Азкабанский сон (джен)

За незастекленным окном-бойницей вовсю свистел ветер, но толстые каменные стены не дрогнув выдерживали шквальный напор. Однако пронизывающий холод все равно пробирал до костей, даже сквозь густую шерсть. Солома подстилки смерзлась и почти не защищала от стылости древнего известняка, из грубо обтесанных плит которого был сложен пол. Из коридора шел холод иного рода — он пронизывал не тело, а душу. Там дежурили дементоры…

Внезапно стало как-то тише. И теплее. На окне появились шторы — ярко-красные, наглого гриффиндорского оттенка. Назло маме. Само окно стало значительно шире — теперь холодный свет зимнего утра лился сквозь ажурный переплет с чистыми, сияющими стеклами.

На стенах обнаружились обои — бордовые, в золотистую полоску. Бордовым было и покрывало на кровати. К нему, исходя из общего стиля интерьера, очень пошла бы золоченая бахрома или золотистый принт, но хозяин комнаты скорее перевелся бы на ненавистный Слизерин, чем стал бы спать под столь аляповатым шедевром текстиля. Постельное белье было тоже бордовым и тоже без всякого орнамента, как и покрывало. В камине ласково полыхало пламя.

Хотелось спать и есть одновременно, и он не мог решить, нежиться в постели и дальше или встать, одеться и спуститься в столовую. А может, вызвать Кричера — пусть принесет еду сюда? Правда, мама терпеть не может, когда ее ленивый старший сын ест в своей комнате. Ей видится в этом пренебрежение и к собственным родным, и к традициям этикета. Да пускай злится! Он все равно сделает так, как считает нужным. В глубине души ему хотелось бы позавтракать за общим столом, как полагается, а не за письменным столом-партой у себя в комнате. Но и доказать матери свою независимость тоже очень хотелось.

Тихонько заскрипела открываемая дверь. Намного тише, чем обычно. Неужели эту проклятую решетку наконец смазали? Он страдальчески зажмурился. Кто там? Дементоры? Вряд ли: до очередного приема пищи еще далеко, а внеочередной миски похлебки от них не дождешься… Тогда кто? Авроры? Опять допрос? Как же надоело… Дайте наконец спокойно сдохнуть!

На него пахнуло дорогими духами с ароматом туберозы. Мать склонилась над ним и поцеловала в щеку.

— Вставай, соня! Завтрак уже готов! Папа и Регулус ждут тебя в столовой…

Он промычал что-то невнятное, делая вид, что еще не до конца проснулся. Мама не отставала:

— Я кому сказала — вставай! На завтрак сегодня твоя любимая картошка с креветками под сыром…

Против такого нельзя было устоять. Он пробурчал:

— Ладно, сейчас иду…

У двери мать обернулась и сказала:

— Я тебе посылала передачу в Азкабан. Ты получал?

Он замялся. Ничего он не получал. Но зачем бы ей врать собственному сыну?

— Получал… Спасибо, — выдавил он, боясь, что голос выдаст его. И, не удержавшись (ох уж этот его язык, извечный его враг!), торопливо спросил, пока она не скрылась за дверью:

— Отчего ж только одну?

— Четыре долгих года не могла простить тебя. А потом меня как-то отпустило… Я пересилила себя и собрала тебе кое-что. Все твои любимые вкусности. Большую такую корзину. Отправила с Кричером.

— Ясно… Но почему только одну передачу? Потом ты снова передумала, да?

— Нет. Потом я умерла.

— Но ведь ты жива!

— Жива. Ведь ты меня не хоронил.

И Вальбурга Блэк закрыла за собою дверь.

Он вскочил с кровати и ринулся к двери. Распахнул ее рывком. За дверью никого не было.

Коридор был очень тускло освещен, и это было странно — с каких это пор Блэки экономят на свечах? Мрамор пола неприятно холодил ноги. Куда, интересно, подевалась ковровая дорожка? Да и сам мрамор какой-то уж очень шершавый, словно и не полированный.

Пижамные брюки были длинноваты, и он, наступив на край брючины, чуть не упал. Нагнулся, чтобы подвернуть ее — и удивился: вместо бордовой мягкой ткани рука ухватила полосатую холстину, которая, казалось, вот-вот расползется от ветхости. А стоял он босыми грязными ногами не на желтоватом мраморе, а на сером известняке, изъеденном временем.

