьер опускал глаза, когда Стефания заговаривала о поездке в Испанию. Тогда что ей остается? Монастырь. И хорошо, если это будет все тот же Тор-де-Спекки. Так говорил разум. Но в сердце синьорина делла Пьяцца со дня определения в обитель сестер бенедиктинок-облаток хранила то, что успела разглядеть в лице епископа-иезуита, когда монсеньор Веласко использовал признание как способ выманить строптивую синьорину из-за закрытой двери. Сейчас этот мужчина сидел напротив и не отводил глаз от ее лица. Пристальный, настойчивый взгляд Стефания заметила давно, даже сквозь завесу густых ресниц, сквозь сумрак, который не мог разогнать тусклый каретный фонарь. Едва синьорина делла Пьяцца подумала о том, что двигало тогда, в палаццо Бельфор, братом Иосифом, тот нарушил молчание:

— Ты считаешь, я виновен в том, что произойдет сегодня?

Стефания отрицательно покачала головой, но ответить на взгляд так и не решилась. Следующие слова епископа потрясли ее не меньше, чем сказанные ранее.

— Я не смог ему простить тебя. И ты знаешь причину этого.

Он подался вперед и взял руку Стефании в свои — горячие ладони и ледяные пальцы равно обжигали. Ее руке мгновенно передалось напряжение, охватившее все тело; вторая ладонь синьорины легла поверх рук мужчины, тревожный взгляд, наконец, встретились с его. Фернан Веласко с удивлением разглядел в темной синеве предостережение. Он отступил, разомкнул прикосновение и откинулся обратно на стенку кареты.

— Вы оба будете счастливы, — ровно проговорил Фернан. — Он умрет, не выиграв, а значит, не утратив интерес к тебе. Ты не проиграешь и сохранишь душу. Благодари Бога за то, что помог тебе устоять перед соблазном.

Стефания грустно усмехнулась, не соглашаясь, но и не отрицая того, что только что услышала:

— Я благодарю, святой отец.

Епископ с подозрением нахмурился:

— Ты сомневаешься в моих выводах?

Стефания ответила молчаливым вопросом в глазах: "А сами-то вы уверены в их правильности?" Уловив этот вопрос, Фернан продолжил:

— Проигрыш с Кастилией, конечно, задел его. Но он умен и в таких делах проигрывать умеет. Ты — камень его преткновения, скала соблазна.

— Игрушку легко поменять, — чуть пожала плечами Стефания.

— Но не ту, что любишь так же страстно, как и ненавидишь.

— И все это лишь потому, что игрушка посмела сопротивляться.

— Лишь потому! Он бесится от того, что не смог одержать верх. И в этом бесновании может убить тебя. Себя он уже погубил.

Взгляд Веласко, горящий серым льдом, остановился на руке синьорины с зажившей раной, свидетельством насильственного обряда. Стефания непроизвольно схватилась за запястье, почувствовав вдруг отголоски того пламени, что проникло в тело, когда ее кровь смешалась с кровью Менголли. Она тряхнула головой, словно останавливая слова, готовые сорваться с губ, и отвернулась к окну. Молчание вновь повисло в карете, но через несколько минут оборвалось словами епископа:

— Стефания, говори что-нибудь! Скажи все сейчас, чтобы после к этому не возвращаться.

Она с усилием перевела взгляд от окна на мужчину напротив:

— Мне нечего говорить. И я никогда не буду возвращаться к этому.

Что-то изменилось в самом воздухе, в замкнутом пространстве кареты, когда брат Иосиф вновь подался ближе к Стефании.

— Тогда посмотри внимательно. Я знаю, ты можешь!

Произнеся это, Фернан не двинулся с места, но горящие непонятным чувством глаза иезуита оказались вдруг очень близко от глаз Стефании, и он снял все преграды, предлагая — маня — заглянуть за серую занавесь. Завороженная, она провалилась в эти глаза, как под лед, и задохнулась в подхватившем ее вихре, который бушевал под толщей сковавшего поверхность холода.

