Спокойной ночи (джен)

На чердаке старой дачи пахло сосной, пылью и немного одиночеством.

Много лет покойные родители мужа сносили сюда всякий хлам, и рано или поздно должен был наступить момент великой чистки. Вероятно, случился бы он нескоро, но для дачи наконец нашелся покупатель, и мы с мужем, обрадовавшись, стали разбирать завалы, наспех решая, что из нажитого предками ещё может нам пригодиться.

Пока муж орудовал в сарае, я впервые ступила под чердачные своды дачи и сразу поняла, что это была территория моего покойного свёкра.

Яков Михайлович, в последние двадцать лет жизни именовавшийся дедом Яшей, в юности мечтал стать писателем и даже публиковался в нескольких журналах, но по образованию был инженером и очень любил мастерить.

Чего только не валялось на пыльном полу чердака! Пригнув голову, я бегло осмотрела ящики со старыми инструментами и деревянным хламом и уже собиралась вынести закономерный вердикт «всё на свалку», как вдруг заметила в углу довольно новую картонную коробку с ярко-синей крышкой. Признаюсь, у меня в голове промелькнула мысль о шальных миллионах и спрятанных драгоценностях (которых, естественно, у наших родителей никогда не было). Тихо усмехнувшись своим фантазиям, я сдула с коробки пыль, развязала бечевку и заглянула внутрь.

Сначала мне показалось, что там всего лишь стопки старых, давно оплаченных счетов и письма от незнакомых мне людей, но на дне обнаружилась находка: желтоватая от старости тетрадь стихов и рассказов, в которую дед Яша вложил несколько листков, исписанных им, вероятно, в то время, когда его звали просто Яшкой. Вряд ли это были самые удачные его творения — все вырезки из журналов со своими публикациями мой свёкор с гордостью хранил в семейном альбоме, а некоторые до сих пор висели в рамочках на стене в его бывшей квартире. Просмотрев листки со стихами весьма романтического характера, я снова усмехнулась, когда мой взгляд наткнулся на небольшой отрывок в прозе, начинавшийся так: «У Маши были чудесные коленки — настолько привлекательные, что я просто не мог не размышлять о том, как восхитительно её ноги выглядят целиком…»

Конечно, я догадывалась, что наш дед Яша когда-то был молодым, но вот только мою давно умершую свекровь звали Анна Семёновна. Улыбаясь всё шире, я с огромным любопытством и некоторым чувством неловкости достала из тетради листок в клеточку и стала читать.

* * *

Я никогда не забуду это её выпускное платье в горошек. Весь вечер я смотрел на Машу, боясь пригласить её на танец — танцую я, как медведь. А она кружилась, как лист на воде — плавно и легко. Я замирал от счастья, думая о том, что никто в переполненном школьном зале не знает наш секрет.

Из школы я вышел вместе с мальчишками; с Машей мы встретились на соседней улице. Я провожал её домой, выбрав самую длинную дорогу. Мы шли, держась за руки, и говорили.

— Ну и что, что твой отец против? Яша, ты непременно должен поступать на литературный! У тебя настоящий талант.

За искренний огонь в её глазах я готов был свернуть горы.

— Отец считает, что с нашей фамилией лучше заручиться более востребованной профессией, — возразил я.

— Лемберг — нормальная фамилия. Не то что моя — Скалкина! Ты же не думаешь?.. — она озадаченно нахмурилась. — Нет, Яша. Перестань! Сейчас не те времена!

Я знал, почему моего отца не взяли на работу в Москве, какие проблемы у нас были с пропиской в Минске. Однако Маша верила не только в меня, но и во все человечество.

— Завтра пойду подавать заявление.

— В политехнический? — она посмотрела искоса, с осуждением.

— Буду конструировать самолёты.

Маша давно решила, что пойдёт в медицинский. Слушая уверенный стук её каблучков, я готов был поверить, что лет через двадцать она избавит мир от самых ужасных недугов.

Ночь пахла липами; тёмная аллея, ведущая к Машиному дому, тихо шептала своё напутствие. Я остановился и прислушался.

— Что случилось?

— Слышишь?

— Трамвай?

— Нет, вон та липа говорит, что мы с тобой будем счастливы.

Маша рассмеялась.

— Яша, пожалуйста, иди в литературный!

Мы спрятались под липой на несколько минут, а потом быстро пошли по дорожке вдоль реки.

— Спокойной ночи, — сказал я на прощанье.

— Сегодня самая короткая ночь, так что можно вовсе не спать, — улыбнулась Маша.

Я шёл домой тёмными дворами, размахивая руками и сочиняя ужасные стихи о любви. Рифмы разбегались, ритмы плясали, и только возле дома я успокоился и совершенно серьёзно пообещал себе завтра же поговорить с отцом о своем решении.

А сейчас я сижу за столом и пишу без света, мечтая о том, чтобы Маша была рядом, потому что рассвет из моего окна прекрасен.

* * *

Я перевернула листок, и романтическая улыбка исчезла с моего лица. На обратной стороне были криво написаны и зачёркнуты два четверостишия, а внизу стояла дата: 22 июня 1941.

Я знала, что в первые дни войны наш дед Яша (тогда просто Яшка) ушёл на фронт, а его родители погибли во время оккупации. Жаль, что в своё время мне не хватило смелости расспросить его о том времени.

Снова заглянув в тетрадь, я заметила затерявшуюся между листков вырезку из старой газеты с фотографией юной девушки. В ней говорилось, что Маша Скалкина была повешена фашистами в Минске 26 октября 1941 за содействие партизанским силам.

Я села на пыльный пол чердака, поставила на колени коробку с синей крышкой и разревелась.