Он обернулся назад, словно желая убедиться в том, что теплая спальня действительно существовала. Но ее больше не было. Была стена из известняка, на которой вдруг стали проступать обои темно-зеленого цвета, с тонким серебристым узором в виде трав. В конце этого коридора должна быть ванная — он это точно знал. Надо бы искупаться, а то после тюрьмы он такой грязный, что в таком виде просто стыдно появляться в родном особняке… Он пошел по коридору, утопая ногами в мягкой ковровой дорожке и вглядываясь вперед — освещение тут по-прежнему было не ахти какое яркое.

Внезапно впереди, справа, распахнулась дверь. На зеленый ворс дорожки легла полоса яркого света. Это комната Регулуса… Но почему там так шумно? Подойдя, он осторожно заглянул внутрь. Там, на кровати Регулуса, сидел Джеймс Поттер и взахлеб рассказывал что-то Римусу, Регулусу и Питеру. Регулус сидел верхом на стуле у кровати. Римус, улыбаясь, устроился на подоконнике, а Питер уселся прямо на полу, поджав ноги по-турецки. Римус спросил что-то, но его голос потонул в громком хохоте Джеймса, Регулуса и Питера.

Сердце кольнула ревность. Почему его друзьям так хорошо тут, у Регулуса? Что они вообще забыли в комнате его правильного, до омерзения послушного братца? Некстати мелькнула мысль: а кто же, в таком случае, распахнул изнутри дверь в коридор, если эта веселая четверка сейчас исключительно занята друг другом? Ответ пришел незамедлительно: на пороге комнаты вдруг выросла Вальбурга. А он даже и не заметил, что она тоже там была… Зачем, интересно, ей было с ними сидеть?

Выражение лица матери было недовольно-насмешливым.

— Любуешься своими друзьями?

— Как я вижу, это не мои друзья, а Регулуса! — рявкнул он, не сдержав обиды и гнева.

— Ты весь в отца — такой же порывистый… Совершенно не умеешь владеть собой.

Мать двинулась прямо на него. Он посторонился. Она прошла мимо, вновь обдав его духами с ароматом туберозы, и поманила его за собой. Куда? В ванную, куда же еще! Опять будет ругать, что он не следит за собой. Ну да… Он должен привести себя в порядок. После Азкабана. Хотя, если подумать, он и так ничего. Пижама чистая, волосы тоже чистые, хотя и растрепаны…

Он остановился. Но мать, обернувшись, вновь сделав приглашающий жест — на этот раз более энергично и властно. И он послушно двинулся за ней.

Ванная оказалась на привычном месте — в конце коридора. Вот только дверь ее была странной. Точнее, двери не было совсем. Вместо нее была каменная арка, занавешенная большим куском старой рваной ткани. Мать остановилась перед аркой. Ее черное платье слилось по цвету с рваным занавесом. Бледное лицо, выделяющееся на этом мрачном фоне, печально смотрело на него. И он прочитал на этом лице прощание навек.

Странно, но сейчас он не хотел прощаться навечно с этой женщиной, которая дала ему так мало любви — той самой любви, на которую он имел право с рождения. С женщиной, которую он, как ему казалось, ненавидел всю свою жизнь.

Мать ласково улыбнулась и поманила его за собой. А потом развернулась и решительно прошла в арку. Черный занавес отдернулся, словно живой, слегка прошелестев. Он успел заметить, что там, за занавесом, был непроницаемый мрак. Такой, что его, казалось, можно было резать ножом или дробить молотом. Бесконечный, безнадежный, пугающе плотный мрак. Вот черный подол длинного платья Вальбурги перетек через порог арки, втянувшись внутрь — и занавес сомкнулся за ней.

Он некоторое время стоял и смотрел на арку. А потом двинулся к ней. Ближе, ближе… Вот он уже на расстоянии вытянутой руки от черного занавеса. Набрав полную грудь воздуха и крепко зажмурившись, он шагнул в арку.

Холод. Лютый холод. Вот что он ощутил. И еще — отчаяние. Но это отчаяние почему-то на глазах сменялось странной надеждой. Он медленно открыл глаза. Перед ним был дементор, который как раз ставил на пол миску с очень жидкой и совершенно остывшей похлебкой. Он нее даже пар не шел.

Он вскочил и внимательно вгляделся за спину дементора: дверь камеры была немного приоткрыта! Совсем чуть-чуть — человек бы ни за что не протиснулся. Но он-то сейчас не был человеком! Да и отощал изрядно за годы тюрьмы… И потому, в один прыжок оказавшись у двери, сумел выскользнуть в коридор.

Впереди была свобода.

2017