Картинки менялись с немыслимой быстротой. Было здесь всё — и видения монаха, и темень гордыни, и отчаяние лабиринта, и смрад затаенной ненависти, и внутренняя убежденность в своей правоте, и верность своему делу. Постепенно вихрь утих, образы опали, растворились пылью. Стефания осталась в пустоте, где, казалось, отсутствовало само пространство. Но до того как она успела испугаться, пришло ощущение, что это лишь иллюзия, разделительная полоса, призванная обмануть вторгшегося без разрешения. У Стефании было разрешение. Осторожно, осматриваясь, она двинулась туда, куда на тот момент был обращен ее взгляд. Она ничего не искала, не спрашивала, не прощала. Стефания просто хотела хоть на шаг приблизиться к пониманию этого человека — жестокого и властного, сильного и… Она не знала, как назвать — то была не доброта, не нежность… Но что?! Ее взгляд нес с собой почти ощутимое тепло и свет. И неверие в то, что холод и пустота основа Фернана Веласко. Как награда за эту убежденность, перед Стефанией проступили очертания еще одного образа — женщина в монашеском одеянии, с наперсным крестом и посохом аббатисы; от нее исходили свет и тепло, подобные тем, что принесла с собой сама Стефания, но более высокого порядка — свет Веры и тепло Любви. Стефания потянулась, силясь подойти ближе, рассмотреть лицо женщины. Образ словно двигался навстречу, и чем ближе становился, тем стремительнее менялся. Посох превращался в цветок, монашеское одеяние — в белое, воздушное платье, темное покрывало на голове — в копну черных волос. В неуловимо меняющихся чертах лица Стефания уловила свое отражение. Девушка тихо улыбнулась видению — так улыбаются мечте, сказке, чуду, и отступила: "Красиво… Но это не для меня". "А что для тебя? Ты знаешь?" — неслышно, но отчетливо прозвучал вопрос. Стефания ощутила, как окружающий ее эфир сосредоточился и обрел направление, нацеливаясь на нее, обозначая намерение проникнуть во внутренний мир, самостоятельно найти ответы. Желала она того или нет — Стефания не успела осознать. Но испугалась по-настоящему и мгновенно закрылась. Страхом от возможного вторжения.

Фернан разорвал связь, откинулся вновь назад, но продолжил смотреть в лицо делла Пьяцца. Стефания просто прикрыла глаза. В пространстве между ней и мужчиной шлейфом ощущалась сила, что позволила бы Веласко с легкостью сломать все преграды и печати, пожелай он добраться до истинных чувств девушки. Сила, которой он пользовался при общении с Бенвенуто ди Менголли.

— Я напугал тебя, маленькая колдунья? — серьезно спросил Фернан.

Стефания взглянула на него и зарделась:

— Простите меня.

На лице епископа отразилось замешательство:

— За что?!

— Вы позволили мне увидеть сокровенное, а я… Как будто не доверяю вам. Но это не так! Я верю вам. И благодарна.

— Я знаю, Стефания. Позже. Может быть, ты позволишь мне это позже, — ответил он тоном, в котором никакого "может быть" на самом деле не слышалось.

Епископ перевел взгляд на окно. В рассветных лучах вырисовывалась обширная стройка. Здесь возводили большую церковь по обету и на средства покойной герцогини Амальфи⁽³⁾. Здание обещало стать грандиозным украшением района Сант-Эустакьо, сообразно вложенным в строительство средствам.

Когда карета повернула на улицу, ведущую к площади Цветов, Стефания решилась заговорить. Она осторожно подбирала слова:

— Святой отец, а разве то, как мы общались, как вы показали, а я увидела, в ваших глазах… Разве это не грех? Разве не это отцы-инквизиторы называют колдовством?

Привычная подозрительность заставила брата Иосифа пристально посмотреть на Стефанию. Но никакого подвоха он не почуял, только пытливое желание понять.

— Скажи, вилы в руках работника полезный инструмент или греховный?

— Он облегчает труд, значит полезный, — подумав, ответила синьорина.

— А когда он втыкает их в бок сборщика налогов?

— Я понимаю, — медленно покивала головой Стефания.

— Милость Господа являет себя в мире через таинственные и нередко малопонятные вещи. Способность проникать в души людей — это дар Божий. Все зависит от того, как ты им воспользуешься. Будешь сеять в них свет и веру или мрак и сомнение. Будешь обращать их к любви или совращать с пути истины. Ни ты, ни я не использовали этот дар во вред кому-либо, не призывали с его помощью демонов, не творили зла, не прибегали к кровавым жертвам, чтобы усилить дар или повлиять на него иным способом.

Стефания молчала, обдумывая слова святого отца, а он с виду небрежным жестом задернул шторку окна, у которого сидел и отодвинулся дальше в тень, чтобы синьорина делла Пьяцца не заметила мелких бисерин пота, усеявших коротко стриженные виски по границе с епископским фиолетовым пилеолусом. Сколько раз он задавался подобным вопросом и не находил удовлетворительного ответа. И то, что сейчас Фернан сказал Стефании было, по сути, лишь формулой самоуспокоения.

Епископ Веласко уже прикидывал, как увести Стефанию от неудобного разговора, когда синьорина вновь озадачила монсеньора неожиданным вопросом:

— Значит, за это осужден монсеньор Монтальто?

Помолчав, он ответил:

— За это. И не только.

— Этот дар может быть страшным оружием. В Форли, в зале трибунала мы были далеко друг от друга, но наши взгляды… Это было как в детской игре в гляделки. Но не "кто первым моргнет", а… кардинал хотел доказать, что он сильнее, хотел подчинить меня. Он почти победил.

Стефания вспоминала, не глядя на епископа, поэтому не заметила, как он вновь приблизился, и очнулась только тогда, когда он взял ее за руку.

— Тише, девочка. Никому, кроме меня, не рассказывай этого больше. Слышишь?

— Да, святой отец.

— Пойдем. Мы уже приехали. Скоро этот кошмар закончится. Ты убьешь духа.

По телу Стефании прошла дрожь, и Фернан крепче сжал тонкие пальцы в своей ладони.

Монсеньор Веласко устроил синьорину делла Пьяцца на небольшом балконе на втором этаже дома, ограничивавшего площадь с северо-восточной стороны. В ответ на молчаливый вопросительный взгляд Стефании епископ лишь отрицательно качнул головой — он не пойдет ни к представителям трибунала, ни к собратьям по Ордену, а останется здесь, рядом с ней.

Обычно казни проводили до рассвета, при свете факелов, чтобы не собирать толпу любопытствующих. Но дело Менголли было слишком значимым. Слух о предстоящем действе стал расползаться по городу задолго до назначенного дня сожжения бывшего кардинала; во многом благодаря усилиям нескольких людей — они ходили по самым злачным местам Рима, по самым людным трактирам, бывали на рынке и даже затевали разговоры возле популярных церквей, когда прихожане выходили из них после утренней проповеди. Целью безобидных бесед или пьяного трепа было привлечь как можно больше внимания к предстоящей казни.

Поэтому, хотя монсеньор Веласко и обговаривал с братьями-доминиканцами более позднее начало представления, чтобы увеличить число зрителей и придать тем самым событию еще большее значение, толпа в несколько сотен человек — сколько сумела вместить в себя площадь — удивила брата Иосифа. Но и только. Он не озаботился даже тем, чтобы увеличить число стражников, цепью отделивших людей, пришедших поглазеть на казнь, от самого места действия.

Первыми перед горожанами предстали члены Общества сотоварищей Иисуса во главе с избранным на днях новым Генеральным настоятелем. Они призвали паству помолиться о душе невинно убиенного прежнего настоятеля Общества. Чуть поодаль, на деревянном помосте, расположились члены городского магистрата и представители Священного трибунала.

Гул голосов над площадью усилился. Тем, кто стоял ближе к выходу в переулок Лучников, стало видно, что на другом конце его показалась процессия с осужденным. Вскоре можно было уже различить погребальное пение идущих попарно членов Братства усекновения главы Иоанна Крестителя. Высокие колпаки с прорезями для глаз приглушали голоса, отчего гимны звучали еще более зловеще и траурно.

Обреченного грешника везли на повозке в узкой вертикальной клетке. Бесформенный балахон из мешковины, разрисованный языками пламени, болтался на худом теле, лица почти не было видно из-за нависших слипшихся прядей волос, сейчас неопределенного цвета.

Быстрое заживление, при иных обстоятельствах бывшее благом, в камере Сант-Анджело обернулось для Бенвенуто подлинным проклятием. Боясь гнева епископа, мастера-палачи исполняли поручение монсеньора с тщанием и фантазией, так, что к утру у Менголли не оставалось ни сил, ни решимости бороться с болью. Только одно желание — чтобы это кончилось, хоть чем-нибудь. Днем раны затягивались, а поздним вечером все начиналось сначала. Кроме того приступа, что настиг Бенвенуто в первую ночь, случился еще один. Во время него Менголли прокусил себе язык. Он заживал медленнее, чем другие раны. Но именно это избавило осужденного от пытки, предназначавшейся для упорных еретиков и тех, кто обнажит меч на распятие и Богоматерь или произнесет против них кощунственные слова. При всем желании, даже если бы таковое возникло, Менголли не смог бы произнести во время казни ни слова распухшим, посиневшим куском плоти, едва помещавшимся в разбитом рту.

В последнюю перед казнью ночь палачи не явились. Но Менголли не сомкнул глаз до утра, ожидая, что вот-вот они придут снова. Сейчас у него не было сил даже на отчаяние. Слабость и боль временами алым туманом заволакивали сознание. Судорожно вцепившись в прутья клетки, вздрагивая, когда колеса повозки наезжали на вывернутый из брусчатки булыжник, Бенвенуто смотрел в пространство прямо перед собой и улыбался. Никто не мог видеть этого, он и сам вряд ли понимал, что странное напряжение мышц на лице вызвано уже не гримасой страдания, а чувством торжества.

Это случилось, когда второй приступ уже миновал, но сознание еще находилось на грани реальности. Бенвенуто увидел ту, чей голос, смех, а после яростный вопль слышал во время ритуала слияния. Она явилась из темноты, пронизанной багровыми сполохами страдания. Перламутровая кожа сияла в этих вспышках, переливы на локонах волос вторили им медными отблесками. На безупречно прекрасном лице изумрудного цвета глаза светились едва ли не сочувствием. "Мой мальчик, посмотри, до чего дошло всё. Мне пришлось сильно разозлить волчонка, чтобы он побольнее искусал тебя. Разве ты не хочешь отомстить? Ему? Или мне?" — "Ты ни при чем. Это наше дело." — "Так и сдохнешь жалким смертным червем? Прими мой дар и свою природу. Расправь крылья! Взлети! Выдохни пламя!" — "Забыла добавить: подставь спину под седло, а голову под уздечку. Прочь!" — "Седло?! Уздечка?! Мне достаточно было бы твоей благодарности. И того, как мы развлеклись бы с тобой вместе. Поверь, это было бы весело. Незабываемо, мой мальчик!" — "Я приму свою природу только на своих условиях." — "Костер заставит тебя, упрямый сопляк!" — "Нет. И сними личину моей матери. Это не убедит меня поверить тебе". — "А может это она носит мою личину?" — "Уходи. Или я снова ударю тебя." — "Ты пожалеешь", — напоследок прошипела Она, изумруды глаз сверкнули яростью и бессильной злобой. Они оба знали, что Ее власть ограничена условием — он сам должен пожелать слияния, отдаться и принять крылатую сущность. Холодное зеленое сияние растворилось все в тех же багровых сполохах, но страдание уже было сдобрено желчным удовлетворением.

Повозка остановилась. Менголли вытащили из клетки, подвели ближе к столбу, возле которого лежали связки хвороста, и сунули в руки свечу кающегося. Он взял ее — высокую, толщиной в руку ребенка — только для того, чтобы сломать и швырнуть в толпу. Да так неистово, что первый ряд и стоящие перед ним стражники подались назад. Тогда Менголли заставили встать на колени. "Вы же приходили на мои проповеди со всех концов города! Вы приносили младенцев, чтобы я крестил их! Вы брали в моей церкви подарки для своих детей! Вы сами тайком подбрасывали мне цветы к двери в сакристию! А теперь пришли поглазеть на мою смерть! Какое вам дело до того, кого и о чем я прошу ночью!" — все это ему хотелось крикнуть тем, кто топтался, ругался, спорил за лучшие места, волновался сейчас на площади за редким оцеплением. Но пересохший от недостатка влаги, не желающий заживать язык почти не шевелился.

Гул стал тише. Лишь в последний миг Бенвенуто сумел сдержать порыв подняться и посмотреть в сторону возвышения, где расположились члены магистрата и Священного трибунала. Голос, разнесшийся над толпой, звучал очень знакомо. Первым делом было объявлено о лишении сана и отлучении от церкви Бенвенуто ди Менголли, после этого человек с голосом Мартина стал зачитывать обвинения. Сначала — в организации убийства с применением яда и убийстве исполнителя посредством черного колдовства. Потом — в действиях, относящихся к магии и суеверию, оскорблении Святого Писания и литургии, в словах и поступках, необъяснимых естественными причинами, заключении договора с дьяволом и заклинании демонов, и еще во многих и многих грехах и преступлениях против душ прихожан и веры. Над головами притихших от ужаса горожан разносилась страстная обличительная проповедь. "Верьте в нас…" — сказал Мартин, выходя из камеры. Но после такой речи путь был только один — на приготовленный костер. Бенвенуто вскинул голову, когда рядом с ним упал первый камень. Оказывается, тишина, обрамлявшая речь обвинителя, уже давно раскололась на возмущенные выкрики. И почти каждый сопровождался брошенным булыжником.

— Он соблазнил мою жену! Она понесла и родила чудовище с копытами!

— Он отравил моего мальчика сладостями!

— А какие проповеди-то читал! Лжец!

— Он давал моей невестке черный шоколад, и она родила черного ребенка!

— Его прихвостни украли моего малыша! Они принесли его в жертву нечистому!

— А помните, как этот зверь убивал на улицах бедных цыган!

Глухой рокот нарастал, заволновались стражники из редкого оцепления. Утренний морозный воздух пронзил высокий протяжный крик:

— Уби-и-йца-а! Сме-ерть!

Очередной камень больно ударил Менголли в плечо. Он согнулся, сцепив зубы: "Мартин, предатель. Будь ты проклят". И тут толпа качнулась волной, подалась вперед. Последний выкрик подхватили еще несколько голосов, уже мужских. Праведный гнев взорвался ревом, потянул жадные, требующие действия, руки, смял, попытавшихся остановить его стражников и обрушился на воплощение врага рода человеческого.

Когда Менголли запустил в толпу сломанной свечой, ничто не изменилось в облике монсеньора Веласко. Не хрустнули сжавшиеся в кулаки пальцы, не дрогнули в усмешке губы. Даже стоя в глубине балкона за высокой спинкой кресла, в котором сидела Стефания делла Пьяцца, он не позволил себе проявление чувств. Превращение обычного рутинного зачитывания обвинительного акта в пламенную проповедь не вызвало у брата Иосифа ничего, кроме досады на непредвиденную и неоправданную задержку главного акта смертельной пьесы. Ожесточение толпы монсеньор расценил, как естественное следствие. Когда разгневанные горожане набросились на Менголли, Фернан почувствовал отголосок тревоги, но ее очень скоро сменило торжественное умиротворение: "Во истину, шум из города — голос Господа, воздающего возмездие врагам Своим"⁽⁴⁾.

Закрыв собой святых отцов и магистрат, сгрудившихся подальше от края помоста, стражники стали теснить толпу в попытке прекратить безобразие. Тогда взгляд брата Иосифа оторвался от происходящего внизу и на несколько мгновений устремился вверх, в сторону небольшого прямоугольного окна под крышей дома, выходившего на площадь торцом. По бледному лицу монсеньора скользнула непонятная гримаса, но он тотчас отвернулся.

Стефания, поглощенная происходящим на площади, не замечала ничего вокруг. Все ее внимание было направлено на коленопреклоненного человека внизу, как раз напротив балкона. Какое-то время она пыталась обратиться к нему, но Бенвенуто окружал барьер, подобный тому, с которым Стефания столкнулась в Форли, когда кардинал выходил на переговоры с мятежниками. Оставив бесплодные попытки, синьорина делла Пьяцца стиснула руки под полами теплого плаща и сидела неподвижно, не сводя глаз с Менголли. Она вышла из оцепенения только, когда толпа навалилась на осужденного, погребая его под бранью, злостью и ударами камнями и невесть откуда взявшимися палками. Она вздрогнула так, словно собралась бежать вниз. Рука святого отца успокаивающе легла на ее плечо. Стефания коротко вздохнула-всхлипнула и осталась на месте. Тем более что епископ уже шагнул к ограждению балкона, прокричал кому-то внизу: "Помогите им", — и махнул рукой. Вскоре к стражникам, пытавшимся разогнать людей, присоединились несколько мужчин, вооруженных дубинками. Эти пятеро действовали слаженно, уверенно и безжалостно. На удивление быстро удалось отогнать толпу от того места, где раньше стоял на коленях осужденный. Но монсеньор Веласко не сомневался в своих людях, и скорый успех объяснил себе хорошей выучкой своих людей и естественной усталостью толпы.

Бросив мимолетный, но цепкий взгляд на Стефанию, брат Иосиф прошел вглубь дома и через некоторое время вышел на площадь. Возле покосившегося столба, среди разбросанных вязанок хвороста на камнях неподвижно лежало истерзанное тело. Неловко вывернутые руки, слишком круто запрокинутая голова, разбитое лицо. От санбенито и кальцони на мужчине не осталось и нитки. Обрывки ткани с клоками вырванных волос валялись вокруг. Тень сомнения легла в складку между сведенных бровей епископа. Брат Иосиф склонился над телом, внимательно рассматривая его. Но определить какие-либо отметины среди свежих ссадин, глубоких царапин и кровоподтеков было невозможно. Вместо лица под остатками темных прядей была кроваво-синюшная, распухшая маска. Иезуит тронул плечо несчастного и попытался перевернуть его спиной вверх. Кости были явно переломаны. Два окровавленных полукружья вокруг лопаток угадывались среди прочих ран. Брат Иосиф выпрямился, но тут взгляд зацепился за сжатую в кулак руку Менголли. Блеснул металл. Монах наклонился и вытянул из безвольных пальцев цепочку. На ней раскачивался тот самый крест, что иезуит видел на груди бывшего ученика в камере Сант-Анджело. Последние сомнения улетучились. Брат Иосиф оглянулся в поисках своих людей. Старший из них подошел к начальнику:

— Монсеньор, что прикажете?

— Капитан на площади? — глядя на Менголли, спросил епископ.

— Нет, монсеньор, ди Такко здесь не был.

— Странно… И никого подозрительного?

— Любопытные, озлобленные… Сочувствующих не было, монсеньор.

— Пусть доведут дело до конца. Его нужно сжечь.

— Слушаюсь, ваше преосвященство.

Брат Иосиф остался стоять на площади и смотрел, как палачи магистрата перенесли и бросили тело на сваленный в кучу хворост и подожгли с нескольких сторон. Притихшая толпа за спиной иезуита уже не нуждалась в сдерживании. Вот огонь подобрался ближе к центру и сомкнулся над телом преступника. Как только пламя коснулось плоти, в костре поднялся живой факел. Осмелевшие было зрители отшатнулись, подались прочь от пылающего столба. Фернан Веласко оказался один напротив объятого огнем человека. Тот размахивал одной рукой и хохотал. Вскоре, однако, дьявольский смех перешел в протяжный вопль. Постепенно и он затих, а казненный, упав сначала на колени, завалился на бок.

Потрясенная толпа пришла в движение. Обходя догорающий костер и стоящего перед ним епископа по широкой дуге, горожане начали расходиться по своим делам.

Бледное, застывшее лицо брата Иосифа ожило, когда в голове вспыхнуло: "Стефания! Одна там…" Он раздраженно двинул плечами, чтобы отлепить взмокшую от пота нательную рубаху под сутаной. Резко развернувшись спиной к месту казни, епископ скорым шагом направился в дом. Поднимаясь на второй этаж по добротной деревянной лестнице, он пытался ощутить хоть что-то, кроме тугого узла, сковавшего грудь. Уже остановившись на пороге балкона, он заметил, что все еще сжимает в кулаке крест Менголли. Сунув его поглубже в карман подкладки плаща, Фернан сосредоточился на синьорине делла Пьяцца — слишком уж расслабленной показалась ему поза замершей в кресле девушки. Опасения епископа оправдались — Стефания была без чувств, чудом удержавшись на сидении. Привычная предусмотрительность оказалась на руку Фернану Веласко. Из кошеля на поясе он достал небольшой фиал с нюхательной солью. Дождавшись, когда Стефания немного придет в себя, епископ тихо проговорил:

— Нам пора, девочка. Идем.

У дверей дома, почти вплотную к невысокому крыльцу, их ждала карета. Не дав синьорине повернуть головы, епископ усадил ее внутрь, быстро заскочил сам и велел вознице ехать.

* * *

В самый разгар ожесточенного буйства толпы на площади Цветов по проулку, мимо дверей дома, когда-то принадлежавшего знаменитой Ваноцце деи Катанеи, любовнице Папы Александра Борджиа, четверо мужчин бегом уносили на плаще что-то тяжелое. Вынырнув из тесноты, они быстро, но бережно погрузили свою ношу в ожидавшую на улице карету. Из окна закрывшейся дверцы выглянул Антонио ди Такко:

— Жив? — обратился он к одному из мужчин, одетому в монашеский хабит.

— Мы едва успели. Но монсеньор жив, — Мартин улыбнулся.

— А тот? — капитан кивнул в сторону. Из узкого переулка доносились отголоски происходящего на площади Цветов.

— Его кончине не позавидуешь. Но он вряд ли ощутит что-то, — безразлично пожал плечами лже-монах.

— Ты не едешь?! — удивился Антонио.

— Я должен вернуться, чтобы не возникло подозрений. В Священном трибунале строгая дисциплина. И у меня есть надежда сойтись поближе с иезуитом, — Мартин криво усмехнулся.

— Будь осторожен. У брата Иосифа волчий нюх, его трудно провести.

— Просто пожелайте мне удачи, синьор ди Такко.

— Удачи.

— И вам.

— Монсеньор не забудет тебя.

Внимание капитана привлекло тихое бормотание. Он придвинулся ближе к укутанному плащом, лежащему на противоположном сидении кареты, Менголли и прислушался.

— Стеф... Зачем ты была там, зачем смотрела?! Ты не должна быть с ним. Не должна...

Антонио выругался сквозь зубы, задернул плотную шторку на окне, и карета тронулась в сторону городских ворот.

1) Монастырь Тор-де-Спекки (Tor de’ Specchi) основан Франческой Понциани (святая Франческа Римская канонизирована в 1608 году папой Павлом V) в 1433 году. Эта община дала начало Конгрегации бенедектинок-облаток, одобренной папой Евгением IV. Расположен монастырь у подножия Капитолийского холма, возле руин древнего театра Марцелла. С XVI века послушницами в монастыре становились представительницы самых богатых и влиятельных семей Рима: Альтьери, Содерини, Орсини, Колонна, Ангуиллара, Спада, Русполи, Ланчелотти. Для горожан монастырь открывает двери только один день в году — 9 марта.

Вернуться к тексту

2) В Испании герцоги и их наследники, а также гранды Испании и их наследники носят предикат «El Excelentísimo Señor» (Превосходительный Сеньор).

Вернуться к тексту

3) Ныне это базилика Сант-Андреа-делла-Валле — самая большая барочная церковь в Риме. Расположена на улице Виктора Эммануила II.

Вернуться к тексту

4) Намек на слова из Ветхого Завета: "Вот, шум из города, голос из храма, голос Господа, воздающего возмездие врагам Своим" (Книга пророка Исаии. 66:6).

Вернуться к тексту